Сенкевич Генрик. Потоп (Книга I, Трилогия - 2)

   Оленька заткнула уши руками.
   - Не может быть! Не может быть!
   - Как не может быть, коли так оно и было! Благодетелей своих позволил им перестрелять, с которыми породниться хотел! А потом затащил в дом дворовых девок для разврата! Тьфу! Грех один! Такого у нас не бывало! Первый же день со стрельбы начали и разврата! Первый же день!
   Тут старый Касьян разгневался и стал стучать палкой об пол; лицо Оленьки залилось темным румянцем.
   - А войско пана Кмицица, - вмешался в разговор Юзва, - которое осталось в Упите, оно что, лучше? Каковы офицеры, таково и войско! У пана Соллогуба скотину свели, - говорят, люди пана Кмицица; мейшагольских мужиков, которые везли смолу, на дороге избили. Кто? Они же. Пан Соллогуб поехал к пану Глебовичу бить челом об управе на них, а теперь вот в Упите шум! Богопротивное дело! Спокойно тут было, как нигде в другом месте, а теперь хоть ружье на ночь заряжай и дом стереги, а все почему? Потому что приехал пан Кмициц со своею ватагой!
   - Отец Юзва, не говорите этого, не говорите! - воскликнула Оленька.
   - А что же мне говорить! Ежели пан Кмициц ни в чем не повинен, тогда зачем он держит таких людей, зачем живет с такими? Скажи ему, вельможная панна, чтобы он прогнал их или отдал в руки заплечному мастеру, не то не знать нам покоя. А слыханное ли это дело стрелять по портретам и открыто распутничать с девками? Ведь вся округа только о том и говорит!
   - Что же мне делать? - спрашивала Оленька. - Может, они и злые люди, но ведь он с ними на войну ходил. Разве он выгонит их, коли я его попрошу?
   - А не выгонит, - проворчал про себя Юзва, - то и сам таковский!
   Но тут гнев забурлил в крови девушки, зло взяло на этих друзей пана Кмицица, мошенников и забияк.
   - Коли так, быть по-вашему! Он должен их выгнать! Пусть выбирает: я или они! Коли правда все, что вы говорите, а об том я еще сегодня узнаю, я им этого не прощу, ни стрельбы, ни распутства. Я одинокая девушка, слабая сирота, а их целая ватага с оружием, но я не побоюсь...
   - Мы тебе поможем! - сказал Юзва.
   - Боже мой! - говорила Оленька со все возрастающим негодованием. Пусть себе делают, что хотят, только не здесь, в Любиче. Пусть себе остаются, какими хотят, это их дело, они головой за это ответят, но пусть не толкают пана Кмицица на разврат! Стыд и срам! Я думала, они грубые солдаты, а они, вижу, подлые предатели, которые позорят и себя и его. Да, зло читалось в их глазах, а я, глупая, не увидела. Что ж! Спасибо вам, отцы, за то, что вы мне глаза открыли на этих иуд. Я знаю, что мне теперь делать.
   - Да, да! - сказал старый Касьян. - Добродетель говорит твоими устами, и мы тебе поможем.
   - Вы пана Кмицица не вините! Ежели он и поступает противу правил, так ведь он молод, а они его искушают, они его подстрекают, своим примером они толкают его на распутство и навлекают позор на его имя! Да, покуда я жива, этому больше не бывать!
   Гнев все больше бурлил в крови Оленьки, и ненависть росла в ее сердце к друзьям пана Анджея, как боль растет в свежей ране. Тяжкая рана была нанесена и женской ее любви, и той вере, с какой она отдала пану Анджею свое чистое чувство. Стыдно ей было и за него и за себя, а гнев и стыд искали прежде всего виноватых.
   Шляхта обрадовалась, увидев, как грозна их панна и какой решительный вызов бросила она оршанским разбойникам.
   А она продолжала, сверкая взорами:
   - Да, они во всем виноваты и должны убраться не только из Любича, но и из здешних мест.
   - Мы, голубка, тоже не виним пана Кмицица, - говорил старый Касьян. Мы знаем, что это они его искушают. Не таим мы в сердце ни яда, ни злобы против него и приехали сюда, сожалея, что он держит при себе разбойников. Дело известное, молод, глуп. И пан староста Глебович смолоду глуп был, а теперь всеми нами правит.
