Сенкевич Генрик. Потоп

   – Все это пустое, ясновельможный князь! У кого совесть чиста, тот никого не испугается.
   – Я надеялся, что хоть Радзивиллы все примут мою сторону, а ты вот погляди, что пишет мне князь кравчий из Несвижа.
   Гетман протянул Кмицицу письмо от Казимежа Михала.
   Кмициц пробежал письмо глазами.
   – Кабы не знал я твоих намерений, подумал бы, что это честнейший человек на свете. Дай Бог ему добра! Я говорю то, что думаю.
   – Поезжай уж! – с легким нетерпением сказал князь.

Глава XVII

   Однако Кмициц не уехал ни в тот день, ни на следующий, так как в Кейданы стали отовсюду приходить грозные вести. Под вечер прискакал гонец с донесением, что хоругви Мирского и Станкевича сами направляются к гетманской резиденции, готовые с оружием в руках вступиться за своих полковников, что возмущение в их рядах страшное и что хорунжие послали депутации ко всем другим хоругвям, стоящим неподалеку от Кейдан и даже на Подлясье, в Заблудове, с сообщением об измене гетмана и призывом объединиться для защиты отчизны. Легко было предугадать, что к мятежным хоругвям слетится множество шляхты и они создадут большую силу, против которой трудно будет обороняться в неукрепленных Кейданах, тем более что не на все полки, находившиеся в распоряжении князя Радзивилла, можно было положиться.
   Это опрокинуло все расчеты и все замыслы гетмана, но вместо того, чтобы ослабить его дух, казалось, еще больше его воодушевило. Он принял решение лично встать во главе верных шотландских полков, конницы и артиллерии, двинуться навстречу мятежникам и погасить пламя в зародыше. Он знал, что хоругви без полковников – это просто нестройные толпы, которые рассеются перед одним грозным именем гетмана.
   Князь принял также решение крови не жалеть и устрашить примером не только все войско и всю шляхту, но и всю Литву, чтобы дрогнуть она не смела под железной его пятою. Надо было выполнить все, что замыслил он, и выполнить своими собственными силами.
   В тот же день несколько иноземных офицеров выехали в Пруссию для набора новых войск, а Кейданы закипели толпами вооруженных людей. Шотландские полки, иноземные рейтары, драгуны Мелешко и Харлампа и пушкари Корфа готовились к походу. Княжеские гайдуки, челядь, мещане из Кейдан должны были укрепить силы князя, и, наконец, было принято решение ускорить отправку арестованных полковников в Биржи, где держать их было безопасней, нежели в неукрепленных Кейданах. Князь справедливо полагал, что отправка в эту удаленную крепость, где по договору должен был уже стоять шведский гарнизон, разрушит надежды мятежных солдат на освобождение полковников и лишит мятеж всякого смысла.
   Заглоба, Скшетуские и Володыёвский должны были разделить участь остальных полковников.
   Уже спустился вечер, когда в подземелье, в котором они сидели, вошел офицер с фонарем в руке и сказал:
   – Прошу собираться и следовать за мной.
   – Куда? – с тревогой в голосе спросил Заглоба.
   – Там видно будет. Скорей! Скорей!
   – Идем, идем.
   Рыцари вышли. В коридоре их окружили шотландские солдаты, вооруженные мушкетами. Заглоба совсем растревожился.
   – Ведь не повели бы они нас на смерть без ксендза, без исповеди? – шепнул он на ухо Володыёвскому.
   Затем старик обратился к офицеру:
   – Как звать тебя, пан?
   – А тебе, пан, зачем мое имя?
   – У меня много родных в Литве, да и приятно было бы знать, с кем имеешь дело.
   – Не время представляться, глуп, однако же, тот, кто стыдится своей фамилии. Рох Ковальский, коли хочешь знать.
   – Достойное семейство! Мужи – добрые солдаты, женщины – добродетельны. Моя бабушка была Ковальская, но оставила меня сиротою, когда я еще на свет не появился. А ты, пан, из Верушей или из Кораблей Ковальских?
