Семенов Юлиан Семенович. Тайна Кутузовского проспекта

   – Почему?
   – Не знаю…
   – И сейчас молчит?
   – Может быть, сейчас-то и сказал бы, но – умер…
   – Жена? Дети?
   Костенко хохотнул:
   – Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?
   Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.
   – Ты что? – Степанов удивился.
   – Отсюда по «межгороду» позвонить нельзя?
   – Куда?
   Костенко сел, как сломился:
   – Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно – не знаю… Хотя бы на Петровку, а?
   (О том, что «держал кончик», ему сказал полковник Савицкий, тот, которого – после того, как раскассировали группу – перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени; Павлова п о д в и н у л и в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)
   … Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте; «Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать? » – «Промолчи». – «Он въедливый». – «А ты будь умным»…
   … Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:
   – Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про к о н ч и к…
   Зевнув, Павлов поинтересовался:
   – Ты уже на пенсии?
   – Да.
   – А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…
   – Будет поздно.
   – Это твой вопрос, Костенко.
   – Ответ понял.
   – Ждал другого?
   – В общем-то – да.
   – Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…
   Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку; Степанов понял его:
   – Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…
   Степанов жил на двенадцатом этаже, один; дети теперь наведывались к нему редко – свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией; вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион – не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!
   – Посмотри, что в холодильнике, – сказал Степанов, – а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…
   В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка «посольской», две свекольных котлеты и куриная нога.
   Жаль Митьку, подумал Костенко; хотя он сам избрал свой удел; неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает; я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, «гарантии» скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика – одно; мужчина и женщина – другое, непересекаемость… Кто это сказал: «Только гений не боится жены»? А-а, это Митька вспоминал Твардовского…
   Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественный белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, с б и т е н ь, только стоит дорого), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с л е т я щ и м и Митькиными записями и накрыл стол:
   – Митяй, жду!
   Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:
   – Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная – после Нади, – кого я любил… Люблю…
   – Расстались?
   – Да…
   – Твердо?
   – Не от меня зависит… «Старость – это большое кораблекрушение… » Знаешь, чьи слова?
   – Нет.
   – Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был…
   – Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…
   – Мы ж пили…
   – Он заслуживает того, чтобы повторить, ш т у ч н ы й был человек…
   Жахнули; прошло медленно, с теплом; Костенко подошел к плите, разбил яйца, «сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва – не встанешь».
   – «Жизнь моя, иль ты приснилась мне». За одну такую строку поэт обречен на бессмертие… Костенко поставил сковородку на стол:
   – Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать…
   – Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы…
   – Переезжай к нам…
   – Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри – я мигом к машинке… Спать вам с Манюней не дам…
   – Слушай, Мить, помнишь, в восемьдесят первом, когда я позвонил после убийства Федоровой, ты сказал чтоб я в это дело не лез, голову сломаю… Объясни, отчего так резанул?
   – Думаешь, помню?
   – Надо вспомнить.
