Страница:
— Похоже, но я прав больше, чем вы, потому что можно было бы найти третий путь,
ловкий, а он этого себе не может позволить…
Негр, который наливал кофе в картонные стаканчики, сказал Полу:
— А я видел вас сегодня, сэр.
— А я тебя нет.
— И вы меня видели, сэр. Вы выходили из квартиры, где убили Ивана.
— Кого?! — Пол изумился. — Какого Ивана?!
— Белью. Его настоящее имя Иван, он вынужден был называться Айвеном. Он же русский.
— Я тоже русский, — сказал Славин.
— О, простите, сэр, я никак не мог предположить, что вы русский, я думал, вы англичанин…
Славин достал пачку «Явы», вытащил сигарету, но прикуривать не стал — он вообще не курил, иногда только сосал сигарету, но и это бывало редко.
— Слушайте, а почему он здесь жил? Откуда русский в Луисбурге? Он ничего вам не говорил об этом?
— Нет. Он только пел, когда сильно надирался.
— Он всегда сильно надирался?
— Нет. Он стал особенно сильно напиваться, когда сюда начали заходить русские корабли. Ваши матросы часто пьют у меня пиво. Белью всегда сидел вон в том углу, где темно, и смотрел на них, а когда они уходили, начинал пить, а уж потом пел свои песни. Но его не били, нет, ему разрешали петь, его выгоняли только в том случае, если он начинал блевать…
— Ему разрешали петь, — повторил Пол Дик, — это очень гуманно, что ему разрешали петь, это вам зачтется на небесах. Дайте-ка мне виски со льдом.
— У нас испанское виски, сэр, виски «Дик», ваши люди не пьют его.
— Мои люди — кретины, зачем обращать на них внимание. Вы им не говорите, что это «Дик», лейте смело и ставьте под нос, только ударяйте донышком стакана так, чтобы немного виски выплескивалось.
— Спасибо за совет, сэр, я попробую. Не хотите ли сыграть в бильярд? У нас вполне пристойный стол и шары тяжелые.
— Слушайте, — спросил Славин, — а хоть раз этот самый Белью пел при русских моряках?
— Да, один раз пел, сэр, и очень плакал, когда пел, и они подарили ему открытки…
— Когда это было? — спросил Славин.
— По-моему, в декабре, сэр, но точно сказать я не могу. Я помню, что он потом выглядел каким-то испуганным, будто чего-то ждал все время.
Славин положил перед барменом открытки:
— Возьмите на память, только не позволяйте, чтобы вас убивали из снайперской винтовки.
— Спасибо за подарок, сэр, но я лучше откажусь от него — сейчас полиция спрашивает всех, кто знал Белью, а почтовых служащих увезли в отдел со всеми их книгами, проверяют письма и телеграммы. Всяко может быть, сэр, так что благодарю вас, но мы приучены бояться собственной тени…
«В декабре сюда пришли первые корабли. И наш Иван впервые увидел настоящих русских. И написал нам письмо. И долго не решался отправить. Все просто и точно. А потом, видимо, Глэбб его вычислил, как и я, и убрал его. И теперь только он один, Джон Глэбб, может ткнуть пальцем в фотографию того человека, которого вербовал».
…Когда Славин остановил «фиат» возле маленького полинезийского ресторанчика — столики вынесены на берег, под широкими плетеными зонтами тень, — Пол Дик вывалился первым, сразу же покрывшись потом.
— Погодите, — сказал Славин, — обернитесь, полюбуйтесь на «мерседес», который меня пасет. И запомните номер — он уникален, такого нет в каталогах здешней автоинспекции.
— Перестаньте, Вит, — Пол Дик назвал, наконец, Славина по имени. — Нельзя же быть таким подозрительным.
— В город нас поведет голубой «форд», и не вздумайте со мною спорить, потому что ставка будет в два раза больше той, которую я выиграл утром.
— Значит, и Глэбб — оттуда? — вздохнул Пол.
— Я вам это сказал?
— Не считайте меня старым идиотом, ладно?
Константинов
Поиск-III
Темп
Константинов
Негр, который наливал кофе в картонные стаканчики, сказал Полу:
— А я видел вас сегодня, сэр.
— А я тебя нет.
— И вы меня видели, сэр. Вы выходили из квартиры, где убили Ивана.
— Кого?! — Пол изумился. — Какого Ивана?!
— Белью. Его настоящее имя Иван, он вынужден был называться Айвеном. Он же русский.
— Я тоже русский, — сказал Славин.
— О, простите, сэр, я никак не мог предположить, что вы русский, я думал, вы англичанин…
Славин достал пачку «Явы», вытащил сигарету, но прикуривать не стал — он вообще не курил, иногда только сосал сигарету, но и это бывало редко.
— Слушайте, а почему он здесь жил? Откуда русский в Луисбурге? Он ничего вам не говорил об этом?
— Нет. Он только пел, когда сильно надирался.
— Он всегда сильно надирался?
— Нет. Он стал особенно сильно напиваться, когда сюда начали заходить русские корабли. Ваши матросы часто пьют у меня пиво. Белью всегда сидел вон в том углу, где темно, и смотрел на них, а когда они уходили, начинал пить, а уж потом пел свои песни. Но его не били, нет, ему разрешали петь, его выгоняли только в том случае, если он начинал блевать…
— Ему разрешали петь, — повторил Пол Дик, — это очень гуманно, что ему разрешали петь, это вам зачтется на небесах. Дайте-ка мне виски со льдом.
