Сенкевич Генрик. Потоп (Книга I, Трилогия - 2)

   А летело их много, и притом не со стороны деревни Ченстоховки, а вовсе с противоположной, это они перелетали через костел и монастырь.
   - Плохи у них пушкари, слишком высока наводка, - сказал пан Анджей, не переставая есть. - Посмотрите, опять перелет, все ядра на нас летят!
   Слушал его молодой послушник, семнадцатилетний паренек, который только поступил в монастырь. Он перед этим все подносил ядра и не уходил, хотя войну видел впервые и от страха у него поджилки тряслись. Видя спокойствие Кмицица, он трепетал от восторга и теперь, услышав эти слова, невольно прижался к нему, точно желая найти защиту под крылом столь могучего рыцаря.
   - Неужто они могут попасть в нас с той стороны? - спросил он.
   - Отчего же нет? - ответил пан Анджей. - Что, милый, испугался?
   - Милостивый пан, - дрожа, ответил послушник, - я слыхал, что на войне страшно, но никак не думал, что может быть так страшно!
   - Ну, не всякого пуля берет, а то бы и людей не осталось на свете, матери не успели бы народить.
   - Больше всего я боюсь этих огненных ядер, этих гранат. Почему они рвутся с таким треском? Матерь божия, спаси и помилуй! И почему так страшно калечат людей?
   - А я вот растолкую тебе, голубь ты мой, ты сразу и поймешь. Ядро это железное, в середине полое, начинено порохом. В одном месте у него просверлено очко, а в очке трубка сидит, бумажная, а то и деревянная.
   - Иисусе Назарейский! Трубка сидит?
   - Да! А в трубке клок пакли, пропитанный серой, он-то при выстреле и загорается. Граната трубкой должна на землю упасть, чтобы в середину ядра ее вбить, тогда огонь дойдет до пороха и разорвет снаряд. Много гранат падает и не на трубку, но это ничего, - коль огонь дойдет до пороха, граната все равно взорвется...
   Вдруг Кмициц протянул руку и быстро произнес:
   - Смотри, смотри! Вон туда! Вот тебе и пример!
   - Иисусе Христе! Дева Мария! - крикнул послушник, увидев летящую прямо на них гранату.
   Между тем граната шлепнулась на раскат и, шипя и поднимая пыль, заскакала по мостовой, а за нею потянулась струйка голубого дыма; перевернувшись раз, другой, граната подкатилась к самой стене, упала на кучу мокрого песка, насыпанную до самого палисада, и, совсем потеряв силу, осталась лежать неподвижно.
   К счастью, она упала трубкой вверх; но клок, видно, не погас, так как тотчас взвился дым.
   - На землю! Падай ничком! - закричали испуганные голоса. - На землю! На землю!
   Но Кмициц в ту же минуту соскользнул по куче песка вниз, молниеносным движением ухватил трубку, дернул ее, вырвал из очка и, подняв руку с пылающим клоком, закричал:
   - Вставайте! Все равно что собаке зубы вырвал! Сейчас она и мухи не убьет!
   С этими словами он ткнул ногой корпус гранаты. Все замерли, увидев этот геройский подвиг; некоторое время никто слова не мог вымолвить, наконец Чарнецкий крикнул:
   - Безумец! Ведь если бы она взорвалась, ни синь пороха от тебя не осталось бы!
   Но пан Анджей разразился таким неподдельным смехом, что зубы блеснули у него, как у волка.
   - Небось порох остался бы! А разве он нам не нужен? Начинили бы ядра, и я бы еще после смерти набил шведов!
   - Чтоб тебя громом убило! И где в тебе страх?
   Молодой послушник сложил руки и с немым восторгом смотрел на Кмицица. Но подвиг рыцаря видел и ксендз Кордецкий, который как раз направлялся к ним. Он приблизился, обеими руками обнял голову пана Анджея, затем благословил его.