   - А возьмите пса? - растрогавшись, говорил кроткий пацунельский старичок. - Пойдешь с молодым в поле, а он, глупый, вместо того чтобы идти по следу зверя, у твоих ног, подлец, балует и за полы тебя тянет.
   Оленька хотела что-то сказать и вдруг залилась слезами.
   - Не плачь! - сказал Юзва Бутрым.
   - Не плачь, не плачь! - повторяли оба старика.
   Но как они ее ни утешали, а утешить не могли. После их отъезда остались печаль, тревога и обида и на них, и на пана Анджея. Больше всего гордую девушку уязвило то, что надо было вступаться за него, защищать его и оправдывать. А эта его ватага! Маленькие кулачки панны Александры сжались при мысли о них. Перед глазами ее встали лица Кокосинского, Углика, Зенда, Кульвец-Гиппоцентавруса и других, и она увидела то, чего раньше не замечала: что это были бесстыдные лица, на которых скоморошество, разврат и преступления оставили свою печать. Чуждое Оленьке чувство ненависти обожгло ей сердце.
   Но в этом смятении духа с каждой минутой поднималась все горшая обида на пана Анджея.
   - Стыд и срам! - шептала про себя девушка побелевшими губами. Каждый вечер возвращался от меня к дворовым девкам!
   Она чувствовала себя униженной. От невыносимой тяжести стеснялось дыхание в груди.
   На дворе темнело. Панна Александра лихорадочным шагом ходила по покою, и все в ней кипело по-прежнему. Это не была натура, способная переносить удары судьбы и покоряться им. Рыцарская кровь текла в жилах девушки. Она хотела немедленно начать борьбу с этим легионом злых духов немедленно! Но что она может сделать? Ничего! Ей остается только плакать и молить, чтобы пан Анджей разогнал на все четыре стороны этих своих друзей, которые позорят его. А если он не захочет?
   - Если не захочет?
   Она еще не решалась подумать об этом.
   Мысли девушки прервал слуга, который внес охапку можжевеловых дров и, бросив их у печи, стал выгребать угли из золы. Оленька внезапно приняла решение.
   - Костек, - сказала она, - сейчас же садись на коня и скачи в Любич. Коли пан уже вернулся, попроси его приехать сюда, а нет его дома, пусть управитель, старый Зникис, сядет с тобой на коня и тотчас явится ко мне, да поживее!
   Парень кинул на угли смолистых щепок, присыпал их корневищами сухого можжевельника и бросился вон.
   Яркое пламя вспыхнуло и загудело в печи. У Оленьки немного отлегло от сердца.
   <Бог даст, все еще переменится, - подумала она про себя. - А может, все не так худо, как рассказывали опекуны. Посмотрим!>
   Через минуту она вышла в людскую, чтобы, по дедовскому обычаю Биллевичей, посидеть со слугами, приглядеть за пряхами, спеть божественные песни.
   Через два часа вошел продрогший Костек.
   - Зникис в сенях, - сказал он, - пана в Любиче еще нет.
   Панна Александра вскочила и стремительно вышла. Управитель в сенях поклонился ей в ноги.
   - Каково поживаешь, ясновельможная панна? Дай тебе бог здоровья!
   Они прошли в столовый покой, Зникис остановился у двери.
   - Что у вас слышно? - спросила панна Александра.
   Мужик махнул рукой.
   - Э, что там толковать! Пана дома нет.
   - Я знаю, что он в Упите. Но что творится в доме?
   - Э, что там толковать!
   - Послушай, Зникис, говори смело, волос у тебя с головы не упадет. Говорят, пан хороший, только товарищи своевольники?
   - Да, когда бы, ясновельможная панна, своевольники!
   - Говори прямо.
   - Да нельзя, панна... боюсь я. Мне не велено.
   - Кто тебе не велел?
   - Пан...
   - Ах, вот как? - сказала девушка.
   На минуту воцарилось молчание. Панна Александра, сжав губы и насупя брови, быстро ходила по покою, Зникис следил за нею глазами.
   Вдруг она остановилась перед ним.
   - Ты чей?
   - Я Биллевичей. Не из Любича я, из Водоктов.
   - В Любич больше не воротишься, тут останешься. А теперь приказываю тебе говорить все, что знаешь!
