Страница:
Они поведали друг другу, что будут делать, когда уедут из родного городка. Джимми Задира сказал: «Я буду спать по колено в деньгах, с тысячедодларовыми бумажками вместо одеяла»
Джонни Зануда сказал: «Я буду разглядывать всяческую всячину и все доводить до блеска, я буду все доводить до блеска и разглядывать всяческую всячину».
Они уехали и сделали, что обещали. Они отправились в кузнечиковые поля у Ближних Кур, где кузнечики ели кукурузу, сколько хотели, без счета. Они пробыли там, пока все кузнечики не освоили счет и не научились отвечать «да» или «нет». Один прыжок, один хлопок означали «да». Два прыжка, два хлопка – «нет». Один, два, три, четыре, пять, шесть – значили, что кузнечики освоили счет и выучили цифры. После этого, поедая кукурузу, кузнечики всегда считали, сколько съели.
А теперь Джимми Задира спит в комнате, полной денег, в большом банке в Ближних Курах. Комната, где он спит – то место, где хранят тясячедолларовые билеты. Когда он по вечерам устраивает себе постель на полу, тысячедолларовые бумажки доходят ему до колен. Вместо подушки у него куча тысячедолларовых бумажек. Как зарываются в сено или солому, он зарывается в тысячедолларовые бумажки. Бумажные деньги громоздятся вокруг него и собираются у него под локтем будто сено или солома.
Бродяжка Бесси, которая всего на прошлой неделе разговаривала с ним в Ближних Курах, рассказала, что он ей заявил: «В тысячедолларовых банкнотах – особая музыка. Когда я вечером засыпаю, а утром просыпаюсь, я слышу эту музыку. Они шепчут и плачут, они поют короткие песенки: «Ой-ой, ой-ой-ой», когда шуршат и шелестят, лежа рядом друг с другом. Их грязные физиономии с разорванными уголками, пятнами и отпечатками пальцев плачут и шепчут так, что их больно слушать.
Я слышал, как одна грязная тысячедолларовая банкнота говорила другой, захватанной пальцами: «Они нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Они плачут и шепчут и смеются над всеми вещами, над прекрасными вещами и над просто превосходными – над попугаями, пони, поросятами, над прекрасными попугаями, пони, поросятами, над просто превосходными попугаями, пони, поросятами, над котятами, щенками, обезьянками, над кучами котят, щенков и обезьянок, над грудами котят, щенков и обезьянок, над ожерельями, мороженым, бананами, пирогами, шляпками, туфельками, кофтами, совками для мусора, мышеловками, кофейными чашками, носовыми платками, английскими булавками, над алмазами, бутылками, большими входными дверями со звонками, они плачут и шепчут и смеются над всеми этими вещами – и ничто так не ранит сердце, как грязные тысячедолларовые банкноты с порванными уголками и в пятнах, говорящие друг другу: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Старый Нос-Картошкой молча сел. Он перебирал клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Ко-мне-не-приставай ласково поглядела на него и сказала ласково: «Может быть теперь ты расскажешь что-нибудь о Джонни Зануде». И он начал рассказ.
Джонни Зануда наводил блеск на двери банка. Двери были медные, и Джонни Зануда стоял с тряпками, золой и замшей и доводил медь до блеска.
«Медь сияет и блестит, в ней, как в зеркале, отражается вся улица,– рассказывал он на прошлой неделе Бродяжке Бесси. – Если там появляются попугаи, пони, поросята, или котята, щенята, обезьянки, или ожерелья, мороженое, бананы, пироги, шляпки, туфельки, блузки, совки для мусора, мышеловки, кофейные чашки, носовые платки, английские булавки, или алмазы, бутылки и большие входные двери с дверными звонками, Джонни Зануда может увидеть, как они отражаются в меди.
Я потру медные двери и все вещи начинают прыгать из сияющей меди прямо мне в руки. Лица людей, дымовые трубы, слоны, желтые колибри и голубые васильки, в которых я вижу спящих парочками кузнечиков, все они появляются, как только я их позову, из сияющей меди дверей. Если как следует начистить медь и как следует загадать медное желание, и так вот чистить и желать, все, что хочешь выпрыгнет из сияния меди прямо тебе в руки».
«Теперь ты видишь, что мальчики иногда выполняют свои обещания, когда уезжают далеко-далеко»,– сказал слепой Нос-Картошкой девочке Ко-мне-не-приставай.
«Они добились того, чего хотели. Теперь останутся там или опять будут искать чего-то нового?» – спросила она.
«На это ответить могут только кузнечики,– вот что сказал старик. – Кузнечики старше. Они больше знают о прыжках. А особенно те кузнечики, которые могут говорить «да» или «нет» я считать – раз, два, три, четыре, пять, шесть».
Он молча сел, перебирая клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
5. Две истории о двух девочках с горячими сердечками
Однажды утром, когда большие белые облака плечом к плечу катились по скату огромного голубого неба, Гулена Глазкинс пришла туда, где сидел слепой Нос-Картошкой, посверкивая медными завитушками своего аккордеона.
«Тебе нравится посверкивать медными завитушками?» – спросила Гулена.
«Да,– ответил он. – Когда-то давно медные завитушки были золотыми, но золото украли, когда я отвернулся».
Он прикрыл веками слепые глазницы: «Я им благодарен за то, что они взяли золото, которое им понадобилось. Моим пальцам медь не хуже золота». И он пошел посверкивать медными завитушками аккордеона, посвистывать короткую строчку из старой песенки: «Завтра не догнать вчера, раньше началось вчера».
«Чудное утро и солнце льет ушаты света»,– сказал он Гулене, а та ответила: «Большие белые облака плечом к плечу катятся по скату огромного голубого неба».
«Апрель опять повсюду»,– промурлыкал он, как будто что-то не договаривая.
«Похоже на то – апрель опять повсюду»,– промурлыкала Гулена, как будто что-то не договаривая.
Они как будто плыли по течению, старик своей дорогой, девушка – своей, но только скоро они доплыли до истории, и вот так и именно такими словами она и была рассказана.
Пунцовая Розочка была хорошенькой девушкой с глазами голубыми, как голубизна неба в начале апреля. Ее губки напоминали тёмно-красные розочки, ждущие прохлады летнего вечера.
Совсем юной она встретила Портупея, солдата. Они решили пожениться – он обещался ей, она ему. Но он ушел на войну. Две коротких войны, а в промежутке одна длинная – и там в далекой стране он женился на другой и не вернулся к Пунцовой Розочке.
