Страница:
Это вскользь брошенное, предельно откровенное замечание в точности выражает отношение римского общества к отпущенникам. Были, конечно, исключения, но исключения эти касались отдельных людей и отдельных случаев. Цицерон относился к своему Тирону, как к родному и близкому человеку; в кружке Мецената никто не помнил, что Гораций – сын отпущенника, но в общем римское общество относилось к отпущенникам, как к целому сословию, с брезгливым высокомерием, как к существам иной, низшей породы. Отпущенники это мучительно ощущают; рабское происхождение ежеминутно пригибает их книзу, и от него никуда не деться, никуда не спрятаться: оно кричит о себе самым именем отпущенника. Патрон дает ему свое собственное и родовое имя; личное имя отпущенника превращается в прозвище «cognomen». Официальное имя Тирона было Marcus Tullius Marci libertus (последние два слова обычно в сокращении M. l.) Tiro[202]. Отпущенник не может указать имени своего отца – это привилегия свободного человека, – не может назвать своей трибы – он не принадлежит ни к одной. В официальных надписях и документах его имя всегда связано с именем патрона, и дружеская рука старается если возможно, не запятнать хотя бы надгробия этими предательскими буквами: M. l., C. l.
От прошлого, однако, не уйдешь: его нынешнее «cognomen» – это то настоящее имя, под которым его знает все окружение; чаще всего оно греческое, а если латинское, то обычно это перевод его греческого имени. Как бедняга старается от него отделаться! Марциал ядовито издевался над каким-то Циннамом, переделавшим свое, явно греческое имя на латинское «Цинна». «Разве это не варваризм, Цинна? – деловито осведомляется он у своей жертвы. – Ведь на таком же основании тебя следовало бы, зовись ты раньше Фурием, называть Фуром» (fur – «вор»; Mart. VI. 17). Один из грамматиков, упомянутых у Светония (de gramm. 18), превратил себя из Пасикла в Пансу: претензии обоих – и крупного грамматика, и неизвестного Циннама – могли удовлетвориться только аристократическими именами.
Но и скромный ремесленник-отпущенник мечтает, как бы избавиться от этого вечного напоминания о том, что он бывший раб; ему так хочется, чтобы хоть на его детях не лежало этого пятна, чтобы они чувствовали себя римлянами, равными среди равных. Пусть уж его имя остается, каким есть, но сын его будет называться чисто римским именем: и вот Филодокс оказывается отцом Прокула, а у Евтиха сын Максим. В третьем поколении не останется и следа рабского корня.
Говоря об отношении к отпущенникам, надо проводить границу, во-первых, между Италией и Римом и, во-вторых, между тысячами тысяч скромных незаметных отпущенников-ремесленников и теми не очень многочисленными, но очень приметными фигурами, которые толпой стояли у трона и которым удавалось собрать сказочное богатство. Литература занималась преимущественно последними, на них негодовала, издевалась и хохотала преимущественно над ними.
Огромные богатства отпущенников[203] кололи глаза многотысячному слою римского общества, которое было бедным или казалось таким себе и окружающим. Когда свободнорожденный бедняк, у которого тога светилась, а в башмаках хлюпала вода, видел, как бывший клейменый раб сидит в первом ряду театра, одетый в белоснежную тогу и лацерну тирийского пурпура, сверкая на весь театр драгоценными камнями и благоухая ароматами, в нем начинало клокотать негодование (Mart. II. 29). Оставалось утешать себя преимуществами своего свободного рождения: «…пусть, Зоил, тебе будет дано право хоть семерых детей; никто не сможет дать тебе ни матери, ни отца" (Mart. XI. 12); в день рождения Диодора у него за столом возлежит сенат, даже всадники не удостоены приглашением, "и все же никто, Диодор, не считает тебя „рожденным“», т. е. имеющим определенного, законного отца (Mart. X. 27)[204]. Раздражало отсутствие вкуса и хвастливая наглость, с которыми это богатство выставлялось напоказ. Кольцо Зоила, в которое вделан целый фунт изумрудов, гораздо больше подошло бы ему для колодок: «такая тяжесть не годится для рук» (Mart. XI. 37; ср. III. 29). Поведение свободнорожденного и отпущенника совершенно различно в силу их разного душевного склада. «Ты все время требуешь от меня клиентских услуг, – обращается Марциал в своему патрону, – я не иду, а посылаю тебе моего отпущенника». – «Это не одно и то же», – говоришь ты. "Гораздо большее, докажу я тебе. Я едва поспеваю за твоими носилками, он их понесет. Ты попадешь в толпу – он всех растолкает локтями; я и слаб, и воспитан (в подлиннике непередаваемое выражение: «у меня благородный, свободнорожденный бок». – М. С.). Ты что-нибудь станешь рассказывать – я промолчу, он трижды прорычит: «великолепно». Завяжется ссора – он станет ругаться во весь голос; мне совестно произносить крепкие словца" (III. 46). Отпущенник груб, невоспитан, льстив. Десятки лет, проведенные в рабстве, не могли не наложить на него своей печати, и печать эта не могла исчезнуть вмиг, от одного прикосновения преторской палочки. Как это обычно водится, Марциал, гнусно лебезивший перед Домицианом, возмущался невинной лестью своего отпущенника и считал, что он, свободный от рождения, и его бывший раб разделены пропастью.
