Страница:
– Почему, кстати? – поинтересовался Костенко, усаживаясь напротив генерала.
– Думаю, профилактика тифа. Этическая подоплека – если она была – мне неизвестна. Я ж из своей деревни Мирославлево – прямиком в Смольный…
Строилов-младший улыбнулся:
– Отцу понравился анекдот про двух англичан: один спрашивает: «Джон, вот ты рафинированный, истинный интеллигент, скажи, как и мне стать таким же? » – «Надо закончить Оксфорд». – «Я закончил! » – «Не тебе – дедушке! »
– Это не просто анекдот, – заметил генерал. – Это притча, а в любой притче сокрыто Библейское. Слава Богу, мой отец был справным мужиком, церковной книге был прилежен, чему и нас, детей, наставлял… Андрюша, не сочти за труд, сделай кофе… Вы голодны, Владислав Романович?
– Нет, благодарю.
– Глядите, – генерал усмехнулся. – Я, как ветеран, прикреплен к гастроному, в дни праздников отоваривают копченой колбасой, гречневой крупой и финскими плавлеными сырками…
– Спасибо, – повторил Костенко, – я, честно говоря, сижу как на иголках, у нас ЧП, нашли преступника, надо начинать д е л о…
– Понимаю… Постараюсь быть кратким… Я увидал у сына робот человека, которого вы ищете… Это мой следователь Сорокин. Он человек страшный, потому что в нем совмещены ум, садизм, сила и сентиментальность.
– Но ведь он мертв… Так мне сказал Бакаренко, так считают в ЧК…
– Это он, – повторил генерал. – В таком не ошибаются.
Костенко сразу же полез за сигаретами, генерал покачал головой:
– Единственная просьба: если можете не курить хоть полчаса – удержитесь, пожалуйста. Я вас более чем на тридцать минут не задержу… Некоторые психологические штрихи к портрету палача помогут вам нарисовать образ преступника…
– Да, да, конечно, – сказал Костенко. – Если станет невмоготу, выйду на лестничную площадку, там покурю.
– Вы очень любезны, благодарю вас. Итак, Сорокин… Знаете, с чего началось наше с ним собеседование? С побоев? Отнюдь. С пытки бессонницей? Это – потом. С лампы в глаза? Тоже – после… Он начал р а б о т а т ь со мной, зачитывая отрывки из книги «История царских тюрем» … Да, да, именно с этого… Я процитирую по памяти ряд пассажей, если угодно… Еще в конце восемнадцатого века, долбил мне Сорокин, была принята инструкция, по которой секретные арестанты доставлялись в острог глубокой ночью – он многозначительно посмотрел на меня тогда, – и тюремному офицеру нет дела ни до имени, ни до преступления секретного узника… Тогда же придумали заталкивать арестантов на ночь в долбленое бревно – чтоб сделать невозможным побег… Отмечалось, что на пойманного полицией человека, еще не судившегося, часто невиновного, в уезде – по приказанию не только исправника, но и дежурного писца суда – надевали рогатки на шею или приковывали цепью к стулу, чаще всего из дуба, так что арестант и шага сделать не мог… А еще Сорокин зачитал мне про то, как разгромили Запорожскую Сечь и последний кошевой Петр Кальнишевский был брошен в Соловецкий застенок, заточен в башню и умер там в возрасте ста двенадцати лет – без права свиданий или переписки, живой труп… Вот так… Посмеиваясь, пуская мне табачный дым в лицо, – генерал как-то странно усмехнулся, глянув на сигареты Костенко, лежавшие на столе, – только он папиросы курил, «Герцеговину Флор», Сорокин заключил чтение выдержек из труда Гернета выводом: «Мы ничего нового не изобрели, следуем тому, что было в державе искони… Мы не торопимся, время для нас не существует, мы его регулируем, оно не теснит нас своими рамками… Можем ждать сколько угодно, пока вы решитесь выскоблиться, облегчить себя чистосердечными показаниями, только это может сохранить вам жизнь». Это было, хочу напомнить, в сорок восьмом году, здесь, в этом городе, в трех километрах отсюда, на Лубянке… Я готов отвечать на ваши вопросы, Владислав Романович… Я -единственный, кто выжил и помнит его лицо – до самой крошечной морщинки, до шрамика на брови, до манеры разговаривать, думать, до выражения его глаз, когда он впервые ударил меня резиновой дубинкой – сверху вниз, с оттягом… ниже пояса… Вы не можете представить себе его глаза, когда он заглядывал мне в лицо, после того как я очнулся после болевого шока… В его глазах стояли слезы, на губах плясала истерическая улыбка, но временами лицо замирало, и он не мог сдержать оскала… Да, да, он как-то не по-людски скалился, мне даже показалось тогда, что у него растут резцы, словно у вампира, перед тем как наброситься на жертву…
– У него действительно довольно заметны резцы, – сказал Костенко. – Сколько ему тогда было лет?
– Запросите комитет, – посоветовал Строилов. – Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…
– Значит, сейчас ему под семьдесят? – Костенко удивился. – Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?
– Он допрашивал меня в штатском. Неудобно же бить, когда ты под погонами…
– Когда кончилась война – если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, – ему было двадцать четыре?
– Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…
Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:
– Я уже запросил чекистов, – заметил он, – и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича – «почистить архивы»… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…
– Я обязан дать показания, Владислав Романович, – продолжал Строилов-старший. – Я – единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные – ушли… А мне – восемьдесят девять, с вашего позволения.
– Надо позвонить в прокуратуру, – сказал Костенко.
– Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…
– Если мы… Если вы, – Костенко обернулся к капитану, – обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?