Потом все еще очень юной она встретила Выше-Выше-Прыга. Он был танцор и танцевал хо здесь, то там. Он танцевал днем, вечером и всю ночь напролет, а потом спал до полудня. Он пообещал на ней жениться, и она пообещала выйти за него замуж. Но он уехал в один город, потом в другой, потом в третий. Он женился на одной женщине, потом на другой. Каждый год доходили слухи о новой жене Выше-Выше-Прыга, танцора. Пунцовая Розочка была еще достаточно юна, и она забыла о своем обещании и об обещании Выше-Выше-Прыга, танцора, уехавшего от нее.
Потом появился Три Гроша. Он не был ни солдатом, ни танцором, ни вообще не был кем-то. Его ничто не заботило, он все время менял работу, то клеил обои, то работал штукатуром, то крыл крыши дранкой, там, где крыша прохудилась, то открывал консервы открывалкой для консервов.
Три Гроша пообещал Пунцовой Розочке жениться на ней, и она тоже ему пообещалась. Только он всегда опаздывал сдержать свое слово. Если свадьбу назначали на вторник, он появлялся в среду, если на пятницу – запаздывал до субботы. Так свадьба и не состоялась.
Пунцовая Розочка сказала сама себе: «Отправлюсь-ка я поучиться уму-разуму, пойду поговорю с женами Выше-Выше-Прыга, танцора, а если повезет, заберусь так далеко, что разыщу жену Портупея, солдата – может быть жены тех, кто обещался мне, расскажут, как добиться, чтобы кто-нибудь сдержал обещание».
Она паковала и паковала чемодан до тех пор, пока тот не был запакован так, что в нем осталось место лишь для чего-то одного. Тут она стала решать, что взять – зеркало или часы.
«Ум твердит мне, надо взять часы – по ним я всегда смогу решить еще рано или уже поздно,– сказала она сама себе. – Но сердце мне твердит – возьми зеркало, потому что взглянув на себя в зеркало, я всегда смогу решить, я уже старше, или еще моложе».
Наконец она решилась, взяла часы, оставила зеркало – ведь так твердил ум. Она собралась, открыла дверь, вышла из дома, пошла по одной улице, потом по другой, потом по третьей.
Но сердце не переставало твердить ей – вернись, поменяй часы на зеркало. Она пошла назад, открыла дверь, вошла в дом, в свою комнату. Глядя на часы и зеркало, она сказала: «Еще одну ночь переночую дома, а завтра решу, что взять с собой».
И с той поры Пунцовая Розочка каждое утро умом принимает решение взять часы. Она берет их и трогается в путь, а потом возвращается, потому что сердце ее перерешило взять зеркало.
Если утром ты придешь к ее дому, то увидишь, как она стоит на пороге с голубыми как голубизна неба в начале апреля глазами и губами, напоминающими тёмнокрасные розы в прохладе летнего вечера. Ты увидишь, как она выходит из дома и идет за ворота с часами в руке. Подожди еще немного и ты увидишь, как она возвращается, входит в ворота, в дом, в свою комнату, кладет часы и берет в руки зеркало.
Потом она решает подождать до завтрашнего утра с решением о том, что надо решить. Ее ум твердит одно, сердце другое. В конце концов она остается дома. Иногда она смотрит на себя в зеркало и говорит: «Я еще молода, а пока я молода, у меня есть время решить».
Гулена Глазкинс почесала подбородок мизинцем и сказала: «Что за странная история. Она бы меня расстроила, если бы я не видела, как большие белые облака плечом к плечу катятся по скату огромного голубого неба».
«Эту историю хорошо рассказывать, когда повсюду опять апрель, а я посверкиваю медными завитушками аккордеона»,– отозвался слепой Нос-Картошкой.
Ранним летним вечером луна висела над верхушками деревьев. Мягкий лунный свет струился вниз, будто желая что-то сказать шелесту листвы в ответ.
В тот необычайный летний вечер девушка по имени Гулена Глазкинс пришла туда, где слепой Нос-Картошкой сидел на углу улицы с аккордеоном. Она медленно и задумчиво подошла туда, где он сидел в вечерней тени. Она рассказала ему о летней луне над верхушками деревьев и о том, что лунный свет пытается что-то сказать шелесту листвы в ответ.
Старик откинулся назад, тронул клавиши аккордеона и произнес, как будто выпустил из себя то, что давно-давно томилось в нем.
«В такие вечера у каждого дерева своя собственная, ему одному принадлежащая луна. Если вскарабкаться на тысячу деревьев за вечер, соберешь тысячу лун,– промурлыкал он. – Сегодня вечером ты напомнила мне о тайнах, что скрываются глубоко-глубоко во мне».
Помолчав немного и подумав немного и снова немного помолчав, старик начал рассказывать эту историю:
Жила-была девушка, которую я когда-то знал, звали ее Розовый Пиончик, потому что щечки и губки у нее были словно пиончики.
Когда она проходила мимо пионового куста, его цветы шептались:. «Она красивее нас», а другие цветы подхватывали, и тоже шепотом: «Должно быть так… должно… быть… так».
Жил-был баскетболист по имени Коротышка, однажды он пригласил ее покататься по долине, где перед дождем всегда кричат павлины, а после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Вот они доехали до высокого, растущего прямо в небо, дерева. Высоко-высоко на вышине, где шепчет шелест листвы, плыла луна и застревала в ветвях.
«Полезай, Коротышка, сними мне эту луну»,– дерзко пропела девушка. Баскетболист выпрыгнул из машины, вскарабкался на высокое дерево, все выше и выше, пока не оказался там, где плыла и застревала в ветвях луна.
Спустившись вниз он подал девушке серебряную шляпу, полную нежно-розовых жемчужин. Чтобы они не потерялись, она положила их на заднее сидение автомобиля, и они поехали дальше.
Они подъехали к другому высокому дереву, растущему прямо в небо. В его вершине тоже застряла луна.
«Сними мне и эту»,– снова дерзко пропела девушка. Когда он спустился вниз, у него в руках был золотой лунный диск, полный багряных осенних листьев. Чтобы он не потерялся, они положили его на заднее сидение и поехали дальше.
«Ты так добр ко мне, Коротышка»,– сказала Розовый Пиончик, когда он вскарабкался еще на одно дерево, растущее прямо в небо, и принес ей медный лепесток с брызгами двойной радуги. Она положила его в надежное место – на заднее сидение, и они поехали.