Нельзя утверждать, однако, что римское общество в своем отношении к отпущенникам было совершенно не право. В душе «вчерашнего раба» могли таиться возможности страшные. И если он оказывался силен, богат и влиятелен, если тем более он находился у трона и был в чести у императора, то он мог стать грозной и разрушительной силой. Вырвавшись на свободу, дорвавшись до богатства и власти, он уже не знает удержу своим страстям и желаниям; его несет волной этого нежданного, негаданного счастья, подхватывает ветром захлестывающей удачи. Он утверждает свое «сегодня» отрицанием своего «вчера»; он заставляет себя поверить в этот настоящий день, выворачивая прошлое наизнанку: прежде он не доедал, не досыпал, валялся, где придется, как бездомная собака, – теперь он не знает предела своим гастрономическим выдумкам, своим прихотям и капризам; он хорошо знал, что значит хозяйский окрик и хозяйская плетка, – пусть теперь другие узнают, что значит его окрик и его плетка; он видел вокруг себя произвол, часто грубый и бессмысленный, – теперь его воля будет законом. Прежняя жизнь не воспитала в нем ни любви, ни уважения к кому бы то ни было и к чему бы то ни было: он живет сейчас собой, для себя, ради себя. Удовольствие и выгода – вот рычаги, которые движут всей его жизнью; ради них он пойдет на преступление, заломит взятку, предаст, убьет, разорит. Отпущенники, которые по воле императоров становились у кормила правления, были сущим бичом для тех, кому приходилось испытать на себе их власть. «Царскими правами он пользовался в духе раба (servili ingenio) со всей свирепостью и страстью к наслаждениям» – эти слова Тацита, которыми он характеризовал деятельность Феликса, Клавдиева отпущенника, управлявшего одно время Иудеей (Tac. hist. V. 9), хорошо подошли бы mutatis mutandis ко многим отпущенникам. Адриан, отстранивший их от всех важных государственных постов, не без основания обвинял отпущенников в бедствиях и преступлениях прежних царствований; он глядел в корень вещей: отпущенник мог быть подданным, но далеко не всегда становился гражданином[205].
Не следует, конечно, по таким зловещим фигурам судить обо всех отпущенниках: было немало и таких, которые не употребляли свое богатство и власть во зло. Наиболее справедливым по отношению к этим людям оказался Петроний, он, конечно, досыта нахохотался над Тримальхионом и его женой, но при всем своем невежестве, грубых манерах, безвкусных выдумках Тримальхион остается неплохим человеком и над ним смеешься без желчи и негодования – так, как смеялся сам Петроний. Он оставил бесподобные зарисовки бедных простых отпущенников, собравшихся за столом Тримальхиона, и эти зарисовки сделаны с веселой насмешкой, правда, но и с несомненной долей симпатии.
А эти бедные простые отпущенники и составляли основную массу освобожденного люда. Они работали в своих скромных мастерских, торговали в мелочных лавчонках, перебивались со дня на день, откладывали сегодня сестерций, а завтра, глядишь, и целый динарий, работали не покладая рук, сколачивали себе состояние, то честным путем, а то и не без хитрости и обмана, а сколотив, кидались выкупать отца или мать, сестру или брата, томившихся в рабстве, и мечтали, денно и нощно мечтали о том, как они устроят судьбу своих детей: хорошо выдадут замуж дочь, а главное, поставят на ноги сына, дадут ему образование, выведут в люди, сделают его человеком, римлянином: он-то уж будет приписан к трибе; он-то уж назовет в официальной надписи, или подписываясь, имя родного отца, не патрона. С острой наблюдательностью подлинного мастера Петроний сумел подметить эту мечту и заботу у одного из застольников Тримальхиона, и что еще удивительнее, – он, который был и по своему воспитанию, и по своему культурному уровню, и по своему рангу действительно человеком другого мира, сумел рассказать о ней так, что и сейчас, через две тысячи лет, с полным сочувствием слушаешь этого отца, который покупает книжки для сына: «пусть понюхает законов» и уговаривает его учиться – «посмотри-ка, чем был бы человек без учения!»
Рабы-ремесленники и торговцы о своей деятельности в надписях не сообщали; отпущенники делали это охотно. Раб, занимавшийся каким-либо ремеслом, не бросал привычного дела и по выходе на свободу: надписи, оставленные отпущенниками, свидетельствуют о деятельности рабов в той же мере, как и о деятельности отпущенников. Торговля и ремесло и в Риме, и в Италии находятся в их руках.