Строилов-младший отрицательно покачал головой:
– Какие основания? Дело против Хрена еще не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…
– Меня несколько пугает, – вздохнул Владимир Иванович, – что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…
– Выход есть, – сказал Костенко. – Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, н а ш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?
– Конечно, – ответил генерал. – Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубинкой по шее – так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное – через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: «Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет»… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.
– Именно поэтому, – добавил капитан, – я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…
Генерал, начав поднимать себя со стула – так же по ч а с т я м, как и садился, – заключил:
– И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, – Строилов кивнул на сына, – крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: «От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай». В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром – то есть с памятью поколений – кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное – назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг – это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху – «ату»?!
– Вы на Сорокина установку запрашивали? – спросил Костенко капитана.
– Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, – ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада н а и з г о т о в к е.
… Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:
– В отделение поедем? Или у вас другие планы?
– Другие…
– Будем брать Варенова?
– Рискованно.
– Точнее – бесполезно.
– Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…
– А палец? Костенко поморщился:
– «Я с ней танцевал. За поясок ее держал… » Если за ним стоит Сорокин, – от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет, банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! – Костенко рассердился. – Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: «критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности»?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?
Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:
– Заметили номер машины, которая нас пасет?
– Конечно.
– У вас хорошая выдержка.
– Иначе б не выжил.
– Не думаете пропустить тот «москвичонок» вперед и стукнуть его?
– Думаете, у него чужой номерной знак?
– По аналогии с «Волгой» Сорокина – да.
– Остановить возле автомата?
– Нет.
– Почему?
– Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу, – я не прав. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как с у к а сострадально показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу
– Какую именно?
– Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я никогда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне – свое, вам – ваше…
– Вместе не хотите?
– Получится – так или иначе – вместе… Только к этому «вместе» надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе н а г н у л домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь – «ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: „Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно! “… Дали…
… Свернув с бульварного кольца на Петровку («Москвич» за ними не поехал, г а з а н у л к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал «02»; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану «Узбекистан», там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…
– Напрасно вы это, – сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за «Москвичом». – Смысл? Куда несетесь?
Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо «Узбекистана», свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:
– Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…
– Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого – неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил – зря…
Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ – запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, – Строилов ждуще повернулся к Костенко.
Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:
– Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки – простите. С обидой не совладал…
– Ничего, бывает… Я через это проходил. Ну, давайте чертить… Вернемся к декабрю восемьдесят первого… Из дела явствует, что Маргарита Набокова, подружка Зои Алексеевны, приехала к ней между двенадцатью и часом с небольшим, так?
– Так.
– Из ее показаний можно сделать вывод, что она ждала под дверью чуть не пятьдесят минут, так?
– Именно.
– И слыхала в федоровской квартире шум льющейся воды, так?
– Так.
– Потом стала звонить от соседей, но телефон Зои Алексеевны был постоянно занят… Верно?
– Да.
– Переносной телефонной трубки в ванной комнате у Федоровой не было, так?
– Верно.
– Значит, по логике, ее именно в это время убивали… Или уже убили… Или убийца просил ее не открывать дверь. Так?
– Так.
– Или она сама почему-то не хотела открыть дверь… Возможно, к ней пришел Гена, просил снова пустить его на постой… Так?
– Так…
Костенко поудобнее устроился на подоконнике, лоб свело морщинами, упрямо шел за мыслью:
– Кто и сколько раз допрашивал ее постояльца Гену из оркестра МВД? То-то и оно… Один раз, потом – ни-ни! Откуда он взялся в доме Федоровой? Кто навел? Кто дал ее адрес и телефон? Назвал администраторшу, а ее и не вызывали на беседу… Все прошло мимо нас… Я ж говорю: только-только приближались к чему-то, что было неугодно некоей силе, нас одергивали: «Занимайтесь расследованием, а не фантазиями… » Но возникает следующий вопрос… И Бронислав Брушинский, старый друг Зои, и артист Москонцерта Владимир Руднев в один голос показывают, что Федорова звонила к ним от часу до трех, сколачивала бригаду для поездки на гастроли в Краснодар… Так?
– На это я не обратил внимания.
– Я ж говорю, почерк у оперов плохой… Я обратил внимание, десять раз дело утюжил… Какой смысл врать этим людям? По-моему – никакого… Да, верно, следов насилия и воровства не было, но не значит ли это, что к версии обыкновенного грабежа нас подталкивал убийца, оставивший на полу гильзу? Профессионал наверняка б забрал… А перед нами разыграли спектакль любительства…
– Почему? Испуг, желание поскорее уйти…
– Верно… Все верно, только почему в районе двенадцати в квартире слышался шум льющейся воды? А когда Федорова говорила по телефону с друзьями, то никакого шума не было? Вроде б только она с кем-то переговаривалась… Кстати, подружку свою, Маргариту, она звала к себе после часа, та приехала раньше… И знаете, что я сейчас подумал? Как-то мой друг из ЧК сказал, что разведчики, желая избежать п о д с л у х а, включают воду – никакое радио или телевизор не упасет от звукозаписи, все равно отделят нужные голоса от посторонних, а вот шум воды делает невозможным сохранить смысл того, о чем говорят люди, желающие хранить тайну… Кто-то из наших выдвинул версию, что Зоя Алексеевна, попав в о т к а з, была связана с организацией, которая помогала деньгами таким же, как и она, несчастным… Я начал крутить эту линию, но поступил приказ – «не надо, ерунда, мы проверяли»… А что, если нынешний Дэйвид, в прошлом Давыдов, был тогда у нее? Или Хренков… Тьфу, Сорокин! А уж эта сволочь наверняка знает, как уходить от звукозаписи…
– Связи не вижу.