   - Такие не сдадут Ясной Горы! - сказал он. - Но я запрещаю тебе подвергать опасности свою жизнь, она нужна нам. Пальба уже стихает, и враг уходит с поля битвы; возьми же эту гранату, высыпь из нее порох и отнеси ее богоматери. Милей будет ей этот дар, чем все жемчуга и самоцветы, что ты подарил ей!
   - Отец! - воскликнул растроганный Кмициц. - Ну что тут такого! Да я для пресвятой девы... Нет, слов у меня не хватает! Да я муку, смерть готов принять! Я не знаю, что готов совершить, только бы послужить ей!
   И слезы блеснули на глазах пана Анджея, а ксендз Кордецкий сказал:
   - Иди же к ней с этими слезами, покуда они не обсохли! Ниспошлет она тебе свое благословение, успокоит тебя, утешит, честью и славой увенчает!
   С этими словами он взял пана Анджея под руку и повел в костел; Чарнецкий некоторое время смотрел им вслед, а затем сказал:
   - Много видал я на своем веку храбрецов, которые ни во что не ставили pericula; но этот литвин сущий ч...
   Тут пан Петр ударил себя по губам, чтобы черным словом не обмолвиться в святыне.
   ГЛАВА XV
   Артиллерийская перестрелка не мешала монахам вести переговоры. Святые отцы положили всякий раз прибегать к ним, чтобы обмануть неприятеля и, протянув время, дождаться какой-нибудь помощи или хотя бы наступления суровой зимы. Миллер же по-прежнему был уверен, что они просто хотят выторговать более выгодные условия.
   Вечером, после той пальбы, он снова послал к монахам полковника Куклиновского с предложением сдаться. Приор показал Куклиновскому охранную грамоту и сразу заставил его замолчать. Но у Миллера был более поздний приказ короля о занятии Болеславья, Велюня, Кшепиц и Ченстоховы.
   - Отнесите им этот приказ, - сказал он полковнику, - думаю, теперь они не найдут больше уловок.
   Однако он ошибся.
   Ксендз Кордецкий заявил, что коль уж в приказе упомянут город Ченстохова, что ж, пусть генерал к вящей своей славе его занимает, он может быть уверен, что никаких препятствий монастырь ему в том чинить не станет; но Ченстохова это не Ясная Гора, а она в приказе не упомянута.
   Услышав этот ответ, Миллер понял, что имеет дело с дипломатами, более искушенными, чем он: это ему не хватило разумных доводов, остались одни пушки.
   Однако ночь еще длилось перемирие. Шведы усердно возводили более сильные укрепления, ясногорцы проверяли, нет ли где повреждений после вчерашней пальбы, и, к своему удивлению, не обнаружили их. Кое-где обрушились крыши и стропила, кое-где валялись куски сбитой штукатурки вот и весь урон. Убитых не было, никто не был даже изувечен. Обходя стены, ксендз Кордецкий с улыбкою говорил солдатам:
   - Вот видите, не так страшен враг и его бомбарды, как о них говорили. После богомолья часто бывает больше повреждений. Хранит нас господь бог, и десница его нас бережет, надо только выстоять, и мы узрим еще большие чудеса!
   Пришло воскресенье, праздник введения. Служба шла без помех, так как Миллер ждал окончательного ответа, который монахи обещали прислать после полудня.
   Тем временем, памятуя слова Писания о том, что израильтяне для устрашения филистимлян обносили ковчег вокруг стана, монахи снова пошли крестным ходом со святыми дарами.
   Письмо они отослали во втором часу, но и на этот раз сдаться не согласились, а подтвердили лишь ответ, который был дан Куклиновскому: костел и монастырь называются, мол, Ясной Горой, а город Ченстохова к монастырю не принадлежит.
