Карл Сэндберг
Страна Рутамята
Carl Sandburg ROOTABAGA STORIES
Семейная библиотека
Серия «Литературная сказка»
Перевела с английского Ольга Бухина
Рисовала Любовь Шаханова
Несколько слов об этой книге и ее авторе
«Карл Сэндберг более чем голос Америки, более чем поэт еe мощи и гения.
Он был сама Америка»
Линдон Джонсон
Карл Сэндберг родился 6 января 1878 года в США, в семье эмигрантов из Швеции. Его отец был привезен родителями в возрасте 10 лет, мать приехала, когда ей было 23 года. Они поженились в 1874 году и у них было семеро детей. Карл, старший из сыновей, был вторым ребенком. Хотя семья была бедной, детство его было счастливым. Он окончил школу в 1891 году, потом работал продавцом молока, а в 18 лег перебрался в Чикаго. Учился в колледже, где не только был капитаном баскетбольной команды, но и редактором ежегодного сборника. Первая публикация – «В безрассудном восторге» была напечатана в 50 экземплярах его профессором. Он отдал дань «передовым» идеям, вступив в социал-демократическую партию в 1907 году и активно обличал капитализм. В 1908 году он женился на Лилиан Стейнхен, эмигрантке из Люксембурга. У них было три дочери. В Чикаго Карл работал в «Чикаго Дейли Ньюс», писал стихи, собирал материалы о жизни президента Линкольна. Книги о Линкольне – «Ранние годы» и «Годы войны» – многотомные монографии занимают в его творчестве не меньшее место, чем сгихи и поэмы.
Из историй, которые он рассказывал своим детям сложилась «Страна Рутамята», вышедшая в 1922 году. Она постоянно переиздается в США. До самой смерти, последовавшей 22 июля 1967 года после тяжелого сердечного приступа, его творческая активность нс угасала. Карла Сэндберга мало знают в России, но мы уверены, что эту его единственную книгу для детей полюбят и наши читатели.
Издатели
Для младшего и любого другого возраста
ЧАСТЬ I. ИСТОРИИ СТРАНЫ РУТАМЯТЫ
1. Три истории о том, как нашли скрюченную железную дорогу, поросят в слюнявчиках, свежеиспеченных цирковых клоунов, Печенка-с-луком-сити и Крем-Торт-таун
Давай-Приставай жил в самом, что ни на есть, обыкновенном доме.
«Труба на крыше, дым из трубы. Потянешь за ручку, дверь распахнется. Хочешь, окно открыто, хочешь, закрыто. Хочешь, входишь в дом, хочешь, выходишь. Все, что ни на есть, самое обыкновенное!»
Он думал, думал и надумал: пусть дети сами дадут себе имена.
«Что они первое скажут, когда научатся говорить, то и станет их именем, – решил он. – Пусть они сами себя назовут».
Когда в доме Давай-Приставая появился первый мальчик, его назвали Давай-Давай. Когда появилась первая девочка, ее назвали Ко-мне-не-приставай.
По ночам в их глазах отражались тени долин, а на рассвете – первые лучи восходящего солнца. Волосы торчали у них на макушках как полевая трава, и им нравилось повернуть ручку, распахнуть дверь и выбежать из дома, чтобы ветер расчесывал им волосы, протирал глаза и прикасался ко лбу шестью ласковыми пальцами. В доме больше не появлялось ни мальчиков, ни девочек, и Давай-Приставай сказал сам себе: «Первый сын стал последним, последняя дочь стала первой, а имена они придумали себе сами». Давай-Давай рос и становился все любопытней, Ко-мне-не-приставай росла и становилась все любопытней. Они еще жили в самом, что ни на есть, обыкновенном доме и научились говорить, ну прямо как отец: «Труба на крыше, дым из трубы. Потянешь за ручку дверь распахнется. Хочешь, окно открыто, хочешь, закрыто. Хочешь, входишь в дом, хочешь, выходишь. Все, что ни на есть, самое обыкновенное!»