— У нас испанское виски, сэр, виски «Дик», ваши люди не пьют его.
— Мои люди — кретины, зачем обращать на них внимание. Вы им не говорите, что это «Дик», лейте смело и ставьте под нос, только ударяйте донышком стакана так, чтобы немного виски выплескивалось.
— Спасибо за совет, сэр, я попробую. Не хотите ли сыграть в бильярд? У нас вполне пристойный стол и шары тяжелые.
— Слушайте, — спросил Славин, — а хоть раз этот самый Белью пел при русских моряках?
— Да, один раз пел, сэр, и очень плакал, когда пел, и они подарили ему открытки…
— Когда это было? — спросил Славин.
— По-моему, в декабре, сэр, но точно сказать я не могу. Я помню, что он потом выглядел каким-то испуганным, будто чего-то ждал все время.
Славин положил перед барменом открытки:
— Возьмите на память, только не позволяйте, чтобы вас убивали из снайперской винтовки.
— Спасибо за подарок, сэр, но я лучше откажусь от него — сейчас полиция спрашивает всех, кто знал Белью, а почтовых служащих увезли в отдел со всеми их книгами, проверяют письма и телеграммы. Всяко может быть, сэр, так что благодарю вас, но мы приучены бояться собственной тени…
«В декабре сюда пришли первые корабли. И наш Иван впервые увидел настоящих русских. И написал нам письмо. И долго не решался отправить. Все просто и точно. А потом, видимо, Глэбб его вычислил, как и я, и убрал его. И теперь только он один, Джон Глэбб, может ткнуть пальцем в фотографию того человека, которого вербовал».
…Когда Славин остановил «фиат» возле маленького полинезийского ресторанчика — столики вынесены на берег, под широкими плетеными зонтами тень, — Пол Дик вывалился первым, сразу же покрывшись потом.
— Погодите, — сказал Славин, — обернитесь, полюбуйтесь на «мерседес», который меня пасет. И запомните номер — он уникален, такого нет в каталогах здешней автоинспекции.
— Перестаньте, Вит, — Пол Дик назвал, наконец, Славина по имени. — Нельзя же быть таким подозрительным.
— В город нас поведет голубой «форд», и не вздумайте со мною спорить, потому что ставка будет в два раза больше той, которую я выиграл утром.
— Значит, и Глэбб — оттуда? — вздохнул Пол.
— Я вам это сказал?
— Не считайте меня старым идиотом, ладно?
Константинов
Генерал Федоров передал папку с документами Константинову
4. Тот внимательно просмотрел колонки цифр и сказал задумчиво:
— У нас тоже полнейшая темнота. Ничего интересного, разве что Винтер внезапно собралась поехать на неделю в Пицунду…
— Очередной отпуск?
— Нет. За свой счет.
— Это у них в институте практикуется?
— Выясним.
— Можно сразу?
— Если разрешите позвонить к Проскурину.
— Мне можно? — улыбнулся Петр Георгиевич. — Или он выполняет приказы лишь непосредственного руководителя?
Через десять минут Проскурин сообщил, что старшим научным сотрудникам часто дают отпуска за свой счет в том институте, где работает Винтер. Сообщил он также, что Шаргин вылетел сегодня в Одессу, но не на отдых, а по командировке объединения, чтобы на месте проверить, как идет загрузка судов, уходящих в Нагонию.
— Ну что ж, — сказал Федоров. — Давайте подводить итоги. Первое: Парамонов отпал, он — чист.
— Я бы назвал его номером «два», Петр Георгиевич. Номером «один» я все же обозначил бы Ивана Белого, этого самого Айвена Белью. Новороссийское управление опросило моряков — в декабре на Луисбург ходили чаще всего из Новороссийска, — пояснил Константинов, — двое из опрошенных были в «макдоналдсе» в декабре и помнят Белью — он пел им «Рушничок» и «Полюшко-поле». Он спрашивал, можно ли подплыть к их пароходу и влезть по штормтрапу, а там, говорил, «все трын-трава, пусть судят и сажают»…
— Сколько ему было лет во время войны?
— Восемнадцать. Ушел с немцами. Славин сообщает — «крещеный».
— Значит, агент работает в Москве — все наши надежды на провокацию, на передачи в пустоту отметаются окончательно?
— Увы.
— Шаргин или Винтер?
— Все остальные как-то не укладываются в схемуподозрения.
— А сколько остальных?
— Все, кто связан с узлом Нагонии. Шесть человек.
— И вы хотите просить санкцию на их проверку?
— У меня нет оснований просить такого рода санкцию. Вы первый меня не поймете.
— Какое прекрасное змейство заложено в формулировке — «нас не поймут», а?
— Тем не менее, я просил бы вас санкционировать работу по Винтер и Шаргину. По поводу Зотова наш Славин должен сегодня прислать телеграмму, я буду ждать, думаю, к полуночи подойдет.
— Ждите дома.
— Я совмещу ожидание с работой, Петр Георгиевич. Мне подобрали кое-какие материалы по скандалу с Глэббом — это, мне сдается, тот кончик, который можно ухватить, а потом за него дернуть.
— Хорошо. До часу я спать не буду, звоните, если что важное.
— К Шаргину вылетит Гмыря, пусть он его поглядит на месте. А я, пожалуй, послезавтра — если согласитесь — вылечу в Пицунду, к Винтер.