   Мужик как стоял у порога, так и повалился ей в ноги.
   - Ясновельможная панна, не хочу я туда ворочаться, там светопреставление! Разбойники они, грабители, там не то что за день, за час нельзя поручиться.
   Панна Биллевич покачнулась, словно сраженная стрелой. Она страшно побледнела, однако спокойно спросила:
   - Это правда, что они стреляли в доме по портретам?
   - Как же не стреляли! И девок таскали в покои, что ни день - одно распутство. В деревне стон стоит, в усадьбе Содом и Гоморра! Волов режут к столу, баранов к столу! Людей давят. Конюха вчера безо всякой вины зарубили.
   - И конюха зарубили?
   - Да! А хуже всего девушек обижают. Дворовых им уже мало, ловят по деревне...
   На минуту снова воцарилось молчание. Лицо у панны Александры пылало, и румянец уже больше не потухал.
   - Когда ждут там пана?
   - Не знаю, слыхал только я, как они между собой толковали, что завтра надо всем ехать в Упиту. Приказали, чтобы лошади были готовы. Должны сюда заехать, просить, чтобы дали им людей и пороху, будто там могут понадобиться.
   - Должны сюда заехать? Это хорошо. Ступай теперь, Зникис, на кухню. В Любич ты больше не воротишься.
   - Дай бог тебе здоровья и счастья!
   Панна Александра допыталась всего, что ей было нужно, и знала теперь, как ей поступить.
   На следующий день было воскресенье. Утром, не успела еще панна Александра уехать с теткой в костел, явились Кокосинский, Углик, Кульвец-Гиппоцентаврус, Раницкий, Рекуц и Зенд, а вслед за ними мужики из Любича, все вооруженные и верхами, так как кавалеры решили идти на подмогу Кмицицу в Упиту.
   Панна Александра вышла к ним спокойная и надменная, совсем не такая, как несколько дней назад, когда она приветствовала их; она едва головой кивнула в ответ на их униженные поклоны; но они подумали, что это она потому так осторожна, что с ними нет Кмицица, и ничего не заподозрили.
   Ярош Кокосинский, который стал теперь смелее, выступил вперед и сказал:
   - Ясновельможная панна ловчанка, благодетельница наша! Мы сюда заехали по дороге в Упиту, чтобы упасть к твоим ногам и просить об auxilia*: пороху надо нам и ружей, да вели своим людям седлать коней и ехать с нами. Мы Упиту возьмем штурмом и сделаем сиволапым маленькое кровопускание.
   _______________
   * Помощи, подкреплении (лат.).
   - Странно мне, - ответила им панна Биллевич, - что вы едете в Упиту, я сама слыхала, что пан Кмициц велел вам сидеть смирно в Любиче, а я думаю, что ему приличествует приказывать, а вам как подчиненным повиноваться.
   Услышав эти слова, кавалеры с удивлением переглянулись. Зенд выпятил губы, точно хотел засвистеть по-птичьи, Кокосинский стал поглаживать широкой ладонью голову.
   - Клянусь богом, - сказал он, - кто-нибудь мог бы подумать, что ясновельможная панна говорит с обозниками пана Кмицица. Это верно, что мы должны были сидеть дома, но ведь уже идет четвертый день, а Ендруся все нет, вот мы и подумали: видно, там такая сумятица поднялась, что пригодились бы и наши сабли.
   - Пан Кмициц не воевать поехал, а наказать смутьянов-солдат, что и с вами легко может статься, коли вы нарушите приказ. Да и сумятица и резня там скорее начнутся при вас.
   - Трудно нам, ясновельможная панна, рассуждать об этом с тобой. Мы просим только пороху и людей.
   - Людей и пороху я не дам, слышишь, пан, не дам!
   - Не ослышался ли я? - воскликнул Кокосинский. - Как это не дашь? Пожалеешь для спасения Кмицица, Ендруся? Хочешь, чтобы с ним беда приключилась?
   - Горше нет беды для него, как ваша компания!
   Глаза девушки блеснули гневом, подняв голову, она сделала несколько шагов к забиякам; те в изумлении попятились к стене.