Если на завтрак была яичница, то в пору вечерней прохлады они задавали друг дружке вопросы: «Кто это, да что это? Где оно, да сколько его? Отвечай скорей!»
«На одном месте слишком долго засиживаться не годится», – сказал старик что надо, Давай-Приставай.
Давай-Давай и Ко-мне-не-приставай, сынок что надо и дочка что надо Давай-Приставая, ответили хором: «На одном месте слишком долго засиживаться не годится».
Они продали все, что имели: поросят, пастбища, перечницы и пилы, все, кроме дорожных мешков и кое-каких мелочей.
Увидев, что они продали все, что имели, соседи закричали наперебой: «Они собираются в Канзас, в Кокомо, в Канаду, в Канакее, в Каламозо, на Камчатку, в Катачухе».
Один сопляк, до того нелюбопытный, что и на нос варежку натянул, усмехнулся разок-другой, прикрывшись шляпой, и сказал: «Они собираются на луну, но и там у них будет все, что ни на есть, самое обыкновенное».
Чуток наличных, вырученных при продаже всего, что у них было: поросят, пастбищ, перечниц и пил, Давай-Приставай сложил в мешок, и как заправский старьевщик, повесил мешок за спину.
Он отправился на железнодорожную станцию вместе со своим старшим, младшим и единственным сыном Давай-Даваем и со своей старшей, младшей и единственной дочерью Ко-мне-не-приставай.
Как и положено, в окошке кассы сидел кассир и продавал билеты.
«Желаете билет туда и обратно или билет туда, а обратно никогда?» – спросил кассир, протирая спросонья глаза.
«Нам нужен билет туда, где рельсы уходят в небо, только туда, а обратно никогда – так далеко, как только возможно и еще в сто раз дальше», – вот что ответил Давай-Приставай.
«Так далеко? Так рано? Так скоро? – Тут кассир почти совсем проснулся. – Тогда я вам дам новый билет, его хватит надолго. Он длинный, блестящий, желтый и кожаный, с голубыми поперечными полосками».
Давай-Приставай поблагодарил кассира один раз, поблагодарил другой, а потом, вместо того, чтобы благодарить в третий, открыл мешок, вынул оттуда наличных чуток, вырученных от продажи поросят, пастбищ, перечниц и пил, и кассиру за билет заплатил.
Он один раз, другой и третий оглядел со всех сторон длинный, блестящий, желтый, кожаный билет с голубыми поперечными полосками, прежде чем сунуть его в карман.
Вместе с Давай-Даваем и Ко-мне-не-приставай он вошел в поезд, показал билет кондуктору, и они помчались туда, где рельсы уходят прямо в голубое небо и еще в сто раз дальше.
Поезд шел, шел и пришел туда, где рельсы уходят в голубое небо, и покатил еще дальше и дальше, чух-чух-чух, чух-чух-чух, чух-чух-чух.
Машинист иногда давал свисток. Кочегар иногда звонил в колокол. Иногда открывался клапан парового котла, и из трубы раздавалось: пуф-пуф, пуф-пуф, пуф-пуф. Но что бы ни происходило со свистком, колоколом и паровым котлом, поезд все шел и шел вперед, туда, где рельсы уходят в небо, и еще дальше, дальше и дальше.
Иногда Давай-Приставай совал руку в карман и вынимал оттуда длинный блестящий желтый кожаный билет с голубыми поперечными полосками.
«Ни египетские фараоны на своих верховых верблюдах, ни проворные, пугливые, пятнистые ящерки не неслись так быстро, как мы», – говорил он детям.
Вдруг что-то случилось. Навстречу им по тому же самому пути мчался другой поезд. Как же так – один с одной стороны, другой – с другой! Прямо навстречу друг другу. Вот они встретились – и разминулись.
«Что такое? Что случилось?» – закричали дети.
«Один поезд – над, другой – под, – ответил отец. – Это Надподландия. Никто не может оказаться там, где есть кто-нибудь еще и всегда будет либо над, либо под».