В следующий раз Коротышка вскарабкался наверх и спустился, неся в руках то, что взял прямо оттуда, где луна запуталась в ветвях на вершине дерева. «Вот тебе египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой»,– сказал он. «Ах, ты моя прелесть»,– ответила она, дерзко взглянув ему в глаза. Она положила египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой в надежное место – на заднее сидение автомобиля, и они поехали.
Они прислушались, остановили машину и долго слушали, как после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Когда они, наконец, услышали, как кричат павлины, то поняли, что скоро пойдет дождь. Тогда они поехали домой.
Павлины все кричали, а они еще не добрались до дома и все поглядывали на заднее сидение, где лежали серебряная шляпа с нежно-розовыми жемчужинами, золотой лунный диск с багряными осенними листьями, медный лепесток с брызгами двойной радуги и египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой.
Когда они добрались до дома, восток неба сиял фиолетовой зарей. Уже почти рассвело, когда они подъехали к парадной двери дома Розового Пиончика. Она вбежала в дом, чтобы взять корзинку и уложить подарки. Она выбежала из дома, чтобы забрать подарки с собой.
Она посмотрела на заднее сидение автомобиля, она ощупала его пальчиками. На заднем сидении лежали только четыре апельсина. Они разрезали их и в каждом нашли по желтому шелковому платочку.
Если ты придешь сегодня в дом, где живут Розовый Пиончик и Коротышка, ты найдешь там четырех играющих детей, и у каждого на шее желтый шелковый платочек, завязанный скользящим потайным узлом.
У всех детей лица, круглые как луна, и лунные имена. Иногда родители сажают их в машину и везут кататься по долине, где павлины кричат перед дождем, а после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Они долго-долго смотрят на летнюю луну, висящую над верхушками деревьев, там, где шелестит листва, а шелест листвы и лунный свет как будто что-то говорят друг другу.
Так Нос-Картошкой закончил свою историю, а Гулена Глазкинс поцеловала его в нос и сказала: «Ну и распустился ты сегодня, просто цветочек».
6. Три истории о лунном свете, голубках, пчелах, Джипси, Джессе Джеймсе, Желтой Жгучке, Королеве Капустных Голов и Короле Бумажных Кульков
В субботу вечером в Печенка-с-луком-сити небо обрушило дождь на людей, на почту и на арахисовое поле.
После дождя небо выпустило луну, и лунный свет залил золотом дождевые лужи.
С запада прилетел западный ветер и подернул рябью лунную позолоту на поверхности луж.
Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка, две малышки с тугими конскими хвостиками, две проворные степные девчонки, пришли в лунном свете, напевая коротенькую пустомельскую песенку.
Они пришли на угол рядом с почтой, где сидел, сжимая свой аккордеон, слепой Нос-Картошкой, размышлявший, что же случится дальше, с кем и почему.
Он спросил сам себя: «Кто же мне рассказал, что лунные крысы прячут зимой варежки в ледниках?»
Тут Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка прискакали вприпрыжку и сказали: «Что за туманный, обманный вечер в лунном безумном свете?»
Он ответил: «Сегодня луна – круглая золотая дверь с серебряным окошком. Шмели и пчелы гоняются друг за другом, влетая в золотую лунную дверь и вылетая в серебряное окошко.
Полоумная Растрепка вытащила мешок, вынула из мешка пчел, посадила их на свой большой палец и засвистела коротенькую пустомельскую песенку. Посмотрев на нее, Лизка-Склизка подхватила пустомельский мотивчик. Пчелы, конечно, тоже начали жужжать и прожужжали свою пчелиную пустомельскую песенку. «Пристали к ним какие-то имена?» – спросил Нос-Картошкой.
«Те три, что на моем пальце, три особенныx лилово-синих пчелы, и я написала их имена на шелковых ленточках и привязала им ленточки на лапки. Одну зовут Джипси – у нее в ушах чернильницы-непроливайки. А это Джесс Джеймс – у него на носу почтовая марка. А вот Желтая Жгучка, она любит повязать вокруг желтой шеи жемчужно-серый платочек».
«Пчелы из одного мешка, а до чего же не похожи»,– пробормотал старик.
«Пчелы-беглянки, вот они кто,– продолжала Полоумная Растрепка. – Они жужжа улетают, жужжа прилетают, жужжа возвращаются домой и жужжа прожужжат вам все уши словечками, сплетнями и секретами.
Сегодня Джипси прижужжала с чернильницами в ушах и начала жужжать: «Я залетела далеко-далеко, невозможно сказать как далеко, там я встретила Королеву Капустных Голов, с головой как кочан капусты. Она подхватила меня за пятку и отвела во дворец Капустных Голов, где все головы уже расквасились.
Дворец был полон коз, они прогуливались вверх-вниз по лестницам, съезжали по перилам и поедали дзынь-дзынь-дзыньские часы. Я заметила, что прежде чем раскусить, прожевать, проглотить и съесть дзынь-дзынь-дзыньские часы, козы их заводили и ставили стрелки на пару минут вперед, чтобы они прозвенели уже изнутри. Я это заметила, понимаешь. А жирно-жирные надутые козы и жирно-жирные колченогие козы вешали лишние часы себе на рога, и те, уставшие ждать, потихоньку сами дзынь-дзынь-дзынькали друг другу.
Я пробыла там все утро и видела, что больших коз кормят большими часами, маленьких коз – маленькими, большие часы громко звенят, а маленькие – тихо. К полудню Королева Капустных Голов с совсем расквашенной головой пришла ко мне попрощаться. Она присела на ступеньку покормить крошек-крокодильчиков маленькими часиками, подкрутила завод, завела будильник, а когда крошки-крокодильчики проглотили часики, я услыхала, как они там, внутри дзынь-дзынь-дзынькают.
Королева учила алфавит с самыми маленькими крокодильчиками. Когда она повторяла им капустноголовый алфавит, они отвечали ей крокодильский. Наконец, королева попрощалась со мной и сказала: «Пока, пока, поскорей возвращайся, пока, пока, в следующий раз оставайся подольше».
Когда я выходила, все крошки-крокодильчики забрались на лестницу и прозвонили мне до свидания. Я побыстрее зажужжала домой, потому что почувствовала себя такой одинокой. Я так рада снова оказаться дома».
Нос-Картошкой поднял голову и сказал: «Как хорошо, что лунные крысы зимой прячут варежки в ледниках. Расскажи нам теперь об этом лилово-синем шмеле, Джессе Джеймсе».
