Страница:
«Что же ты играл на клавишах аккордеона, то быстро, то медленно, то грустно, то весело?»
«Песенку, которую пеночки-теньковки-мамы поют, когда расстегивают своим малюткам зимние курточки:
Лети, моя пеночка,
Пой, моя теньковочка».
«А почему у тебя на верхней пуговице пальто маленький наперсток?»
«Это для гривенников. Человек положит пару гривенников, посмотрит и скажет: «Ну, вот, целый наперсток гривенников положил».
«А медная кружка?»
«Ярые бейсболисты с десяти метров кидают в нее медную мелочь. Кто больше забросит мелочи в кружку, тот и выиграл».
«А деревянная чашка?»
«У нее в донышке дырка, дырка размером с донышко. Бросишь в нее мелочь, а она выпадает. Самые бедные подают мне и тут же получают свою монетку обратно».
«А алюминиевая миска и цинковое корыто – почему они стоят сбоку от каждого бока?»
«Иногда бывает, что кто-то, идя на почту или с почты, останавливается и высыпает все деньги, потому что ему кажется, что его деньги чем-то нехороши. Когда с человеком такое случается, нужно чтобы было, куда ссыпать деньги. Вот зачем тут стоят алюминиевая миска и цинковое корыто».
«Теперь объясни мне, что значит «Я ТОЖЕ СЛЕПОЙ?»
«Мне грустно объяснять тебе, Вопрошайка, к чему эта надпись. У людей, что идут мимо, на почту или с почты, глаза в порядке, но часто они ничего не видят. Они смотрят, куда идут, и приходят, куда хотят, но забывают, зачем пришли и как вернуться обратно. Они мои слепые братья, вот почему у меня на рукаве написано: «Я ТОЖЕ СЛЕПОЙ».
«Спасибо, больше объяснений в меня не вместится», – сказал Вопрошайка.
«До свидания», – ответил Нос-Картошкой и извлек из аккордеона долгий звук – то ли вздох распускающихся листьев, то ли песенку, что пеночка-теньковка-мама поет, расстегивая своим малюткам зимние курточки.
Когда у луны зеленая корка и красная с черными косточками мякоть, в стране Рутамяте ее называют Арбузной Луной и ждут всяческих неожиданностей.
В тот вечер взошла Арбузная Луна. Бродяжка Бетти поднялась на чердак, где жил слепой Нос-Картошкой. С ней были Бабуин Я-не-здесь и Тигр Два-Пирога. Она вела их на розовом поводке.
«Видишь, они уже в пижамах и переночуют здесь, – сказала она. – Они – талисманы и завтра пойдут с тобой на работу».
«Как это так – талисманы?» – спросил Нос-Картошкой.
«Они приносят счастье. Если к тебе придет удача, она с тобой и останется. Если счастье тебе изменит, они вернут его».
«Спасибо, спасибо, твои слова коснулись моих ушей».
На следующее утро, когда Нос-Картошкой уселся с аккордеоном на углу у почты в Печенка-с-луком-сити, справа от него устроился Бабуин Я-не-здесь, а слева Тигр Два-Пирога.
Они сидели тихо-тихо – как игрушечные. Казалось, их сделали из дерева и бумаги, а потом раскрасили. У бабуина в глазах отражались дальние дали, глаза тигра поблескивали от голода. В огромном лимузине подъехал Жадина Жмот-сон, хозяин фабрики, где шьют одежду. Со всех сторон обложенный подушками он откинулся на спинку кожаного сидения.
«Стой», – скомандовал он шоферу.
Жадина Жмотсон огляделся вокруг. Сначала он поглядел в глаза Бабуину Я-не-здесь и увидел дальние дали. Потом он взглянул в глаза Тигру Два-Пирога и увидел голод. Потом он прочел надпись, сделанную слепым Носом-Картошкой. Она гласила: «Ты смотришь на них и видишь. Я смотрю на них и не вижу. Ты видишь то, на что смотрят твои глаза. Я могу только пощупать их шерстку». «Поехали», – скомандовал шоферу Жадина Жмотсон.
Спустя пятнадцать минут на Главную улицу вышел человек в комбинезоне и с тачкой. Он остановился перед слепым Носом-Картошкой, Бабуином Я-не-здесь и Тигром Два-Пирога.
«Где алюминиевая миска?» – спросил он.
«Сбоку от левого бока», – ответил Нос-Картошкой.
«Где цинковое корыто?»
«Сбоку от правого бока».
Человек в комбинезоне взял лопату и стал выгребать из тачки серебряные монеты и швырять их в алюминиевую миску и цинковое корыто. Он швырял и швырял их, пока не заполнил всю алюминиевую миску, пока не заполнил все цинковое корыто. Тогда он положил лопату и покатил тачку дальше по Главной улице.
В шесть вечера пришел Вопрошайка и слепой Нос-Картошкой сказал ему: «Мне сегодня тащить домой кучу денег, полную серебра алюминиевую миску, полное серебра цинковое корыто. Прошу тебя, позаботься, пожалуйста, о Бабуине Я-не-здесь и Тигре Два-Пирога».
«Хорошо, я все сделаю», – ответил Вопрошайка и все сделал: взял розовый поводок, отвел их домой и уложил спать в дровяном сарае.
Бабуин Я-не-здесь устроился на мягкой подстилке в северном углу сарая, и во сне на лице его отражались дальние дали, и он лежал так тихо, что был похож на деревянную игрушку с густой коричневой шерстью, нарисованной на черной шкуре, с черным носом, нарисованным на коричневой морде. Тигр Два-Пирога устроился на жесткой подстилке в южном углу сарая, и во сне в его ресницах таился голод, а сам он был похож на игрушку с черными, нарисованными на животе полосками, с черным, нарисованным на самом кончике длинного желтого хвоста пятнышком.
Утром дровяной сарай оказался пуст. Вопрошайка сказал Носу-Картошкой: «Они оставили написанную собственноручно на надушенной розовой бумаге записку. Вот она: «Талисманы никогда не остаются надолго».
Потому-то у слепого Носа-Картошкой еще много-много лет спустя полно было серебряных монет, а жители страны Рутамяты все ждали, не появится ли в небе Арбузная Луна с зеленой коркой и красной с черными косточками мякотью.
В одно октябрьское утро Нос-Картошкой сидел на углу у почты.
Эскимо-на-выбор подошел к нему и сказал: «Что за грустное время года!»
«Грустное?» – переспросил слепой Нос-Картошкой и переставил аккордеон с правой коленки на левую. Он нащупал клавиши и тихо заиграл песенку «Не грусти поутру, когда птички ту-ру-ру».
«Как же тут не грустить каждый год, – отозвался Эскимо-на-выбор, – когда листья из зеленых становятся желтыми, опадают и кружатся в воздухе, когда ветер подхватывает их, и они напевают песенку: «Баю-бай, детка, баю-бай», а ветер несет их в небо, и кажется, небо полно птиц, забывших все песни, кроме одной».