Тут они попали в страну собирателей воздушных шаров. С неба на таких тоненьких веревочках, что сразу и не заметишь, свисали воздушные шары урожая этого года. Все небо было в шарах. Красные, голубые и желтые, белые, пурпурные и оранжевые, персиковые, арбузные и картофельные, рисовые и пшеничные, колбасные и котлетные воздушные шары плавали, заполняя все небо.
Собиратели воздушных шаров вышагивали на высоких ходулях. Ходули были у каждого, подлиннее или покороче. Ходули покороче годились для того, чтобы собирать шары поближе к земле, с длинных можно было дотянуться до тех, что повыше в небе.
Детишки на детских ходулях собирали детские воздушные шарики. Если с охапкой шариков в руках они падали с ходулей, то шарики держали их в воздухе, пока они не взбирались на ходули снова.
«А кто это взмыл в небо, как птичка поутру?» – спросила отца Ко-мне-не-приставай.
«Это кто-то, кто пел слишком весело», – ответил отец. – У него из горла вылетели все песни, и он стал таким легким, что шары оторвали его от ходулей».
«А он сможет вернуться назад к своим родным?»
«Да, когда допоет все-все песни, и на душе у него станет так тяжело, что он камнем вниз полетит прямо на ходули».
Поезд мчался все дальше. Когда у машиниста было подходящее настроение, он давал свисток. Когда у кочегара было подходящее настроение, он звонил в колокол. А иногда из трубы парового котла вырывалось: пуф-пуф, пуф-пуф.
«Мы подъезжаем к той стране, откуда появляются цирковые клоуны, – сказал детям Давай-Приставай. – Раскройте глаза пошире».
Тут они действительно широко раскрыли глаза. Города вокруг были полны печей, длинных и коротких, широких и узких-преузких. В каждой пеклись клоуны, высокие и низенькие, толстенькие и коренастенькие или тощие и длиннющие.
Всех свежеиспеченных клоунов вынимали из печи подсушиться на солнышке. Их прислоняли к изгороди, и они стояли там, похожие на больших белых кукол с ярко-красными губами.
К каждому свежеиспеченному клоуну подходили двое. Один опрокидывал на него ведро белого огня. Другой ветряной помпой вдувал живой красный ветер прямо в красный рот.
Клоун протирал глаза, открывал рот, крутил шеей, двигал ушами, топал ногами, перепрыгивал через изгородь и начинались кувырки и колеса, прыжки и сальто-мортале на посыпанной опилками арене у изгороди.
«Теперь уже скоро страна Рутамята, где столицей Печенка-с-луком-сити», – сказал Давай-Приставай, снова проверяя в кармане ли еще длинный, блестящий, желтый кожаный билет с голубыми поперечными полосками.
Поезд мчался и мчался, пока не кончился прямой путь, и тут дорога закрутилась и закружилась, и все крюком и кругом, крюком и кругом.
Дорога и рельсы, шпалы и болты из прямых стали скрюченными, как крюки, и так и пошло, крюк за крюком, крюк за крюком.
«Похоже мы проехали полдороги и повернули назад», – сказала Ко-мне-не-приставай.
«Посмотри в окно, нет ли там поросят в слюнявчиках», – ответил Давай-Приставай. – Если на поросятах слюнявчики, мы в стране Рутамяте».
Они выглянули в скрюченное окно скрюченного вагона, и первый же поросенок, попавшийся им на глаза, оказался в слюнявчике. Все-все поросята вокруг были в слюнявчиках.
На клетчатых поросятах были клетчатые слюнявчики, на полосатых – полосатые, а на поросятах в горошек, – слюнявчики в горошек.
«Кто же надевает поросятам слюнявчики?» – спросил отца Давай-Давай.
«Папы и мамы. У клетчатых поросят папы и мамы клетчатые, у полосатых – полосатые, а у поросят в горошек – папы и мамы в горошек».