«О, Джесс Джеймс,– повторила Полоумная Растрепка.– Джесс Джеймс прижужжал домой с почтовой маркой на носу и зажужжал мне прямо в уши: «Я летал-летал, я жужжал-жужжал, далеко-далеко, пока не встретил Короля Бумажных Кульков, жившего во Дворце Бумажных Кульков. Я вошел во дворец и думал, что там везде только бумажные кульки. Но вместо них дворец был полон разноцветных горошин, они прогуливались туда-сюда по лестницам, умывали личики, подрубали носовые платочки.
Вечером все разноцветные горошины надели калоши и принялись крутить бумажные кульки. Король Бумажных Кульков прохаживался между ними и приговаривал: «Если у вас спросят, кто я, отвечайте – Король Бумажных Кульков». Тут одна маленькая горошина выпалила прямо в лицо королю: «Повтори-ка – кто тебе сказал, что ты король?» Королю это показалось так обидно, что он протянул руку, одним махом смел в бумажный кулек сразу пятьдесят разноцветных горошин и закричал: «Кулек – пятачок, кулек – пятачок». И бросил кулек на кучу мусора и жестянок.
Когда я улетал, он пожал мне руку и произнес: «До свидания, Джесс Джеймс, старый жужжала, если кто тебя спросит, скажи, что видел Короля Бумажных Кульков в его собственном доме».
Я покидал дворец, а двери и подоконники, крыши и водосточные желоба, по которым стекает дождь, полны были разноцветных горошин в калошах, они умывали личики, подрубали носовые платочки и кричали мне: «Пока, пока, возвращайся поскорей, пока, пока, в следующий раз оставайся подольше». Потом я зажужжал домой, потому что почувствовал себя очень одиноким. Я так рад снова оказаться дома».
Нос-Картошкой поднял голову и сказал: «Что за туманный, обманный вечер в лунном, безумном свете. Расскажи теперь об этой лилово-синей пчеле, Желтой Жгучке».
Полоумная Растрепка повязала жемчужно-серый платочек вокруг шеи Желтой Жгучки и сказала: «Желтая Жгучка прижужжала домой испуганная, с грязной мордашкой и вот что поведала: «Я летела-летела, жужжала-жужжала, пока не встретила Королеву Пустых Шляп. Она схватила меня за пятку, привела в город Пусто-шляпинск и шепотом произнесла: «Винтик выпал, в баке – течь». Жирные блошки, кошки а сороконожки прогуливались в пустых шляпах, а королева все время повторяла: «Винтик выпал, в баке – течь». В домах, на улицах, в грохочущих и гудящих автомобилях, везде и повсюду были только пустые шляпы. Когда жирные блошки менялись шляпами с сороконожками, шляпы пустели. Когда жирные сороконожки менялись шляпами с кошками, то и их шляпы пустели. Я сняла свою шляпу, смотрю, и она пустая. Я сама себя почувствовала пустой шляпой, и даже испугалась. Я поспешила расстаться с Королевой Пустых Шляп и побыстрее зажужжала домой. Я так рада, что снова дома».
Нос-Картошкой сидел, обнявши аккордеон. Он поднял голову и сказал: «Засунь пчел обратно в мешок, они все уши прожужжали своими словечками, сплетнями и секретами».
«А чего еще ты ждал, когда луна – золотая дверь с серебряным окошком?» – спросила Лизка-Склизка.
«Да, да, – подхватила Полоумная Растрепка, – чего еще ты ждал, когда пчелы и шмели гоняются друг за другом, влетая в золотую лунную дверь и вылетая в серебряное окошко?»
И две малышки с тугими конскими хвостиками, две проворные степные девчонки пошли прочь, насвистывая коротенькую пустомельскую песенку и шлепая ногами по лунному золоту луж.
Мыльный Пузырь жил совсем один среди множества людей, продававших друг другу тычки и щелчки, щипки и пинки дюжинами, ящиками и целыми грузовиками.
По утрам Мыльный Пузырь обычно открывал окно и говорил собирателям тряпья и рванья: «Далеко-далеко отсюда воркуют две голубки, далеко-далеко отсюда белые крылья растворяются в синеве, в синеве неба».
А собиратели тряпья и рванья, глядя поверх мешков с тряпьем и рваньем, говорили: «Что за рваные облака летят по небу, гонимые ветром, небесным ветром?»
Однажды к дому подошли две голубки, прямо к ручке двери, к дверному звонку под окошком. Одна голубка позвонила в дверь, а за ней и другая.
Они стали ждать, а пока ждали, завязывали шнурки на башмаках и шляпные ленты под подбородком.
Мыльный Пузырь открыл дверь. Они уселись к нему на руки, одна голубка на правую руку, другая на левую, захлопали крыльями и заворковали: «Гули-гули, гули-гули-гули». Потом они оставили ему письмо и быстро упорхнули прочь.
Читать письмо Мыльному Пузырю пришлось на крыльце – там было светлей, ведь еще только-только рассвело. Бумага была покрыта неразборчивыми голубыми каракулями голубиных лапок со множеством словечек и секретиков.
Посмотрев на письмо, Мыльный Пузырь сказал сам себе: «Не удивлюсь, если эти две голубки – мои сбежавшие дочки, Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка. Когда они убегали, они сказали, что переберутся через реку Шампунь и будут жить в стране Рутамяте. А я слышал, в Рутамяте такой закон: если девчонка перебирается через реку Шампунь, вернуться туда, где она жила раньше, она может только голубкой – и голубкой она останется, пока не вернется назад за реку Шампунь в страну Рутамяту».
Он взглянул из-под руки в дальнюю даль, в синеву, в небесную синеву. Он так долго и пристально смотрел, что увидел, как две белые голубки растворяются в синеве, поднимаясь все выше, летя все быстрее к реке Шампунь, к стране Рутамяте.
«Спорим, я угадал, что это они, – сказал он сам себе. – Спорим, что эти две голубки – мои сбежавшие дочурки, мои девчонки, Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка».
Он взял письмо и снова прочитал его сверху донизу. «Первый раз разбираю голубиные каракули», – сказал он сам себе. Он» читал-читал письмо, и вот что оно ему поведало:
Джонни Зануда сказал: «Я буду разглядывать всяческую всячину и все доводить до блеска, я буду все доводить до блеска и разглядывать всяческую всячину».