– Я тоже пока не вижу, но что-то во мне молотит… Чем дальше, тем больше меня интересует, чем этот советский Дэйвид занимается в Америке. Мы допрашивали по делу Зои племянника Арманда Хаммера, почему-то писали его «Гаммером», и очень большую лису допрашивали, по имени Лев Иосифович Родин, американский бизнесмен русского разлива… Как думаете, можем через них установить нынешнюю профессию Дэйвида, которого возит в «Волге» с чужими номерами садист с плачущими глазами – штурмбаннфюрер Сорокин, он же Хренков?
Строилов, подражая Костенко, ответил с ленцой:
– Мне сегодня в Госконцерте сказали – я наобум лазаря туда позвонил, – что Дэйвид сейчас подвизается в качестве менеджера русскоязычных писателей и актеров.
Костенко усмехнулся:
– Ну, Строилов, ну, сукин сын, умыл меня, губочкой обтер, как младенца! Ну а дальше? Кассетки-то Зоины где?! Где они?! Кому понадобились?!
Спрыгнув с подоконника, Костенко достал записную книжку, пролистал ее, досадливо выматерился, полез в карман, перебрал несколько визиток, нашел нужную, набрал номер и, закурив, присел на краешек стола:
– Алло, товарищ Ромашов? Это Ко… Неужели у меня такой приметный голос, что по первым словам узнаете? Правда? Хм, не знал… Ну, здравствуйте, угрозыск приветствует ЧК… У меня вопрос: не могли бы вы – а если не можете., то кто может из следственной службы КГБ – установить: не имел ли некий Сорокин из бывшего следственного или Пятого управления, ранее называвшегося Секретно-Политическим отделом, осужденный в пятьдесят седьмом за палачество, в личном пользовании пистолет марки «Зауэр»? Я-то? С Петровки… Телефон? Сейчас спрошу… Какой у вас номер, товарищ Строилов? Готовы? Диктую…
… Строилов позвонил Костенко около часа ночи, долго извинялся за то, что так поздно тревожит, наконец объяснил:
– Я бы не посмел вас тревожить, Владислав Романович, но эксперты из Ярославского областного НТО сообщили, что лодку слесаря Окунева подняли…
– Того, который из кооперативного гаража? Что в Саблаге сидел?
– Именно… Так вот, ребята считают, что лодочку его кто-то расконопатил перед тем, как отправить по рыбу… И бензина в мотор залили на самое донышке только б к середине озера выехать…
– Окунев один там был?
– В том-то и дело, что привез его какой-то приятель на «Волге»..
– Только не говори, что это был Сорокин.
– Не говорю. Другой был. То ли кавказец, то ли еврей… Переночевал у той бабки, где всегда останавливался Окунев, уехал затемно, вот все, что пока имеют.
– Ехать туда надо.
– Завтра поутру отправлюсь.
– Вам нет резону… Вы – городской, пусть там районная милиция граблит, они это умеют… Вы меня ждите, у меня завтра архиважная встреча.
С кем – не сказал. Он и не мог говорить об этом никому; если хочешь сделать настоящее д е л о, научись молчать, иначе все пробалаболится.
7
– Думаю, профилактика тифа. Этическая подоплека – если она была – мне неизвестна. Я ж из своей деревни Мирославлево – прямиком в Смольный…
Строилов-младший улыбнулся:
– Отцу понравился анекдот про двух англичан: один спрашивает: «Джон, вот ты рафинированный, истинный интеллигент, скажи, как и мне стать таким же? » – «Надо закончить Оксфорд». – «Я закончил! » – «Не тебе – дедушке! »
– Это не просто анекдот, – заметил генерал. – Это притча, а в любой притче сокрыто Библейское. Слава Богу, мой отец был справным мужиком, церковной книге был прилежен, чему и нас, детей, наставлял… Андрюша, не сочти за труд, сделай кофе… Вы голодны, Владислав Романович?
– Нет, благодарю.
– Глядите, – генерал усмехнулся. – Я, как ветеран, прикреплен к гастроному, в дни праздников отоваривают копченой колбасой, гречневой крупой и финскими плавлеными сырками…
– Спасибо, – повторил Костенко, – я, честно говоря, сижу как на иголках, у нас ЧП, нашли преступника, надо начинать д е л о…
– Понимаю… Постараюсь быть кратким… Я увидал у сына робот человека, которого вы ищете… Это мой следователь Сорокин. Он человек страшный, потому что в нем совмещены ум, садизм, сила и сентиментальность.
– Но ведь он мертв… Так мне сказал Бакаренко, так считают в ЧК…
– Это он, – повторил генерал. – В таком не ошибаются.
Костенко сразу же полез за сигаретами, генерал покачал головой:
– Единственная просьба: если можете не курить хоть полчаса – удержитесь, пожалуйста. Я вас более чем на тридцать минут не задержу… Некоторые психологические штрихи к портрету палача помогут вам нарисовать образ преступника…
– Да, да, конечно, – сказал Костенко. – Если станет невмоготу, выйду на лестничную площадку, там покурю.