Скрюченный поезд шел по скрюченным рельсам и скрюченным шпалам, крюк за крюком, крюк за крюком, покуда очередной крюк не привел их в Печенка-с-луком-сити – самый большой город огромной-преогромной страны Рутамяты.
Так вот, если ты соберешься в страну Рутамяту, то, увидев, что поезд идет не прямо, а крюком, на поросятах повязаны слюнявчики, и повязаны никем другим, а их собственными папами и мамами, ты поймешь, что близок к цели.
Если ты соберешься туда, помни, что сначала надо продать все, что имеешь: поросят, пастбища, перечницы и пилы, положить в мешок наличных чуток, отправиться на станцию и попросить у кассира длинный, блестящий, желтый, кожаный билет с голубыми поперечными полосками.
И ты конечно не удивишься, если кассир протрет со сна глаза и спросит: «Так далеко? Так рано? Так скоро?»
Девочка по имени Блестящее Перышко отправилась в Печенка-с-луком-сити навестить дядюшку и дядюшку дядюшки с материнской стороны, а вместе с ними еще и дядюшку и дядюшку дядюшки с отцовской стороны.
Все четверо дядюшек в первый раз увидели свою юную родственницу, все четверо дядюшек пришли в восторг от голубых глазок племянницы. Оба дядюшки с материнской стороны долго-долго любовались ее голубыми глазками, а потом воскликнули: «Они такие голубые, такие небесно-голубые, словно васильки после грибного дождика, когда на серебристых листьях сверкают и танцуют капельки воды».
Оба дядюшки с отцовской стороны долго-долго любовались ее голубыми глазками, а потом воскликнули: «Они такие голубые, такие небесно-голубые, такие ярко-голубые, словно васильки после грибного дождика, когда на серебристых листьях сверкают и танцуют капельки воды».
Блестящее Перышко не слушала и не слышала, что дядюшки говорят о ее голубых глазках, но когда они отвернулись, сказала сама себе: «До чего же милые у меня дядюшки, и как мило мы вместе проведем время».
Четверо дядюшек спросили: «Можно задать тебе два вопроса, во-первых, первый, и во-вторых, второй?»
«Задавайте хоть пятьдесят вопросов сегодня, пятьдесят вопросов завтра, и еще по пятидесяти каждый день. Я люблю вопросы, они в одно ухо влетают, из другого вылетают».
Во-первых, дядюшки задали первый вопрос: «Откуда ты родом?» Во-вторых, дядюшки задали второй вопрос: «Почему у тебя на подбородке две родинки?»
«Во-первых, отвечаю на первый вопрос, – сказала Блестящее Перышко. – Я из Крем-Торт-тауна, маленького городка среди огромных кукурузных полей. Издали он похож на крошечную шляпку, которую можно надеть на кончик пальца, чтобы палец не замочило дождем».
«Говори еще», – сказал один дядюшка. «Говори, говори», – добавил другой. «Говори, не останавливайся», – подхватил третий. «Прерывать никак нельзя», – забормотал четвертый и последний.
«Это маленький воздушный городок посреди кукурузных полей, что тянутся на запад до самого заката. Воздушный как кремовый торт со взбитыми сливками. Он сидит сам по себе на пологом холме, как торт на тарелке, а вокруг него – поля. Там на склоне холма вокруг городка играют ветры, напевая ему свои ветряные песни, летний ветер – летом, зимний ветер – зимой.
Один из ветров, к несчастью, бывает грубоват, и, слегка разбушевавшись, хватает Крем-Торт-таун и сдувает его прямо в небо – весь целиком».
«Неужели?» – воскликнул один дядюшка. «В самом деле?» – подхватили трое других.
«Жители городка хорошо знают все ветры с их летними и зимними песнями. Знают и грубый ветер, что хватает Крем-Торт-таун и сдувает его прямо в небо – весь целиком.
Если вы придете на главную площадь городка, то увидите там большой круглый дом. У него под крышей большая катушка, на которую намотана длинная веревка.