Просмотрев тома латинских надписей, выносишь убеждение, что не будь этих сметливых голов и умелых трудолюбивых рук, «владыкам вселенной, народу, одетому в тоги», нечего было бы есть и не во что одеться. Они торгуют хлебом и мясом, овощами и фруктами, делают мебель, портняжат и сапожничают, изготовляют ткани и красят их, моют шерстяную одежду. Они работники по металлу, каменотесы, скульпторы и ювелиры, учителя и врачи. Они работоспособны, цепки, умеют выплыть наверх и добиться своего. Агафабул, раб, работавший в крупном кирпичном производстве Домиция Афра, еще в бытность рабом, имел двух собственных подручных («викариев»); выйдя на волю, он купил еще двоих. Один из этих рабов, Трофим, стал его отпущенником и зарабатывал столько, что обзавелся пятью рабами. Дефф подсчитал, что в Риме в эпоху ранней империи из 486 ремесленников, торговцев и людей свободных профессий, только 47 человек были уроженцами Италии или Рима, причем неизвестно, может быть, и они были в каком-то колене потомками отпущенников. В таком промышленном городе, как Помпеи, изготовление гарума, шерстяное и красильное производства находились в ведении отпущенников. Самым крупным денежным воротилой был здесь отпущенник Цецилий Юкунд, судя по его физиономии, уроженец Востока, скорее всего, еврей. В крохотных Улубрах из десяти мельников (мельницы в древней Италии всегда были объединены с пекарней) девять человек были отпущенниками. В этом же городке торговый цех состоял из 17 человек, из них только один был свободнорожденным.
Судьба этого трудового люда бывала различна: многие оставались бедняками, снимали в какой-нибудь инсуле скромную таберну, устраивали здесь свою мастерскую, которая одновременно была и лавкой, и перебиваясь со дня на день, в конце концов сколачивали себе состояние, позволявшее жить скромно, но безбедно. Некоторые выбивались из бедности, заводили свои предприятия, в которых работали их собственные рабы и отпущенники, и становились крупными, заметными фигурами в италийских провинциальных городах. И здесь можно наблюдать явление, на котором стоит остановиться.
Латинская литература знакомит нас главным образом с Римом: о нем пишут и восхищаются им поэты августовского времени, его нравы клеймят Ювенал и Марциал; скорбными осуждениями Рима пестрят страницы Сенеки и Плиния Старшего. Зачитываясь ими, мы часто забываем, что Рим – только один уголок римского мира, что Италия и Рим не одно и то же. В италийских городах и в Риме носили, правда, одинаковую одежду, ели одинаковую пищу и одинаково проводили день, но чувствовать и думать начинали по-иному. Жизнь в этих городах была проще и строже. Не было двора с его тлетворной атмосферой, не было наглых преторианцев, пресмыкающихся сенаторов, толпы светских бездельников и праздной, живущей подачками толпы. Игры устраивались здесь значительно реже, раздачи хлеба и съестных припасов были редки и случайны (городские магистраты обычно ознаменовывали этой щедростью свое вступление в должность) – на них нечего было рассчитывать. Надо было работать. В окрестностях, в своих огородиках и садиках, трудились не покладая рук крестьяне; город оживляла ремесленная и торговая деятельность. Эти города, ничем особенно не примечательные, и население их, серьезное, работящее и трудолюбивое, еще ждет внимательного любящего исследователя. И не только исследователя их материальной культуры.
Столица обычно снабжает провинцию идеями, в древней Италии случилось наоборот: новое пробивается в провинциальных городах. Медленно, незаметно для самих обитателей этой тихой глуши возникает иной строй мыслей и чувств, по-другому начинают слаживаться отношения между людьми. Не следует, конечно, думать, что здесь провозгласят принцип равенства всех людей, но что отпущенник чувствует себя тут иначе, чем в Риме, это несомненно. В Риме он всегда вне городской и общественной жизни (императорские отпущенники, занимающие официальные должности, не идут в счет и в силу своего исключительного положения, и своего небольшого числа), он думать не смеет о том, чтобы войти в нее, а в италийском городе и думает об этом, и стремится к этому. Он не скупясь тратит свои средства на благоустройство города, куда занесла его судьба: ремонтирует бани, поправляет обветшавший храм, замащивает улицы. Расчет у него, конечно, корыстный: ему хочется выдвинуться, создать себе имя, настоять на том, чтобы забыли, как он «в рабском виде» бегал по этим улицам. Расчет удается: город благодарно откликается на его щедрость: позволяет ему отвести в свой дом воду от общественного водопровода, удостаивает почетного места на зрелищах, открывает его сыну дорогу в городскую думу. Город, куда несколько лет назад привели его в цепях, становится для него родиной, дорогим местом, и он любовно и внимательно спешит облегчить его нужды, украсить его, помочь его жителям. Он и старожилы объединяются в этой любви, в гордости своим городом. Он становится своим, и сам перестает чувствовать себя чужаком. Падают стены того страшного пустынного мира, в котором одиноко живет раб, – отныне он член общества. В маленьком италийском городке совершалось постепенное отмирание «рабской души» у одних, а у других начинали пробиваться ростки нового отношения ко вчерашнему рабу: его начинали признавать своим и равным.