— В Пицунду, говорите? — Петр Георгиевич нахмурился, мгновение сидел в неподвижности, потом взял одну из папок, аккуратно уложенных на столе, просмотрел бумаги, достал одну из них, протянул Константинову: — Хорошо, что вспомнил.
В документе сообщалось, что пресс-атташе американского посольства Лунс, установленный контрразведкой работник ЦРУ, вылетает в Пицунду — в тот же день и тем же рейсом, что и Ольга Винтер.
— Ну что ж, — сказал Константинов, возвращая документ, — по-моему, теперь все ясно. Гмыря мог бы меня поблагодарить за хороший вояж в Одессу, покупался б и загорел, делать там ему нечего.
— Нет, не согласен.
— Думаете, стоит поглядеть?
— Конечно. И с пресс-атташе пошлите кого-нибудь. Но отчего Лунс и Винтер в одном самолете? Не берегут агента — если она их агент? Или совпадение?
Билет на имя Ольги Винтер был действительно куплен на тот же рейс, которым летел Лунс. Однако в самолете ее не было, билет никто не сдавал, и в Пицунде она не появилась — ни на следующий день, ни позже. А дома телефон ее не отвечал, несмотря на то что звонили к ней через каждые два часа.
Константинов спросил Проскурина:
— На работу к ней ездили?
— Мы не хотели тревожитьлишними вопросами. Она ведь общительна, со всеми поддерживает хорошие отношения, может до нее дойти, что интересуются…
— А у отца?
— Там ее нет. — Проскурин хмыкнул. — Сотрудники сказали, что «физического наличия не зафиксировано».
— У нее в доме посмотрели, поспрашивали?
— Никто ничего не знает, квартира заперта.
— Словом, Винтер вы потеряли?
— Да. Можно сказать и так.
— А как скажете иначе?
— В общем-то, иначе не скажешь.
— Сориентируйте ваших людей на самый тщательный поиск Винтер. Вы правы — тревожитьизлишним интересом ее не стоит; а вот найти — следует непременно и очень быстро. Давайте пройдемся по всем ее связям; вы говорили, что в «сумме признаков» Винтер особо выделяется ее общительность… Кому из ее наиболее близких знакомых, старых знакомых, можно верить?
— В каком смысле?
— Хорошо спросили, — удовлетворенно заметил Константинов. — Верить мы обязаны всем. Я имел в виду одно лишь: кто никому не скажет и слова о беседе с нами?
— Доктор Раиса Исмаиловна Низяметова, это ее самая близкая приятельница, но у нее нет телефона и на работу она не выходит, бюллетенит, мы уже справлялись.
— Пусть с ней поговорят ваши люди. Аккуратно и очень тактично.
— У нас тоже полнейшая темнота. Ничего интересного, разве что Винтер внезапно собралась поехать на неделю в Пицунду…
— Очередной отпуск?
— Нет. За свой счет.
— Это у них в институте практикуется?
— Выясним.
— Можно сразу?
— Если разрешите позвонить к Проскурину.
— Мне можно? — улыбнулся Петр Георгиевич. — Или он выполняет приказы лишь непосредственного руководителя?
Через десять минут Проскурин сообщил, что старшим научным сотрудникам часто дают отпуска за свой счет в том институте, где работает Винтер. Сообщил он также, что Шаргин вылетел сегодня в Одессу, но не на отдых, а по командировке объединения, чтобы на месте проверить, как идет загрузка судов, уходящих в Нагонию.
— Ну что ж, — сказал Федоров. — Давайте подводить итоги. Первое: Парамонов отпал, он — чист.
— Я бы назвал его номером «два», Петр Георгиевич. Номером «один» я все же обозначил бы Ивана Белого, этого самого Айвена Белью. Новороссийское управление опросило моряков — в декабре на Луисбург ходили чаще всего из Новороссийска, — пояснил Константинов, — двое из опрошенных были в «макдоналдсе» в декабре и помнят Белью — он пел им «Рушничок» и «Полюшко-поле». Он спрашивал, можно ли подплыть к их пароходу и влезть по штормтрапу, а там, говорил, «все трын-трава, пусть судят и сажают»…
— Сколько ему было лет во время войны?
— Восемнадцать. Ушел с немцами. Славин сообщает — «крещеный».
— Значит, агент работает в Москве — все наши надежды на провокацию, на передачи в пустоту отметаются окончательно?
— Увы.
— Шаргин или Винтер?
— Все остальные как-то не укладываются в схемуподозрения.
— А сколько остальных?
— Все, кто связан с узлом Нагонии. Шесть человек.
— И вы хотите просить санкцию на их проверку?
— У меня нет оснований просить такого рода санкцию. Вы первый меня не поймете.
— Какое прекрасное змейство заложено в формулировке — «нас не поймут», а?
— Тем не менее, я просил бы вас санкционировать работу по Винтер и Шаргину. По поводу Зотова наш Славин должен сегодня прислать телеграмму, я буду ждать, думаю, к полуночи подойдет.
— Ждите дома.
— Я совмещу ожидание с работой, Петр Георгиевич. Мне подобрали кое-какие материалы по скандалу с Глэббом — это, мне сдается, тот кончик, который можно ухватить, а потом за него дернуть.
— Хорошо. До часу я спать не буду, звоните, если что важное.
— К Шаргину вылетит Гмыря, пусть он его поглядит на месте. А я, пожалуй, послезавтра — если согласитесь — вылечу в Пицунду, к Винтер.