   – Черт его знает… Время было зыбкое, Славик… Не было в нашей истории более мягкого и безотказного человека, чем Брежнев… Когда у его сослуживца по Молдавии, у предсовмина Рудя, сын умер, Виталик, аспирант Бауманского училища, похоронен рядом с Высоцким, кстати, говоря, Брежнев приехал на панихиду и плакал, как ребенок… Он злого близким не делал, Слав… Чем мог помочь – помогал, если, конечно, удавалось к нему пробиться… А – глядишь ты, и в Чехословакию войска ввел, и в Афганистан, и Сахарова при нем сослали, и Некрасова с Ростроповичем и Барышниковым страна лишилась…
   – Трагедия тоталитаризма: великой страной правил неграмотный человек…
   – Ты, кстати, на Ваганьковское сходи… Посмотри могилу Щелоковых… Две гильзы: и она застрелилась, и он… Там же и могилка бабки, матери его жены… Осталась сиротой, беспомощная, неухоженная… Повесилась…
   – Щелоков, кстати, был не злобный… Старался добро делать… Но разве это качество определяет лидера и его команду? Добрый человек – не профессия, а данность…
   – Злодей – хуже, – отрезал Степанов. – Знаешь, когда Брежнев пережил свою первую трагедию? Молодым еще человеком… Дочь, десятиклассница, сбежала из Кишинева с артистом цирка Евгением Милаевым… Да, да, тот, который потом героем соцтруда стал… Почти одногодкой Брежнева был и уволок девчонку из дома первого секретаря молдавского ЦК… Представляешь? Скандал… И, говорят, именно Щелоков предложил это дело не таить, а сразу же доложить Сталину… Расчет был сметливый – у вождя дочь Светлана номера откалывала, сын Василий пил по-черному, а Яков и вовсе в плен попал… Тиран жалел тех, кто оказывался в его ситуации, норовил приблизить – хоть в этом был человечен… Кстати, незадолго до гибели Федоровой я видел, как Цвигун в Доме кино ей руку целовал… А ведь к Федоровой, говорят, не только дочь вождя заезжала, но и те, кого она любила… И в это же время ваши забили до смерти андроповского человека в метро… Свара… А Щелоков и Цвигун – дети гнезда Леонидова… Понимаешь, какая передряга была? Видимо, поэтому я тебе и сказал это… Кстати, ты книжку Вики Федоровой читал?
   – Конечно, нет!
   – Могу дать.
   – Где достал? Степанов удивился:
   – Разве не говорил? Вика подарила, Зоина дочь, я ж ее в Америке нашел…
   Костенко отодвинул бутылку:
   – Митяй, больше не пьем… Я тебя сейчас допрашивать стану, ладно? С меня даже хмель соскочил: она ж – свидетель!
   Сняв пиджак, он набрал свой номер, сказал Маше, что задержится у Степанова, поинтересовался, кто звонил, удивился тому, что капитан Строилов два раза спрашивал, не терпится р е з в у н ч и к у, и, положив трубку, придвинулся к другу:
   – Постарайся вспомнить все мелочи, имена, детали, Митяй, это для нас, легавых, главные у ц е п ы.
   … Через минуту после того, как Костенко положил трубку, неизвестный мужчина вышел из «Волги», стоявшей возле дома полковника с выключенными фарами, валко двинулся к автомату и, набрав номер, не представляясь, сказал:
   – Эмиль Валерьевич, сейчас Славик у некоего Степанова… Его постоянно разыскивает капитан Строилов, мадам Машуня сама никому не звонила. Пока все…
   … Выслушав сообщение б о е в и к а, Хрен поднялся с широкой тахты, застланной громадной шкурой уссурийского тигра, подошел к звукосистеме и включил запись Вагнера. Он долго стоял возле колонок, которые рождали неземной, возвышенный эффект звучания, густо, ощутимо заполнявшего квартиру: в свое время он сломал стену, разделявшую две комнаты, получился зал; тахта, небольшой секретер, шведская стенка, сделанная из карельской березы, и – все, ничего лишнего. Поэтому музыка была абсолютной, поглощающей пространство, властвующей…
   Хрен сел к секретеру, подвинул стопку голубоватой финской бумаги, достал «паркер» и начала чертить схему. Сначала он написал букву «К», от нее провел линии к трем «Б», поставил в кружки буквы «Д», «Я», «Л», «С»; получилась система: Костенко – боевики – Дэйвид – Ястреб – Люда – слесарь.
   Себя он обозначил «А»; завязал все линии на себе.