Это еще не все: отпущенник – врач, учитель, хозяин мастерской, работа которой ему до тонкости известна, – свои средства приобрел работой и потрудиться для города смог благодаря этой работе. Это видит весь город, и постепенно начинает меняться отношение к труду, исчезает пренебрежение к нему, столь характерное для Рима и его населения. Незаметно рождается новое мировоззрение, возникают новые чувства и мысли, по-иному воспринимается жизнь. Всмотреться в это новое, объяснить его появление – это очередная задача нашей науки, и не Рим, а города Италии должны сейчас в первую очередь привлечь внимание исследователя.
ЛИТЕРАТУРА. ОБЩИЕ РАБОТЫ
КРАТКИЙ СЛОВАРЬ ЛАТИНСКИХ. АВТОРОВ И ИСТОЧНИКОВ
От прошлого, однако, не уйдешь: его нынешнее «cognomen» – это то настоящее имя, под которым его знает все окружение; чаще всего оно греческое, а если латинское, то обычно это перевод его греческого имени. Как бедняга старается от него отделаться! Марциал ядовито издевался над каким-то Циннамом, переделавшим свое, явно греческое имя на латинское «Цинна». «Разве это не варваризм, Цинна? – деловито осведомляется он у своей жертвы. – Ведь на таком же основании тебя следовало бы, зовись ты раньше Фурием, называть Фуром» (fur – «вор»; Mart. VI. 17). Один из грамматиков, упомянутых у Светония (de gramm. 18), превратил себя из Пасикла в Пансу: претензии обоих – и крупного грамматика, и неизвестного Циннама – могли удовлетвориться только аристократическими именами.
Но и скромный ремесленник-отпущенник мечтает, как бы избавиться от этого вечного напоминания о том, что он бывший раб; ему так хочется, чтобы хоть на его детях не лежало этого пятна, чтобы они чувствовали себя римлянами, равными среди равных. Пусть уж его имя остается, каким есть, но сын его будет называться чисто римским именем: и вот Филодокс оказывается отцом Прокула, а у Евтиха сын Максим. В третьем поколении не останется и следа рабского корня.
Говоря об отношении к отпущенникам, надо проводить границу, во-первых, между Италией и Римом и, во-вторых, между тысячами тысяч скромных незаметных отпущенников-ремесленников и теми не очень многочисленными, но очень приметными фигурами, которые толпой стояли у трона и которым удавалось собрать сказочное богатство. Литература занималась преимущественно последними, на них негодовала, издевалась и хохотала преимущественно над ними.
Огромные богатства отпущенников[203] кололи глаза многотысячному слою римского общества, которое было бедным или казалось таким себе и окружающим. Когда свободнорожденный бедняк, у которого тога светилась, а в башмаках хлюпала вода, видел, как бывший клейменый раб сидит в первом ряду театра, одетый в белоснежную тогу и лацерну тирийского пурпура, сверкая на весь театр драгоценными камнями и благоухая ароматами, в нем начинало клокотать негодование (Mart. II. 29). Оставалось утешать себя преимуществами своего свободного рождения: «…пусть, Зоил, тебе будет дано право хоть семерых детей; никто не сможет дать тебе ни матери, ни отца" (Mart. XI. 12); в день рождения Диодора у него за столом возлежит сенат, даже всадники не удостоены приглашением, "и все же никто, Диодор, не считает тебя „рожденным“», т. е. имеющим определенного, законного отца (Mart. X. 27)[204]. Раздражало отсутствие вкуса и хвастливая наглость, с которыми это богатство выставлялось напоказ. Кольцо Зоила, в которое вделан целый фунт изумрудов, гораздо больше подошло бы ему для колодок: «такая тяжесть не годится для рук» (Mart. XI. 37; ср. III. 29). Поведение свободнорожденного и отпущенника совершенно различно в силу их разного душевного склада. «Ты все время требуешь от меня клиентских услуг, – обращается Марциал в своему патрону, – я не иду, а посылаю тебе моего отпущенника». – «Это не одно и то же», – говоришь ты. "Гораздо большее, докажу я тебе. Я едва поспеваю за твоими носилками, он их понесет. Ты попадешь в толпу – он всех растолкает локтями; я и слаб, и воспитан (в подлиннике непередаваемое выражение: «у меня благородный, свободнорожденный бок». – М. С.). Ты что-нибудь станешь рассказывать – я промолчу, он трижды прорычит: «великолепно». Завяжется ссора – он станет ругаться во весь голос; мне совестно произносить крепкие словца" (III. 46). Отпущенник груб, невоспитан, льстив. Десятки лет, проведенные в рабстве, не могли не наложить на него своей печати, и печать эта не могла исчезнуть вмиг, от одного прикосновения преторской палочки. Как это обычно водится, Марциал, гнусно лебезивший перед Домицианом, возмущался невинной лестью своего отпущенника и считал, что он, свободный от рождения, и его бывший раб разделены пропастью.