— В Пицунду, говорите? — Петр Георгиевич нахмурился, мгновение сидел в неподвижности, потом взял одну из папок, аккуратно уложенных на столе, просмотрел бумаги, достал одну из них, протянул Константинову: — Хорошо, что вспомнил.
В документе сообщалось, что пресс-атташе американского посольства Лунс, установленный контрразведкой работник ЦРУ, вылетает в Пицунду — в тот же день и тем же рейсом, что и Ольга Винтер.
— Ну что ж, — сказал Константинов, возвращая документ, — по-моему, теперь все ясно. Гмыря мог бы меня поблагодарить за хороший вояж в Одессу, покупался б и загорел, делать там ему нечего.
— Нет, не согласен.
— Думаете, стоит поглядеть?
— Конечно. И с пресс-атташе пошлите кого-нибудь. Но отчего Лунс и Винтер в одном самолете? Не берегут агента — если она их агент? Или совпадение?
Билет на имя Ольги Винтер был действительно куплен на тот же рейс, которым летел Лунс. Однако в самолете ее не было, билет никто не сдавал, и в Пицунде она не появилась — ни на следующий день, ни позже. А дома телефон ее не отвечал, несмотря на то что звонили к ней через каждые два часа.
Константинов спросил Проскурина:
— На работу к ней ездили?
— Мы не хотели тревожитьлишними вопросами. Она ведь общительна, со всеми поддерживает хорошие отношения, может до нее дойти, что интересуются…
— А у отца?
— Там ее нет. — Проскурин хмыкнул. — Сотрудники сказали, что «физического наличия не зафиксировано».
— У нее в доме посмотрели, поспрашивали?
— Никто ничего не знает, квартира заперта.
— Словом, Винтер вы потеряли?
— Да. Можно сказать и так.
— А как скажете иначе?
— В общем-то, иначе не скажешь.
— Сориентируйте ваших людей на самый тщательный поиск Винтер. Вы правы — тревожитьизлишним интересом ее не стоит; а вот найти — следует непременно и очень быстро. Давайте пройдемся по всем ее связям; вы говорили, что в «сумме признаков» Винтер особо выделяется ее общительность… Кому из ее наиболее близких знакомых, старых знакомых, можно верить?
— В каком смысле?
— Хорошо спросили, — удовлетворенно заметил Константинов. — Верить мы обязаны всем. Я имел в виду одно лишь: кто никому не скажет и слова о беседе с нами?
— Доктор Раиса Исмаиловна Низяметова, это ее самая близкая приятельница, но у нее нет телефона и на работу она не выходит, бюллетенит, мы уже справлялись.
— Пусть с ней поговорят ваши люди. Аккуратно и очень тактично.
Поиск-III
…Почерк у Константинова был четкий и быстрый. Он, однако, предпочитал — особенно в последние годы — не писать, а сразу же печатать на портативной машинке, ибо слово напечатанное резко отличается от слова написанного. Более того, когда Константинов подготовил свою диссертацию к изданию (тема была открытой — «Политические маневры гитлеровской Германии накануне мятежа Франко»), он, к вящему своему удивлению, заметил, что страница, напечатанная на машинке, невероятно отличается от набранной в типографии — словно бы два совершенно разных текста. Он тогда подумал, что мера ответственности человека за мысль — а высшее выявление мысли это строка, набранная в типографии, — в значительной степени зависит от того, на какой бумаге и каким шрифтом набрано: куда ни крути, форма — это уже содержание. Он тогда вспомнил друга своего отца; шрифт и бумага — если были хороши — вызывали у того восторг, казавшийся поначалу Константинову несколько даже наигранным; потом лишь, с годами, он понял, что старик обладал, видимо, особо развитым чувством прекрасного.
…Константинов попросил секретаря ни с кем его не соединять и никого не пускать в кабинет, если, конечно, не будет чего-либо экстренного у Панова из отдела дешифровки, у Трухина (тот искал Винтер) и если принесут телеграмму от Славина (вчерашняя ничего развернутого не дала, он сообщал, что приступает к выяснению версии «Зотов», и повторно просил как можно скорее прислать материалы на Глэбба).
Работая со Славиным десять лет, Константинов понимал, что тот торопит неспроста. На его месте он, Константинов, поступил бы так же: после того как Глэбб убрал единственного свидетеля и никто теперь агента ЦРУ в Москве опознать не может, следует предпринять главныйудар — понудить самого Глэбба открыть имя предателя. Такого рода вероятие стало варьироваться после того лишь, как Славин уцепился за фразу Пола Дика по поводу «гонконгской мафии» и как Глэбб — неестественно оживленно — постарался эту фразу засыпать десятком своих.
Константинов работал допоздна; пять папок с документами и разрозненными газетными вырезками он просмотрел особенно тщательно, вынимаяиз текста фамилии, клички, даты.
Картина представилась ему следующая:
В 1976 году некий Дональд Ги начал передавать корреспонденции из Нагонии для крайне правой «Стар».
— Думаю, вам надо срочно, на пару дней, не более, вылететь в Нагонию, — сказал Федоров, выслушав ранним утром доклад Константинова. — Однако я несколько переакцентирую вашу задачу: во-первых, следует поближе, самому, досконально исследовать вопрос о возможности ремонтажа площадок для баллистических ракет, нацеленных на нас, — я имею в виду те, которые там имели американцы, когда правили колонизаторы. А уж во-вторых, поговорите со Степановым — надобно до конца понять Глэбба, включая, понятно, «гонконгский узел».