   Да, увы, допущен ряд ошибок; я позволил себе поддаться эмоциям. Я поверил записям бесед Костенко по телефону: «катимся в пропасть, правые тащат нас к сталинизму, поворот общества к концепции люмпена: „Пусть хоть трижды гений, но если живет лучше меня – сажать его на кол, все должны быть равны“. Я переоценил его критику Системы, восхваление кооперативов как единственной альтернативы выходу из тупика, я слишком доверился его нападкам на темень и остолопство миллионов наших обломовых, которые никогда не научатся работать, быдло, без кнута не умеют, прав был Сталин, знал чернь, как никто… Я плохо подготовился к операции с человеком, который держит в голове те нити к Зое, которые мне неведомы и без которых мое дело не зазвучит так, как могло бы… Почему он снова полез в расследование после нашей встречи? Что подтолкнуло его к этому? Узнал Дэйвида? Ночью? Стекла затемнены… Да и столько лет прошло… Нереально… Тогда – почему? Подтолкнул Степанов? С нейтрализацией Ястреба, Людки и слесаря все концы обрезаны, нитей, ведущих ко мне, нет… А если?
   И он дописал еще несколько букв: «П», «С», «В» – Пшенкин – Строилов – Варенов. А букву «Д» обвел еще одним кружком и поставил в центр большого, с завитушками, вопросительного знака…
   Смяв лист бумаги, посмотрел на свет второй – не осталось ли следов; сколько раз корил себя за то, что приучился нажимать, как заставляли в первом классе; посмотрел и третий лист; здесь – чисто; первые два сжег, пепел спустил в унитаз, вернулся на тахту и, закрыв глаза, долго лежал, наслаждаясь Вагнером; потом набрал номер и сказал:
   – Варенку хочу…
   Ответа ждать не стал; незачем; фирма веников не вяжет: люди получают большие деньги, но лишь по конечному результату…

4

   Капитан Строилов, возглавивший группу по расследованию обстоятельств убийства Ястреба Михаила Рувимо-вича и Груздевой Людмилы Васильевны, был высок ростом, по-донкихотовски тощ (хотя, подумал Костенко, мы знаем рыцаря печального образа по фильму, где его сыграл Черкасов, может, в мировом кино есть другие и д а л ь г о, отличные от нашего, однако теперь иного не примем, привычен), в подчеркнуто элегантном переливно-черном костюме с двумя шлицами (в таких выступают декламаторы во время скучно-официальных кремлевских концертов) и прямо-таки распахнуто-доброжелателен.
   – Как я рад, что вы откликнулись на мой к вам призыв, Владислав Романович! – Он стремительно поднялся из-за стола и выбросил длинную руку навстречу Костенко.
   («Он был, как выпад на рапире, гонясь за высказанным вслед» – Костенко сразу же вспомнил пастернаковские строки о Ленине и услыхал в себе последние, провидческие слова этой поэмы, написанной в середине двадцатых: «Предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход… »)
   – Здравствуйте, – ответил Костенко, пожимая ледяную, очень сухую, казавшуюся поэтому старческой, ладонь Строилова.
   – Меня зовут Андрей Владимирович, – представился капитан. – Устраивайтесь, пожалуйста… Садитесь за мой стол, вам, асу, положено сидеть на председательском месте… А я примощусь на подоконнике; рассказывают, что в молодые годы вы сидели на подоконнике или уголке стола – обязательно с линейкой в руке, правда?
   – Правда.
   – Можно поинтересоваться – почему?
   – Черт его знает… Линейка – метроном, отсчет внутреннего темпоритма… Ногами можно поболтать… Потом, знаете ли, в мои годы сад «Эрмитаж» часто посещал» хорошенькие девушки… А я по природе наблюдатель» доставляет радость любоваться прекрасным… По какому поводу искали, Андрей Владимирович? – Костенко устроился на подоконнике и сразу же полез за сигаретами.
   – Во-первых, хотел познакомиться с вами. Наслышан, как и все, но ведь работать с вами никогда не приходилось… Во-вторых, хотел посоветоваться о деле… В-третьих, мне сказали, что вы как-то увязываете гибель Зои Алексеевны Федоровой с убийствами Ястреба и Груздевой. Это правда?
   – Допустим… Но вы ж в расследовании дела Федоровой участия не принимали…
   – Я Зою Алексеевну хорошо знал, Владислав Романович…
   – Да? Но если вы ее хорошо знали, то ваша фамилия наверняка была б в ее телефонной книжке…
   – Моя фамилия была в ее телефонной книжке, – так же невозмутимо, со странно-доброжелательной улыбкой ответил Строилов. – Более того, я сам вписал в нее свой домашний и служебный номера.