Нельзя утверждать, однако, что римское общество в своем отношении к отпущенникам было совершенно не право. В душе «вчерашнего раба» могли таиться возможности страшные. И если он оказывался силен, богат и влиятелен, если тем более он находился у трона и был в чести у императора, то он мог стать грозной и разрушительной силой. Вырвавшись на свободу, дорвавшись до богатства и власти, он уже не знает удержу своим страстям и желаниям; его несет волной этого нежданного, негаданного счастья, подхватывает ветром захлестывающей удачи. Он утверждает свое «сегодня» отрицанием своего «вчера»; он заставляет себя поверить в этот настоящий день, выворачивая прошлое наизнанку: прежде он не доедал, не досыпал, валялся, где придется, как бездомная собака, – теперь он не знает предела своим гастрономическим выдумкам, своим прихотям и капризам; он хорошо знал, что значит хозяйский окрик и хозяйская плетка, – пусть теперь другие узнают, что значит его окрик и его плетка; он видел вокруг себя произвол, часто грубый и бессмысленный, – теперь его воля будет законом. Прежняя жизнь не воспитала в нем ни любви, ни уважения к кому бы то ни было и к чему бы то ни было: он живет сейчас собой, для себя, ради себя. Удовольствие и выгода – вот рычаги, которые движут всей его жизнью; ради них он пойдет на преступление, заломит взятку, предаст, убьет, разорит. Отпущенники, которые по воле императоров становились у кормила правления, были сущим бичом для тех, кому приходилось испытать на себе их власть. «Царскими правами он пользовался в духе раба (servili ingenio) со всей свирепостью и страстью к наслаждениям» – эти слова Тацита, которыми он характеризовал деятельность Феликса, Клавдиева отпущенника, управлявшего одно время Иудеей (Tac. hist. V. 9), хорошо подошли бы mutatis mutandis ко многим отпущенникам. Адриан, отстранивший их от всех важных государственных постов, не без основания обвинял отпущенников в бедствиях и преступлениях прежних царствований; он глядел в корень вещей: отпущенник мог быть подданным, но далеко не всегда становился гражданином[205].
Не следует, конечно, по таким зловещим фигурам судить обо всех отпущенниках: было немало и таких, которые не употребляли свое богатство и власть во зло. Наиболее справедливым по отношению к этим людям оказался Петроний, он, конечно, досыта нахохотался над Тримальхионом и его женой, но при всем своем невежестве, грубых манерах, безвкусных выдумках Тримальхион остается неплохим человеком и над ним смеешься без желчи и негодования – так, как смеялся сам Петроний. Он оставил бесподобные зарисовки бедных простых отпущенников, собравшихся за столом Тримальхиона, и эти зарисовки сделаны с веселой насмешкой, правда, но и с несомненной долей симпатии.
А эти бедные простые отпущенники и составляли основную массу освобожденного люда. Они работали в своих скромных мастерских, торговали в мелочных лавчонках, перебивались со дня на день, откладывали сегодня сестерций, а завтра, глядишь, и целый динарий, работали не покладая рук, сколачивали себе состояние, то честным путем, а то и не без хитрости и обмана, а сколотив, кидались выкупать отца или мать, сестру или брата, томившихся в рабстве, и мечтали, денно и нощно мечтали о том, как они устроят судьбу своих детей: хорошо выдадут замуж дочь, а главное, поставят на ноги сына, дадут ему образование, выведут в люди, сделают его человеком, римлянином: он-то уж будет приписан к трибе; он-то уж назовет в официальной надписи, или подписываясь, имя родного отца, не патрона. С острой наблюдательностью подлинного мастера Петроний сумел подметить эту мечту и заботу у одного из застольников Тримальхиона, и что еще удивительнее, – он, который был и по своему воспитанию, и по своему культурному уровню, и по своему рангу действительно человеком другого мира, сумел рассказать о ней так, что и сейчас, через две тысячи лет, с полным сочувствием слушаешь этого отца, который покупает книжки для сына: «пусть понюхает законов» и уговаривает его учиться – «посмотри-ка, чем был бы человек без учения!»
Рабы-ремесленники и торговцы о своей деятельности в надписях не сообщали; отпущенники делали это охотно. Раб, занимавшийся каким-либо ремеслом, не бросал привычного дела и по выходе на свободу: надписи, оставленные отпущенниками, свидетельствуют о деятельности рабов в той же мере, как и о деятельности отпущенников. Торговля и ремесло и в Риме, и в Италии находятся в их руках.