«Это и грустно и не грустно, – прозвучали слова слепого. – Знаешь, – добавил он, – в это время ко мне всегда возвращается сон о белой лунной горке. Он всегда приходит ко мне за пять недель до первого снегопада, словно напоминая: «Сейчас почерневшие листья заполнили все небо, но через пять недель каждый листок станет тысячью ослепительно белых снежинок».
«Что это за сон о белой лунной горке?» – спросил Эскимо-на-выбор.
«Впервые он пришел ко мне, когда я был еще мальчишкой, когда счастье не отвернулось от меня, и я еще не ослеп. Я увидел на луне огромных белых пауков, они трудились, спешили, карабкались вверх-вниз, крутились и суетились. Я долго-долго смотрел, пока не разглядел, что делали на луне белые пауки. Я догадался, что они ткали длинную белую горку, белую и мягкую как снег. Так они крутились и суетились, карабкались вверх-вниз, пока горка наконец не была готова, белая снежная горка от самой луны до страны Рутамяты.
По горке прямо вниз с луны заскользили Золотистые мальчики и Серебристые девочки. Они, видишь ли, падали ко мне под ноги, потому что горка кончалась у самых моих ног. Когда они соскальзывали с горки к моим ногам, я наклонялся и подбирал их. Я мог бы набрать полные пригоршни Золотистых мальчиков и Серебристых девочек, подержать их в руках, поговорить с ними. Но, понимаешь ли, сколько я ни пытался сжать ладонь и удержать их, они крутились и суетились и проскальзывали между пальцами. Осталась только золотая и серебряная пыльца на пальцах, она осыпалась, пока они выскальзывали у меня из рук.
Тут я услышал, как шепчутся Золотистый мальчик и Серебристая девочка. Они уселись у меня на кончике мизинца, и он сказал: «Я раздобыл тыкву – а ты что?» Она ответила: «А я – земляных орехов». Я послушал, послушал и понял, что существуют миллионы таких маленьких тыкв и орехов, что мне их никогда не увидеть. А детишки с луны их видели, и когда они скользили по снежной горке обратно на луну, карманы у них были полны такими мелочами, что нам и не заметить».
«Какие чудные детишки, – сказал Эскимо-на-выбор. – Расскажи мне теперь, как они возвращались на луну, съехав вниз по горке».
«С легкостью, – ответил Нос-Картошкой. – Скользить вверх было так же просто, как и вниз. Вверх или вниз – им было все равно. Так устроили большие белые пауки, когда крутились, суетились и делали эту горку».
Однажды Давай-Приставай сказал сам себе: «Пойду, схожу на почту, посмотрю, что делается в мире. Может узнаю, не случилось ли чего интересного ночью, пока я спал. Может полицейский смеялся, смеялся, да и свалился в пруд, а оттуда вылез с пригоршней золотых рыбок, сверкающих, как драгоценные камни. Почем знать? Может лунный человечек спускался в подвал налить в кувшин сливок для своей женушки, чтобы она перестала плакать. Может, спускаясь по лестнице, он упал и разбил кувшин, засмеялся и собрал осколки, приговаривая: «Раз, два, три, четыре, несчастный случай в благородном семействе». Почем знать?»
Исполненный столь простых и приятных мыслей, Давай-Приставай вышел на задний двор и стал разглядывать выросшие на солнцепеке галстучные маки. Потом он сорвал один и на манер шейного платка повязал его, чтобы выйти в город на почту и поглядеть, что творится в мире.
«Отлично придумано – чудно глядеться с платком вокруг шеи, чтобы глядеть, что есть чудного вокруг в мире, – сказал Давай-Приставай. – Что за платок у меня – с рисунком, зеленый в белый горошек, зеленый – точь-в-точь лягушка в лунном свете, а белые горохи – прямо как пятнышки на морде у пони».
И он отправился в город и там первым делом повстречал слепого Носа-Картошкой, что играл на аккордеоне на углу у почты. Он попросил его рассказать, почему в стране Рутамяте железная дорога такая скрюченная.
«Давным-давно, – начал слепой Нос-Картошкой, – задолго до того, как на заднем дворе начали расти галстучные маки, задолго до того, как появились такие галстучные маки, как твой, зеленые в горошек, зеленые – точь-в-точь лягушка в лунном свете, а белые горохи – прямо как пятнышки на морде у пони, в старину, когда прокладывали железную дорогу, она была совершенно прямой.
А потом появились жуки-скрюки. У них скрюченное тельце на скрюченных ножках, они скрюченно грызут скрюченными зубами и скрю-ченно плюются скрюченными губами.
Миллионы скрюков громко захрюкали в хрюкалки, что у них за ушами и под коленками. Они прыгнули на рельсы скрюченными ножками, и ну грызть скрюченными зубами, плеваться скрюченными языками, пока не скрутили всю железную дорогу. Все рельсы стали скрюченными, все шпалы стали скрюченными и все поезда, товарные и пассажирские, покатили по скрюченной дороге.
Тогда жуки-скрюки уползли в поле и улеглись спать на специально скрюченных кроватях под специально скрюченными одеялами.
На следующий день пришли копальщики с лопатами, катальщики с катками, и мальчишки-водоносы с ведрами и черпаками. Они носили рабочим воду, пока те выпрямляли дорогу. Еще я забыл сказать о лебедочниках с паровыми лебедками, которые тянули, тащили и выпрямляли дорогу.
Они работали долго-долго, и дорога снова стала прямой. Они взглянули на свою работу и хором воскликнули: «Потрудились – сделали!»
А наутро жуки-скрюки открыли скрюченные глаза и поглядели на шпалы и рельсы. Они увидели, что дорога снова выпрямилась, и прямыми стали все рельсы, и шпалы, и болты, и в то утро скрюкам было не до завтрака.
Они выпрыгнули из скрюченных кроватей, они прыгнули скрюченными ножками на рельсы: и ну плеваться и грызть, пока снова не скрутили все рельсы, шпалы и болты.
Только тогда скрюки отправились завтракать, и совсем как копальщики, катальщики и лебедочники, говорили хором: «Потрудились – сделали!»
«Так вот в чем было дело – в жуках-скрюках», – сказал Давай-Приставай.
«Именно в них, – ответил слепой Нос-Картошкой. – Так мне рассказывали».
«А кто тебе рассказывал?»
«Два маленьких жучка-скрючка. Однажды холодной зимней ночью они пришли ко мне и переночевали в моем аккордеоне, где от музыки тепло и зимой. Утром я сказал им: «Доброе утро, скрюки. Вы хорошо выспались? Вы видели приятные сны?» А после завтрака они рассказали мне эту историю. Они рассказывали ее очень скрюченно, один за другим, круг за кругом, но круги были совсем одинаковыми».