– Вы очень любезны, благодарю вас. Итак, Сорокин… Знаете, с чего началось наше с ним собеседование? С побоев? Отнюдь. С пытки бессонницей? Это – потом. С лампы в глаза? Тоже – после… Он начал р а б о т а т ь со мной, зачитывая отрывки из книги «История царских тюрем» … Да, да, именно с этого… Я процитирую по памяти ряд пассажей, если угодно… Еще в конце восемнадцатого века, долбил мне Сорокин, была принята инструкция, по которой секретные арестанты доставлялись в острог глубокой ночью – он многозначительно посмотрел на меня тогда, – и тюремному офицеру нет дела ни до имени, ни до преступления секретного узника… Тогда же придумали заталкивать арестантов на ночь в долбленое бревно – чтоб сделать невозможным побег… Отмечалось, что на пойманного полицией человека, еще не судившегося, часто невиновного, в уезде – по приказанию не только исправника, но и дежурного писца суда – надевали рогатки на шею или приковывали цепью к стулу, чаще всего из дуба, так что арестант и шага сделать не мог… А еще Сорокин зачитал мне про то, как разгромили Запорожскую Сечь и последний кошевой Петр Кальнишевский был брошен в Соловецкий застенок, заточен в башню и умер там в возрасте ста двенадцати лет – без права свиданий или переписки, живой труп… Вот так… Посмеиваясь, пуская мне табачный дым в лицо, – генерал как-то странно усмехнулся, глянув на сигареты Костенко, лежавшие на столе, – только он папиросы курил, «Герцеговину Флор», Сорокин заключил чтение выдержек из труда Гернета выводом: «Мы ничего нового не изобрели, следуем тому, что было в державе искони… Мы не торопимся, время для нас не существует, мы его регулируем, оно не теснит нас своими рамками… Можем ждать сколько угодно, пока вы решитесь выскоблиться, облегчить себя чистосердечными показаниями, только это может сохранить вам жизнь». Это было, хочу напомнить, в сорок восьмом году, здесь, в этом городе, в трех километрах отсюда, на Лубянке… Я готов отвечать на ваши вопросы, Владислав Романович… Я -единственный, кто выжил и помнит его лицо – до самой крошечной морщинки, до шрамика на брови, до манеры разговаривать, думать, до выражения его глаз, когда он впервые ударил меня резиновой дубинкой – сверху вниз, с оттягом… ниже пояса… Вы не можете представить себе его глаза, когда он заглядывал мне в лицо, после того как я очнулся после болевого шока… В его глазах стояли слезы, на губах плясала истерическая улыбка, но временами лицо замирало, и он не мог сдержать оскала… Да, да, он как-то не по-людски скалился, мне даже показалось тогда, что у него растут резцы, словно у вампира, перед тем как наброситься на жертву…
– У него действительно довольно заметны резцы, – сказал Костенко. – Сколько ему тогда было лет?
– Запросите комитет, – посоветовал Строилов. – Я могу ответить довольно приблизительно… Лет двадцать семь, не больше…
– Значит, сейчас ему под семьдесят? – Костенко удивился. – Он выглядит значительно моложе… В каком он тогда был звании?
– Он допрашивал меня в штатском. Неудобно же бить, когда ты под погонами…
– Когда кончилась война – если он начал работу с вами в возрасте двадцати семи, – ему было двадцать четыре?
– Ну и что? Александр Исаевич Солженицын был капитаном, когда его схватили, и было ему тогда немногим больше двадцати…
Строилов-младший пришел с подносом, на котором стояли три чашечки кофе:
– Я уже запросил чекистов, – заметил он, – и мне объяснили, что после вывода из Политбюро Молотова и Кагановича с Маленковым было отдано устное распоряжение Никиты Сергеевича – «почистить архивы»… Иван Серов почистил довольно круто, особенно московские, львовские и киевские хранилища…
– Я обязан дать показания, Владислав Романович, – продолжал Строилов-старший. – Я – единственный свидетель зверств Сорокина… Остальные – ушли… А мне – восемьдесят девять, с вашего позволения.
– Надо позвонить в прокуратуру, – сказал Костенко.
– Но прокурор спросит, кто ознакомил меня с вашим фотороботом? Это же пока что хранится в вашем деле, следовательно, секретно. Вот почему я хотел, чтобы мы обсудили ситуацию вместе… У меня уже было три инфаркта… Зафиксированных…
– Если мы… Если вы, – Костенко обернулся к капитану, – обратитесь к начальству с просьбой опубликовать в газетах фоторобот? Пройдет?
Строилов-младший отрицательно покачал головой:
– Какие основания? Дело против Хрена еще не возбуждено… Улики косвенны… Прокуратура нас истопчет…
– Меня несколько пугает, – вздохнул Владимир Иванович, – что вы норовите бороться с фашизмом методами крепкой парламентской демократии… А нашей демократии всего пару лет от роду, парламентской и года нет… Смотрите, не свернули б вам шею… Фашизм крепок единством, а вы друг с дружкой разобраться не можете… Кстати, это традиционно: правые у нас всегда были едины, кодла, а либеральные интеллектуалы рвали друг другу чубы, вот их по одному и щелкали…
– Выход есть, – сказал Костенко. – Или Ваню Варравина я к вам подошлю, боевой репортер, славный парень, н а ш, либо писателя Дмитрия Степанова… Это будет документ… Это печатать надо в газете… Вы готовы рассказать подробно про систему пыток, которым вас подвергал Хрен… Сорокин?
– Конечно, – ответил генерал. – Он и током меня пытал, почему-то пристрастие у него было к половым органам, ток через них пропускал… И бил дубинкой по шее – так, что глаза вываливались, язык становился огромным, как кусок вареного мяса… Никаких следов на теле, очень обдуманно работал… И самое главное – через день после того, как Андрей взял ваше дело, поздним вечером раздался звонок… И мне сказали следующее… Цитирую дословно: «Если пикнешь хоть слово, твой сын никогда не станет майором… Похороны за твой счет»… Могу свидетельствовать под присягой: звонил Сорокин.