   – Это когда было? – Костенко раздавил в маленькой пепельнице окурок и сразу же закурил новую сигарету. – В каком году?
   – В том самом, – лицо Строилова резко изменилось, постарело в мгновение. – Они тогда у моего отца собирались, отмечали годовщину Лидии Андреевны Руслановой, все владимирские узники съехались, кто еще был жив…
   – Погодите-ка, – лоб Костенко свело рублеными морщинами, – вы хотите сказать, что именно ее записная книжка – надо понимать последняя – была похищена преступником?
   – Почему «преступником», а не «преступниками»?
   – Вопрос правомочен… С вашим батюшкой об этой трагедии говорили?
   – Конечно… Он считает убийство Зои Алексеевны политическим преступлением.
   – Мотивы?
   – Мотивов нет… Интуиция…
   – В каком году вашего отца забрали?
   – По «русскому делу»… В сорок восьмом… Следом за Вознесенским и Кузнецовым… Он в Ленинграде работал, по строительной части… И очень дружил с Лидией Андреевной Руслановой и ее покойным мужем…
   – По Особому Совещанию шел?
   – Конечно… Старик – кремневый, его на процесс просто так не выведешь…
   – Герой гражданской войны Иван Никитович Смирнов, член Реввоенсовета Троцкого, тоже был не робкого десятка, однако ж – уговорили, вышел…
   – Отец знал об этом… Поэтому предпочел бы смерть ужасу постановочного процесса.
   – Вам тогда сколько было?
   – Три месяца… Кстати, отец убитого Ястреба с моим стариком по одному делу шел, – Ястреба расстреляли, моему вломили двадцать пять с поражением в правах: «попытка создания Российской республики с выходом из СССР»… Так что искал я вас столь настырно оттого, что ко всему этому к л у б к у, – Строилов кивнул на тома старого дела Федоровой и папочки с материалами по Ястребу и Людке, – у меня интерес не столько служебный, сколько гражданский.
   Верю ли я ему, подумал Костенко; мы отучились верить людям; змейски просчитываем свои мысли и поступки почище шахматных гроссмейстеров – на много ходов вперед…
   – Отчего вы меня унизили в н е ш т а т н ы м консультантом, капитан?
   – Я не могу зачислить вас в опергруппу, Владислав Романович… Закон есть закон… Поэтому пробить статус внештатного консультанта тоже было не просто, но, к счастью, прошло, да и взрыва зависти не будет…
   – Зависть всегда будет… Если что и неистребимо, так это зависть, особенно в нас.
   – Гены бесправного рабства? В этом народ неповинен, его поставили в условия жути – вот и результат.
   Костенко достал еще одну сигарету, но удержался, закуривать, не стал, в маленькой комнатке и так было с и н ё от табачного дыма, а Строилов постоянно покашливает, может, с легкими нелады, эка какой пергаментный, хоть и не стар…
   – Матушка жива, капитан?
   – Умерла.
   – Воспитывались у родных?
   – В детдоме…
   – Слушайте, может, пойдем кофейку попьем? А то задохнетесь в вашей конуре…
   – Жду звонка, Владислав Романович. Чекисты обещали подослать материалы…
   – Вы о книжке Виктории Федоровой, дочери Зои Алексеевны, знаете что-нибудь?
   – Нет.
   – Рассказать?
   – Конечно.
   – Книжка называется «Дочь адмирала»… Виктория пишет о трагедии матери и о том, как Зоя Алексеевна смогла найти в Штатах ее отца… Через американцев… Виктория написала о том, кто и как пытал ее мать, о Руслановой, кстати, написала, когда они вместе сидели в одной камере владимирского политизолятора… О том, как именно Зоя Алексеевна организовала… Как бы это помягче выразиться… Побег, что ли… Да, видимо, так… Легальный побег своей дочери… Впрочем, «легальность» и «побег» понятия взаимоисключающие… Словом, после опубликования этой книги за океаном Зоя Федорова стала о т к а з н и ц е й, хотя, как говорится, мать за дочь не отвечает, как и сын за отца… Такую формулировочку помните?