   <Потому слезно просим вашу милость, - писал ксендз Кордецкий, благоволите в мире оставить нашу братию и наш костел, сей престол господень и обитель пресвятой богородицы, дабы и впредь возносилась в нем хвала богу и могли мы молить всемогущего о ниспослании здравия и благоденствия всепресветлейшему королю. А покуда мы, недостойные, принося вам нашу просьбу, поручаем себя милосердию вашему и на доброту вашу и впредь уповаем...>
   При чтении этого письма присутствовали: Вжещович, Садовский, Горн, правитель кшепицкий, де Фоссис, славный инженер, наконец, князь Гессенский, человек молодой и весьма надменный, который, хоть и был в подчинении у Миллера, однако любил показать ему свое превосходство. Он язвительно улыбнулся и повторил с ударением последние слова:
   - <На доброту вашу уповаем>... Так монахи приговаривают, когда ходят со сбором на церковь, генерал. Я, господа, задам вам один только вопрос: что монахи лучше делают - просят или стреляют?
   - И верно! - заметил Горн. - За первые дни мы потеряли столько людей, что и в доброй сече столько не потеряешь!
   - Что до меня, - продолжал князь Гессенский, - то деньги мне не нужны, слава тоже, а ноги в этих хатенках я отморожу. Какая жалость, что не пошли мы в Пруссию: богатый край, веселый, и города один другого лучше.
   Миллер, который действовал всегда скоропалительно, но был страшным тугодумом, только в эту минуту понял смысл письма.
   - Монахи смеются над нами, господа! - сказал он, побагровев.
   - Намерения у них такого не было, но получается, что так! - ответил Горн.
   - Тогда к орудиям! Мало им было вчерашнего!
   Приказы вмиг разлетелись по всем шведским линиям. Шанцы окутались синим дымом, монастырь тотчас ответил сильной пальбой. Однако на этот раз шведские орудия были наведены лучше и нанесли больший ущерб. Сыпались бомбы, чиненные порохом, за которыми тянулась грива пламени. Бросали шведы и пылающие факелы, и клочья пакли, пропитанной смолою.
   Как порой станицы журавлей, устав от долгого лёта, усеивают высокие холмы, так рои этих огненных посланцев усеивали купол костела и деревянные крыши строений. Все, кто не принимал участия в бою, кто не был при орудиях, был на крыше. Одни черпали из колодцев воду, другие поднимали на веревках ведра, третьи тушили пожар мокрыми ряднами. Кое-где бомбы, пробив крышу, падали на чердаки, и дома мгновенно наполнялись запахом гари. Но и на чердаках стояли защитники с бочками воды. Самые тяжелые бомбы пробивали даже потолки. Несмотря на нечеловеческие усилия, несмотря на бдительность, казалось, что пламя рано или поздно охватит весь монастырь. Кучи факелов и пакли, сбитых кольями с крыш, пылали у стен. Окна трескались от огня, а женщины и дети, запертые в домах, задыхались от дыма и жара.
   Не успевали люди погасить одни бомбы, не успевала стечь с кровель вода, как летели новые тучи пылающих ядер, горящих тряпок, искры бушующего огня. Весь монастырь обняло пламя, словно небо разверзлось над ним и тысячи молний обрушились на него; однако он горел, но не сгорал, пылал, но не обращался в пепел; мало того, в этом море огня он запел, как некогда отроки в пещи огненной.
   Это с башни, как и накануне, под звуки труб полилась песнь. Для людей, которые стояли на стенах у орудий и каждую минуту могли думать, что за спиной у них все уже пылает и рушится, эта песнь была как целительный бальзам: непрестанно и неустанно возвещала она, что монастырь стоит, что костел стоит, что огонь не победил их усилий. Отныне вошло в обычай звуками песнопений умерять скорбь осажденных и женские уши ласкать ими, дабы не слышали они страшных криков разъяренных солдат.
   Но и на шведский стан эта песнь и эта музыка произвели немалое впечатление. Солдаты на шанцах внимали им сперва с удивлением, потом с суеверным страхом.
   - Как? - говорили они между собою. - Мы бросили на этот курятник столько огня и железа, что не одна могучая твердыня поднялась бы уже с пеплом и дымом на воздух, а они себе весело поют и играют? Что за знак?
   - Чары! - отвечали одни.
   - Ядра не берут тамошних стен. Гранаты катятся с крыш, точно мы караваи хлеба швыряем. Чары! Чары! - повторяли солдаты. - Ничего хорошего нас здесь не ждет.