– Именно поэтому, – добавил капитан, – я выступил против того, чтобы вы, Владислав Романович, были включены в группу… Я хочу, чтобы вы были свободны в выборе форм и методов того поиска, который вы вели до меня…
Генерал, начав поднимать себя со стула – так же по ч а с т я м, как и садился, – заключил:
– И чтобы вы оба точнее поняли Сорокина: он был невероятно изобретателен в психологическом давлении: раз вызвал меня, положил на стол его фотографию, – Строилов кивнул на сына, – крохотуля еще, серенький, будто старичок, и говорит: «От тебя зависит, лишим мы выродка фамилии и ты потеряешь дитя, если не шлепнут в одночасье, или оставим его Строиловым, решай». В блокаду я потерял семью… Всю… Без исключения… На Смоленщине деревню сожгли немцы, Строиловых постреляли каратели… Один как перст… А любого человека сопрягают с миром – то есть с памятью поколений – кровные связи, от этого не уйти… И снова вспоминаю глаза его… Я порою относился к нему, как ботаник к мурашу, я его анализировал… Согласитесь, явление: палач под советскими погонами и с той же партийной книжкой, что у меня… Хотя в камере мне рассказывали, как следователи-комсомольцы били первого главкома революции Николая Крыленко… Галошами по лбу, а ему было за пятьдесят… Если фальшивый суд над Промпартией был политической постановкой, направленной против академиков, против тех, кто группировался вокруг Бухарина, то пытки тридцатых годов отмечены печатью зверства нового Хама против апостолов революции, эра всепозволенности… Неужели самое важное – назвать врага? Неужели мы с готовностью поверим в то, что вчерашний друг – это враг, лишь бы только обвинили с амвона? Неужели в нас сокрыто нечто непознанное и страшное, неистребимо и угрожающе таящееся в каждом, готовое выплеснуть ужасом в любой миг, лишь бы снова пророкотали сверху – «ату»?!
– Вы на Сорокина установку запрашивали? – спросил Костенко капитана.
– Интересующий нас Сорокин действительно числится умершим, – ответил Строилов-младший и набрал номер районного управления; ответили, что Варенова дома нет, ждут; бригада н а и з г о т о в к е.
… Выехав из двора на Бородинский вал, Строилов спросил:
– В отделение поедем? Или у вас другие планы?
– Другие…
– Будем брать Варенова?
– Рискованно.
– Точнее – бесполезно.
– Польза-то будет, хоть придется отпустить через семьдесят два часа: наверняка у него алиби…
– А палец? Костенко поморщился:
– «Я с ней танцевал. За поясок ее держал… » Если за ним стоит Сорокин, – от всего откажется, роль вызубрена… Но польза будет, банда станет его мотать, отчего выпустили, о чем допрашивали, кто… Но кто же мог стукнуть Хр… Черт его раздери! – Костенко рассердился. – Кто мог настучать Сорокину про вашего отца? Про то, что именно вы ведете дело Ястреба и Людки?! Почему вообще он подошел ко мне на улице? Почему он держал в машине американца, которого я допрашивал по делу Федоровой и который свалил через месяц после того, как мы вышли на связи Галины Леонидовны? Чего он добивался? Зачем я ему? Или он переоценил информацию, собранную обо мне: «критикует, недоволен медленностью реформы, считает, что растет организованный саботаж правых сил, очевидны попытки скомпрометировать Горбачева, заметна консолидация бюрократической системы, идет наработка подпольных связей в борьбе против демократии и гласности»?! Говорил я так? Да. И продолжаю говорить… Но ведь я по пальцам могу перечесть тех, с кем общаюсь… Щупальца? Спрут?
Костенко полез за сигаретами, глянул в зеркальце, закурил, усмехнулся:
– Заметили номер машины, которая нас пасет?
– Конечно.
– У вас хорошая выдержка.
– Иначе б не выжил.
– Не думаете пропустить тот «москвичонок» вперед и стукнуть его?
– Думаете, у него чужой номерной знак?
– По аналогии с «Волгой» Сорокина – да.
– Остановить возле автомата?
– Нет.
– Почему?
– Голуби насторожатся. И про то, чтобы жахнуть их или, тормознув, поставить задницу, – я не прав. Я наляпал за эти дни массу глупостей… И очень важно, что ваш батюшка вспомнил про то, как с у к а сострадально показывал ему вашу фотографию… Казалось бы, проходное палачество, но я в этом вижу какую-то отмычку ко всему делу
– Какую именно?
– Не знаю… Просто я почувствовал нечто… Я никогда не умею сказать, Андрей Владимирович… Давайте-ка заедем на Петровку, возьмем лист бумаги и начертим схему: что знаем, что чувствуем, что надо делать: мне – свое, вам – ваше…
– Вместе не хотите?