   – Не то чтобы помню… Знаю.
   Костенко кивнул на папки дела Федоровой:
   – Познакомились как следует?
   – С этими документами не знакомиться надо, Владислав Романович… Их следует в компьютер запускать – если бы они у нас были – для тщательного анализа… Я не очень-то понимаю, отчего в выдвинутых версиях на первое место сразу же вывели убийство с целью грабежа? И почему вероятие убийства с политическими целями было на самом последнем месте?
   – Вы раньше в МУРе не работали?
   – Нет.
   – Какая у вас тема диссертации? Строилов улыбнулся:
   – У вас хорошие источники информации.
   – Плохих не держим.
   – Тема у меня выстраданная, Владислав Романович… «К вопросу об истории подготовки процессов тридцать восьмого года: анализ процессуальных нарушений действовавшего законодательства».
   – Голову не свернут?
   Строилов ответил вопросом на вопрос:
   – Полагаете, возможна реставрация?
   – Аппарат-то ведь по-прежнему всемогущ..
   – У меня пистолет есть… Коли реставрация – застрелюсь, позора не переживу, это равнозначно разгрому поколения, публичная казнь идеи, вселенская компрометация нации, от такого страна не оправится…
   Медленно закурив, Костенко, не отрывая глаз от лица Строилова, сказал:
   – Я готов более подробно рассказать о книге Виктории Федоровой… Мне кое-что перевели… Есть зацепки…
   – Серьезные?
   – Как размышление для поиска – да… Конкретных– нет… И еще… Что вам известно о том процессе, который Зоя Алексеевна была намерена возбудить в Штатах против адмирала Тэйта?
   – Против отца Вики?
   – Да.
   – Этого нет в деле…
   – Вы п р о с к о л ь з и л и… Там об этом упоминается, но почерк у оперов районной милиции детский… Она намеревалась начать процесс, потому что адмирал использовал в своих мемуарах те материалы, которые Федорова хотела опубликовать сама… Ясно?
   – А в те годы публикация за границей книг и мемуаров, связанных с разоблачением Сталина и его палачей, каралась, – словно бы продолжая Костенко, заключил Строилов.
   – Горячо, – усмехнулся Костенко. – Вот-вот наступите на угли…
   Строилов не понял: ;
   – О чем вы?
   – Забыли детские игры?
   – Мы в детприемнике не играли, Владислав Романович. Нас там гусиным шагом учили ходить сызмальства… Мы дикие были, дикие и тихие, игр сторонились, каждый в себе… И последний вопрос: у вас врагов много?
   – А как без них жить?
   – Дело в том, что вчера на вас анонимка пришла… Просто так от нее не отмазаться, придется писать объяснение.
   – Сюжет каков? Что я Мишаньке Ястребу помогал ротапринты воровать?
   – Это было позавчера, Владислав Романович… Это б полбеды… Кто-то из тех, кому о вас многое известно, очень многое – словно бы друг писал, – сигнализирует руководству, что, мол, полковник Костенко катит бочку на чекистов, обвиняя их в убийстве Федоровой, и что результаты своего ч а с т н о г о сыска запродал западникам.
   – Так вы и разберитесь с этой анонимочкой, – враз заскучав, ответил Костенко. – Я в общем-то не защищен, карты свои – не все, конечно, но весьма серьезные – разложил на столе, валяйте, тешьтесь…
   Строилов достал из стола конверт:
   – А я уж начал, Владислав Романович… Поскольку в анонимке много пишется о вашей семьей, словно бы, повторяю, сочинял близкий человек, – поглядите-ка почерк, а?
   Костенко покачал головой:
   – В такой постановке – глядеть не стану… А как уликовый документ, как с л е д к убийце Федоровой – посмотреть стоит. На дактилоскопию не брали?