   – Что это ты, пан, среди ночи мне допрос учиняешь?
   – А потому, что мы с тобою, наверно, сродни, ведь вот и вся стать у тебя моя. В костях широк, да и плечи точь-в-точь мои, а я в бабушку уродился.
   – Ладно, в дороге поговорим. Времени будет достаточно!
   – В дороге? – спросил Заглоба.
   Тяжелое бремя свалилось у него с плеч. Отдуваясь, как мех, он тотчас расхрабрился.
   – Пан Михал, – шепнул он Володыёвскому, – ну не говорил ли я тебе, что нас не казнят?
   Тем временем они вышли на замковый двор. Ночь уже спустилась на землю. Лишь кое-где пылали красные факелы или мерцали фонари, отбрасывая неверные отблески на конных и пеших солдат разного рода оружия. Весь двор был забит войсками. Видно, шли приготовления к походу, так как всюду царила суматоха. Тут и там в темноте маячили копья и дула мушкетов, конские копыта цокали по мостовой; отдельные всадники проезжали между хоругвями; это офицеры, очевидно, развозили приказы.
   Ковальский остановил конвой и узников у огромной хлебной телеги, запряженной четверкой лошадей.
   – Прошу садиться! – сказал он.
   – Тут уже кто-то сидит, – взбираясь на телегу, сказал Заглоба. – А наши короба?
   – Короба под соломой, – ответил Ковальский. – Поскорее! Поскорей!
   – Кто же это тут сидит? – спрашивал Заглоба, всматриваясь в темные фигуры, вытянувшиеся на соломе.
   – Мирский, Станкевич, Оскерко! – последовал ответ.
   – Володыёвский, Ян Скшетуский, Станислав Скшетуский, Заглоба! – ответили наши рыцари.
   – Здорово! Здорово!
   – Здорово! В хорошей компании поедем. А куда нас везут, не знаете?
   – В Биржи! – ответил Ковальский.
   С этими словами он дал команду трогать. Полсотни драгун окружили телегу и двинулись в путь.
   Узники стали вполголоса разговаривать.
   – Шведам нас выдадут! – сказал Мирский. – Я так и думал…
   – По мне, уж лучше у врагов сидеть, нежели у изменников! – заметил Станкевич.
   – А по мне, – воскликнул Володыёвский, – лучше пуля в лоб, нежели сидеть сложа руки во время такой жестокой войны.
   – Не суесловь, пан Михал! – остановил его Заглоба. – Ведь с телеги можно удрать, из Бирж тоже, а вот с пулей во лбу удирать трудновато. Но я знал, что этот изменник не отважится на такое.
   – Это чтоб Радзивилл да не отважился! – сказал Мирский. – Видно, ты, пан, издалека приехал и не знаешь его. Уж коли он поклялся кому отомстить, так тот может почитать себя мертвым; я не запомню такого случая, чтобы он кому-нибудь простил самую маленькую обиду.
   – А вот не отважился же поднять на меня руку! – настаивал Заглоба. – Как знать, не мне ли и вы обязаны жизнью.
   – Это как же так?
   – А меня крымский хан очень любит за то, что я открыл заговор на его жизнь, когда сидел у него в неволе в Крыму. Да и наш милостивый король Joannes Casimirus тоже меня любит. Не захотел, собачий сын, Радзивилл, с двумя владыками задираться, они ведь и в Литве могли бы его достать.
   – Ну, что это ты, пан, говоришь! Он короля, как черт кропило, ненавидит, так еще больше взъелся бы на тебя, кабы знал, что ты наперсник нашего повелителя, – возразил Станкевич.
   – А я думаю, – сказал Оскерко, – что не захотел гетман руки марать в нашей крови, дабы odium^[54] на себя не навлечь, и готов поклясться, что этот офицер везет приказ шведам в Биржах тотчас нас расстрелять.
   – Ох! – воскликнул Заглоба.
   Все на минуту примолкли, а телега между тем уже въехала на кейданскую площадь. Город спал, в окнах не было света, только собаки у ворот яростно лаяли на всадников.