   - Предатели! - воскликнула она. - Вы, как бесы, вводите его в грех, вы его искушаете! Но я уже все знаю про вас, про ваше распутство, про ваши бесчинства. Суд ищет вас, люди от вас отворачиваются, а на чью голову падает позор? На его! И все из-за вас, изгнанников, негодяев!
   - Иисусе Христе! Вы слышите, друзья? - крикнул Кокосинский. - Что же это такое? Уж не сон ли это, друзья?
   Панна Биллевич сделала еще один шаг и показала рукой на дверь:
   - Вон отсюда! - сказала она.
   Мертвенная бледность покрыла лица забияк, ни один из них не смог слово выговорить в ответ. Они только зубами заскрежетали в ярости, и глаза их зловеще блеснули, а руки готовы были судорожно схватиться за сабли. Но через мгновение страх обнял их души. Ведь этот дом находился под покровительством могущественного Кмицица, эта дерзкая девушка была его невестой. Молча подавили они гнев, а она все еще стояла, сверкая взорами, и показывала пальцем на дверь.
   Наконец Кокосинский процедил, захлебываясь от бешенства:
   - Что ж, коли нас тут так мило встречают... нам не остается ничего другого, как поклониться учтивой хозяйке... поблагодарить за гостеприимство и уйти.
   С этими словами он поклонился с нарочитой униженностью, метя шапкою пол, за ним стали кланяться остальные и выходить один за другим вон. Когда дверь закрылась за последним, Оленька, тяжело дыша, в изнеможении опустилась в кресло; силы оставили ее, их оказалось меньше, чем храбрости.
   А забияки, сойдя с крыльца, сбились толпою около лошадей, чтобы посоветоваться, как же быть; но никто не хотел первым взять слово.
   Наконец Кокосинский сказал:
   - Ну, каково, милые барашки?
   - А что?
   - Хорошо ли вам?
   - А тебе хорошо?
   - Эх, когда бы не Кмициц! Эх, когда бы не Кмициц! - произнес Раницкий, судорожно потирая руки. - Мы бы тут с паненкой по-свойски погуляли!
   - Поди тронь Кмицица! - пропищал Рекуц. - Сунься против него!
   Лицо у Раницкого пошло пятнами, как шкура рыси.
   - И сунусь, и против него, и против тебя, забияка, где хочешь!
   - Вот и хорошо! - сказал Рекуц.
   Оба схватились было за сабли, но великан Кульвец-Гиппоцентаврус встал между ними.
   - Вот этим кулаком, - сказал он, потрясая кулачищем с каравай хлеба, - вот этим кулаком, - повторил он, - я первому, кто выхватит саблю, голову размозжу!
   Тут он стал поглядывать то на Рекуца, то на Раницкого, как бы вопрошая, кто же первый хочет попробовать; но они после такого немого вопроса тотчас успокоились.
   - Кульвец прав! - сказал Кокосинский. - Милые мои, мир сейчас нам нужен больше чем когда-либо. Мой совет: скакать к Кмицицу, да поскорее, чтобы она раньше нас его не увидала, не то распишет нас, как чертей. Хорошо, что никто не зарычал на нее, хоть у меня самого чесались и язык и руки... Едем же к Кмицицу. Она хочет вооружить его против нас, так уж лучше мы его сперва вооружим. Не приведи бог, чтобы он нас покинул. Шляхта тотчас устроит на нас облаву, как на волков.
   - Глупости! - отрезал Раницкий. - Ничего она нам не сделает. Теперь война, мало, что ли, людей шатается по белу свету без приюта и без куска хлеба? Соберем ватагу, милые друзья, и пусть гонятся за нами все трибуналы! Дай руку, Рекуц, я тебя прощаю!
   - Я бы тебе уши обрубил! - пропищал Рекуц. - Ну да уж ладно, помиримся! Обоих нас одинаково осрамили!
   - Выгнать вон таких кавалеров! - воскликнул Кокосинский.
   - Меня, в чьих жилах течет сенаторская кровь! - подхватил Раницкий.
   - Людей достойных! Родовитых шляхтичей!
   - Заслуженных солдат!
   - И изгнанников!
   - Невинных сирот!
   - Сапоги у меня на смушках-выпоротках, а ноги все равно уже мерзнут, - сказал Кульвец. - Что это мы, как нищие, стоим перед домом, гретого пива нам все равно не вынесут! Нечего нам тут делать. Давайте садиться на конь и ехать! Людей лучше отошлем, ни к чему они нам без оружия, а сами поедем.