Они уехали и сделали, что обещали. Они отправились в кузнечиковые поля у Ближних Кур, где кузнечики ели кукурузу, сколько хотели, без счета. Они пробыли там, пока все кузнечики не освоили счет и не научились отвечать «да» или «нет». Один прыжок, один хлопок означали «да». Два прыжка, два хлопка – «нет». Один, два, три, четыре, пять, шесть – значили, что кузнечики освоили счет и выучили цифры. После этого, поедая кукурузу, кузнечики всегда считали, сколько съели.
А теперь Джимми Задира спит в комнате, полной денег, в большом банке в Ближних Курах. Комната, где он спит – то место, где хранят тясячедолларовые билеты. Когда он по вечерам устраивает себе постель на полу, тысячедолларовые бумажки доходят ему до колен. Вместо подушки у него куча тысячедолларовых бумажек. Как зарываются в сено или солому, он зарывается в тысячедолларовые бумажки. Бумажные деньги громоздятся вокруг него и собираются у него под локтем будто сено или солома.
Бродяжка Бесси, которая всего на прошлой неделе разговаривала с ним в Ближних Курах, рассказала, что он ей заявил: «В тысячедолларовых банкнотах – особая музыка. Когда я вечером засыпаю, а утром просыпаюсь, я слышу эту музыку. Они шепчут и плачут, они поют короткие песенки: «Ой-ой, ой-ой-ой», когда шуршат и шелестят, лежа рядом друг с другом. Их грязные физиономии с разорванными уголками, пятнами и отпечатками пальцев плачут и шепчут так, что их больно слушать.
Я слышал, как одна грязная тысячедолларовая банкнота говорила другой, захватанной пальцами: «Они нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Они плачут и шепчут и смеются над всеми вещами, над прекрасными вещами и над просто превосходными – над попугаями, пони, поросятами, над прекрасными попугаями, пони, поросятами, над просто превосходными попугаями, пони, поросятами, над котятами, щенками, обезьянками, над кучами котят, щенков и обезьянок, над грудами котят, щенков и обезьянок, над ожерельями, мороженым, бананами, пирогами, шляпками, туфельками, кофтами, совками для мусора, мышеловками, кофейными чашками, носовыми платками, английскими булавками, над алмазами, бутылками, большими входными дверями со звонками, они плачут и шепчут и смеются над всеми этими вещами – и ничто так не ранит сердце, как грязные тысячедолларовые банкноты с порванными уголками и в пятнах, говорящие друг другу: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Старый Нос-Картошкой молча сел. Он перебирал клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
Ко-мне-не-приставай ласково поглядела на него и сказала ласково: «Может быть теперь ты расскажешь что-нибудь о Джонни Зануде». И он начал рассказ.
Джонни Зануда наводил блеск на двери банка. Двери были медные, и Джонни Зануда стоял с тряпками, золой и замшей и доводил медь до блеска.
«Медь сияет и блестит, в ней, как в зеркале, отражается вся улица,– рассказывал он на прошлой неделе Бродяжке Бесси. – Если там появляются попугаи, пони, поросята, или котята, щенята, обезьянки, или ожерелья, мороженое, бананы, пироги, шляпки, туфельки, блузки, совки для мусора, мышеловки, кофейные чашки, носовые платки, английские булавки, или алмазы, бутылки и большие входные двери с дверными звонками, Джонни Зануда может увидеть, как они отражаются в меди.
Я потру медные двери и все вещи начинают прыгать из сияющей меди прямо мне в руки. Лица людей, дымовые трубы, слоны, желтые колибри и голубые васильки, в которых я вижу спящих парочками кузнечиков, все они появляются, как только я их позову, из сияющей меди дверей. Если как следует начистить медь и как следует загадать медное желание, и так вот чистить и желать, все, что хочешь выпрыгнет из сияния меди прямо тебе в руки».
«Теперь ты видишь, что мальчики иногда выполняют свои обещания, когда уезжают далеко-далеко»,– сказал слепой Нос-Картошкой девочке Ко-мне-не-приставай.
«Они добились того, чего хотели. Теперь останутся там или опять будут искать чего-то нового?» – спросила она.
«На это ответить могут только кузнечики,– вот что сказал старик. – Кузнечики старше. Они больше знают о прыжках. А особенно те кузнечики, которые могут говорить «да» или «нет» я считать – раз, два, три, четыре, пять, шесть».
Он молча сел, перебирая клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».
5. Две истории о двух девочках с горячими сердечками
Однажды утром, когда большие белые облака плечом к плечу катились по скату огромного голубого неба, Гулена Глазкинс пришла туда, где сидел слепой Нос-Картошкой, посверкивая медными завитушками своего аккордеона.
«Тебе нравится посверкивать медными завитушками?» – спросила Гулена.
«Да,– ответил он. – Когда-то давно медные завитушки были золотыми, но золото украли, когда я отвернулся».
Он прикрыл веками слепые глазницы: «Я им благодарен за то, что они взяли золото, которое им понадобилось. Моим пальцам медь не хуже золота». И он пошел посверкивать медными завитушками аккордеона, посвистывать короткую строчку из старой песенки: «Завтра не догнать вчера, раньше началось вчера».
«Чудное утро и солнце льет ушаты света»,– сказал он Гулене, а та ответила: «Большие белые облака плечом к плечу катятся по скату огромного голубого неба».
«Апрель опять повсюду»,– промурлыкал он, как будто что-то не договаривая.
«Похоже на то – апрель опять повсюду»,– промурлыкала Гулена, как будто что-то не договаривая.
Они как будто плыли по течению, старик своей дорогой, девушка – своей, но только скоро они доплыли до истории, и вот так и именно такими словами она и была рассказана.
Пунцовая Розочка была хорошенькой девушкой с глазами голубыми, как голубизна неба в начале апреля. Ее губки напоминали тёмно-красные розочки, ждущие прохлады летнего вечера.
Совсем юной она встретила Портупея, солдата. Они решили пожениться – он обещался ей, она ему. Но он ушел на войну. Две коротких войны, а в промежутке одна длинная – и там в далекой стране он женился на другой и не вернулся к Пунцовой Розочке.
Потом все еще очень юной она встретила Выше-Выше-Прыга. Он был танцор и танцевал хо здесь, то там. Он танцевал днем, вечером и всю ночь напролет, а потом спал до полудня. Он пообещал на ней жениться, и она пообещала выйти за него замуж. Но он уехал в один город, потом в другой, потом в третий. Он женился на одной женщине, потом на другой. Каждый год доходили слухи о новой жене Выше-Выше-Прыга, танцора. Пунцовая Розочка была еще достаточно юна, и она забыла о своем обещании и об обещании Выше-Выше-Прыга, танцора, уехавшего от нее.