3. Три истории о золотистом замшевом притягуче
Гулена Глазкинс выросла искательницей счастья. Если она находила подкову, она привязывала к ней ленточку и вешала ее на стенку в своей комнате. Она всегда смотрела на молодой месяц сквозь пальцы и через плечо, всегда через правое и никогда – никогда – через левое. Она всегда примечала, с чем идут ей навстречу – с полным ведром или с пустым.
Увидев во сне луковицу, она знала, что на следующий день найдет серебряную ложку. А если ей снилась рыба, это означало встречу с незнакомцем, который должен был окликнуть ее по имени. Да-да, она выросла искательницей счастья.
В шестнадцать лет она была далеко не ребенок и носила длиннющую юбку. Тогда-то с ней и произошла эта история. Она отправилась на почту, посмотреть, нет ли писем от ее любимой подруги Крошки Капризули Хоч или от ее самого-самого лучшего друга, Джимми Кузнечика.
Джимми Кузнечик был альпинист. Он карабкался на небоскребы, флагштоки и дымовые трубы и был знаменитым верхолазом. Он нравился Гулене Глазкинс немножко за то, что был верхолаз, но куда больше за то, что умел свистеть.
Гулена всегда говорила Джимми: «Когда мне грустно, свист прогоняет грусть». Джимми свистел так замечательно, что грусть замечательно убегала от Гулены.
По дороге на почту Гулена нашла золотистый замшевый притягуч. Он лежал прямо посреди тротуара. Гулена так и не узнала, как и почему он туда попал, и некому ей было сказать об этом.
«Вот удача», – воскликнула она и быстро схватила притягуч.
Потом она отправилась домой, приделала к нему тоненькую цепочку и повесила его себе на шею.
Она не знала и никто ей не сказал, что золотистый замшевый притягуч отличается от простого, обыкновенного, тем, что в нем есть сила. А если что-то имеет над тобой силу, тут уж ничего не поделаешь.
Так вот получилось, что Гулена Глазкинс носила на тоненькой цепочке вокруг шеи золотистый замшевый притягуч, не зная, что он обладает силой, а сила меж тем уже действовала.
«Ты по уши влюбишься в первого же мужчину, в чьей фамилии будет буква «ш», – неслышно скомандовал золотистый замшевый притягуч.
Потому-то Гулена Глазкинс остановилась посреди почты, а потом снова вернулась к окошку спросить сидящего там клерка, уверен ли он, что для нее нет писем. Клерка звали Сайлас Бушель. Шесть, недель они с Гуленой Глазкинс встречались и ходили на танцы, на прогулки, пикники и пирушки.
Все это время действовала сила золотистого замшевого притягуча. Он висел на тоненькой цепочке вокруг шеи и действовал. Вот он приказал: «Сейчас ты встретишь мужчину, в чьей фамилии две буквы «ш», все бросишь и по уши в него влюбишься».
Она встретила директора школы, его звали Фриц Ашенбуш. Гулена стрельнула глазками, заулыбалась, и они шесть недель встречались и ходили на танцы, на прогулки, пикники и пирушки.
«Почему ты встречаешься с ним?» – спросили ее родные.
«Это действует сила, – ответила Гулена. – Что я могу поделать – это сила».
«У него одна нога короче другой – как ты можешь встречаться с ним?» – снова спросили они.
А она ответила только: «Это сила».
Золотистый замшевый притягуч на тоненькой цепочке действовал, конечно, все время. Теперь он сказал: «Если ты встретишь мужчину, в чьей фамилии три буквы «ш», ты по уши в него влюбишься».
Однажды вечером на концерте под открытым небом она увидела Джеймса Шушудуша. Тут уж ничего не могло помочь. Она стрельнула глазками, заулыбалась, и шесть недель они встречались и ходили на концерты, танцы, прогулки, пикники и пирушки.
«Почему ты встречаешься с ним? Он всему предпочитает дешевое музыкальное хлебово», – спросили ее родные, а она ответила: «Это сила – тут ничего не поделаешь».
Однажды она склонилась над цистерной с дождевой водой и слушала эхо, отдающееся в ее деревянных стенках, а золотистый замшевый притягуч соскользнул с тонкой цепочки и упал в дождевую воду.
«Ушло мое счастье», – сказала Гулена. Она вернулась домой и взялась за телефон. Сначала она позвонила Джеймсу Шушудушу и сказала, что не может сегодня с ним встретиться. Потом она позвонила Джимми Кузнечику, альпинисту и верхолазу.
«Приходи – мне грустно и хочется, чтобы ты высвистал прочь мою тоску», – вот что услышал в телефонной трубке Джимми Кузнечик.
Итак, будь осторожен, если найдешь золотистый замшевый притягуч. В нем сила. Он заставит тебя по уши влюбиться в первого встречного, у которого в имени есть буква «ш». А если это будет другой притягуч с другой силой, может случиться что-нибудь еще более неожиданное.
Ясон Пьянчужка был чистильщиком цистерн. Волосы у него были зеленовато-желтые. Когда он вычерпывал из цистерн грязь и тину, его всегда можно было разглядеть в темноте по зеленовато-желтому свету, исходящему от его волос.
Иногда ковши грязи опрокидывались, тина летела ему на голову и заляпывала зеленовато-желтые волосы, и тогда разглядеть его в темноте цистерны становилось гораздо труднее.
Однажды Ясон Пьянчужка пришел к дому Глазкинсов и постучал в дверь.
«Верно я понял, – сказал он, обращаясь к миссис Глазкинс, матери Гулены Глазкинс. – правильно я понимаю, что вы посылали за мной, чтобы я вычистил цистерну, стоящую на заднем дворе?»
«Ты все понял совершенно правильно, – ответила миссис Глазкинс, – мы ждем тебя с нетерпением, как первых весенних цветов, траля-ляля-ля».
«Ну, я пошел работать – чистить цистерну, траля-ляля-ля, – сказал Ясон миссис Глазкинс. – Вот какой я молодец, траля-ляля-ля», – пропел он, запустив ловкие пальцы в светящуюся ярким светом зеленовато-желтую шевелюру.
Он принялся чистить цистерну. Гулена Глазкинс вышла на задний двор и заглянула туда, в цистерне было темно. Казалось, в ней нет ничего, кроме тьмы. Вдруг она заметила что-то зеленовато-желтое и стала присматриваться. Скоро она разглядела, что это волосы Ясона Пьянчужки. Она поняла, что он за работой и чистит цистерну. Она пропела «траля-ляля-ля», вернулась домой и сказала матери, что Ясон за работой.
Наконец Ясон Пьянчужка вычерпал последний ковш грязи и тины и стал разглядывать дно цистерны. Там что-то светилось. Он разгреб пальцами остатки грязи и взял то, что светилось.