   - В Упиту!
   - К Ендрусю, достойному другу! Ему пожалуемся!
   - Только бы нам не разминуться с ним.
   - По коням, друзья, по коням!
   Они сели и медленно тронулись, кипя гневом и сгорая от стыда. За воротами Раницкий, у которого от злобы все еще сжималось горло, повернулся и погрозил дому кулаком.
   - Крови жажду, крови!
   - Пусть бы она только с Кмицицем поссорилась, - сказал Кокосинский, мы бы сюда с трутом приехали.
   - Все может статься.
   - Дал бы бог! - прибавил Углик.
   - Чертова девка! Змея подколодная!
   Так, браня и проклиная на все лады панну Биллевич, а порою ворча и друг на дружку, доехали они до леса. Едва вступили они в его недра, как огромная стая воронья закружилась над их головами. Зенд тотчас пронзительно закаркал; тысячи голосов ответили ему сверху. Стая спустилась так низко, что лошади стали шарахаться, пугаясь шума крыльев.
   - Заткни глотку! - крикнул Зенду Раницкий. - Еще беду накаркаешь! Каркает над нами это воронье, как над падалью...
   Но другие смеялись, и Зенд по-прежнему каркал. Воронье спускалось все ниже, и они ехали так словно средь бури. Глупцы! Не могли разгадать дурного предзнаменования.
   За лесом уже показались Волмонтовичи, и кавалеры перешли на рысь, потому что мороз был сильный, и они очень озябли, а до Упиты было еще далеко. Но в самой деревне они вынуждены были убавить ходу. Как всегда по воскресеньям, на широкой дороге застянка было полно народу. Бутрымы с женами и дочками возвращались пешком или на санях из Митрун от обедни. Шляхта с любопытством глазела на незнакомых всадников, смутно догадываясь, кто это такие. Молодые шляхтянки уже слыхали про распутство в Любиче и про знаменитых грешников, привезенных паном Кмицицем, и потому смотрели на них с еще большим любопытством. А те, красуясь молодецкою выправкой, гордо ехали на своих скакунах, разодетые в бархатные ферязи, захваченные в добычу, и рысьи колпаки. Видно было, что это заправские солдаты: важные да спесивые, правая рука в бок уперта, голова поднята вверх. Они никому не уступали дороги, ехали шеренгой, покрикивая время от времени: <Сторонись!> Кое-кто из Бутрымов бросал на них исподлобья угрюмый взгляд, но дорогу уступал; а кавалеры вели между собою разговор про застянок:
   - Взгляни-ка, - говорил Кокосинский, - какие рослые парни: один к одному, как туры, а каждый волком смотрит.
   - Когда бы не рост да не саблищи, их можно было бы принять за хамов, - сказал Углик.
   - Нет, только поглядите на эти саблищи! - заметил Раницкий. - Сущие коромысла, клянусь богом! Я бы не прочь с кем-нибудь из них побороться!
   Тут пан Раницкий начал фехтовать голой рукой.
   - Он вот так, а я так! Он вот так, а я так - и шах!
   - Ты легко можешь доставить себе такое gaudium*, - заметил Рекуц. - С ними это просто.
   ________________
   * Удовольствие, радость (лат.).
   - А по мне, лучше бороться с теми вон девушками! - сказал вдруг Зенд.
   - Уж и статны, не девушки, свечи! - с восторгом воскликнул Рекуц.
   - Ну что это ты говоришь: свечи? Сосенки! А мордашки у всех ну прямо как шафраном нарумянены.
   - Картина - на коне не усидишь!
   Беседуя таким образом, они выехали из застянка и снова наддали ходу. Через полчаса подскакали к корчме под названием <Долы>, которая лежала на полдороге между Волмонтовичами и Митрунами. В этой корчме, на пути в костел и из костела, Бутрымы в морозные дни останавливались обычно отдохнуть и погреться. Вот почему кавалеры увидели перед корчмой десятка два саней, застеленных гороховой соломой, и столько же лошадей под седлом.
   - Давайте выпьем горелки, а то холодно! - сказал Кокосинский.
   - Не мешало бы! - раздался в ответ дружный хор голосов.