…В Нагонию Константинов вылетел ночным рейсом; прилетел он туда ранним утром; со Степановым увидался днем. Обратный билет был взят на девять вечера.
Константинов изложил Степанову суть проблемы сжато, рублено; закончил он так:
— Глэбб. Лао. Узел Гонконга. Наркотики, ЦРУ, китайская секретная служба. Вы могли бы помочь нам разобраться в этом?
— Лао — резидент Пекина в Гонконге?
— По-видимому.
— Это не ответ, Константин Иванович. Или «да», или «нет».
— А мы не знаем. Поэтому я и прилетел к вам, Дмитрий Юрьевич, с этим вопросом. Но сейчас нас более всего интересует Глэбб.
— В какой мере он опасен для интересов нашей страны здесь, в Нагонии?
— В значительной. Нам представляется возможным считать, что он — звено в цепи, связывающей ЦРУ с их агентом в Москве.
— Шпион в Москве? Русский?
— Мы не знаем. Пока — во всяком случае — не знаем.
— Тема предательства меня интересует, — сказал Степанов. — Что это такое, кстати, по-вашему?
— Аномалия, — убежденно ответил Константинов. — Более того, мне сдается, что предательство — вообще категория патологическая, несвойственная нормальному человеку.
— Не облегчаете объяснение проблемы, Константин Иванович?
— Наоборот. Усложняю, Дмитрий Юрьевич. Но я высказываю свою точку зрения, стоит ли подлаживаться под иные?
— Только я не очень-то умею снимать скрытой камерой и бегать по крышам, — улыбнулся Степанов.
— У вас любительское представление о работе контрразведки, — Константинов тоже улыбнулся. — Государственная безопасность занимается вопросами государственными, а коли так — то главный инструмент наш — голова, а никак не акробатические способности…
— Чем и как я могу помочь?
— Дело это может оказаться рискованным, Дмитрий Юрьевич, а мы к вам, простите, по-хозяйски относимся — ваши книги и фильмы нужны стране. Поэтому будьте осторожны, ладно? А суть в том, что здесь в Нагонии работает американский журналист Дональд Ги…
…Константинов попросил секретаря ни с кем его не соединять и никого не пускать в кабинет, если, конечно, не будет чего-либо экстренного у Панова из отдела дешифровки, у Трухина (тот искал Винтер) и если принесут телеграмму от Славина (вчерашняя ничего развернутого не дала, он сообщал, что приступает к выяснению версии «Зотов», и повторно просил как можно скорее прислать материалы на Глэбба).
Работая со Славиным десять лет, Константинов понимал, что тот торопит неспроста. На его месте он, Константинов, поступил бы так же: после того как Глэбб убрал единственного свидетеля и никто теперь агента ЦРУ в Москве опознать не может, следует предпринять главныйудар — понудить самого Глэбба открыть имя предателя. Такого рода вероятие стало варьироваться после того лишь, как Славин уцепился за фразу Пола Дика по поводу «гонконгской мафии» и как Глэбб — неестественно оживленно — постарался эту фразу засыпать десятком своих.
Константинов работал допоздна; пять папок с документами и разрозненными газетными вырезками он просмотрел особенно тщательно, вынимаяиз текста фамилии, клички, даты.
Картина представилась ему следующая:
«В Гонконгском авиапорту 12 декабря 1966 года офицер таможенной службы Бэнш потребовал провести повторный осмотр багажа м-ра Лао, чиновника банковской корпорации „Лим лимитед“, и мисс Кармен Фернандес, следовавших рейсом на Сан-Франциско.Последнее упоминание о «деле Дональда Ги» относится к январю 1970 года.
Провожавший м-ра Лао и мисс Фернандес вице-президент филиала ЮСИА в Гонконге м-р Д. Г. Глэбб предложил офицеру таможни Бэншу отменить свой приказ, поскольку, как сказал Глэбб, „м-р Лао является его верным другом, человеком, которому в Штатах безгранично верят, а мисс Фернандес к тому же работник наблюдательного совета американской ювелирной фирмы «Кук и сыновья»“.
Бэнш ответил в том смысле, что он никак не ставит под сомнение веру м-ра Глэбба в м-ра Лао и мисс Фернандес, но не может отменить своего приказа, ибо это поставит его в неловкое положение перед подчиненными.
Далее Бэнш был приглашен Глэббом в служебную комнату, где вице-президент ЮСИА представился офицеру таможни как резидент ЦРУ. Впрочем, назавтра Бэнш отказался повторить это свое утверждение под присягой, хотя во время скандала, разыгравшегося пять минут спустя, он говорил об этом вслух и репортер „Кроникл“ Дональд Ги записал все последующие события на диктофон: именно на основании этой записи он и опубликовал свой сенсационный материал.
Несмотря на сопротивление, чемодан был вскрыт; во втором дне был обнаружен героин, оцененный в три миллиона долларов, — невиданная по тем временам контрабанда.
Через десять минут после обыска в аэропорт прибыл адвокат м-ра Лао м-р До Цзыли, который заявил, что чемодан, вскрытый таможенными властями, не принадлежит м-ру Лао.
Один из трех секретарей м-ра Лао, двадцатисемилетний м-р Жуи признал, что чемодан является его собственностью. Каких-либо иных показаний он не дал и был тут же арестован.