   – Все равно, – сказал Заглоба, – мы, что ни говори, выиграли время, а может, и счастливый случай подвернется, а нет, так штуку какую-нибудь придумаем. – Он обратился к старым полковникам: – Вы меня мало знаете, но вы у моих друзей спросите, в каких мне случалось бывать переделках, и все-таки я всегда выходил из них цел и невредим. Скажите мне, что за офицер командует конвоем? Нельзя ли уговорить его отступиться от изменника, стать на сторону отчизны и соединиться с нами?
   – Это Рох Ковальский из Кораблей Ковальских, – ответил Оскерко. – Я его знаю. С одинаковым успехом ты бы, пан, мог уговорить его лошадь, – право, не знаю, кто из них глупее.
   – А за что же его произвели в офицеры?
   – Он у Мелешко в драгунской хоругви знаменосец, а для этого большого ума не надо. А в офицеры его потому произвели, что князю кулаки его понравились: он подковы гнет и схватывается с ручными медведями, и не было еще такого, которого бы он не поборол.
   – Такой силач?
   – Силач над силачами, а уж если начальник скажет ему: разбей лбом стенку – так он, не раздумывая ни минуты, начнет стучать об нее лбом. Приказано ему отвезти нас в Биржи, так отвезет, хоть тут земля расступись.
   – Скажите! – воскликнул Заглоба, который с большим вниманием слушал эти речи. – Решительный, однако, парень!
   – А все потому, что он столько же решителен, сколько и глуп. На досуге он коли не ест, так спит. Удивительное дело, право же, вы мне не поверите: однажды он проспал в арсенале сорок восемь часов кряду, да еще зевал, когда его стащили с постели.
   – Нравится мне этот офицер, ну просто страх как! – сказал Заглоба. – Я всегда люблю знать, с кем имею дело.
   С этими словами он повернулся к Ковальскому.
   – Подъезжай-ка поближе ко мне! – крикнул он покровительственно.
   – Чего? – спросил Ковальский, поворачивая коня.
   – Нет ли у тебя горелки?
   – Есть.
   – Давай!
   – Как так: давай?
   – Видишь ли, пан Ковальский, кабы это было запрещено, у тебя приказ был бы не давать, а коль нет приказа, так давай.
   – Эге! – удивился пан Рох. – Черт возьми! Это что же – заставить хочешь?
   – Заставить не заставить, но ведь можно тебе поддержать родича, да еще старого, – стало быть, и следует это сделать, ведь, женись я на твоей матери, за милую душу мог бы стать твоим отцом.
   – Какой ты мне, пан, родич!
   – Да ведь есть два колена Ковальских. Одни по прозванию Веруши, на их гербе изображен козел на щите с поднятой задней ногой, а у других Ковальских на гербе тот самый корабль, на котором их предок Ковальский приплыл морем из Англии в Польшу, вот они-то, по бабушке, мои родичи, и потому у меня на гербе тоже корабль.
   – Господи! Да неужто ты и впрямь мой родич?
   – Разве ты из Кораблей?
   – Из Кораблей.
   – Ей-же-ей, моя кровь! – воскликнул Заглоба. – Как хорошо, что мы встретились, я ведь сюда, в Литву, к Ковальским приехал, и хоть я в неволе, а ты и на воле и на коне, я охотно заключил бы тебя в объятия: что ни говори, родичи – это родичи.
   – Чем же я, пан, могу помочь тебе? Приказали отвезти тебя в Биржи, я и отвезу. Дружба дружбой, а служба службой.
   – Зови меня дядей! – велел Заглоба.
   – Возьми, дядя, горелки! – сказал Рох. – Это можно.
   Заглоба с удовольствием взял у него баклажку и напился вволю. Через минуту приятное тепло разлилось у него по жилам, в голове прояснилось, и ум прояснился.
   – Слезай-ка с коня, – сказал он Роху, – да присядь на телегу, побеседуем, – хочется мне, чтобы ты рассказал мне про родню. Я службу уважаю, но ведь это можно.
   Ковальский минуту не отвечал.