– Получится – так или иначе – вместе… Только к этому «вместе» надо идти с разных сторон… Ваш отец прав: с фашизмом бесполезно бороться методами парламентского демократизма… Мы кокетки, Андрей Владимирович, мы играем в демократию… Знаете, как в свое время Шеварднадзе н а г н у л домушников в Грузии? Нет? А очень просто: провел изменение Уголовного кодекса республики и в два раза повысил срок за домашние кражи… Ну, воры и ринулись из Тбилиси… А здесь – «ах, нет, что вы, надо профилактировать преступность, Леонид Ильич правильно говорил: „Народ устал от жестокостей, дадим людям пожить спокойно! “… Дали…
… Свернув с бульварного кольца на Петровку («Москвич» за ними не поехал, г а з а н у л к Трубной), Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить (дуралей, наверняка вторая машина идет следом, контрольная), бросился к телефону, набрал «02»; зря все это; бандюги сейчас свернут к ресторану «Узбекистан», там можно не только номер поменять, а слона вывести, никто внимания не обратит: в условиях демократии, даже молодой, люди начинают терять рожденный тоталитарностью дух всеобщего внимательного доносительства, думают больше о себе (личность пробуждается), чем о том, как одеты и о чем беседуют окружающие…
– Напрасно вы это, – сказал Костенко, когда запыхавшийся капитан бросился на свое сиденье, яростно газанув, развернулся, чуть не врезавшись в маршрутное такси, и погнал вниз, следом за «Москвичом». – Смысл? Куда несетесь?
Не отвечая (совсем пепельный стал), Строилов сделал круг, проскочил мимо «Узбекистана», свернул к Центральному рынку, в ярости ударил кулаками по баранке и, неожиданно для Костенко смачно выматерившись, пояснил:
– Дежурный по ГАИ начал выяснять, кто я такой, вместо того чтобы номер записывать и передавать тревогу на посты…
– Внове вам? Бисмарк еще писал, что русские медленно запрягают, но быстро ездят… Сначала нас жареный петух должен в зад клюнуть, до этого – неповоротливы мы и спокойны до абсолютной избыточности… Я ж говорил – зря…
Лишь отзвонив по начальству в ГАИ (говорил с едва сдерживаемой яростью, но корректно, выдержки не занимать), запросив Измайлово, не засекли где Варенова (нет, не засекли, как сквозь землю провалился, ищем повсюду), закончив обмен информацией с КГБ – запросил данные на родственников Сорокина, если такие остались, – Строилов ждуще повернулся к Костенко.
Тот поискал глазами большой лист бумаги; Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!) и убежденно заметил:
– Не умеете на огрызках писать… Я тоже… А за гонки – простите. С обидой не совладал…
– Ничего, бывает… Я через это проходил. Ну, давайте чертить… Вернемся к декабрю восемьдесят первого… Из дела явствует, что Маргарита Набокова, подружка Зои Алексеевны, приехала к ней между двенадцатью и часом с небольшим, так?
– Так.
– Из ее показаний можно сделать вывод, что она ждала под дверью чуть не пятьдесят минут, так?
– Именно.
– И слыхала в федоровской квартире шум льющейся воды, так?
– Так.
– Потом стала звонить от соседей, но телефон Зои Алексеевны был постоянно занят… Верно?
– Да.
– Переносной телефонной трубки в ванной комнате у Федоровой не было, так?
– Верно.
– Значит, по логике, ее именно в это время убивали… Или уже убили… Или убийца просил ее не открывать дверь. Так?
– Так.
– Или она сама почему-то не хотела открыть дверь… Возможно, к ней пришел Гена, просил снова пустить его на постой… Так?
– Так…
Костенко поудобнее устроился на подоконнике, лоб свело морщинами, упрямо шел за мыслью:
– Кто и сколько раз допрашивал ее постояльца Гену из оркестра МВД? То-то и оно… Один раз, потом – ни-ни! Откуда он взялся в доме Федоровой? Кто навел? Кто дал ее адрес и телефон? Назвал администраторшу, а ее и не вызывали на беседу… Все прошло мимо нас… Я ж говорю: только-только приближались к чему-то, что было неугодно некоей силе, нас одергивали: «Занимайтесь расследованием, а не фантазиями… » Но возникает следующий вопрос… И Бронислав Брушинский, старый друг Зои, и артист Москонцерта Владимир Руднев в один голос показывают, что Федорова звонила к ним от часу до трех, сколачивала бригаду для поездки на гастроли в Краснодар… Так?
– На это я не обратил внимания.
– Я ж говорю, почерк у оперов плохой… Я обратил внимание, десять раз дело утюжил… Какой смысл врать этим людям? По-моему – никакого… Да, верно, следов насилия и воровства не было, но не значит ли это, что к версии обыкновенного грабежа нас подталкивал убийца, оставивший на полу гильзу? Профессионал наверняка б забрал… А перед нами разыграли спектакль любительства…
– Почему? Испуг, желание поскорее уйти…
– Верно… Все верно, только почему в районе двенадцати в квартире слышался шум льющейся воды? А когда Федорова говорила по телефону с друзьями, то никакого шума не было? Вроде б только она с кем-то переговаривалась… Кстати, подружку свою, Маргариту, она звала к себе после часа, та приехала раньше… И знаете, что я сейчас подумал? Как-то мой друг из ЧК сказал, что разведчики, желая избежать п о д с л у х а, включают воду – никакое радио или телевизор не упасет от звукозаписи, все равно отделят нужные голоса от посторонних, а вот шум воды делает невозможным сохранить смысл того, о чем говорят люди, желающие хранить тайну… Кто-то из наших выдвинул версию, что Зоя Алексеевна, попав в о т к а з, была связана с организацией, которая помогала деньгами таким же, как и она, несчастным… Я начал крутить эту линию, но поступил приказ – «не надо, ерунда, мы проверяли»… А что, если нынешний Дэйвид, в прошлом Давыдов, был тогда у нее? Или Хренков… Тьфу, Сорокин! А уж эта сволочь наверняка знает, как уходить от звукозаписи…
– Связи не вижу.