   – Брали.
   – Ну и что?
   – Ответ в вашу пользу, Владислав Романович… На конверте пальцев нет, обнаружили подобие следа от перчатки… Эксперты определенно ничего не утверждают, но высказывают предположение, что состав, из которого изготовлены эти самые перчатки, идентичен тому, который остался в киоске Ястреба… Нерусское производство – во всяком случае… Поэтому ваш интерес к бывшему театральному администратору, а ныне гражданину США Джозефу Дэйвиду, мне кажется в высшей мере оправданным… Хотите работать вместе – вот вам моя рука…
   Они обменялись рукопожатием; Костенко снова подивился тому, как холодны пальцы капитана, сколь суха его ладонь и как она аристократически длинна; он похож не на Дон Кихота – на коня; странная ассоциация; впрочем, нет, – у породистых скакунов очень узкие лодыжки; а вообще кони – хорошие люди, с ними можно идти в дело; он сразу принял мою версию: дело Федоровой т л е л о все эти годы; молодец, подеремся…
   – Ну а если мы вместе, – Строилов поднялся, – не сочтите за труд сказать нашей науке, чтобы она меня не о б т е к а л а… Говоря откровенно, эксперт Галина Михайловна меня в упор не видит…
   Костенко наконец усмехнулся:
   – Видит… Точнее – присматривается…
   … Через десять минут Галина Михайловна из НТО положила на подоконник (не на стол Строилова) таблицу с отпечатком пальца:
   – Это я накопала на пояске убитой Люды. Дактилоскопия проходит по картотеке, – не глядя на капитана, докладывала она Костенко. – Вареное Исай Григорьевич, сорок седьмого года рождения, проживает на Солнечной, семнадцать, освобожден из мест заключения три года назад, проходил по делу о вооруженных грабежах и насилии…
   – Где отбывал наказание? – Костенко легко спрыгнул с подоконника и потянулся к телефону.
   – Не в Саблаге, – Галина Михайловна словно бы ждала этого вопроса. – Но работает он в том кооперативном гараже, где стоит «Волга» вашего подопечного пилота.
   Строилов набрал номер районного управления, продиктовал адрес Варенова, попросил немедленно взять на контроль; «сотрудников высылаю, буду на связи».
   Дал команду по селектору:
   – Членам группы срочно выехать в Измайловское управление…
   – Едем, – сказал Костенко Строилову. – Только лучше в отделение, оттуда сподручней начать работу…
   – Нет, – ответил капитан, побледнев еще больше. – Пусть начнут молодые сыщики, надо позволить им проявить инициативу. Подождем…
   – Если бы не анонимочка – можно ждать, капитан… А так я не очень-то понимаю, кто за кем охотится: мы за ними или они за нами?
   – Спасибо, Галина Михайловна. – Строилов мягко улыбнулся эксперту. – Ваш босс и я делаем одно дело, вы меня признайте, ладно?
   Галочка даже не обернулась:
   – Я свободна, Сла… Владислав Романович?
   – Не меня надо спрашивать, Галка, – ответил Костенко, – босс – боссом, а капитан руководит группой… Помогай ему…
   Когда Галина Михайловна ушла, Строилов прерывисто вздохнул:
   – Спасибо, полковник… Перед тем как мы начнем работу по Варенову, заедем к отцу… Не отказывайтесь… Простите, конечно, что я смею давать вам советы… Дело в том, что одним из следователей моего отца был тот самый, кто терзал и Зою Федорову…
   Костенко лениво поинтересовался:
   – Либачев? Или Бакаренко?
   Строилов этому вопросу не удивился:
   – И они тоже. Кстати, Бакаренко уже отправил письма о вашем самоуправном допросе – сразу по трем адресам… Но речь идет о третьем… Его фамилия Сорокин…
   – Покойный ныне…
   Строилов как-то странно пожал острыми птичьими плечами, хотел было возразить, но – промолчал.