   – Вроде бы не заказывали, – сказал он наконец.
   Вскоре он сидел уже на телеге рядом с Заглобой, вернее, лежал на соломе, которая была постелена на телеге.
   Заглоба сердечно его обнял.
   – Ну, так как же поживает твой старик? Как, бишь, его зовут? Забыл…
   – Тоже Рох.
   – Верно, верно, Рох породил Роха. Это по Писанию. Должен он был своего сына тоже назвать Рохом, чтобы всяк молодец был на свой образец. А ты женат?
   – Как не женат, женат! Я Ковальский, а вот моя пани Ковальская, другой я не желаю. – С этими словами молодой офицер поднес к глазам Заглобы рукоять тяжелой драгунской сабли и повторил: – Другой я не желаю!
   – Правильно! – сказал Заглоба. – Ну просто страх как ты мне по нраву пришелся, Рох, сын Роха. Самое это подходящее дело, когда у солдата нет иной жены, кроме этой; я еще тебе и то скажу, что раньше она вдовой по тебе останется, чем ты вдовцом по ней. Одно только жаль, что молодых Рохов у тебя от нее не будет, потому ты, как я вижу, кавалер бойкий, и жалко будет, коль такой род да погибнет.
   – Эва! – сказал Ковальский. – Да нас шестеро братьев!
   – И все Рохи?
   – Поверишь ли, дядя, у каждого коль не первое имя Рох, так второе; святой Рох наш особый покровитель.
   – Давай-ка еще выпьем!
   – Давай.
   Заглоба опять опрокинул баклажку, однако всю не выпил, отдал офицеру и сказал:
   – До дна! До дна! Жаль, что я тебя не вижу! – продолжал он. – Темно, хоть глаз выколи. Собственных пальцев не разглядишь. Послушай, пан Рох, а куда собиралось уходить войско из Кейдан, когда мы уезжали?
   – Да против мятежников.
   – Один Бог знает, кто тут мятежник: ты или они?
   – Я мятежник? Это как же так? Что мне гетман велит, то я и делаю.
   – Так-то оно так, да гетман не делает того, что ему наш милостивый король велит: вряд ли он велел ему соединиться со шведами. А не лучше ли тебе шведов бить, чем меня, своего родича, отдавать им в руки?
   – Может, и лучше, да ведь приказывают, ты и исполняй!
   – Пани Ковальская тоже думает, что лучше. Я ее знаю. Между нами говоря, гетман взбунтовался против короля и отчизны. Ты об этом никому не рассказывай, но так оно на самом деле и есть. И раз вы ему служите, стало быть, тоже бунтуете.
   – Не пристало мне слушать такие речи. У гетмана свое начальство, у меня свое, гетман надо мной начальник, и Бог бы меня покарал, если б я ему воспротивился. Неслыханное это дело!
   – Справедливые речи… Но ты, Рох, вот об чем подумай: попадись ты в руки этих мятежников, и я был бы на воле, и вины бы твоей в том не было, ибо nес Hercules contra plures^[55]. Не знаю я, где эти хоругви, но ты-то должен знать… ну что тебе стоит своротить немножко в ту сторону.
   – Как так?
   – Ну вот так нарочно взять да вбок и своротить? И вины бы твоей не было, если бы нас отбили. И я не лежал бы у тебя на совести, а поверь мне, страшное это бремя иметь на совести родича.
   – Э! Что это ты, дядя, толкуешь! Право слово, слезу с телеги и на коня сяду. Не у меня ты будешь на совести, а у пана гетмана. Покуда я жив, не бывать этому!
   – На нет и суда нет! – ответил Заглоба. – Это лучше, что ты все начисто говоришь, но я-то раньше стал твоим дядей, чем Радзивилл твоим гетманом. А знаешь ли ты, Рох, что такое дядя?
   – Дядя – это дядя.