Это был золотистый замшевый притягуч, который Гулена неделей раньше уронила с золотой цепочки, когда заглянула в цистерну посмотреть, не видать ли чего. Это был как раз тот самый золотистый замшевый притягуч, сверкавший и сиявший как само счастье.
«Вот удача», – сказал Ясон Пьянчужка, вытирая пальцы о зеленовато-желтые волосы. Потом он положил золотистый замшевый притягуч в жилетный карман и снова произнес: «Вот удача».
Вечером, в шесть с минутами, Ясон Пьянчужка переступил порог своего дома и поздоровался с женой и детьми. А они в ответ как рассмеются, да таким преобидным смехом.
«Что такого смешного?» – спросил он.
«Да ты сам», – ответили они и снова рассмеялись, да как преобидно.
Что же их так рассмешило? Да то, что на нем теперь была кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки. Он-то не знал, что золотистый замшевый притягуч обладает силой и все время действует. Он не знал, что притягуч скомандовал из жилетного кармана: «В твоем имени буква «я» и за счастье и удовольствие иметь в имени букву «я» пусть будут у тебя кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки».
На следующий день он надел другую шляпу, другие рукавицы и другие башмаки. Как только он их надел, они тоже стали кукурузными.
Он перепробовал все шляпы, рукавицы и башмаки, но стоило ему их надеть, как они тут же становились кукурузными. Тогда он отправился в лавку и купил новую шляпу, новые рукавицы и новые башмаки, но только он их надел, как и они стали кукурузными.
Тогда он решил отправиться на работу, чтобы чистить цистерны в кукурузной шляпе, кукурузных рукавицах и кукурузных башмаках.
Когда он показался на улице, жители Крем-Торт-тауна пришли в восторг от этого зрелища. Его кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки видны были за пять кварталов.
Когда он влезал в цистерну, в нее с восторгом заглядывали дети, чтобы посмотреть на него за работой. Пока грязь и тина не заляпывала шляпу и рукавицы, он был весь как на ладони – сверкающая кукуруза заливала светом всю цистерну.
Иногда, конечно, черная тина и черная-пречерная грязь пачкали белую кукурузу, и тогда по дороге домой Ясон Пьянчужка выглядел уже не так блестяще.
То-то смеху было Ясону Пьянчужке в ту зиму.
«Преступление, форменное преступление, – говорил он сам себе. – Я не могу теперь даже побыть наедине со своими мыслями. Стоит мне показаться на улице, как все начинают на меня глазеть.
Если мне навстречу идет похоронная процессия, при виде моей кукурузной шляпы начинают смеяться даже носильщики. Если я встречаю свадьбу, меня посыпают рисом, как будто я – жених и невеста одновременно.
Куда бы я ни шел, мою шляпу пытаются съесть лошади. Я скормил им три шляпы за зиму.
Стоит мне случайно уронить рукавицу, ее тут же начинают клевать цыплята».
Он грустил, грустил, а потом изменился и даже возгордился.
«Мне всегда хотелось иметь такую прекрасную белую шляпу, как моя белая кукурузная, – говорил он сам себе. – Мне всегда хотелось иметь такие прекрасные белые рукавицы и прекрасные белые башмаки, как мои белые кукурузные».
Когда мальчишки вопили: «Снежный человек! Йо-хо-хо, снежный человек!», он так величаво поводил рукой, как будто хотел показать, что гордится тем, как он выглядит.
«Все на меня смотрят, – говорил он сам себе. – Я такой выдающийся – не правда ли?»
Тут он со словами: «Вы прямо-таки отлично выглядите» пожимал себе правой рукой левую.
Однажды он решил выкинуть свой старый жилет, а именно в жилетном кармане был золотистый замшевый притягуч, обладающий силой, которая командовала: «В твоем имени буква «я» и за счастье и удовольствие иметь в имени букву «я» пусть будут у тебя кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки».
Да, он выбросил жилет, он забыл, что в жилете лежит золотистый замшевый притягуч.
Он отдал жилет старьевщику. Старьевщик положил жилет с золотистым замшевым притягучем в заплечный мешок и ушел.
Тут Ясон Пьянчужка снова стал как все люди. Больше никогда его шляпа не превращалась в кукурузную, и кукурузными не становились ни рукавицы, ни башмаки.
Теперь, когда он шел по улице или чистил цистерну, узнать его можно было только по блестящим зеленовато-желтым волосам.
Итак, найдя золотистый замшевый притягуч, будь осторожен, если в твоем имени буква «я». А еще помни, у других притягучеи – другая сила.
Старьевщик Хабакук отправился домой. На сегодня он работать кончил. Солнце зашло. Зажглись уличные фонари. На ночную работу вышли воры-домушники. Честному старьевщику не след в такое время стучаться в дом, говоря: «Старье берем» или «Старье берем, бутылки, кости», а может быть даже «Старье берем, бутылки, кости, старое железо, медь, латунь, старые башмаки, все, что сносилось, все, что не нужно, старое тряпье, куртки, брюки, жилеты, всю поношенную рвань».
Да, старьевщик Хабакук шел домой. В мешке за спиной он тащил кучу старья, а поверх всего тряпья лежал старый жилет. Это был тот самый жилет, что Ясон Пьянчужка выбросил за дверь, а в его кармане притаился золотистый замшевый притягуч, обладающий силой.
Старьевщик Хабакук, как обычно, пришел домой, промочил глотку и съел целую тарелку рыбы – все как обычно. Потом он отправился в лачугу на заднем дворе, открыл мешок со старьем и вывалил из него все, чтобы разобраться, что к чему, как делал каждый вечер, когда открывал мешок со старьем и вываливал из него все, чтобы разобраться, что к чему.
Наконец он добрался до жилета с золотистым замшевым притягучем в кармашке. «Надену-ка я его – добрая вещь, – сказал он, разглядывая жилет, – удачное приобретение». Он сунул правую руку в правую пройму, левую руку в левую пройму, и вот он уже в старом жилете, который может еще сойти за новый.
На следующее утро старьевщик Хабакук. поцеловал на прощанье жену, поцеловал на прощанье восемнадцатилетнюю дочь, поцеловал на прощанье девятнадцатилетнюю дочь. Он поцеловал их как всегда в спешке – и целуя, приговаривал: «Я буду скоро, если не еще скорее, а когда приду назад, то вернусь».
Вот он отправился на улицу, но стоило ему выйти из дома, как случилось нечто: на правом плече у него оказалась голубая крыса, а на левом – другая. Как он узнал об этом? Посмотрел – и увидел.
Они были прямо тут, у самых его ушей, и слегка щекотали их кончиками усов.
«Сколько лет уже старьевщик, а такого со мной не случалось, – сказал он. – Две голубые крысы сидят у самых моих ушей и ничего не скажут, хотя знают, что я только и жду, не промолвят ли они хоть словечко».