   Всадники спешились, привязали лошадей к коновязям, а сами вошли в огромную и темную избу. Там они застали пропасть народу. Сидя на лавках или стоя кучками перед стойкой, шляхтичи попивали гретое пиво, а кое-кто и горячий мед, вареный на масле, водке и пряностях. Тут были одни Бутрымы, мужики рослые, угрюмые и такие молчаливые, что в корчме почти не слышно было говора. Все они были одеты в бараньи полушубки, крытые серым понитком или грубым россиенским сукном, и подпоясаны кожаными поясами, все при саблях в черных железных ножнах; в одинаковой этой одежде они казались солдатами. Но это были либо люди немолодые, которым уже перевалило за шестьдесят, либо юноши, не достигшие и двадцати лет. Они остались дома для зимнего обмолота, а все мужчины в цвете сил уехали в Россиены.
   Увидев оршанских кавалеров, Бутрымы отодвинулись от стойки и стали на них поглядывать. Красивый рыцарский наряд понравился воинственной шляхте; порою кто-нибудь ронял: <Это из Любича?> - <Да, ватага пана Кмицица!> <Ах, это те!> - <Они самые!>
   Кавалеры пили горелку; но уж очень пахло в корчме горячим медом. Первым учуял его Кокосинский и велел подать. Друзья уселись за стол и, когда им принесли дымящийся чугунок, стали попивать мед, оглядывая избу и шляхту и щуря при этом глаза, потому что в избе было темновато. Окна замело снегом, а длинное, низкое чело печи, в которой горел огонь, совсем заслонили чьи-то фигуры, обращенные к избе спинами.
   Когда мед заиграл в жилах кавалеров, разнося по телу приятное тепло, и они воспрянули духом и забыли о приеме, оказанном им в Водоктах, Зенд так похоже закаркал вдруг вороном, что все лица обратились на него.
   Кавалеры смеялись, шляхтичи, развеселясь, стали подвигаться поближе, особенно молодежь, крепкие парни, широкоплечие и круглощекие. Люди, сидевшие у огня, повернулись, и Рекуц первый увидел, что это девушки.
   А Зенд закрыл глаза и каркал, каркал, потом вдруг перестал, и через минуту присутствующие услышали голос зайца, которого душат собаки; заяц хрипел при последнем издыхании все слабее и тише, потом взвизгнул отчаянно и смолк навеки, а вместо него взревел, ярясь, сохатый.
   Бутрымы застыли в изумлении, хотя Зенд уже умолк. Они надеялись услышать еще что-нибудь, однако на этот раз услышали только писклявый голос Рекуца:
   - Девушки сидят около печи!
   - В самом деле! - сказал Кокосинский, прикрывая рукой глаза.
   - Клянусь богом, - подхватил Углик, - только здесь так темно, что я не мог разглядеть.
   - Любопытно знать, что они тут делают?
   - Может, пришли на танцы?
   - Погодите, я спрошу у них! - сказал Кокосинский. Повысив голос, он спросил: - Милые девушки, что это вы делаете около печи?
   - Ноги греем, - раздались тонкие голоса.
   Тогда кавалеры поднялись и подошли поближе к очагу. На длинной лавке сидело с десяток девушек, постарше и помоложе, поставив босые ноги на колоду, лежавшую у огня. С другой стороны колоды сушились сапоги, промокшие от снега.
   - Так это вы ноги греете? - спросил Кокосинский.
   - Да, озябли.
   - Прехорошенькие ножки! - пропищал Рекуц, нагибаясь к колоде.
   - Да отвяжись ты, пан! - сказала одна из шляхтянок.
   - Я бы не отвязаться рад, а привязаться, потому знаю надежное средство получше огня, чтобы разогреть озябшие ножки. Вот оно какое мое средство: поплясать в охотку, и ознобу как не бывало!
   - Поплясать так поплясать! - сказал Углик. - Не надо ни скрипки, ни контрабаса, я вам на чакане сыграю.