   – Это ты умно рассудил, но ведь если нет отца, так по Писанию дядю надо слушать. Это вроде бы та же родительская власть, против которой, Рох, грешно восставать. Ты и то еще заметь, что ежели кто женился, так отцом легко может стать, а вот в жилах дяди по матери течет та же кровь, что и у нее. Я, правда, не брат твоей матери, но моя бабка была теткой твоей бабки, так что знай, в моей крови все добродетели нескольких поколений; все мы, ясное дело, в этом мире смертны, вот власть и переходит от одних к другим, и ни гетман, ни король не могут ею пренебречь или потребовать, чтобы кто-то противился ей. Истинная правда! Да разве имеет право великий гетман или, скажем, польный гетман приказать не то что шляхтичу и хорунжему, но даже какому-нибудь ледащему обознику, чтобы он посягнул на отца с матерью, на деда или на старую слепую бабку? Отвечай мне, Рох! Разве имеют они право?
   – А? – сонным голосом спросил Рох.
   – На старую слепую бабку! – повторил Заглоба. – Кому бы захотелось тогда жениться да детей родить или внуков дожидаться? Отвечай мне, Рох!
   – Я Ковальский, а вот пани Ковальская! – совсем уже сонным голосом отвечал офицер.
   – Ну коли ты так хочешь, ин быть по-твоему! – ответил Заглоба. – Оно и лучше, что у тебя не будет детей, меньше дураков будет на свете. Верно ведь, Рох? – Заглоба напряг слух, ответа не было. – Рох! Рох! – тихонько позвал он.
   Рох спал как убитый.
   – Спишь?.. – проворчал Заглоба. – Погоди-ка, дай я сниму у тебя с головы этот железный горшок, а то тебе в нем неудобно. Епанча тебе шею давит, еще кровь бросится в голову. Какой же из меня был бы родич, когда бы я тебя не спасал.
   Тут Заглоба стал тихонько ощупывать голову и шею Ковальского. На телеге все спали мертвым сном; солдаты тоже покачивали головами в седлах; ехавшие впереди тихонько напевали, пристально всматриваясь в темноту; дождя не было, тьма, однако, царила кромешная.
   Через некоторое время солдат, ведший за телегой на поводу коня, увидел в темноте епанчу и блестящий шлем своего офицера. Не останавливая телеги, Ковальский соскочил с нее и махнул рукой, чтобы ему подали скакуна.
   Через минуту он уже сидел верхом на коне.
   – Пан начальник, где мы остановимся коней попасти? – спросил вахмистр, подъехав к нему.
   Не ответив ни слова, пан Рох двинулся вперед; миновав медленно ехавших впереди драгун, он исчез в темноте.
   До слуха драгун долетел внезапно цокот копыт мчавшегося во весь опор коня.
   – Вскачь несется начальник! – говорили они между собою. – Верно, хочет поглядеть, нет ли поблизости какой корчмы. Пора коней пасти, пора!
   Но прошло полчаса, час, два, а Ковальский все, видно, ехал вперед, потому что его не было видно. Лошади очень устали, особенно упряжные, и еле тащились. На небе закатывались звезды.
   – Скачите кто-нибудь за начальником, – приказал вахмистр, – надо сказать, что лошади нога за ногу плетутся, а упряжные и вовсе стали.
   Один из солдат поскакал вперед, однако через час вернулся один.
   – Начальника и след простыл, – сказал он. – Наверно, уж на целую милю умчался вперед.
   Солдаты стали роптать.
   – Ему хорошо, он себе днем отоспался, да и на телеге дрыхнул, – а ты, несчастный, трясись в потемках из последних сил.
   – Тут корчма в полуверсте, – сказал солдат, который ездил догонять Роха, – я думал, там его найду, какое там! Послушал, не долетит ли топот… Ничего не слыхать. Черт его знает, куда он ускакал.
   – Остановимся в корчме и без него, – сказал вахмистр. – Надо коням передохнуть.
   Перед корчмой они остановили телегу. Солдаты соскочили с лошадей, одни пошли стучаться в дверь, другие стали отвязывать притороченные к седлам вязки сена, чтобы хоть с рук покормить лошадей.
   Когда телега остановилась, узники проснулись.