Просмотрев тома латинских надписей, выносишь убеждение, что не будь этих сметливых голов и умелых трудолюбивых рук, «владыкам вселенной, народу, одетому в тоги», нечего было бы есть и не во что одеться. Они торгуют хлебом и мясом, овощами и фруктами, делают мебель, портняжат и сапожничают, изготовляют ткани и красят их, моют шерстяную одежду. Они работники по металлу, каменотесы, скульпторы и ювелиры, учителя и врачи. Они работоспособны, цепки, умеют выплыть наверх и добиться своего. Агафабул, раб, работавший в крупном кирпичном производстве Домиция Афра, еще в бытность рабом, имел двух собственных подручных («викариев»); выйдя на волю, он купил еще двоих. Один из этих рабов, Трофим, стал его отпущенником и зарабатывал столько, что обзавелся пятью рабами. Дефф подсчитал, что в Риме в эпоху ранней империи из 486 ремесленников, торговцев и людей свободных профессий, только 47 человек были уроженцами Италии или Рима, причем неизвестно, может быть, и они были в каком-то колене потомками отпущенников. В таком промышленном городе, как Помпеи, изготовление гарума, шерстяное и красильное производства находились в ведении отпущенников. Самым крупным денежным воротилой был здесь отпущенник Цецилий Юкунд, судя по его физиономии, уроженец Востока, скорее всего, еврей. В крохотных Улубрах из десяти мельников (мельницы в древней Италии всегда были объединены с пекарней) девять человек были отпущенниками. В этом же городке торговый цех состоял из 17 человек, из них только один был свободнорожденным.
Судьба этого трудового люда бывала различна: многие оставались бедняками, снимали в какой-нибудь инсуле скромную таберну, устраивали здесь свою мастерскую, которая одновременно была и лавкой, и перебиваясь со дня на день, в конце концов сколачивали себе состояние, позволявшее жить скромно, но безбедно. Некоторые выбивались из бедности, заводили свои предприятия, в которых работали их собственные рабы и отпущенники, и становились крупными, заметными фигурами в италийских провинциальных городах. И здесь можно наблюдать явление, на котором стоит остановиться.
Латинская литература знакомит нас главным образом с Римом: о нем пишут и восхищаются им поэты августовского времени, его нравы клеймят Ювенал и Марциал; скорбными осуждениями Рима пестрят страницы Сенеки и Плиния Старшего. Зачитываясь ими, мы часто забываем, что Рим – только один уголок римского мира, что Италия и Рим не одно и то же. В италийских городах и в Риме носили, правда, одинаковую одежду, ели одинаковую пищу и одинаково проводили день, но чувствовать и думать начинали по-иному. Жизнь в этих городах была проще и строже. Не было двора с его тлетворной атмосферой, не было наглых преторианцев, пресмыкающихся сенаторов, толпы светских бездельников и праздной, живущей подачками толпы. Игры устраивались здесь значительно реже, раздачи хлеба и съестных припасов были редки и случайны (городские магистраты обычно ознаменовывали этой щедростью свое вступление в должность) – на них нечего было рассчитывать. Надо было работать. В окрестностях, в своих огородиках и садиках, трудились не покладая рук крестьяне; город оживляла ремесленная и торговая деятельность. Эти города, ничем особенно не примечательные, и население их, серьезное, работящее и трудолюбивое, еще ждет внимательного любящего исследователя. И не только исследователя их материальной культуры.
Столица обычно снабжает провинцию идеями, в древней Италии случилось наоборот: новое пробивается в провинциальных городах. Медленно, незаметно для самих обитателей этой тихой глуши возникает иной строй мыслей и чувств, по-другому начинают слаживаться отношения между людьми. Не следует, конечно, думать, что здесь провозгласят принцип равенства всех людей, но что отпущенник чувствует себя тут иначе, чем в Риме, это несомненно. В Риме он всегда вне городской и общественной жизни (императорские отпущенники, занимающие официальные должности, не идут в счет и в силу своего исключительного положения, и своего небольшого числа), он думать не смеет о том, чтобы войти в нее, а в италийском городе и думает об этом, и стремится к этому. Он не скупясь тратит свои средства на благоустройство города, куда занесла его судьба: ремонтирует бани, поправляет обветшавший храм, замащивает улицы. Расчет у него, конечно, корыстный: ему хочется выдвинуться, создать себе имя, настоять на том, чтобы забыли, как он «в рабском виде» бегал по этим улицам. Расчет удается: город благодарно откликается на его щедрость: позволяет ему отвести в свой дом воду от общественного водопровода, удостаивает почетного места на зрелищах, открывает его сыну дорогу в городскую думу. Город, куда несколько лет назад привели его в цепях, становится для него родиной, дорогим местом, и он любовно и внимательно спешит облегчить его нужды, украсить его, помочь его жителям. Он и старожилы объединяются в этой любви, в гордости своим городом. Он становится своим, и сам перестает чувствовать себя чужаком. Падают стены того страшного пустынного мира, в котором одиноко живет раб, – отныне он член общества. В маленьком италийском городке совершалось постепенное отмирание «рабской души» у одних, а у других начинали пробиваться ростки нового отношения ко вчерашнему рабу: его начинали признавать своим и равным.