   Начальники готовы были даже приписать этим звукам какой-то таинственный смысл. Лишь некоторые все истолковали иначе, и Садовский с умыслом сказал так, чтобы его услышал Миллер:
   - Видно, неплохо им там, коли так веселятся. Ужели зря извели мы столько пороху...
   - Которого у нас не так уж много осталось, - подхватил князь Гессенский.
   - Зато вождь у нас Полиорцетес, - прибавил Садовский таким тоном, что трудно было понять, смеется он над Миллером или хочет польстить ему.
   Но тот решил, видно, что это насмешка, и закусил ус.
   - А вот поглядим, будут ли они еще петь через час! - сказал он, обращаясь к своему штабу.
   И приказал удвоить огонь.
   Однако пушкари, выполняя приказ, переусердствовали. Второпях они слишком высоко наводили орудия, и ядра снова стали перелетать. Некоторые, пронесясь над костелом и монастырем, долетали до противоположных шведских шанцев, крушили там настилы, раскидывали корзины с землей, убивали людей.
   Прошел час, другой. С костельной башни по-прежнему лилась торжественная музыка.
   Миллер стоял с подзорной трубой в Ченстохове. Долго смотрел.
   Присутствующие заметили, что у генерала все больше дрожит рука, в которой он держит трубу, наконец он повернулся и крикнул:
   - Выстрелы не приносят костелу никакого вреда!
   Дикий, неукротимый гнев обуял старого воителя. Он швырнул на землю трубу, так что она разлетелась вдребезги.
   - Я сбешусь от этой музыки! - рявкнул он.
   В эту минуту к нему подскакал инженер де Фоссис.
   - Генерал! - крикнул он. - Подкоп рыть нельзя. Под слоем земли камень. Нам нужны горные работники.
   Миллер выругался, но не успел он кончить проклятье, как подскакал офицер с ченстоховского шанца и, отдав честь, сказал:
   - Разбита самая большая пушка! Прикажете привезти из Льготы другую?
   Огонь и в самом деле несколько ослаб, а музыка звучала все торжественней.
   Не ответив офицеру ни слова, Миллер уехал к себе на квартиру. Однако он не отдал приказа остановить бой. Принял решение измотать осажденных. Ведь в крепости не было и двух сотен гарнизона, а он располагал свежими силами на смену.
   Наступила ночь, орудия ревели, не умолкая; однако и монастырские живо им отвечали, пожалуй, живее, чем днем, так как шведы своими залпами указывали им готовую цель. Бывало и так, что шведские солдаты не успевали рассесться у костра с подвешенным котелком, как из темноты, словно ангел смерти, прилетал вдруг монастырский снаряд. Снопы искр взвивались над разметанным костром, солдаты разбегались с дикими воплями и либо искали укрытия у товарищей, либо блуждали во мраке, озябшие, голодные, перепуганные.
   Около полуночи огонь с монастырских стен настолько усилился, что на расстоянии пушечного выстрела нечего было и думать разжечь костер. Казалось, осажденные языком орудий говорят врагам: <Хотите нас измотать? Попробуйте! Мы сами вас вызываем!>
   Пробило час ночи, два. Пошел мелкий дождь, кроя землю холодной, пронизывающей мглой, которая то уносилась столбами ввысь, то перекидывалась арками, рдея от огня.
   Сквозь эти удивительные арки и столбы проступали по временам грозные очертания монастыря и, меняясь на глазах, то казались выше, чем обыкновенно, то словно тонули в бездне. От шанцев и до самых стен воздвигались из мрака и мглы зловещие своды, под которыми, неся смерть, пролетали пушечные ядра. Порой все небо над монастырем яснело, словно озаренное молнией. Тогда высокие стены и башни явственно выступали из тьмы, а там снова гасли.
   Угрюмо, с суеверным страхом смотрели солдаты на эту картину. То и дело кто-нибудь из них толкал локтем соседа и шептал:
   - Видал? Монастырь то появится, то опять пропадет. Нечистая это сила!