Когда м-ра Жуи повели в наручниках к полицейскому автомобилю, корреспондент «Кроникл» м-р Дональд Ги слышал, как второй секретарь м-ра Лао сказал арестованному: «Завтра вы будете освобождены под залог, если поведете себя так, как должно».
Однако по дороге в тюрьму полицейская машина была изрешечена пулями и м-р Жуи был доставлен в тюремный госпиталь мертвым.
После опубликования статьи в «Кроникл» и «Истерн ревю» репортер Дональд Ги был обвинен в диффамации и клевете, ибо, согласно официальному заявлению американского консула, м-р Глэбб во время скандала находился на открытии выставки иракской керамики. М-р Бэнш отказался подтвердить присутствие м-ра Глэбба во время скандала.
Тогда м-р Ги передал суду пленку с записью голосов, среди которых — по заключению экспертизы — был четко слышен голос Глэбба. Более того, Дональд Ги предоставил три фотографии женщин, разыскиваемых «Интерполом» по обвинению в принадлежности к «героиновому бизнесу», — одна из них была как две капли воды похожа на мисс Кармен Фернандес; впрочем, по спискам «Интерпола» она проходила под именами: Мария, Росита Лопес, Пилар и Кармен Гарсия.
После этого м-р Глэбб исчез из Гонконга, не представ в качестве истца в суде первой инстанции; исчезла и мисс Фернандес.
Дональд Ги был отозван из Гонконга и отправлен в Таиланд. Там на него было совершено нападение террористов. После семимесячного лечения в госпитале он вернулся в Нью-Йорк, но газета отказалась восстановить с ним контракт. Дональд Ги обвинил ЦРУ в том, что нападение на него было инспирировано их людьми. Суд присяжных не принял к слушанию дело м-ра Ги, поскольку он не смог подтвердить свое обвинение документами.
М-р Ги заявил, что он вложит все свои деньги в расследование, которое будет проводить сам, и соберет необходимые улики.»
В 1976 году некий Дональд Ги начал передавать корреспонденции из Нагонии для крайне правой «Стар».
«Центр.
Благодарю за информацию о Глэббе, Фернандес и Ги. Можно ли ознакомить с этими фактами Дмитрия Степанова, писателя и журналиста? Он занимался Гонконгом, наркотиками, людьми ЦРУ и Мао, завязанными в этом бизнесе.
Славин».
— Думаю, вам надо срочно, на пару дней, не более, вылететь в Нагонию, — сказал Федоров, выслушав ранним утром доклад Константинова. — Однако я несколько переакцентирую вашу задачу: во-первых, следует поближе, самому, досконально исследовать вопрос о возможности ремонтажа площадок для баллистических ракет, нацеленных на нас, — я имею в виду те, которые там имели американцы, когда правили колонизаторы. А уж во-вторых, поговорите со Степановым — надобно до конца понять Глэбба, включая, понятно, «гонконгский узел».
…В Нагонию Константинов вылетел ночным рейсом; прилетел он туда ранним утром; со Степановым увидался днем. Обратный билет был взят на девять вечера.
Константинов изложил Степанову суть проблемы сжато, рублено; закончил он так:
— Глэбб. Лао. Узел Гонконга. Наркотики, ЦРУ, китайская секретная служба. Вы могли бы помочь нам разобраться в этом?
— Лао — резидент Пекина в Гонконге?
— По-видимому.
— Это не ответ, Константин Иванович. Или «да», или «нет».
— А мы не знаем. Поэтому я и прилетел к вам, Дмитрий Юрьевич, с этим вопросом. Но сейчас нас более всего интересует Глэбб.
— В какой мере он опасен для интересов нашей страны здесь, в Нагонии?
— В значительной. Нам представляется возможным считать, что он — звено в цепи, связывающей ЦРУ с их агентом в Москве.
— Шпион в Москве? Русский?
— Мы не знаем. Пока — во всяком случае — не знаем.
— Тема предательства меня интересует, — сказал Степанов. — Что это такое, кстати, по-вашему?
— Аномалия, — убежденно ответил Константинов. — Более того, мне сдается, что предательство — вообще категория патологическая, несвойственная нормальному человеку.
— Не облегчаете объяснение проблемы, Константин Иванович?
— Наоборот. Усложняю, Дмитрий Юрьевич. Но я высказываю свою точку зрения, стоит ли подлаживаться под иные?
— Только я не очень-то умею снимать скрытой камерой и бегать по крышам, — улыбнулся Степанов.
— У вас любительское представление о работе контрразведки, — Константинов тоже улыбнулся. — Государственная безопасность занимается вопросами государственными, а коли так — то главный инструмент наш — голова, а никак не акробатические способности…
— Чем и как я могу помочь?
— Дело это может оказаться рискованным, Дмитрий Юрьевич, а мы к вам, простите, по-хозяйски относимся — ваши книги и фильмы нужны стране. Поэтому будьте осторожны, ладно? А суть в том, что здесь в Нагонии работает американский журналист Дональд Ги…
Темп
«Центральное разведывательное управление.
Строго секретно.
Операция „Факел“ вступила в последнюю стадию. Вся подготовка закончена. Необходимо увязать с Пентагоном проблему поставки вертолетов для группы Огано в самое ближайшее время.