Это еще не все: отпущенник – врач, учитель, хозяин мастерской, работа которой ему до тонкости известна, – свои средства приобрел работой и потрудиться для города смог благодаря этой работе. Это видит весь город, и постепенно начинает меняться отношение к труду, исчезает пренебрежение к нему, столь характерное для Рима и его населения. Незаметно рождается новое мировоззрение, возникают новые чувства и мысли, по-иному воспринимается жизнь. Всмотреться в это новое, объяснить его появление – это очередная задача нашей науки, и не Рим, а города Италии должны сейчас в первую очередь привлечь внимание исследователя.
ЛИТЕРАТУРА. ОБЩИЕ РАБОТЫ
Список этот очень далек от полноты. Я называю только наиболее важное.
Becker W. A. Gallus. Bearb. von H. Göll. Berlin, 1882.
Blümner H. Die Römischen Privataltertumer. München, 1911.
Carpopino J. La vie quotidienne à Rome. Paris, 1938.
Frielaender L. Darstellungen aus der Sittengeschiche Roms. 10te Aufl., Leipzig, 1921.
Marquardt J. Privatleben d. Römer. 2–te Aufl., Leipzig, 1886.
СПРАВОЧНИКИ
Daremberg – Saglio – Potier. Dictionnaire des antiquités grecques et romaines. Paris, 1878—1916.
Pauly – Wissowa – Kroll. Real-Encyclopädie d. class. Altertums-Wissenschaft. Stuttgart, 1894—1960.
Adcock F. E. Women in Roman life and letteres. Greece and Rome, 1945. 1 XIV.
Aimard J. Essai sur les chasses romaines. Paris, 1951.
André J. L'alimentation et la cuisine à Rome. Paris, 1961.
Barrow R. H. Slavery in the Roman empire. London, 1928.
Billard R. Les Géorgiques de Vergile. Paris, 1928.
Bloch R. Rom et son destin. Paris, 1960.
Blümner H. Das Kunstgewerbe im Altertum. Leipzig – Praha, 1885.
Boëthius A. The Neroniana «Nova urbs». Corolla archeologica, Lund, 1932.
Boëthius A. Das Stadtbild im spätrepublikanischen Rom. Opuscula archeologica. Lund, 1935. Bd. I.
Boëthius A. Vitruvius and the Roman architecture of his age. Δραγμα Martino Nilsson. Lund, 1939.
Boëthius A. Roman architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1941. V. 47.
Boëthius A. Roman and Greek town architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1948. V. 54.
Boëthius A. Three roman contributions to world architecture Festkrift J. Arvid Hedvall. Göteborg, 1948.
Boëthius A. Town architecture in Ostia, 1951.
Boëthius A. The golden house of Nero. Ann Arbor, 1960.
Bornecque H. Les déclamations et les déclamateurs. Lille, 1902.
Calza G. – G. Becatti. Ostia. Roma, 1954.
Duff A. Freedmen in the early empire. Oxford, 1928.
Durry M. Éloge funèbre d'une matrone romaine. Paris, 1950.
Finley M. Slavery in classical antiquity. Cambridge, 1960.
Frank T. Race mixture in the Roman empire. Amer. Hist. Review, 1916. V. 21.
Grimai P. La civilisation Romaine. Paris, 1962.
Gwynn A. Roman education from Cicero to Quintilian. Oxford, 1926.
Heuzey L. Histoire du costume antique. Paris, 1922.
Homo L. Rome Imperiale et l'urbanisme dans l'antiquité. Paris, 1951.
Jasny N. The wheats of classical antiquity. Baltimore, 1944.
Jullien E. Les professeurs de littérature dans l'ancien Rome. Paris, 1885.
Karhstedt U. Kulturgeschichte des römischen Kaiserzeit. Bern, 1958.
Lamer H. Rom. Kultur im Bilde. Leipzig, 1910.
Lefébure Ch. Le mariage et le divorce à travers l'histoire romaine. Nouvelle Revue historique du Droit français et étranger. V. XLII.
Maiuri A. Pompei. Napoli, 1961.
Marrou H. Μουσιχὸζ ᾀνήρ Grenoble, 1937.
Marrou H. Histoire de l'éducation dans l'antiquité. Paris, 1948.
Mau A. Pompei. Leipzig, 1908.
Meiggs R. Roman Ostia. Oxford, 1960.
Moritz L. A. Grain-Mills and flour in classical antiquity. Oxford, 1958.
Parks R The roman rhetorical schools. Baltimore, 1945.
Piganiol A. Recherches sur les jeux romains. Strasbourg, 1923.
Platner S. – Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome. Oxford-London, 1929.
Povils Zicans. Ober die Haustypen der Forma Urbis. Opuscula archeologica. Bd II, Lund. 1941.
Richter G. Ancient furniture. Oxford, 1926.
Schubart W. Das Buch bei den Griechen und Römern. Leipzig, 1960.
Wallon H. Histoire de l'esclavage dans l'antiquité. Paris, 1879.
Westermann W. The slave systems of Greek and Roman antiquity. Philadelphia, 1955.