   – Где это мы едем? – спросил старик Станкевич.
   – Темно, не разгляжу, – ответил Володыёвский, – но только едем мы не на Упиту.
   – А в Биржи из Кейдан надо ехать на Упиту? – спросил Ян Скшетуский.
   – Да. Но в Упите стоит моя хоругвь, а князь, видно, опасался, как бы она не восстала, и приказал поэтому везти нас другим путем. Сразу за Кейданами мы свернули на Дальнов и Кроков, а оттуда поедем, наверно, на Бейсаголу и Шавли. Небольшой крюк, зато Упита и Поневеж останутся правее. По дороге нет никаких хоругвей, князь все стянул к Кейданам, чтобы иметь под рукой.
   – Собирался пан Заглоба какую-нибудь штуку придумать, а сам спит сладким сном, похрапывает, – сказал Станислав Скшетуский.
   – Пускай себе спит. Устал он, видно, пока разговоры разговаривал с этим дураком начальником, к которому навязался в родичи. Видно, хотел переманить его на свою сторону, только пустое это занятие. Кто не отступился от Радзивилла ради отчизны, тот ради какого-то дальнего родича наверняка от него не отступится.
   – А они и впрямь родичи? – спросил Оскерко.
   – Они? Такие же, как мы, пан, с тобою, – ответил Володыёвский. – Даже то, что пан Заглоба толковал ему про одинаковый герб, и то неправда, я знаю, что прозвание Заглобы Вчеле.
   – А где же пан Ковальский?
   – С людьми, наверно, или в корчме.
   – Я хочу попросить у него позволения сесть на лошадь одного из солдат, – сказал Мирский. – Все члены у меня занемели.
   – Ну на это он вряд ли согласится, – заметил Станкевич. – Ночь темная, дай только шпоры коню – и поминай как звали. Разве догонишь!
   – Я ему дам слово кавалера, что не сбегу, да, наверно, и светать уже скоро начнет.
   – Эй, солдат, а где же ваш начальник? – спросил Володыёвский у ближнего драгуна.
   – А кто его знает?
   – Как так: кто его знает? Коли я велю кликнуть его, так изволь кликнуть.
   – Да мы и сами не знаем, пан полковник, где он, – ответил драгун. – Как слез с телеги и поехал вперед, так по сию пору не воротился.
   – Ну когда воротится, скажи ему, что мы хотим поговорить с ним.
   – Слушаюсь, пан полковник! – ответил солдат.
   Узники умолкли.
   Только громкие зевки слышались время от времени на телеге, да рядом лошади хрустели сеном. Солдаты около телеги дремали, опершись на седла. Иные разговаривали вполголоса друг с дружкой или подкреплялись чем придется; выяснилось, что корчма заброшенная и никто в ней не живет.
   Уж и ночная тьма стала редеть. Чуть-чуть посерело на востоке темное небо, медленно гасли звезды, светясь неверным мерцающим блеском. Но вот посветлела и кровля корчмы, засеребрились деревья, росшие подле нее. Лошади и люди словно выплывали из ночной тени. Через минуту можно было различить лица и желтые епанчи. Шлемы отразили утренний блеск.
   Володыёвский расправил руки и потянулся, отчаянно при этом зевая, затем глянул на спящего Заглобу и, внезапно отшатнувшись, крикнул:
   – А чтоб его! Господи Боже мой! Нет, вы только поглядите!
   – Что случилось? – спрашивали полковники, открывая глаза.
   – Гляньте! Гляньте! – кричал Володыёвский, показывая пальцем на спящего.
   Узники посмотрели, и изумление изобразилось на всех лицах: под буркой Заглобы и в его шапке спал сном праведника Рох Ковальский. Заглобы на телеге не было.
   – Бежал, клянусь Богом, бежал! – воскликнул изумленный Мирский и огляделся по сторонам, точно все еще не веря своим глазам.
   – Ну и хитрюга же, черт его дери! – крикнул Станкевич.
   – Снял с этого дурака шлем и желтую епанчу и бежал на его же собственной лошади!
   – Как в воду канул!