Когда налетает грубый ветер, срывает городок с места и сдувает весь целиком высоко в небо, веревка, к которой привязан городок, постепенно разматывается. Она разматывается, пока грубый ветер продолжает дуть, а городок относит все дальше в небо – весь целиком.
Когда грубый ветер, такой забывчивый и невнимательный, наиграется вдоволь, все горожане собираются вместе, и, вращая катушку, возвращают городок на место».
«Неужели?» – воскликнул один дядюшка. «В самом деле?» – подхватили трое других.
«Если вы когда-нибудь приедете в наш городок повидать свою юную родственницу, может быть, племянница таких милых дядюшек отведет вас на главную площадь, где стоит круглый дом. Горожане называют его Домом Большой Катушки, и, очень гордясь своей выдумкой, показывают его посетителям».
«А теперь ответь на второй вопрос, ответь, во-вторых, почему у тебя на подбородке две родинки?» – прервал ее как раз тот дядюшка, который говорил: «Прерывать никак нельзя».
«Родинки сюда посадили, – отвечала Блестящее Перышко. – Когда одна девочка уходила из Крем-Торт-тауна, мама посадила ей на подбородок две родинки, точь-в-точь как маленькие подгоревшие тортики, которые передержали в духовке. Каждое утро девочка расчесывает волосы и смотрится в зеркало, а две родинки, так похожие на подгоревшие тортики, напоминают ей, откуда она пришла и куда ей надо поскорее вернуться».
«Неужели?» – сказал один дядюшка. «В самом деле?» – подхватили трое других. А потом, обсудив все хорошенько, все четверо воскликнули:
«Что за сокровище – ее глазки. Они такие голубые, такие небесно-голубые, словно васильки после грибного дождика, когда на серебристых листьях сверкают и танцуют голубые капельки воды».
А Блестящее Перышко в это время говорила сама себе: «Теперь я точно знаю, какие у меня милые дядюшки и как мило я проведу время, навещая родственников».
Когда Блестящее Перышко гостила у своих дядюшек в Печенка-с-луком-сити, однажды разразилась снежная буря. Тучи заволокли небо, налетел шумный и скрипящий, как несмазанные оси тяжело груженого фургона, ветер.
В тот день в дом к четверым дядюшкам, постучала серая крыса. Шкурка у нее была серая и шерстка серая, серая как серая сера. Крыса держала корзинку, а в корзинке лежал антре-кот. Крыса попросила: «Пустите меня к очагу и одолжите, пожалуйста, капельку соли, чтобы мне поджарить мой антре-кот и согреться в такую стужу».
Четверо дядюшек хором ответили: «Не время сейчас пускать всяких крыс, и откуда ты только взяла свой антре-кот?»
Тут вмешалась Блестящее Перышко: «Умоляю вас, во имя пяти бурых крыс, пяти знаменитых крыс Крем-Торт-тауна, не гоните ее».
Дядюшки замерли и долго-долго смотрели девочке прямо в глаза. Они думали о том же, о чем думали уже не раз: «Какие у нее небесно-голубые глазки, ну прямо васильки после грибного дождика, когда на серебристых листьях сверкают голубые капельки».
Четверо дядюшек открыли дверь и пригласили серую крысу в дом. Они показали ей где кухня, очаг и соль, и даже составили ей компанию, чтобы веселее было жарить антрекот, ведь без еды недолго замерзнуть, путешествуя в снежную бурю, когда тучи заволокли все небо.
Потом, открыв парадную дверь, проводив крысу и пожелав ей доброго пути, они попросили Блестящее Перышко поскорее рассказать им о знаменитых бурых крысах Крем-Торт-тауна, городка, где она жила с мамой, папой и всеми остальными жителями.
«Когда я была совсем маленькой и не знала того, что знаю теперь, став куда старше, дедушка сделал мне подарок на девятилетие. Я помню, как он мне сказал: «С этого дня тебе уже никогда больше не будет ровно девять лет, потому получай в подарок эту коробку».