Потом появился Три Гроша. Он не был ни солдатом, ни танцором, ни вообще не был кем-то. Его ничто не заботило, он все время менял работу, то клеил обои, то работал штукатуром, то крыл крыши дранкой, там, где крыша прохудилась, то открывал консервы открывалкой для консервов.
Три Гроша пообещал Пунцовой Розочке жениться на ней, и она тоже ему пообещалась. Только он всегда опаздывал сдержать свое слово. Если свадьбу назначали на вторник, он появлялся в среду, если на пятницу – запаздывал до субботы. Так свадьба и не состоялась.
Пунцовая Розочка сказала сама себе: «Отправлюсь-ка я поучиться уму-разуму, пойду поговорю с женами Выше-Выше-Прыга, танцора, а если повезет, заберусь так далеко, что разыщу жену Портупея, солдата – может быть жены тех, кто обещался мне, расскажут, как добиться, чтобы кто-нибудь сдержал обещание».
Она паковала и паковала чемодан до тех пор, пока тот не был запакован так, что в нем осталось место лишь для чего-то одного. Тут она стала решать, что взять – зеркало или часы.
«Ум твердит мне, надо взять часы – по ним я всегда смогу решить еще рано или уже поздно,– сказала она сама себе. – Но сердце мне твердит – возьми зеркало, потому что взглянув на себя в зеркало, я всегда смогу решить, я уже старше, или еще моложе».
Наконец она решилась, взяла часы, оставила зеркало – ведь так твердил ум. Она собралась, открыла дверь, вышла из дома, пошла по одной улице, потом по другой, потом по третьей.
Но сердце не переставало твердить ей – вернись, поменяй часы на зеркало. Она пошла назад, открыла дверь, вошла в дом, в свою комнату. Глядя на часы и зеркало, она сказала: «Еще одну ночь переночую дома, а завтра решу, что взять с собой».
И с той поры Пунцовая Розочка каждое утро умом принимает решение взять часы. Она берет их и трогается в путь, а потом возвращается, потому что сердце ее перерешило взять зеркало.
Если утром ты придешь к ее дому, то увидишь, как она стоит на пороге с голубыми как голубизна неба в начале апреля глазами и губами, напоминающими тёмнокрасные розы в прохладе летнего вечера. Ты увидишь, как она выходит из дома и идет за ворота с часами в руке. Подожди еще немного и ты увидишь, как она возвращается, входит в ворота, в дом, в свою комнату, кладет часы и берет в руки зеркало.
Потом она решает подождать до завтрашнего утра с решением о том, что надо решить. Ее ум твердит одно, сердце другое. В конце концов она остается дома. Иногда она смотрит на себя в зеркало и говорит: «Я еще молода, а пока я молода, у меня есть время решить».
Гулена Глазкинс почесала подбородок мизинцем и сказала: «Что за странная история. Она бы меня расстроила, если бы я не видела, как большие белые облака плечом к плечу катятся по скату огромного голубого неба».
«Эту историю хорошо рассказывать, когда повсюду опять апрель, а я посверкиваю медными завитушками аккордеона»,– отозвался слепой Нос-Картошкой.
Ранним летним вечером луна висела над верхушками деревьев. Мягкий лунный свет струился вниз, будто желая что-то сказать шелесту листвы в ответ.
В тот необычайный летний вечер девушка по имени Гулена Глазкинс пришла туда, где слепой Нос-Картошкой сидел на углу улицы с аккордеоном. Она медленно и задумчиво подошла туда, где он сидел в вечерней тени. Она рассказала ему о летней луне над верхушками деревьев и о том, что лунный свет пытается что-то сказать шелесту листвы в ответ.
Старик откинулся назад, тронул клавиши аккордеона и произнес, как будто выпустил из себя то, что давно-давно томилось в нем.
«В такие вечера у каждого дерева своя собственная, ему одному принадлежащая луна. Если вскарабкаться на тысячу деревьев за вечер, соберешь тысячу лун,– промурлыкал он. – Сегодня вечером ты напомнила мне о тайнах, что скрываются глубоко-глубоко во мне».
Помолчав немного и подумав немного и снова немного помолчав, старик начал рассказывать эту историю:
Жила-была девушка, которую я когда-то знал, звали ее Розовый Пиончик, потому что щечки и губки у нее были словно пиончики.
Когда она проходила мимо пионового куста, его цветы шептались:. «Она красивее нас», а другие цветы подхватывали, и тоже шепотом: «Должно быть так… должно… быть… так».
Жил-был баскетболист по имени Коротышка, однажды он пригласил ее покататься по долине, где перед дождем всегда кричат павлины, а после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Вот они доехали до высокого, растущего прямо в небо, дерева. Высоко-высоко на вышине, где шепчет шелест листвы, плыла луна и застревала в ветвях.
«Полезай, Коротышка, сними мне эту луну»,– дерзко пропела девушка. Баскетболист выпрыгнул из машины, вскарабкался на высокое дерево, все выше и выше, пока не оказался там, где плыла и застревала в ветвях луна.
Спустившись вниз он подал девушке серебряную шляпу, полную нежно-розовых жемчужин. Чтобы они не потерялись, она положила их на заднее сидение автомобиля, и они поехали дальше.
Они подъехали к другому высокому дереву, растущему прямо в небо. В его вершине тоже застряла луна.
«Сними мне и эту»,– снова дерзко пропела девушка. Когда он спустился вниз, у него в руках был золотой лунный диск, полный багряных осенних листьев. Чтобы он не потерялся, они положили его на заднее сидение и поехали дальше.
«Ты так добр ко мне, Коротышка»,– сказала Розовый Пиончик, когда он вскарабкался еще на одно дерево, растущее прямо в небо, и принес ей медный лепесток с брызгами двойной радуги. Она положила его в надежное место – на заднее сидение, и они поехали.
В следующий раз Коротышка вскарабкался наверх и спустился, неся в руках то, что взял прямо оттуда, где луна запуталась в ветвях на вершине дерева. «Вот тебе египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой»,– сказал он. «Ах, ты моя прелесть»,– ответила она, дерзко взглянув ему в глаза. Она положила египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой в надежное место – на заднее сидение автомобиля, и они поехали.
Они прислушались, остановили машину и долго слушали, как после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Когда они, наконец, услышали, как кричат павлины, то поняли, что скоро пойдет дождь. Тогда они поехали домой.