– Я тоже пока не вижу, но что-то во мне молотит… Чем дальше, тем больше меня интересует, чем этот советский Дэйвид занимается в Америке. Мы допрашивали по делу Зои племянника Арманда Хаммера, почему-то писали его «Гаммером», и очень большую лису допрашивали, по имени Лев Иосифович Родин, американский бизнесмен русского разлива… Как думаете, можем через них установить нынешнюю профессию Дэйвида, которого возит в «Волге» с чужими номерами садист с плачущими глазами – штурмбаннфюрер Сорокин, он же Хренков?
Строилов, подражая Костенко, ответил с ленцой:
– Мне сегодня в Госконцерте сказали – я наобум лазаря туда позвонил, – что Дэйвид сейчас подвизается в качестве менеджера русскоязычных писателей и актеров.
Костенко усмехнулся:
– Ну, Строилов, ну, сукин сын, умыл меня, губочкой обтер, как младенца! Ну а дальше? Кассетки-то Зоины где?! Где они?! Кому понадобились?!
Спрыгнув с подоконника, Костенко достал записную книжку, пролистал ее, досадливо выматерился, полез в карман, перебрал несколько визиток, нашел нужную, набрал номер и, закурив, присел на краешек стола:
– Алло, товарищ Ромашов? Это Ко… Неужели у меня такой приметный голос, что по первым словам узнаете? Правда? Хм, не знал… Ну, здравствуйте, угрозыск приветствует ЧК… У меня вопрос: не могли бы вы – а если не можете., то кто может из следственной службы КГБ – установить: не имел ли некий Сорокин из бывшего следственного или Пятого управления, ранее называвшегося Секретно-Политическим отделом, осужденный в пятьдесят седьмом за палачество, в личном пользовании пистолет марки «Зауэр»? Я-то? С Петровки… Телефон? Сейчас спрошу… Какой у вас номер, товарищ Строилов? Готовы? Диктую…
… Строилов позвонил Костенко около часа ночи, долго извинялся за то, что так поздно тревожит, наконец объяснил:
– Я бы не посмел вас тревожить, Владислав Романович, но эксперты из Ярославского областного НТО сообщили, что лодку слесаря Окунева подняли…
– Того, который из кооперативного гаража? Что в Саблаге сидел?
– Именно… Так вот, ребята считают, что лодочку его кто-то расконопатил перед тем, как отправить по рыбу… И бензина в мотор залили на самое донышке только б к середине озера выехать…
– Окунев один там был?
– В том-то и дело, что привез его какой-то приятель на «Волге»..
– Только не говори, что это был Сорокин.
– Не говорю. Другой был. То ли кавказец, то ли еврей… Переночевал у той бабки, где всегда останавливался Окунев, уехал затемно, вот все, что пока имеют.
– Ехать туда надо.
– Завтра поутру отправлюсь.
– Вам нет резону… Вы – городской, пусть там районная милиция граблит, они это умеют… Вы меня ждите, у меня завтра архиважная встреча.
С кем – не сказал. Он и не мог говорить об этом никому; если хочешь сделать настоящее д е л о, научись молчать, иначе все пробалаболится.
7
– Эмиль Валерьевич, вы мне поверьте, – Варенов снова подался к боссу; пахнуло перегаром; Хренков поморщился, откинулся на спинку стула; на холеном, сильном лице мелькнуло жалостливое презрение. – Я битый-перебитый, тертый-перетертый, Эмиль Валерьевич, сейчас самое время уехать на отдых! Володя точно формулировал: «лечь бы на грунт, опуститься на дно»… Я это шкурой своей изодранной чувствую…
– Обнаружил за собой слежку? Что-то подозрительное во дворе? Странные телефонные звонки? Если чувство подтверждено фактами, тогда это спасительная интуиция, повод для действия… Если же просто кажется – надо перекреститься, нервы разгулялись… Негоже, Исай, впадать в панику попусту…
Они сидели в обшарпанном общепитовском кафе; народу не было – утро; лениво-снисходительные официанты не обращали на них внимания – ни коньячку не просили, ни пивка, чтобы поправиться: кофе, сыр, омлет, три порции студня; это не клиенты, хотя седой, поджарый, спортивного кроя, лет шестидесяти пяти, в скромном американском костюме и фирменных американских туфлях с медными пряжечками производил впечатление настоящего г о с т я, – именно такие и в ы с т у п а ю т по высшему разряду, с коньяком «Варцихе» и десятью порциями черной икры. Да и собеседник его, человек молодой, в элегантной спортивной куртке, джинсах и «адидасах» последней модели, производил впечатление человека денежного. Официант – психолог что твой Фрейд, он от государства зарплату получает сто рублей, а заработать надо тысячу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, без знания людей, без обостренных женских чувствований клиентов будешь жить впроголодь, как чернь инженерная…
– Ну, вспоминай, – дружелюбно нажал Хренков; лицо непроницаемо, постоянно собрано, глаз не видно, скрывают дымчатые очки «ферарри» (говорят, в странах гниющего капитала такие двести зеленых стоят, страх подумать). – Выскобли себя. Во всем себе самому признайся, сразу гора с плеч свалится. Каждый человек таит в себе нечто такое, в чем ему страшно или стыдно признаться. Но это – дурь! От неуважения к себе такое проистекает, поверь… Помочь тебе? Задать вопросы? П о д в е с т и? Может, пьешь чрезмерно? Это убивает в человеке душу, невосполнимо… Похмельный человек, особенно если норовит вином успокоить страх, – находка для противника; такой и на язык невоздержан, и колется в первый же момент, и подозрителен сверх меры… Вчера где пил?
– У Коли.
– Он один был?
– Один, – о ч и щ а я с ь, с тянущейся готовностью, будто бы даже завороженно, рапортовал Варенов.