В коробке оказалась пара красных туфелек, а на каждой туфельке были золотые часики. Одни часики спешили, другие отставали. Дедушка сказал, что если я хочу прийти куда-нибудь пораньше, я должна смотреть на спешащие часы, а если хочу опоздать – на отстающие.
В тот самый день мы с ним отправились гулять на главную площадь к Дому Большой Катушки. Там он показал мне памятник пяти бурым крысам, пяти знаменитым крысам и сказал, если я правильно запомнила его слова, следующее:
«Много лет тому назад, когда снегири еще не носили смешных маленьких спадающих шляпок и манишек, и тем более задолго до того, как они научились снимать свои спадающие шляпки и манишки, давным-давно, в далеком Печенка-с-луком-сити собрались все, кто любил кремовые торты. Запаковав багаж, покидав все вещи в рюкзаки, они вышли на улицу и покинули Печенка-с-луком-сити, приговаривая: «Мы найдем для города новое место и назовем его Крем-Торт-таун».
Когда они шагали по прерии, закинув за спину багаж, началась снежная буря. Тучи заволокли небо. Задул ветер, он дул и дул, шумел и скрипел, как несмазанные оси тяжело груженого фургона.
Шел снег. Ветер дул весь день и всю ночь, а потом еще целый день. Ветер разозлился, он кружил и бросал им льдинки в лицо. Они потерялись в снежной буре и уже готовились умереть. Они боялись, что их засыплет снегом, а потом придут волки и съедят их.
Тогда появились пять знаменитых крыс, пять бурых крыс, с бурой шкуркой и шерсткой бурой, с бурыми лапками и носами, бурые-бурые, и что важнее всего, с длинными закрученными бурыми хвостами. Носами они разгребали снег, а длинные закрученные хвосты подняли так высоко, что заблудившиеся в метели люди ухватились за них, как за ручки.
Сколько бы теперь ни дул ветер, какой бы ни шел снег, как бы буря ни швыряла им сосульки в лицо, они держались за длинные закрученные хвосты пяти бурых крыс, пока не пришли туда, где сейчас стоит Крем-Торт-таун. Бурые крысы спасли их и нашли место для нового городка. Потому-то и стоят на постаменте посреди главной площади пять бурых крыс с опущенными в снег носами и высоко поднятыми закрученными хвостами.
Такую вот историю рассказал мне дедушка. Он говорил, что это случилось давным-давно, куда раньше, чем снегири стали носить спадающие шляпки и манишки, куда раньше, чем они научились снимать свои спадающие шляпки и манишки».
«Неужели?» – воскликнул один дядюшка. «В самом деле?» – подхватили трое других.
«Если когда-нибудь, – добавила Блестящее Перышко, – покинув Печенка-с-луком-сити, перейдя реку Шампунь и проскакав много-много миль по бескрайней прерии, вы окажетесь в Крем-Торт-тауне, то найдете там девочку, которая ужасно любит своих дядюшек. Попросите ее вежливо, и она покажет вам красные туфельки с золотыми часиками, на одной туфельке спешащие часики, на другой – отстающие. Если вы попросите еще повежливее, она пойдет с вами на главную площадь и покажет вам постамент с пятью замечательными бурыми крысами, чьи длинные закрученные хвосты торчат вверх как ручки. Хвосты так длинны и так чудесно закручены, что вам обязательно захочется подпрыгнуть и ухватиться за них, чтобы посмотреть, что из этого получится».
Обычно слепой Нос-Картошкой играл на аккордеоне у почты на углу Главной улицы Печенка-с-луком-сити.
Эскимо-на-выбор подошел к нему и сказал: «Наверно твой аккордеон когда-то был из золота девяносто шестой пробы, да еще и с алмазами. В нем видно былое великолепие, но сейчас он совсем не такой».