Павлины все кричали, а они еще не добрались до дома и все поглядывали на заднее сидение, где лежали серебряная шляпа с нежно-розовыми жемчужинами, золотой лунный диск с багряными осенними листьями, медный лепесток с брызгами двойной радуги и египетское ожерелье с ледяной бриллиантовой паутинкой.
Когда они добрались до дома, восток неба сиял фиолетовой зарей. Уже почти рассвело, когда они подъехали к парадной двери дома Розового Пиончика. Она вбежала в дом, чтобы взять корзинку и уложить подарки. Она выбежала из дома, чтобы забрать подарки с собой.
Она посмотрела на заднее сидение автомобиля, она ощупала его пальчиками. На заднем сидении лежали только четыре апельсина. Они разрезали их и в каждом нашли по желтому шелковому платочку.
Если ты придешь сегодня в дом, где живут Розовый Пиончик и Коротышка, ты найдешь там четырех играющих детей, и у каждого на шее желтый шелковый платочек, завязанный скользящим потайным узлом.
У всех детей лица, круглые как луна, и лунные имена. Иногда родители сажают их в машину и везут кататься по долине, где павлины кричат перед дождем, а после полуночи лягушки играют в кости золотыми кубиками.
Они долго-долго смотрят на летнюю луну, висящую над верхушками деревьев, там, где шелестит листва, а шелест листвы и лунный свет как будто что-то говорят друг другу.
Так Нос-Картошкой закончил свою историю, а Гулена Глазкинс поцеловала его в нос и сказала: «Ну и распустился ты сегодня, просто цветочек».
6. Три истории о лунном свете, голубках, пчелах, Джипси, Джессе Джеймсе, Желтой Жгучке, Королеве Капустных Голов и Короле Бумажных Кульков
В субботу вечером в Печенка-с-луком-сити небо обрушило дождь на людей, на почту и на арахисовое поле.
После дождя небо выпустило луну, и лунный свет залил золотом дождевые лужи.
С запада прилетел западный ветер и подернул рябью лунную позолоту на поверхности луж.
Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка, две малышки с тугими конскими хвостиками, две проворные степные девчонки, пришли в лунном свете, напевая коротенькую пустомельскую песенку.
Они пришли на угол рядом с почтой, где сидел, сжимая свой аккордеон, слепой Нос-Картошкой, размышлявший, что же случится дальше, с кем и почему.
Он спросил сам себя: «Кто же мне рассказал, что лунные крысы прячут зимой варежки в ледниках?»
Тут Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка прискакали вприпрыжку и сказали: «Что за туманный, обманный вечер в лунном безумном свете?»
Он ответил: «Сегодня луна – круглая золотая дверь с серебряным окошком. Шмели и пчелы гоняются друг за другом, влетая в золотую лунную дверь и вылетая в серебряное окошко.
Полоумная Растрепка вытащила мешок, вынула из мешка пчел, посадила их на свой большой палец и засвистела коротенькую пустомельскую песенку. Посмотрев на нее, Лизка-Склизка подхватила пустомельский мотивчик. Пчелы, конечно, тоже начали жужжать и прожужжали свою пчелиную пустомельскую песенку. «Пристали к ним какие-то имена?» – спросил Нос-Картошкой.
«Те три, что на моем пальце, три особенныx лилово-синих пчелы, и я написала их имена на шелковых ленточках и привязала им ленточки на лапки. Одну зовут Джипси – у нее в ушах чернильницы-непроливайки. А это Джесс Джеймс – у него на носу почтовая марка. А вот Желтая Жгучка, она любит повязать вокруг желтой шеи жемчужно-серый платочек».
«Пчелы из одного мешка, а до чего же не похожи»,– пробормотал старик.
«Пчелы-беглянки, вот они кто,– продолжала Полоумная Растрепка. – Они жужжа улетают, жужжа прилетают, жужжа возвращаются домой и жужжа прожужжат вам все уши словечками, сплетнями и секретами.
Сегодня Джипси прижужжала с чернильницами в ушах и начала жужжать: «Я залетела далеко-далеко, невозможно сказать как далеко, там я встретила Королеву Капустных Голов, с головой как кочан капусты. Она подхватила меня за пятку и отвела во дворец Капустных Голов, где все головы уже расквасились.
Дворец был полон коз, они прогуливались вверх-вниз по лестницам, съезжали по перилам и поедали дзынь-дзынь-дзыньские часы. Я заметила, что прежде чем раскусить, прожевать, проглотить и съесть дзынь-дзынь-дзыньские часы, козы их заводили и ставили стрелки на пару минут вперед, чтобы они прозвенели уже изнутри. Я это заметила, понимаешь. А жирно-жирные надутые козы и жирно-жирные колченогие козы вешали лишние часы себе на рога, и те, уставшие ждать, потихоньку сами дзынь-дзынь-дзынькали друг другу.
Я пробыла там все утро и видела, что больших коз кормят большими часами, маленьких коз – маленькими, большие часы громко звенят, а маленькие – тихо. К полудню Королева Капустных Голов с совсем расквашенной головой пришла ко мне попрощаться. Она присела на ступеньку покормить крошек-крокодильчиков маленькими часиками, подкрутила завод, завела будильник, а когда крошки-крокодильчики проглотили часики, я услыхала, как они там, внутри дзынь-дзынь-дзынькают.
Королева учила алфавит с самыми маленькими крокодильчиками. Когда она повторяла им капустноголовый алфавит, они отвечали ей крокодильский. Наконец, королева попрощалась со мной и сказала: «Пока, пока, поскорей возвращайся, пока, пока, в следующий раз оставайся подольше».
Когда я выходила, все крошки-крокодильчики забрались на лестницу и прозвонили мне до свидания. Я побыстрее зажужжала домой, потому что почувствовала себя такой одинокой. Я так рада снова оказаться дома».
Нос-Картошкой поднял голову и сказал: «Как хорошо, что лунные крысы зимой прячут варежки в ледниках. Расскажи нам теперь об этом лилово-синем шмеле, Джессе Джеймсе».
«О, Джесс Джеймс,– повторила Полоумная Растрепка.– Джесс Джеймс прижужжал домой с почтовой маркой на носу и зажужжал мне прямо в уши: «Я летал-летал, я жужжал-жужжал, далеко-далеко, пока не встретил Короля Бумажных Кульков, жившего во Дворце Бумажных Кульков. Я вошел во дворец и думал, что там везде только бумажные кульки. Но вместо них дворец был полон разноцветных горошин, они прогуливались туда-сюда по лестницам, умывали личики, подрубали носовые платочки.