Стадии плана:
В день "X" (суббота или воскресенье, что весьма затрудняет обращение в ООН) три роты десантников из группы Огано, одетые в форму народной милиции Нагонии, высаживаются с вертолетов в пригороде Савейро, где к тому времени их будут ожидать двадцать бронетранспортеров и пятнадцать легких танков, передислоцированных из джунглей (пункт "В" уже оборудован для хранения топлива).
Танки и бронетранспортеры с десантниками занимают президентский дворец и, в случае отказа Грисо от добровольной передачи власти демократическому большинству, предпринимают действия, обусловленные боевой ситуацией.
Захват дворца должен закончиться в 8.30, за тридцать минут до того момента, когда начинает работать ТВ Нагонии.
В 9.00 группа парашютистов выбрасывается в телерадиоцентр и пленка с подготовленным обращением к нации генерала Огано выходит в эфир и на экран.
Текст обращения Огано прилагаю.
Резидент ЦРУ Роберт Лоренс».
«Строго секретно.
Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии, подготовленный заместителем резидента Глэббом.
„Дорогие соотечественники! Братья и сестры! Дети и старцы!
В эти минуты я обращаюсь к вам со словами уважения, гордости и любви!
Я поздравляю вас с освобождением из-под иностранного ига, я горжусь тем, что вы нашли в себе силы порвать цепи и сказать «нет» новому рабству, навязанному вам кликой продажного авантюриста Джорджа Грисо, которого растерзали толпы возмущенных граждан в его дворце, утопающем в роскоши.
Введенное в стране осадное положение будет снято сразу же, как только мы покончим с экономическим хаосом, разрухой и террором. Мы заявляем со всей страстной революционной решимостью: нация будет уничтожать тех, кто выступает против свободы и независимости, кто пытается сопротивляться воле большинства.
Я принимаю на себя ответственность за расстрел на месте без суда всех тех, кто поднимет руку на святое дело национальной свободы.
Я заявляю — от имени Чрезвычайной Ассамблеи нации, созданной нынешней ночью и взявшей на себя функции низложенного правительства изменников, — что все договоры, заключенные кликой Грисо, считаются с этой минуты расторгнутыми.
Я обращаюсь — от имени Чрезвычайной Ассамблеи нации — за немедленной военной и экономической помощью ко всем тем, кому дороги идеи мира, независимости и свободы.
Благодарю за внимание“».
«Резиденту ЦРУ Роберту Лоренсу.
Директор, ознакомившись с материалами, подготовленными в отделе стратегического планирования, высказал ряд критических замечаний, которые должны быть учтены вами при подготовке окончательного плана, представляемого для утверждения высшими руководителями.
Директор полагает, что все необходимые коррективы должны быть внесены в течение ближайших трех-четырех дней, ибо — вполне вероятно — дата начала операции „Факел“ может быть перенесена: возможно, второе воскресенье этого месяца.
Замечания директора должны быть уничтожены сразу же по прочтении.
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш».
«Резидентуре — Роберту Лоренсу, Джону Глэббу (копия, Министерство обороны, Пентагон).
Совершенно секретно, по прочтении уничтожить.
Передаем информацию из Москвы от „Умного“, полученную через последнюю тайниковую операцию в объекте „Парк“.
„На июнь-июль месяц планируется отправка шести судов, приписанных к порту Одесса. Суда выходят из Мурманска с интервалом в сутки, по четыре в каждом караване, начиная с пятницы. Военное прикрытие судов не предусматривается“.
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш».
Константинов
На аэродроме, возле трапа самолета, прибывшего из Нагонии, Константинова встречал полковник Коновалов.
— Мы нашли за эти сутки Винтер, Константин Иванович, — сказал он. — Только мертвую. Ее хоронят сегодня.
Константинов не сразу понял:
— Кого хоронят? Винтер? Что такое?
…Через полчаса в кабинете его уже ждали.
— Воспаление легких, — докладывал Проскурин. — Покашливала последнее время, но все равно ездила на корт. Температурила, принимала много аспирина, хотела переломать недуг, думала, пустяки. Свалилась у Дубова. Оттуда ее и отвезли в больницу.
— Кто такой Дубов?
— Ее приятель, кандидат наук…
— Что вы о нем знаете?
— Мы им еще не занимались…
— Вот так штука, а?! Цветущая женщина, тридцать лет… А почему вчера на работе ничего не знали?
— Дубов вечером позвонил, сегодня поминки, он всех ее друзей собирает…
— Сможете отправить туда кого-нибудь?
— Зачем?
— Вас не удивляет ее смерть?
— Нет. Сейчас бушует какая-то легочная эпидемия, капитан Стрельцов справлялся в институте усовершенствования врачей…
Вечером Проскурин доложил, что на поминках был его сотрудник; когда-то учился вместе с Глебом Грачевым, приятелем Винтер, подход, таким образом, был найден, Грачев сам пригласил его, позвонив предварительно Дубову.
Тот ответил, что приходить могут все те, кто «хочет помянуть Олечку, дверь квартиры открыта для всех».
— Ну и что там было? — спросил Константинов.
— Отец еле жив, побыл минут тридцать, а потом Дубов вызвал «неотложку», увезли старика — единственная дочь… Говорили о ней все очень хорошо, сердечно говорили… Дубов плакал: «Теперь я вправе сказать открыто, что хороню самого дорогого мне человека, нет никого дороже и не будет». Кольцо обручальное ей надел на палец — на кладбище уже…
— Зотову телеграмму дали?
— Насколько мне известно — нет.