– Что пили?
– Коньяк.
– Где купил?
– В «Арагви».
– Когда?
– Позавчера.
– Как попал туда?
– Приехал поужинать.
– С кем?
– Один.
– Кто обслуживал?
– Баба. Новая, я ее не знаю.
– Какая из себя?
– Жирная.
– Сколько лет? Приметы?
– Лет сорока, блондинка, глаза черные, родинка на левой щеке.
– В каком зале сидел?
– В правом, слева от оркестра.
– А до этого? Пил?
– Да. Друг зашел…
– Кто такой?
– Поделец.
– В завязке?
– Да.
– Как зовут?
– Вы не знаете.
– Назовешь – узнаю.
– Вася Казанеленбаум.
Хренков усмехнулся:
– Знаешь, как звучит самая распространенная фамилия русского атеиста?
Варенов расслабился: Хренков ставил вопросы неспешно, но как-то изнутри требовательно, не отрывая постоянно ощущаемого тяжелого взгляда, замеревшего где-то на его переносье; с трудом разорвал нечто, притягивавшее его к собеседнику, и откинулся (но не резко, свободно, а осторожно, о ж и д а ю ч и) на спинку стула; ответил, откашлявшись:
– Не знаю, Эмиль Валерьевич, откуда мне…
– Крестовоздвиженберг.
– Что, правда был такой? – Варенов удивился искренне, с подкупающим доверием.
– Был, – усмехнулся Хренков, – у нас все возможно… По какой статье этот твой В а с я проходил?
– Валюта.
– Больше с ним не встречайся. Валютчиков не только угрозыск пасет, но и ЧК.
– Не мог же я лагерного друга погнать, Эмиль Валерьевич…
– Обнаружил за собой слежку? Что-то подозрительное во дворе? Странные телефонные звонки? Если чувство подтверждено фактами, тогда это спасительная интуиция, повод для действия… Если же просто кажется – надо перекреститься, нервы разгулялись… Негоже, Исай, впадать в панику попусту…
Они сидели в обшарпанном общепитовском кафе; народу не было – утро; лениво-снисходительные официанты не обращали на них внимания – ни коньячку не просили, ни пивка, чтобы поправиться: кофе, сыр, омлет, три порции студня; это не клиенты, хотя седой, поджарый, спортивного кроя, лет шестидесяти пяти, в скромном американском костюме и фирменных американских туфлях с медными пряжечками производил впечатление настоящего г о с т я, – именно такие и в ы с т у п а ю т по высшему разряду, с коньяком «Варцихе» и десятью порциями черной икры. Да и собеседник его, человек молодой, в элегантной спортивной куртке, джинсах и «адидасах» последней модели, производил впечатление человека денежного. Официант – психолог что твой Фрейд, он от государства зарплату получает сто рублей, а заработать надо тысячу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, без знания людей, без обостренных женских чувствований клиентов будешь жить впроголодь, как чернь инженерная…
– Ну, вспоминай, – дружелюбно нажал Хренков; лицо непроницаемо, постоянно собрано, глаз не видно, скрывают дымчатые очки «ферарри» (говорят, в странах гниющего капитала такие двести зеленых стоят, страх подумать). – Выскобли себя. Во всем себе самому признайся, сразу гора с плеч свалится. Каждый человек таит в себе нечто такое, в чем ему страшно или стыдно признаться. Но это – дурь! От неуважения к себе такое проистекает, поверь… Помочь тебе? Задать вопросы? П о д в е с т и? Может, пьешь чрезмерно? Это убивает в человеке душу, невосполнимо… Похмельный человек, особенно если норовит вином успокоить страх, – находка для противника; такой и на язык невоздержан, и колется в первый же момент, и подозрителен сверх меры… Вчера где пил?
– У Коли.
– Он один был?
– Один, – о ч и щ а я с ь, с тянущейся готовностью, будто бы даже завороженно, рапортовал Варенов.
– Что пили?
– Коньяк.
– Где купил?
– В «Арагви».
– Когда?
– Позавчера.
– Как попал туда?
– Приехал поужинать.
– С кем?
– Один.
– Кто обслуживал?
– Баба. Новая, я ее не знаю.
– Какая из себя?
– Жирная.
– Сколько лет? Приметы?
– Лет сорока, блондинка, глаза черные, родинка на левой щеке.
– В каком зале сидел?
– В правом, слева от оркестра.
– А до этого? Пил?
– Да. Друг зашел…
– Кто такой?
– Поделец.
– В завязке?
– Да.
– Как зовут?
– Вы не знаете.
– Назовешь – узнаю.
– Вася Казанеленбаум.
Хренков усмехнулся:
– Знаешь, как звучит самая распространенная фамилия русского атеиста?
Варенов расслабился: Хренков ставил вопросы неспешно, но как-то изнутри требовательно, не отрывая постоянно ощущаемого тяжелого взгляда, замеревшего где-то на его переносье; с трудом разорвал нечто, притягивавшее его к собеседнику, и откинулся (но не резко, свободно, а осторожно, о ж и д а ю ч и) на спинку стула; ответил, откашлявшись:
– Не знаю, Эмиль Валерьевич, откуда мне…
– Крестовоздвиженберг.
– Что, правда был такой? – Варенов удивился искренне, с подкупающим доверием.
– Был, – усмехнулся Хренков, – у нас все возможно… По какой статье этот твой В а с я проходил?
– Валюта.
– Больше с ним не встречайся. Валютчиков не только угрозыск пасет, но и ЧК.
– Не мог же я лагерного друга погнать, Эмиль Валерьевич…