   И, добыв из кожаного футляра, висевшего у сабли, свой неизменный инструмент, он заиграл, а кавалеры с приплясом двинулись к девушкам и давай тащить их с лавки. Те как будто оборонялись, но не очень, так, визжали только, потому что на самом деле не прочь были поплясать. Может, и шляхтичам тоже припала бы охота, потому что поплясать в воскресенье, после обедни, да еще на масленой, не возбраняется, но слава о <ватаге> докатилась уже и до Волмонтовичей, поэтому великан Юзва Бутрым, тот самый, у которого оторвало ступню, первый поднялся с лавки и, подойдя к Кульвец-Гиппоцентаврусу, схватил его за шиворот, остановил и угрюмо сказал:
   - Коли припала охота поплясать, так не пойдешь ли со мной?
   Кульвец-Гиппоцентаврус прищурил глаза и грозно встопорщил усы.
   - Нет, уж лучше с девушкой, - ответил он, - а с тобой разве потом...
   Но тут подбежал Раницкий, лицо у него уже пошло пятнами, он почуял драку.
   - А это еще что за бродяга? - спросил он, хватаясь за саблю.
   Углик бросил играть, а Кокосинский крикнул:
   - Эй, друзья, в кучу! В кучу!
   Но за Юзвой бросились уже Бутрымы, могучие старики и парни великаны; они тоже сбились в кучу, ворча, как медведи.
   - Вы чего хотите? Шишки набить? - спрашивал Кокосинский.
   - Э, что там с ними толковать! Пошли прочь! - невозмутимо сказал Юзва.
   В ответ на эти слова Раницкий, который больше всего боялся, как бы дело не обошлось без драки, ударил Юзву рукоятью в грудь, так что эхо отдалось в избе, и крикнул:
   - Бей!
   Сверкнули рапиры, раздался женский крик и лязг сабель, шум поднялся и суматоха. Но тут великан Юзва, выбравшись из свалки, схватил стоявшую у стола грубо отесанную лавку и, подняв ее вверх, как легонькую дощечку, крикнул:
   - Дуй его! Дуй!
   Пыль поднялась с земли и заслонила дерущихся; в суматохе только стали слышны стоны...
   ГЛАВА V
   В тот же день вечером в Водокты приехал Кмициц, ведя с собою из Упиты добрую сотню солдат, чтобы отослать их к великому гетману в Кейданы; он сам увидел теперь, что в таком маленьком городке, как Упита, не разместишь столько народу, что, приев хлеб у горожанина, солдат вынужден насильничать, особенно такой солдат, удержать которого в повиновении может только страх перед начальником. Достаточно было одного взгляда на охотников Кмицица, чтобы убедиться в том, что хуже людей не сыщешь во всей Речи Посполитой. Да иных у Кмицица и быть не могло. Разбив великого гетмана, неприятель завладел всем краем. Остатки регулярного литовского войска отошли на время в Биржи и Кейданы, чтобы там оправиться после поражения. Смоленская, витебская, полоцкая, мстиславская и минская шляхта либо последовала за войском, либо укрывалась в воеводствах, еще не захваченных врагом. Те же из шляхты, кто был смелее духом, стали собираться к подскарбию(*) Госевскому в Гродно, где королевскими универсалами был назначен сбор шляхетского ополчения. Увы, немного нашлось таких, кто внял универсалам, да и те, что подчинились велению долга, собирались так медленно, что все это время никто не давал отпора врагу, кроме Кмицица, который делал это на собственный страх, побуждаемый не столько любовью к отчизне, сколько рыцарской удалью и молодечеством. Легко понять, что за недостатком регулярных войск и шляхты он брал кого попало, то есть таких людей, которые не обязаны были идти к гетманам в войско и которым нечего было терять. Набежали тогда к нему бродяги без крова и пристанища, людишки подлого рода, холопы, бежавшие из войска, одичалые лесовики, городская челядь да разбойнички, которых преследовал закон. Все они надеялись найти в хоругви Кмицица защиту, да вдобавок поживиться добычей. В железных руках своего начальника они превратились в храбрых солдат, храбрых до отчаянности, и будь сам Кмициц человеком степенным, они много могли бы сделать для блага Речи Посполитой. Но Кмициц сам был своевольник, у которого вечно кипела душа, да и откуда было взять ему провиант, оружие и лошадей, если он, охотник, не имевший даже королевских грамот на вербовку войска, не мог надеяться на самую малую помощь от казны Речи Посполитой. Брал поэтому силой и с неприятеля и со своих. Сопротивления не терпел и за всякую попытку противодействия расправлялся без пощады.