   - Я кое-что получше видал! - говорил другой. - Мы целились из той самой пушки, которую у нас разнесло, и тут вся крепость заходила вдруг ходуном, затряслась, точно кто на канате стал ее то вверх поднимать, то вниз опускать. Попробуй возьми ее на прицел, попади!
   Солдат швырнул орудийный банник и через минуту прибавил:
   - Не выстоять нам тут! Не понюхать нам ихних денежек! Брр! Холодно! У вас там лагунка со смолой, разожгите, хоть руки погреем!
   Один из солдат стал разжигать смолу пропитанными серой нитками. Разжег сперва ветошку, затем начал медленно погружать ее в смолу.
   - Погасить огонь! - послышался голос офицера.
   Но в то же мгновение раздался свист снаряда, затем короткий, внезапно оборвавшийся вскрик, и огонь погас.
   Ночь принесла шведам тяжелые потери. Много народу погибло у костров; солдаты разбежались, некоторые полки в смятении так и не собрались до самого утра. Осажденные, словно желая доказать, что они не нуждаются в сне, вели все более частый огонь.
   Заря осветила на стенах измученные лица, бледные от бессонной ночи, но оживленные. Ксендз Кордецкий ночь напролет лежал ниц в костеле, а как только рассвело, появился на стенах, и слабый его голос раздавался у пушек, на куртинах, у врат:
   - Бог дал день, чада мои! Да будет благословенно небесное светило! Нет повреждений ни в костеле, ни в домах. Огонь потушен, и никто не утратил жизни. Пан Мосинский, огненный снаряд упал под колыбель твоего младенца и погас, не причинив ему никакого вреда. Возблагодари же пресвятую богородицу и послужи ей!
   - Да будет благословенно имя ее! - ответил Мосинский. - Служу как могу.
   Приор направил стопы свои дальше.
   Уже совсем рассвело, когда он подошел к Чарнецкому и Кмицицу. Кмицица он не увидел, тот перелез на другую сторону стены, чтобы осмотреть настил, немного поврежденный шведским ядром. Ксендз тотчас спросил:
   - А где Бабинич? Уж не спит ли?
   - Это чтоб я да спал в такую ночь! - ответил пан Анджей, громоздясь на стену. - Что, у меня совести нет! Лучше недреманным стражем быть у пресвятой богородицы!
   - Лучше, лучше, верный раб! - ответил ксендз Кордецкий.
   Но в эту минуту пан Анджей увидел блеснувший вдали шведский огонек и тотчас крикнул:
   - Огонь там! Огонь! Наводи! Выше! По собакам!
   При виде такого усердия улыбнулся ксендз Кордецкий, как архангел, и вернулся в монастырь, чтобы прислать утомленным солдатам вкусной пивной похлебки, приправленной сыром.
   Спустя полчаса появились женщины, ксендзы и костельные нищие, неся дымящиеся горшки и жбаны. Мигом подхватили их солдаты, и вскоре на всех стенах слышно было только, как смачно они хлебают да знай похваливают суп.
   - Не обижают нас на службе у пресвятой богородицы! - говорили одни.
   - Шведам похуже! - говорили другие. - Нелегко им было нынче ночью сварить себе горячего, а на следующую - еще хуже будет!
   - Поделом получили, собаки! Пожалуй, днем дадут отдохнуть и себе и нам. Верно, и пушчонки их поохрипли, вишь, надсаживаются!
   Но солдаты ошиблись, день не принес им отдыха.
   Когда утром офицеры явились к Миллеру с донесением о том, что ночная пальба ничего не дала, что, напротив, сами шведы понесли значительный урон в людях, генерал рассвирепел и приказал продолжать огонь.
   - Устанут же они в конце концов! - сказал он князю Гессенскому.
   - Пороху мы потратили пропасть, - заметил офицер.
   - Но ведь и они его тратят?
   - У них, наверно, неистощимый запас селитры и серы, а уж угля мы им сами подбавим, - довольно один домишко поджечь. Ночью я подъезжал к стенам и даже в грохоте пальбы явственно расслышал шум мельницы, - молоть они могли только порох.