«Песенку, которую пеночки-теньковки-мамы поют, когда расстегивают своим малюткам зимние курточки:
Лети, моя пеночка,
Пой, моя теньковочка».
«А почему у тебя на верхней пуговице пальто маленький наперсток?»
«Это для гривенников. Человек положит пару гривенников, посмотрит и скажет: «Ну, вот, целый наперсток гривенников положил».
«А медная кружка?»
«Ярые бейсболисты с десяти метров кидают в нее медную мелочь. Кто больше забросит мелочи в кружку, тот и выиграл».
«А деревянная чашка?»
«У нее в донышке дырка, дырка размером с донышко. Бросишь в нее мелочь, а она выпадает. Самые бедные подают мне и тут же получают свою монетку обратно».
«А алюминиевая миска и цинковое корыто – почему они стоят сбоку от каждого бока?»
«Иногда бывает, что кто-то, идя на почту или с почты, останавливается и высыпает все деньги, потому что ему кажется, что его деньги чем-то нехороши. Когда с человеком такое случается, нужно чтобы было, куда ссыпать деньги. Вот зачем тут стоят алюминиевая миска и цинковое корыто».
«Теперь объясни мне, что значит «Я ТОЖЕ СЛЕПОЙ?»
«Мне грустно объяснять тебе, Вопрошайка, к чему эта надпись. У людей, что идут мимо, на почту или с почты, глаза в порядке, но часто они ничего не видят. Они смотрят, куда идут, и приходят, куда хотят, но забывают, зачем пришли и как вернуться обратно. Они мои слепые братья, вот почему у меня на рукаве написано: «Я ТОЖЕ СЛЕПОЙ».
«Спасибо, больше объяснений в меня не вместится», – сказал Вопрошайка.
«До свидания», – ответил Нос-Картошкой и извлек из аккордеона долгий звук – то ли вздох распускающихся листьев, то ли песенку, что пеночка-теньковка-мама поет, расстегивая своим малюткам зимние курточки.
Когда у луны зеленая корка и красная с черными косточками мякоть, в стране Рутамяте ее называют Арбузной Луной и ждут всяческих неожиданностей.
В тот вечер взошла Арбузная Луна. Бродяжка Бетти поднялась на чердак, где жил слепой Нос-Картошкой. С ней были Бабуин Я-не-здесь и Тигр Два-Пирога. Она вела их на розовом поводке.
«Видишь, они уже в пижамах и переночуют здесь, – сказала она. – Они – талисманы и завтра пойдут с тобой на работу».
«Как это так – талисманы?» – спросил Нос-Картошкой.
«Они приносят счастье. Если к тебе придет удача, она с тобой и останется. Если счастье тебе изменит, они вернут его».
«Спасибо, спасибо, твои слова коснулись моих ушей».
На следующее утро, когда Нос-Картошкой уселся с аккордеоном на углу у почты в Печенка-с-луком-сити, справа от него устроился Бабуин Я-не-здесь, а слева Тигр Два-Пирога.
Они сидели тихо-тихо – как игрушечные. Казалось, их сделали из дерева и бумаги, а потом раскрасили. У бабуина в глазах отражались дальние дали, глаза тигра поблескивали от голода. В огромном лимузине подъехал Жадина Жмот-сон, хозяин фабрики, где шьют одежду. Со всех сторон обложенный подушками он откинулся на спинку кожаного сидения.
«Стой», – скомандовал он шоферу.
Жадина Жмотсон огляделся вокруг. Сначала он поглядел в глаза Бабуину Я-не-здесь и увидел дальние дали. Потом он взглянул в глаза Тигру Два-Пирога и увидел голод. Потом он прочел надпись, сделанную слепым Носом-Картошкой. Она гласила: «Ты смотришь на них и видишь. Я смотрю на них и не вижу. Ты видишь то, на что смотрят твои глаза. Я могу только пощупать их шерстку». «Поехали», – скомандовал шоферу Жадина Жмотсон.
Спустя пятнадцать минут на Главную улицу вышел человек в комбинезоне и с тачкой. Он остановился перед слепым Носом-Картошкой, Бабуином Я-не-здесь и Тигром Два-Пирога.
«Где алюминиевая миска?» – спросил он.
«Сбоку от левого бока», – ответил Нос-Картошкой.
«Где цинковое корыто?»
«Сбоку от правого бока».
Человек в комбинезоне взял лопату и стал выгребать из тачки серебряные монеты и швырять их в алюминиевую миску и цинковое корыто. Он швырял и швырял их, пока не заполнил всю алюминиевую миску, пока не заполнил все цинковое корыто. Тогда он положил лопату и покатил тачку дальше по Главной улице.
В шесть вечера пришел Вопрошайка и слепой Нос-Картошкой сказал ему: «Мне сегодня тащить домой кучу денег, полную серебра алюминиевую миску, полное серебра цинковое корыто. Прошу тебя, позаботься, пожалуйста, о Бабуине Я-не-здесь и Тигре Два-Пирога».
«Хорошо, я все сделаю», – ответил Вопрошайка и все сделал: взял розовый поводок, отвел их домой и уложил спать в дровяном сарае.
Бабуин Я-не-здесь устроился на мягкой подстилке в северном углу сарая, и во сне на лице его отражались дальние дали, и он лежал так тихо, что был похож на деревянную игрушку с густой коричневой шерстью, нарисованной на черной шкуре, с черным носом, нарисованным на коричневой морде. Тигр Два-Пирога устроился на жесткой подстилке в южном углу сарая, и во сне в его ресницах таился голод, а сам он был похож на игрушку с черными, нарисованными на животе полосками, с черным, нарисованным на самом кончике длинного желтого хвоста пятнышком.
Утром дровяной сарай оказался пуст. Вопрошайка сказал Носу-Картошкой: «Они оставили написанную собственноручно на надушенной розовой бумаге записку. Вот она: «Талисманы никогда не остаются надолго».
Потому-то у слепого Носа-Картошкой еще много-много лет спустя полно было серебряных монет, а жители страны Рутамяты все ждали, не появится ли в небе Арбузная Луна с зеленой коркой и красной с черными косточками мякотью.
В одно октябрьское утро Нос-Картошкой сидел на углу у почты.
Эскимо-на-выбор подошел к нему и сказал: «Что за грустное время года!»
«Грустное?» – переспросил слепой Нос-Картошкой и переставил аккордеон с правой коленки на левую. Он нащупал клавиши и тихо заиграл песенку «Не грусти поутру, когда птички ту-ру-ру».
«Как же тут не грустить каждый год, – отозвался Эскимо-на-выбор, – когда листья из зеленых становятся желтыми, опадают и кружатся в воздухе, когда ветер подхватывает их, и они напевают песенку: «Баю-бай, детка, баю-бай», а ветер несет их в небо, и кажется, небо полно птиц, забывших все песни, кроме одной».