— Почему?
— Фактически-то они ведь разведены…
— Когда она заболела?
— Сосед Дубова рассказал, что с вечера она свалилась, Дубов ей горчичники ставил, делал горчичную ванну — ноги парил; растерялся, старик говорит, но делал все, что мог. А утром вызвали «скорую помощь», но уж поздно было, ничего не могли сделать…
— Ничего не понимаю, — повторил Константинов. — Ровным счетом ничего. Соседа, Дубова — всех поглядите, пожалуйста.
Панов доложил, что последние дни — то есть после смерти Винтер — радиограммы из разведцентра ЦРУ не поступали.
— Значит, она их принимала? — задумчиво спросил Константинов, поглядев на Проскурина.
— Больше некому.
— Ой ли? — Константинов покачал головой, достал сигару, начал медленно сдирать с нее целлофан. — Собирайте людей, обсудим положение.
…Однако наутро, в 7.15, как и раньше, афинский разведцентр ЦРУ отправил своему агенту в Москве короткую радиограмму 5.
— Так, значит, не Винтер? — спросил Константинов, пригласив к себе Проскурина и Панова.
— А может, они еще и не знают, что она умерла, — возразил Проскурин.
— Может быть… А чем Винтер занималась последние дни? С кем встречалась? О чем говорила?
— Раиса Ниязметова говорит, что Винтер была у нее накануне смерти, обычная встреча подруг, ничего существенного, ля-ля, да и только.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Константинов Панова. — Я — ничего, ровным счетом. Знаете что, — он обернулся к Проскурину, — давайте-ка я съезжу к Ниязметовой, с Винтер я был знаком, разговор может оказаться более предметным. Предупредите ее, пожалуйста, о моем визите — чем скорее, тем лучше…
— Мы нашли за эти сутки Винтер, Константин Иванович, — сказал он. — Только мертвую. Ее хоронят сегодня.
Константинов не сразу понял:
— Кого хоронят? Винтер? Что такое?
…Через полчаса в кабинете его уже ждали.
— Воспаление легких, — докладывал Проскурин. — Покашливала последнее время, но все равно ездила на корт. Температурила, принимала много аспирина, хотела переломать недуг, думала, пустяки. Свалилась у Дубова. Оттуда ее и отвезли в больницу.
— Кто такой Дубов?
— Ее приятель, кандидат наук…
— Что вы о нем знаете?
— Мы им еще не занимались…
— Вот так штука, а?! Цветущая женщина, тридцать лет… А почему вчера на работе ничего не знали?
— Дубов вечером позвонил, сегодня поминки, он всех ее друзей собирает…
— Сможете отправить туда кого-нибудь?
— Зачем?
— Вас не удивляет ее смерть?
— Нет. Сейчас бушует какая-то легочная эпидемия, капитан Стрельцов справлялся в институте усовершенствования врачей…
Вечером Проскурин доложил, что на поминках был его сотрудник; когда-то учился вместе с Глебом Грачевым, приятелем Винтер, подход, таким образом, был найден, Грачев сам пригласил его, позвонив предварительно Дубову.
Тот ответил, что приходить могут все те, кто «хочет помянуть Олечку, дверь квартиры открыта для всех».
— Ну и что там было? — спросил Константинов.
— Отец еле жив, побыл минут тридцать, а потом Дубов вызвал «неотложку», увезли старика — единственная дочь… Говорили о ней все очень хорошо, сердечно говорили… Дубов плакал: «Теперь я вправе сказать открыто, что хороню самого дорогого мне человека, нет никого дороже и не будет». Кольцо обручальное ей надел на палец — на кладбище уже…
— Зотову телеграмму дали?
— Насколько мне известно — нет.
— Почему?
— Фактически-то они ведь разведены…
— Когда она заболела?
— Сосед Дубова рассказал, что с вечера она свалилась, Дубов ей горчичники ставил, делал горчичную ванну — ноги парил; растерялся, старик говорит, но делал все, что мог. А утром вызвали «скорую помощь», но уж поздно было, ничего не могли сделать…
— Ничего не понимаю, — повторил Константинов. — Ровным счетом ничего. Соседа, Дубова — всех поглядите, пожалуйста.
Панов доложил, что последние дни — то есть после смерти Винтер — радиограммы из разведцентра ЦРУ не поступали.
— Значит, она их принимала? — задумчиво спросил Константинов, поглядев на Проскурина.
— Больше некому.
— Ой ли? — Константинов покачал головой, достал сигару, начал медленно сдирать с нее целлофан. — Собирайте людей, обсудим положение.
…Однако наутро, в 7.15, как и раньше, афинский разведцентр ЦРУ отправил своему агенту в Москве короткую радиограмму 5.
— Так, значит, не Винтер? — спросил Константинов, пригласив к себе Проскурина и Панова.
— А может, они еще и не знают, что она умерла, — возразил Проскурин.
— Может быть… А чем Винтер занималась последние дни? С кем встречалась? О чем говорила?
— Раиса Ниязметова говорит, что Винтер была у нее накануне смерти, обычная встреча подруг, ничего существенного, ля-ля, да и только.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Константинов Панова. — Я — ничего, ровным счетом. Знаете что, — он обернулся к Проскурину, — давайте-ка я съезжу к Ниязметовой, с Винтер я был знаком, разговор может оказаться более предметным. Предупредите ее, пожалуйста, о моем визите — чем скорее, тем лучше…