Вечером все разноцветные горошины надели калоши и принялись крутить бумажные кульки. Король Бумажных Кульков прохаживался между ними и приговаривал: «Если у вас спросят, кто я, отвечайте – Король Бумажных Кульков». Тут одна маленькая горошина выпалила прямо в лицо королю: «Повтори-ка – кто тебе сказал, что ты король?» Королю это показалось так обидно, что он протянул руку, одним махом смел в бумажный кулек сразу пятьдесят разноцветных горошин и закричал: «Кулек – пятачок, кулек – пятачок». И бросил кулек на кучу мусора и жестянок.
Когда я улетал, он пожал мне руку и произнес: «До свидания, Джесс Джеймс, старый жужжала, если кто тебя спросит, скажи, что видел Короля Бумажных Кульков в его собственном доме».
Я покидал дворец, а двери и подоконники, крыши и водосточные желоба, по которым стекает дождь, полны были разноцветных горошин в калошах, они умывали личики, подрубали носовые платочки и кричали мне: «Пока, пока, возвращайся поскорей, пока, пока, в следующий раз оставайся подольше». Потом я зажужжал домой, потому что почувствовал себя очень одиноким. Я так рад снова оказаться дома».
Нос-Картошкой поднял голову и сказал: «Что за туманный, обманный вечер в лунном, безумном свете. Расскажи теперь об этой лилово-синей пчеле, Желтой Жгучке».
Полоумная Растрепка повязала жемчужно-серый платочек вокруг шеи Желтой Жгучки и сказала: «Желтая Жгучка прижужжала домой испуганная, с грязной мордашкой и вот что поведала: «Я летела-летела, жужжала-жужжала, пока не встретила Королеву Пустых Шляп. Она схватила меня за пятку, привела в город Пусто-шляпинск и шепотом произнесла: «Винтик выпал, в баке – течь». Жирные блошки, кошки а сороконожки прогуливались в пустых шляпах, а королева все время повторяла: «Винтик выпал, в баке – течь». В домах, на улицах, в грохочущих и гудящих автомобилях, везде и повсюду были только пустые шляпы. Когда жирные блошки менялись шляпами с сороконожками, шляпы пустели. Когда жирные сороконожки менялись шляпами с кошками, то и их шляпы пустели. Я сняла свою шляпу, смотрю, и она пустая. Я сама себя почувствовала пустой шляпой, и даже испугалась. Я поспешила расстаться с Королевой Пустых Шляп и побыстрее зажужжала домой. Я так рада, что снова дома».
Нос-Картошкой сидел, обнявши аккордеон. Он поднял голову и сказал: «Засунь пчел обратно в мешок, они все уши прожужжали своими словечками, сплетнями и секретами».
«А чего еще ты ждал, когда луна – золотая дверь с серебряным окошком?» – спросила Лизка-Склизка.
«Да, да, – подхватила Полоумная Растрепка, – чего еще ты ждал, когда пчелы и шмели гоняются друг за другом, влетая в золотую лунную дверь и вылетая в серебряное окошко?»
И две малышки с тугими конскими хвостиками, две проворные степные девчонки пошли прочь, насвистывая коротенькую пустомельскую песенку и шлепая ногами по лунному золоту луж.
Мыльный Пузырь жил совсем один среди множества людей, продававших друг другу тычки и щелчки, щипки и пинки дюжинами, ящиками и целыми грузовиками.
По утрам Мыльный Пузырь обычно открывал окно и говорил собирателям тряпья и рванья: «Далеко-далеко отсюда воркуют две голубки, далеко-далеко отсюда белые крылья растворяются в синеве, в синеве неба».
А собиратели тряпья и рванья, глядя поверх мешков с тряпьем и рваньем, говорили: «Что за рваные облака летят по небу, гонимые ветром, небесным ветром?»
Однажды к дому подошли две голубки, прямо к ручке двери, к дверному звонку под окошком. Одна голубка позвонила в дверь, а за ней и другая.
Они стали ждать, а пока ждали, завязывали шнурки на башмаках и шляпные ленты под подбородком.
Мыльный Пузырь открыл дверь. Они уселись к нему на руки, одна голубка на правую руку, другая на левую, захлопали крыльями и заворковали: «Гули-гули, гули-гули-гули». Потом они оставили ему письмо и быстро упорхнули прочь.
Читать письмо Мыльному Пузырю пришлось на крыльце – там было светлей, ведь еще только-только рассвело. Бумага была покрыта неразборчивыми голубыми каракулями голубиных лапок со множеством словечек и секретиков.
Посмотрев на письмо, Мыльный Пузырь сказал сам себе: «Не удивлюсь, если эти две голубки – мои сбежавшие дочки, Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка. Когда они убегали, они сказали, что переберутся через реку Шампунь и будут жить в стране Рутамяте. А я слышал, в Рутамяте такой закон: если девчонка перебирается через реку Шампунь, вернуться туда, где она жила раньше, она может только голубкой – и голубкой она останется, пока не вернется назад за реку Шампунь в страну Рутамяту».
Он взглянул из-под руки в дальнюю даль, в синеву, в небесную синеву. Он так долго и пристально смотрел, что увидел, как две белые голубки растворяются в синеве, поднимаясь все выше, летя все быстрее к реке Шампунь, к стране Рутамяте.
«Спорим, я угадал, что это они, – сказал он сам себе. – Спорим, что эти две голубки – мои сбежавшие дочурки, мои девчонки, Полоумная Растрепка и Лизка-Склизка».
Он взял письмо и снова прочитал его сверху донизу. «Первый раз разбираю голубиные каракули», – сказал он сам себе. Он» читал-читал письмо, и вот что оно ему поведало:
«Папочка, папочка, папочка, приезжай к нам домой в страну Рутамяту, где воркуют – гули-гули-гули – голуби, где белки таскают кадки, а дикие кошки загадывают загадки, рыбки выпрыгивают из реки и болтают с горячей сковородкой, бабуины нянчат младенцев, черные кошки разгуливают в оранжевых носочках, а по понедельникам в полдень вечерком из слуховых окошек выглядывают птички в алых и малиновых шляпках».Прочтя письмо во второй раз, Мыльный Пузырь сказал сам себе: «Не удивительно, что письмо нацарапано на бумаге птичьей лапкой. Не удивительно, что письмо полно словечек и секретиков».
Полоумная Растрепка Лизка-Склизка»