«Это и грустно и не грустно, – прозвучали слова слепого. – Знаешь, – добавил он, – в это время ко мне всегда возвращается сон о белой лунной горке. Он всегда приходит ко мне за пять недель до первого снегопада, словно напоминая: «Сейчас почерневшие листья заполнили все небо, но через пять недель каждый листок станет тысячью ослепительно белых снежинок».
«Что это за сон о белой лунной горке?» – спросил Эскимо-на-выбор.
«Впервые он пришел ко мне, когда я был еще мальчишкой, когда счастье не отвернулось от меня, и я еще не ослеп. Я увидел на луне огромных белых пауков, они трудились, спешили, карабкались вверх-вниз, крутились и суетились. Я долго-долго смотрел, пока не разглядел, что делали на луне белые пауки. Я догадался, что они ткали длинную белую горку, белую и мягкую как снег. Так они крутились и суетились, карабкались вверх-вниз, пока горка наконец не была готова, белая снежная горка от самой луны до страны Рутамяты.
По горке прямо вниз с луны заскользили Золотистые мальчики и Серебристые девочки. Они, видишь ли, падали ко мне под ноги, потому что горка кончалась у самых моих ног. Когда они соскальзывали с горки к моим ногам, я наклонялся и подбирал их. Я мог бы набрать полные пригоршни Золотистых мальчиков и Серебристых девочек, подержать их в руках, поговорить с ними. Но, понимаешь ли, сколько я ни пытался сжать ладонь и удержать их, они крутились и суетились и проскальзывали между пальцами. Осталась только золотая и серебряная пыльца на пальцах, она осыпалась, пока они выскальзывали у меня из рук.
Тут я услышал, как шепчутся Золотистый мальчик и Серебристая девочка. Они уселись у меня на кончике мизинца, и он сказал: «Я раздобыл тыкву – а ты что?» Она ответила: «А я – земляных орехов». Я послушал, послушал и понял, что существуют миллионы таких маленьких тыкв и орехов, что мне их никогда не увидеть. А детишки с луны их видели, и когда они скользили по снежной горке обратно на луну, карманы у них были полны такими мелочами, что нам и не заметить».
«Какие чудные детишки, – сказал Эскимо-на-выбор. – Расскажи мне теперь, как они возвращались на луну, съехав вниз по горке».
«С легкостью, – ответил Нос-Картошкой. – Скользить вверх было так же просто, как и вниз. Вверх или вниз – им было все равно. Так устроили большие белые пауки, когда крутились, суетились и делали эту горку».
Однажды Давай-Приставай сказал сам себе: «Пойду, схожу на почту, посмотрю, что делается в мире. Может узнаю, не случилось ли чего интересного ночью, пока я спал. Может полицейский смеялся, смеялся, да и свалился в пруд, а оттуда вылез с пригоршней золотых рыбок, сверкающих, как драгоценные камни. Почем знать? Может лунный человечек спускался в подвал налить в кувшин сливок для своей женушки, чтобы она перестала плакать. Может, спускаясь по лестнице, он упал и разбил кувшин, засмеялся и собрал осколки, приговаривая: «Раз, два, три, четыре, несчастный случай в благородном семействе». Почем знать?»
Исполненный столь простых и приятных мыслей, Давай-Приставай вышел на задний двор и стал разглядывать выросшие на солнцепеке галстучные маки. Потом он сорвал один и на манер шейного платка повязал его, чтобы выйти в город на почту и поглядеть, что творится в мире.
«Отлично придумано – чудно глядеться с платком вокруг шеи, чтобы глядеть, что есть чудного вокруг в мире, – сказал Давай-Приставай. – Что за платок у меня – с рисунком, зеленый в белый горошек, зеленый – точь-в-точь лягушка в лунном свете, а белые горохи – прямо как пятнышки на морде у пони».
И он отправился в город и там первым делом повстречал слепого Носа-Картошкой, что играл на аккордеоне на углу у почты. Он попросил его рассказать, почему в стране Рутамяте железная дорога такая скрюченная.
«Давным-давно, – начал слепой Нос-Картошкой, – задолго до того, как на заднем дворе начали расти галстучные маки, задолго до того, как появились такие галстучные маки, как твой, зеленые в горошек, зеленые – точь-в-точь лягушка в лунном свете, а белые горохи – прямо как пятнышки на морде у пони, в старину, когда прокладывали железную дорогу, она была совершенно прямой.
А потом появились жуки-скрюки. У них скрюченное тельце на скрюченных ножках, они скрюченно грызут скрюченными зубами и скрю-ченно плюются скрюченными губами.
Миллионы скрюков громко захрюкали в хрюкалки, что у них за ушами и под коленками. Они прыгнули на рельсы скрюченными ножками, и ну грызть скрюченными зубами, плеваться скрюченными языками, пока не скрутили всю железную дорогу. Все рельсы стали скрюченными, все шпалы стали скрюченными и все поезда, товарные и пассажирские, покатили по скрюченной дороге.
Тогда жуки-скрюки уползли в поле и улеглись спать на специально скрюченных кроватях под специально скрюченными одеялами.
На следующий день пришли копальщики с лопатами, катальщики с катками, и мальчишки-водоносы с ведрами и черпаками. Они носили рабочим воду, пока те выпрямляли дорогу. Еще я забыл сказать о лебедочниках с паровыми лебедками, которые тянули, тащили и выпрямляли дорогу.
Они работали долго-долго, и дорога снова стала прямой. Они взглянули на свою работу и хором воскликнули: «Потрудились – сделали!»
А наутро жуки-скрюки открыли скрюченные глаза и поглядели на шпалы и рельсы. Они увидели, что дорога снова выпрямилась, и прямыми стали все рельсы, и шпалы, и болты, и в то утро скрюкам было не до завтрака.
Они выпрыгнули из скрюченных кроватей, они прыгнули скрюченными ножками на рельсы: и ну плеваться и грызть, пока снова не скрутили все рельсы, шпалы и болты.
Только тогда скрюки отправились завтракать, и совсем как копальщики, катальщики и лебедочники, говорили хором: «Потрудились – сделали!»
«Так вот в чем было дело – в жуках-скрюках», – сказал Давай-Приставай.
«Именно в них, – ответил слепой Нос-Картошкой. – Так мне рассказывали».
«А кто тебе рассказывал?»
«Два маленьких жучка-скрючка. Однажды холодной зимней ночью они пришли ко мне и переночевали в моем аккордеоне, где от музыки тепло и зимой. Утром я сказал им: «Доброе утро, скрюки. Вы хорошо выспались? Вы видели приятные сны?» А после завтрака они рассказали мне эту историю. Они рассказывали ее очень скрюченно, один за другим, круг за кругом, но круги были совсем одинаковыми».