«Да, да, он был весь позолоченный, – отвечал слепой Нос-Картошкой, – а по бокам – два алмазных кролика, с каждой стороны по одному».
«Какие-такие алмазные кролики?» – спросил Эскимо-на-выбор.
«С глазками и лапками, головками и хвостиками из алмазов, чудные кролики с алмазными мордочками, лежащими на алмазных лапках. Когда я играл так хорошо, что, слушая мою музыку, люди плакали, пальцами я чувствовал их алмазные мордочки на алмазных лапках и приговаривал: «Молодчина, братец кролик, молодчина, братец кролик».
«Я слушаю тебя и не слышу, твой рассказ как сон. Теперь-то твой аккордеон выглядит, будто кто-то его украл, снес в ломбард, а потом выкупил, а еще кто-то снова украл, снова снес в ломбард, а потом выкупил, а еще кто-то снова украл. И так его крали и выкупали из ломбарда, пока не сошла вся позолота и он не стал совсем-совсем старым».
«Да-да-да, ты совершенно прав. Совсем не таким должен быть аккордеон. Он знает куда больше, чем должен знать, так же как и слепой Нос-Картошкой».
«Расскажи мне об этом», – попросил Эскимо-на-выбор.
«Все очень просто. Если слепец играет на улице так, что люди плачут и грустят, то когда они грустят и плачут, с аккордеона сходит позолота. Если слепец засыпает под свои сонные песни, монотонные, как ветер в сонной долине, то когда он засыпает, алмазный кролик теряет свои алмазы. Я играл сонную песню и засыпал, а проснувшись видел, что у кролика нет алмазного уха. Я играл другую сонную песню и засыпал, а проснувшись видел, что нет алмазного хвоста. Так постепенно исчезли оба алмазных кролика, исчезли даже их алмазные мордочки, лежащие на алмазных лапках прямо у клавиш аккордеона».
«Могу я чем-то тебе помочь?» – спросил Эскимо-на-выбор.
«Я сам себе помогаю, – ответил Нос-Картошкой. – Если мне грустно, я играю сонные песни ветра сонных долин, и они уносят меня туда, где у меня хватает времени и денег помечтать о новом чудесном аккордеоне и о такой почте, где каждый, кто получает письма, и каждый, кто их не получает, останавливается на углу и подает что-нибудь слепому Носу-Картошкой».
2. Пять историй о слепом Носе-Картошкой
В пятницу утром, когда пеночка-теньковка высвистывала в ветках вяза тень-тень-тень, слепой Нос-Картошкой отправился на работу. А что он делал? Сидел на углу у почты в Печенка-с-луком-сити и играл на аккордеоне, что когда-то был позолоченным. Он играл, чтобы доставить удовольствие тем, кто приходил на почту посмотреть, нет ли для них писем.
«Добрый денек, счастливый денек, – сказал Нос-Картошкой. – Он начался с того, что я услышал, как на верхушке вяза в распускающихся ветках пеночка-теньковка высвистывает свое тень-тень-тень. Мне самому хочется послушать, сыграю ли я на аккордеоне это тень-тень-тень, и засвищет ли мой веселый аккордеон так, чтобы веселая песенка вырвалась из него как листочки из лопнувших почек».
И он уселся на стул. На рукаве пальто у него была надпись: «Я ТОЖЕ СЛЕПОЙ». К верхней пуговице пальто он подвесил маленький наперсток, к нижней пуговице – медную кружку, к средней – деревянную чашку. Сбоку от левого бока стояло цинковое корыто, а сбоку от правого бока – алюминиевая миска.
«Добрый денек, счастливый денек, уверен, сегодня Носу-Картошкой что-нибудь да подадут», – пропел он на манер коротенькой песенки, пробегая пальцами по клавишам с той же быстротой и радостью, с какой лопаются почки.
Тут к нему подошел Вопрошайка и как всегда начал задавать вопросы, потому что хотел все узнать. Вопросы и ответы так и сыпались, и Нос-Картошкой забивал ему голову всяческими объяснениями.