   - Приказываю до захода солнца стрелять так же, как вчера. Ночью отдохнем. Посмотрим, не пришлют ли они послов.
   - Ваша милость, известно ли вам, что они послали к Виттенбергу?
   - Известно. Пошлю и я за тяжелыми кулевринами. Коль нельзя будет устрашить монахов или поджечь монастырь, придется пробивать брешь.
   - Вы надеетесь, что фельдмаршал одобрит осаду?
   - Фельдмаршал знал о моем намерении и ничего не сказал, - резко ответил Миллер. - Коль меня по-прежнему будут преследовать неудачи, он меня не похвалит, осудит и всю вину не замедлит свалить на меня. Король примет его сторону, я это знаю. Немало уж натерпелся я от сварливого нрава нашего фельдмаршала, точно моя это вина, что его, как говорят итальянцы, mal francese* снедает.
   _______________
   * Французская болезнь (итал.) - сифилис.
   - В том, что он на вас свалит всю вину, я не сомневаюсь, особенно, когда обнаружится, что Садовский был прав.
   - Что значит <прав>? Садовский так заступается за этих монахов, точно он у них на жалованье! Что он говорит?
   - Он говорит, что эти залпы прогремят на всю страну, от Балтики до Карпат.
   - Пусть тогда милостивый король прикажет спустить шкуру с Вжещовича, а я пошлю ее в дар монахам, - ведь это он настоял на осаде.
   Миллер схватился тут за голову.
   - Но кончать надо любой ценой! Что-то мне сдается, что-то говорит мне, что пришлют они ночью кого-нибудь для переговоров. А покуда огня! Огня!
   Так прошел еще один день, похожий на вчерашний, полный грохота, дыма и пламени. Много еще таких дней должно было пролететь над Ясной Горой. Но осажденные тушили пожары и стреляли с не меньшим мужеством. Половина солдат уходила на отдых, другая половина была на стенах у орудий.
   Люди начали привыкать к неумолчному реву, особенно когда убедились, что большого урона враг им не наносит. Менее искушенных укрепляла вера; к тому же среди защитников крепости были старые солдаты, знакомые с войной, для кого служба была ремеслом. Они ободряли крестьян.
   Сорока снискал себе большое уважение, ибо, проведя большую часть жизни на войне, он так привык к грохоту, как старый шинкарь привыкает к пьяным крикам. Вечером, когда пальба затихала, он рассказывал товарищам об осаде Збаража. Сам он там не был, но знал все доподлинно из рассказов солдат, которые пережили осаду.
   - Столько, - рассказывал он, - набежало туда казаков, татарвы да турок, что одних куховаров было больше, нежели тут у нас шведов. И все-таки наши не дались им. Да и то надо сказать, что бесы тут не имеют силы, а там они только по пятницам, субботам да воскресеньям не помогали разбойникам, а во все прочее время пугали наших по целым ночам. Посылали на валы смерть, и она являлась солдатам, чтоб пропала у них охота сражаться. Я об этом от такого солдата знаю, который сам ее видал.
   - Смерть видал? - спрашивали крестьяне, сбившись толпой около вахмистра.
   - Собственными глазами! Шел это он от колодца, который они рыли, потому воды им не хватало, а прудовая была вонючая. Идет это он, идет, глянь - навстречу кто-то в черном покрывале.
   - В черном, не в белом?
   - В черном, на войне она в черном ходит. Смеркалось! Подошел солдат. <Кто там?> - спрашивает. Она - молчок. Потянул он за покрывало, смотрит: скелет: <Ты чего тут?> - <Я, - говорит она, - смерть и приду за тобой через неделю>. Подумал солдат, плохо дело. <Почему же это, говорит, только через неделю? Раньше нельзя?> А она ему: <Раньше я тебе ничего сделать не могу, нельзя, такой приказ>. Солдат себе думает: <Никуда не денешься! Но коль она мне сейчас ничего не может сделать, дай я хоть вымещу ей за себя>. Закрутил он ее в покрывало и давай костями об камни молотить! Она в крик, просит: <Через две недели приду!> - <Шалишь!> - <Через три, четыре, через десять недель приду, после осады, через год, через два, через пятнадцать лет!> - <Шалишь!> - <Через пятьдесят лет приду!> Смекнул солдат, что ему уже пятьдесят. <Пожалуй, думает довольно будет!> Отпустил он ее. А сам жив, здоров и по сию пору. В бой как в пляс идет, все ему нипочем!