3. Три истории о золотистом замшевом притягуче
Гулена Глазкинс выросла искательницей счастья. Если она находила подкову, она привязывала к ней ленточку и вешала ее на стенку в своей комнате. Она всегда смотрела на молодой месяц сквозь пальцы и через плечо, всегда через правое и никогда – никогда – через левое. Она всегда примечала, с чем идут ей навстречу – с полным ведром или с пустым.
Увидев во сне луковицу, она знала, что на следующий день найдет серебряную ложку. А если ей снилась рыба, это означало встречу с незнакомцем, который должен был окликнуть ее по имени. Да-да, она выросла искательницей счастья.
В шестнадцать лет она была далеко не ребенок и носила длиннющую юбку. Тогда-то с ней и произошла эта история. Она отправилась на почту, посмотреть, нет ли писем от ее любимой подруги Крошки Капризули Хоч или от ее самого-самого лучшего друга, Джимми Кузнечика.
Джимми Кузнечик был альпинист. Он карабкался на небоскребы, флагштоки и дымовые трубы и был знаменитым верхолазом. Он нравился Гулене Глазкинс немножко за то, что был верхолаз, но куда больше за то, что умел свистеть.
Гулена всегда говорила Джимми: «Когда мне грустно, свист прогоняет грусть». Джимми свистел так замечательно, что грусть замечательно убегала от Гулены.
По дороге на почту Гулена нашла золотистый замшевый притягуч. Он лежал прямо посреди тротуара. Гулена так и не узнала, как и почему он туда попал, и некому ей было сказать об этом.
«Вот удача», – воскликнула она и быстро схватила притягуч.
Потом она отправилась домой, приделала к нему тоненькую цепочку и повесила его себе на шею.
Она не знала и никто ей не сказал, что золотистый замшевый притягуч отличается от простого, обыкновенного, тем, что в нем есть сила. А если что-то имеет над тобой силу, тут уж ничего не поделаешь.
Так вот получилось, что Гулена Глазкинс носила на тоненькой цепочке вокруг шеи золотистый замшевый притягуч, не зная, что он обладает силой, а сила меж тем уже действовала.
«Ты по уши влюбишься в первого же мужчину, в чьей фамилии будет буква «ш», – неслышно скомандовал золотистый замшевый притягуч.
Потому-то Гулена Глазкинс остановилась посреди почты, а потом снова вернулась к окошку спросить сидящего там клерка, уверен ли он, что для нее нет писем. Клерка звали Сайлас Бушель. Шесть, недель они с Гуленой Глазкинс встречались и ходили на танцы, на прогулки, пикники и пирушки.
Все это время действовала сила золотистого замшевого притягуча. Он висел на тоненькой цепочке вокруг шеи и действовал. Вот он приказал: «Сейчас ты встретишь мужчину, в чьей фамилии две буквы «ш», все бросишь и по уши в него влюбишься».
Она встретила директора школы, его звали Фриц Ашенбуш. Гулена стрельнула глазками, заулыбалась, и они шесть недель встречались и ходили на танцы, на прогулки, пикники и пирушки.
«Почему ты встречаешься с ним?» – спросили ее родные.
«Это действует сила, – ответила Гулена. – Что я могу поделать – это сила».
«У него одна нога короче другой – как ты можешь встречаться с ним?» – снова спросили они.
А она ответила только: «Это сила».
Золотистый замшевый притягуч на тоненькой цепочке действовал, конечно, все время. Теперь он сказал: «Если ты встретишь мужчину, в чьей фамилии три буквы «ш», ты по уши в него влюбишься».
Однажды вечером на концерте под открытым небом она увидела Джеймса Шушудуша. Тут уж ничего не могло помочь. Она стрельнула глазками, заулыбалась, и шесть недель они встречались и ходили на концерты, танцы, прогулки, пикники и пирушки.
«Почему ты встречаешься с ним? Он всему предпочитает дешевое музыкальное хлебово», – спросили ее родные, а она ответила: «Это сила – тут ничего не поделаешь».
Однажды она склонилась над цистерной с дождевой водой и слушала эхо, отдающееся в ее деревянных стенках, а золотистый замшевый притягуч соскользнул с тонкой цепочки и упал в дождевую воду.
«Ушло мое счастье», – сказала Гулена. Она вернулась домой и взялась за телефон. Сначала она позвонила Джеймсу Шушудушу и сказала, что не может сегодня с ним встретиться. Потом она позвонила Джимми Кузнечику, альпинисту и верхолазу.
«Приходи – мне грустно и хочется, чтобы ты высвистал прочь мою тоску», – вот что услышал в телефонной трубке Джимми Кузнечик.
Итак, будь осторожен, если найдешь золотистый замшевый притягуч. В нем сила. Он заставит тебя по уши влюбиться в первого встречного, у которого в имени есть буква «ш». А если это будет другой притягуч с другой силой, может случиться что-нибудь еще более неожиданное.
Ясон Пьянчужка был чистильщиком цистерн. Волосы у него были зеленовато-желтые. Когда он вычерпывал из цистерн грязь и тину, его всегда можно было разглядеть в темноте по зеленовато-желтому свету, исходящему от его волос.
Иногда ковши грязи опрокидывались, тина летела ему на голову и заляпывала зеленовато-желтые волосы, и тогда разглядеть его в темноте цистерны становилось гораздо труднее.
Однажды Ясон Пьянчужка пришел к дому Глазкинсов и постучал в дверь.
«Верно я понял, – сказал он, обращаясь к миссис Глазкинс, матери Гулены Глазкинс. – правильно я понимаю, что вы посылали за мной, чтобы я вычистил цистерну, стоящую на заднем дворе?»
«Ты все понял совершенно правильно, – ответила миссис Глазкинс, – мы ждем тебя с нетерпением, как первых весенних цветов, траля-ляля-ля».
«Ну, я пошел работать – чистить цистерну, траля-ляля-ля, – сказал Ясон миссис Глазкинс. – Вот какой я молодец, траля-ляля-ля», – пропел он, запустив ловкие пальцы в светящуюся ярким светом зеленовато-желтую шевелюру.
Он принялся чистить цистерну. Гулена Глазкинс вышла на задний двор и заглянула туда, в цистерне было темно. Казалось, в ней нет ничего, кроме тьмы. Вдруг она заметила что-то зеленовато-желтое и стала присматриваться. Скоро она разглядела, что это волосы Ясона Пьянчужки. Она поняла, что он за работой и чистит цистерну. Она пропела «траля-ляля-ля», вернулась домой и сказала матери, что Ясон за работой.
Наконец Ясон Пьянчужка вычерпал последний ковш грязи и тины и стал разглядывать дно цистерны. Там что-то светилось. Он разгреб пальцами остатки грязи и взял то, что светилось.