   – Он и посулился, что найдет уловку и убежит.
   – Только его и видели!
   – О, вы еще не знаете этого человека! – с восторгом говорил Володыёвский. – А я сегодня могу поклясться вам, что он и нас освободит. Не знаю как, когда и каким способом, но, клянусь вам, освободит!
   – Право, не верю своим глазам! – говорил Станислав Скшетуский.
   Но тут солдаты заметили, что случилось. Поднялся шум. Драгуны бросились к телеге и вытаращили глаза на своего одетого в бурку и рысий колпак начальника, спавшего мертвым сном.
   Вахмистр стал без церемонии трясти его.
   – Пан начальник! Пан начальник!
   – Я Ковальский, а вот… пани Ковальская, – бормотал Рох.
   – Пан начальник, арестованный бежал!
   Ковальский сел на телеге и раскрыл глаза.
   – Что?
   – Арестованный бежал, тот толстый шляхтич, который с тобой разговаривал!
   Офицер протрезвел.
   – Не может быть! – крикнул он неистовым голосом. – Как так? Что случилось? Как мог он бежать?
   – В твоем шлеме, пан начальник, и в твоей епанче. Солдаты его не признали, ночь была темная.
   – Где моя лошадь? – крикнул Ковальский.
   – Нет лошади. Шляхтич на ней бежал.
   – На моей лошади? – Ковальский схватился за голову: —
   Иисусе Назарейский, Царь иудейский! – Через минуту он крикнул: – Подать сюда этого собачьего сына, этого мерзавца, который подал ему лошадь!
   – Пан начальник, солдат ни в чем не виноват! Ночь была темная, зги не видать, а шляхтич снял с тебя шлем и епанчу. Он мимо меня проехал, и я его не признал. Кабы ты не садился на телегу, он не смог бы выкинуть такую штуку.
   – Бейте меня! Бейте меня! – кричал несчастный офицер.
   – Что делать, пан начальник?
   – Бей его! Лови!
   – Ни к чему это! Он на твоей лошади, пан начальник, а она у нас самая лучшая. Наши очень притомились, а он бежал с первыми петухами. Не догоним!
   – Ищи ветра в поле! – воскликнул Станкевич.
   Ковальский в ярости повернулся к узникам:
   – Вы помогли ему бежать! Я вот вас!
   Он сжал огромные кулаки и стал надвигаться на них.
   Но тут Мирский грозно сказал:
   – Не кричи, не видишь, что ли, что со старшими разговариваешь!
   Пан Рох вздрогнул и невольно вытянулся в струнку: в самом деле по сравнению с Мирским он был совершенное ничтожество, да и все эти узники были на голову выше его по званию и по чину.
   – Куда велели тебе везти нас, туда и вези, – прибавил Станкевич, – но голоса не смей повышать, потому завтра можешь попасть под начал к любому из нас.
   Пан Рох таращил глаза и молчал.
   – Что говорить, пан Рох, свалял ты дурака! – обратился к нему Оскерко. – А что ты толкуешь, будто мы ему помогли, так это глупости: первое – мы спали так же, как и ты, второе – чем другому помогать, каждый бы сам бежал. Ну и свалял же ты дурака! Никто тут не виноват, один ты! Да я бы первый приказал тебя расстрелять! Где это видано, чтобы офицер спал, как сурок, а узник сбежал в его шлеме и епанче, мало того – на его же лошади! Неслыханное дело! От сотворения мира такого еще не бывало!
   – Старый лис молодого обошел! – сказал Мирский.
   – Господи Иисусе! Да у меня и сабли нет! – крикнул Ковальский.
   – А разве сабля ему не пригодится? – улыбнулся Станкевич. – Правильно говорит пан Оскерко: свалял ты дурака, кавалер! Пистолеты у тебя тоже, наверно, были в кобуре?
   – Были! – в беспамятстве сказал Ковальский. И вдруг схватился руками за голову. – И письмо князя биржанскому коменданту! Что я, несчастный, буду теперь делать? Пропал я навеки! Пулю мне в лоб!