   - Испугайся он, тут бы ему и конец?
   - Нет ничего хуже, чем смерти бояться! - с важностью ответил Сорока. - Солдат этот и другим добро сделал, так ее излупил, так ее умучил, что три дня худо ей было, и потому никто в стане не был убит, хоть и делали вылазку.
   - А мы не выйдем как-нибудь к шведам?
   - Не наша это забота, - ответил Сорока.
   Услышав эти последние слова, Кмициц, который стоял неподалеку, хлопнул себя по лбу. Поглядел на шведские шанцы. Ночь уж была. На шанцах уже добрый час стояла мертвая тишина. Усталые солдаты спали, видно, у пушек.
   Далеко, на расстоянии двух пушечных выстрелов, мерцали кое-где огоньки; но около шанцев царил непроглядный мрак.
   - Им ведь невдомек, и в голову такое не придет, и в мыслях такого не будет! - шепнул про себя Кмициц.
   И направился прямо к Чарнецкому, который, сидя у лафета, перебирал четки и стучал озябшими ногами.
   - Холодно, - сказал он, увидев Кмицица, - и голова тяжелая от этого грохота, - ведь уже два дня и ночь палят без перерыва. В ушах звенит.
   - Как же не звенеть, когда такой стон стоит! Но сегодня мы отдохнем. Уснули шведы крепко. Как медведя в берлоге, можно их обложить. Не знаю, проснутся ли даже от ружейной стрельбы.
   - О! - поднял голову Чарнецкий. - О чем это ты думаешь?
   - О Збараже думаю, о том, что вылазками осаженные не раз наносили разбойникам жестокий урон.
   - А у тебя, как у волка ночью, все кровь на уме?
   - Ну прошу тебя, давай сделаем вылазку! Людей порубим, пушки загвоздим. Они там не чают беды.
   Чарнецкий вскочил.
   - То-то завтра взбеленятся! Они, может, думают, что совсем нас напугали и мы только о сдаче и помышляем. Вот и будет им наш ответ. Клянусь богом, замечательная мысль, и дело настоящее, достойное рыцарей! И как мне это в голову не пришло! Надо только ксендзу Кордецкому сказать. Он тут всем правит!
   Они пошли к приору.
   Тот в советном покое держал совет с серадзским мечником. Услышав шаги, поднял голову и, отодвигая свечу, спросил:
   - Кто там? Не с вестями ли?
   - Это я, Чарнецкий, - ответил пан Петр. - Со мной Бабинич. Не спится нам что-то обоим, страх как хочется шведов пощупать. Отец, горячая голова этот Бабинич, все ему неймется. Не сидится на месте, не сидится, уж очень хочется выйти за валы, к шведам в гости, поспрошать, все так же они будут завтра стрелять или, может, дадут нам и себе передышку?
   - Как? - с нескрываемым удивлением спросил ксендз Кордецкий. Бабинич хочет выйти из крепости?
   - Не один, не один! - поспешил ответить пан Петр. - Со мной да с полусотней солдат. Шведы, сдается, спят в шанцах как убитые: огня не видать, стражи не видать. Уж очень они уверены в нашей слабости.
   - Пушки загвоздим! - с жаром прибавил Кмициц.
   - Нуте-ка дайте мне сюда этого Бабинича! - воскликнул мечник. - Я его обнять хочу! Жало у тебя свербит, шершень ты этакий, рад бы и ночью жалить. Большое вы дело задумали, много оно может дать. Одного нам господь литвина послал, зато уж лют, зато зубаст. Я ваше намерение одобряю, и никто вас тут не заругает, я сам готов с вами идти!