Это был золотистый замшевый притягуч, который Гулена неделей раньше уронила с золотой цепочки, когда заглянула в цистерну посмотреть, не видать ли чего. Это был как раз тот самый золотистый замшевый притягуч, сверкавший и сиявший как само счастье.
«Вот удача», – сказал Ясон Пьянчужка, вытирая пальцы о зеленовато-желтые волосы. Потом он положил золотистый замшевый притягуч в жилетный карман и снова произнес: «Вот удача».
Вечером, в шесть с минутами, Ясон Пьянчужка переступил порог своего дома и поздоровался с женой и детьми. А они в ответ как рассмеются, да таким преобидным смехом.
«Что такого смешного?» – спросил он.
«Да ты сам», – ответили они и снова рассмеялись, да как преобидно.
Что же их так рассмешило? Да то, что на нем теперь была кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки. Он-то не знал, что золотистый замшевый притягуч обладает силой и все время действует. Он не знал, что притягуч скомандовал из жилетного кармана: «В твоем имени буква «я» и за счастье и удовольствие иметь в имени букву «я» пусть будут у тебя кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки».
На следующий день он надел другую шляпу, другие рукавицы и другие башмаки. Как только он их надел, они тоже стали кукурузными.
Он перепробовал все шляпы, рукавицы и башмаки, но стоило ему их надеть, как они тут же становились кукурузными. Тогда он отправился в лавку и купил новую шляпу, новые рукавицы и новые башмаки, но только он их надел, как и они стали кукурузными.
Тогда он решил отправиться на работу, чтобы чистить цистерны в кукурузной шляпе, кукурузных рукавицах и кукурузных башмаках.
Когда он показался на улице, жители Крем-Торт-тауна пришли в восторг от этого зрелища. Его кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки видны были за пять кварталов.
Когда он влезал в цистерну, в нее с восторгом заглядывали дети, чтобы посмотреть на него за работой. Пока грязь и тина не заляпывала шляпу и рукавицы, он был весь как на ладони – сверкающая кукуруза заливала светом всю цистерну.
Иногда, конечно, черная тина и черная-пречерная грязь пачкали белую кукурузу, и тогда по дороге домой Ясон Пьянчужка выглядел уже не так блестяще.
То-то смеху было Ясону Пьянчужке в ту зиму.
«Преступление, форменное преступление, – говорил он сам себе. – Я не могу теперь даже побыть наедине со своими мыслями. Стоит мне показаться на улице, как все начинают на меня глазеть.
Если мне навстречу идет похоронная процессия, при виде моей кукурузной шляпы начинают смеяться даже носильщики. Если я встречаю свадьбу, меня посыпают рисом, как будто я – жених и невеста одновременно.
Куда бы я ни шел, мою шляпу пытаются съесть лошади. Я скормил им три шляпы за зиму.
Стоит мне случайно уронить рукавицу, ее тут же начинают клевать цыплята».
Он грустил, грустил, а потом изменился и даже возгордился.
«Мне всегда хотелось иметь такую прекрасную белую шляпу, как моя белая кукурузная, – говорил он сам себе. – Мне всегда хотелось иметь такие прекрасные белые рукавицы и прекрасные белые башмаки, как мои белые кукурузные».
Когда мальчишки вопили: «Снежный человек! Йо-хо-хо, снежный человек!», он так величаво поводил рукой, как будто хотел показать, что гордится тем, как он выглядит.
«Все на меня смотрят, – говорил он сам себе. – Я такой выдающийся – не правда ли?»
Тут он со словами: «Вы прямо-таки отлично выглядите» пожимал себе правой рукой левую.
Однажды он решил выкинуть свой старый жилет, а именно в жилетном кармане был золотистый замшевый притягуч, обладающий силой, которая командовала: «В твоем имени буква «я» и за счастье и удовольствие иметь в имени букву «я» пусть будут у тебя кукурузная шляпа, кукурузные рукавицы и кукурузные башмаки».
Да, он выбросил жилет, он забыл, что в жилете лежит золотистый замшевый притягуч.
Он отдал жилет старьевщику. Старьевщик положил жилет с золотистым замшевым притягучем в заплечный мешок и ушел.
Тут Ясон Пьянчужка снова стал как все люди. Больше никогда его шляпа не превращалась в кукурузную, и кукурузными не становились ни рукавицы, ни башмаки.
Теперь, когда он шел по улице или чистил цистерну, узнать его можно было только по блестящим зеленовато-желтым волосам.
Итак, найдя золотистый замшевый притягуч, будь осторожен, если в твоем имени буква «я». А еще помни, у других притягучеи – другая сила.
Старьевщик Хабакук отправился домой. На сегодня он работать кончил. Солнце зашло. Зажглись уличные фонари. На ночную работу вышли воры-домушники. Честному старьевщику не след в такое время стучаться в дом, говоря: «Старье берем» или «Старье берем, бутылки, кости», а может быть даже «Старье берем, бутылки, кости, старое железо, медь, латунь, старые башмаки, все, что сносилось, все, что не нужно, старое тряпье, куртки, брюки, жилеты, всю поношенную рвань».
Да, старьевщик Хабакук шел домой. В мешке за спиной он тащил кучу старья, а поверх всего тряпья лежал старый жилет. Это был тот самый жилет, что Ясон Пьянчужка выбросил за дверь, а в его кармане притаился золотистый замшевый притягуч, обладающий силой.
Старьевщик Хабакук, как обычно, пришел домой, промочил глотку и съел целую тарелку рыбы – все как обычно. Потом он отправился в лачугу на заднем дворе, открыл мешок со старьем и вывалил из него все, чтобы разобраться, что к чему, как делал каждый вечер, когда открывал мешок со старьем и вываливал из него все, чтобы разобраться, что к чему.
Наконец он добрался до жилета с золотистым замшевым притягучем в кармашке. «Надену-ка я его – добрая вещь, – сказал он, разглядывая жилет, – удачное приобретение». Он сунул правую руку в правую пройму, левую руку в левую пройму, и вот он уже в старом жилете, который может еще сойти за новый.
На следующее утро старьевщик Хабакук. поцеловал на прощанье жену, поцеловал на прощанье восемнадцатилетнюю дочь, поцеловал на прощанье девятнадцатилетнюю дочь. Он поцеловал их как всегда в спешке – и целуя, приговаривал: «Я буду скоро, если не еще скорее, а когда приду назад, то вернусь».
Вот он отправился на улицу, но стоило ему выйти из дома, как случилось нечто: на правом плече у него оказалась голубая крыса, а на левом – другая. Как он узнал об этом? Посмотрел – и увидел.
Они были прямо тут, у самых его ушей, и слегка щекотали их кончиками усов.
«Сколько лет уже старьевщик, а такого со мной не случалось, – сказал он. – Две голубые крысы сидят у самых моих ушей и ничего не скажут, хотя знают, что я только и жду, не промолвят ли они хоть словечко».