Wotschitzky A. Hochäuser im antiken Rom. Insbrucker Beitr. z. Kulturwissensch., 1955. Bd. 3. H. 2 (12).
Wotschitzky A. Insula. Serta Philologica Aenipontana, Innsbruck, 1962.
Becker W. A. Gallus. Bearb. von H. Göll. Berlin, 1882.
Blümner H. Die Römischen Privataltertumer. München, 1911.
Carpopino J. La vie quotidienne à Rome. Paris, 1938.
Frielaender L. Darstellungen aus der Sittengeschiche Roms. 10te Aufl., Leipzig, 1921.
Marquardt J. Privatleben d. Römer. 2–te Aufl., Leipzig, 1886.
СПРАВОЧНИКИ
Daremberg – Saglio – Potier. Dictionnaire des antiquités grecques et romaines. Paris, 1878—1916.
Pauly – Wissowa – Kroll. Real-Encyclopädie d. class. Altertums-Wissenschaft. Stuttgart, 1894—1960.
Adcock F. E. Women in Roman life and letteres. Greece and Rome, 1945. 1 XIV.
Aimard J. Essai sur les chasses romaines. Paris, 1951.
André J. L'alimentation et la cuisine à Rome. Paris, 1961.
Barrow R. H. Slavery in the Roman empire. London, 1928.
Billard R. Les Géorgiques de Vergile. Paris, 1928.
Bloch R. Rom et son destin. Paris, 1960.
Blümner H. Das Kunstgewerbe im Altertum. Leipzig – Praha, 1885.
Boëthius A. The Neroniana «Nova urbs». Corolla archeologica, Lund, 1932.
Boëthius A. Das Stadtbild im spätrepublikanischen Rom. Opuscula archeologica. Lund, 1935. Bd. I.
Boëthius A. Vitruvius and the Roman architecture of his age. Δραγμα Martino Nilsson. Lund, 1939.
Boëthius A. Roman architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1941. V. 47.
Boëthius A. Roman and Greek town architecture. Göteborgs Högskolas Arsskrift, 1948. V. 54.
Boëthius A. Three roman contributions to world architecture Festkrift J. Arvid Hedvall. Göteborg, 1948.
Boëthius A. Town architecture in Ostia, 1951.
Boëthius A. The golden house of Nero. Ann Arbor, 1960.
Bornecque H. Les déclamations et les déclamateurs. Lille, 1902.
Calza G. – G. Becatti. Ostia. Roma, 1954.
Duff A. Freedmen in the early empire. Oxford, 1928.
Durry M. Éloge funèbre d'une matrone romaine. Paris, 1950.
Finley M. Slavery in classical antiquity. Cambridge, 1960.
Frank T. Race mixture in the Roman empire. Amer. Hist. Review, 1916. V. 21.
Grimai P. La civilisation Romaine. Paris, 1962.
Gwynn A. Roman education from Cicero to Quintilian. Oxford, 1926.
Heuzey L. Histoire du costume antique. Paris, 1922.
Homo L. Rome Imperiale et l'urbanisme dans l'antiquité. Paris, 1951.
Jasny N. The wheats of classical antiquity. Baltimore, 1944.
Jullien E. Les professeurs de littérature dans l'ancien Rome. Paris, 1885.
Karhstedt U. Kulturgeschichte des römischen Kaiserzeit. Bern, 1958.
Lamer H. Rom. Kultur im Bilde. Leipzig, 1910.
Lefébure Ch. Le mariage et le divorce à travers l'histoire romaine. Nouvelle Revue historique du Droit français et étranger. V. XLII.
Maiuri A. Pompei. Napoli, 1961.
Marrou H. Μουσιχὸζ ᾀνήρ Grenoble, 1937.
Marrou H. Histoire de l'éducation dans l'antiquité. Paris, 1948.
Mau A. Pompei. Leipzig, 1908.
Meiggs R. Roman Ostia. Oxford, 1960.
Moritz L. A. Grain-Mills and flour in classical antiquity. Oxford, 1958.
Parks R The roman rhetorical schools. Baltimore, 1945.
Piganiol A. Recherches sur les jeux romains. Strasbourg, 1923.
Platner S. – Th. Ashby. A topographical dictionary of ancient Rome. Oxford-London, 1929.
Povils Zicans. Ober die Haustypen der Forma Urbis. Opuscula archeologica. Bd II, Lund. 1941.
Richter G. Ancient furniture. Oxford, 1926.
Schubart W. Das Buch bei den Griechen und Römern. Leipzig, 1960.
Wallon H. Histoire de l'esclavage dans l'antiquité. Paris, 1879.
Westermann W. The slave systems of Greek and Roman antiquity. Philadelphia, 1955.
Wotschitzky A. Hochäuser im antiken Rom. Insbrucker Beitr. z. Kulturwissensch., 1955. Bd. 3. H. 2 (12).
Wotschitzky A. Insula. Serta Philologica Aenipontana, Innsbruck, 1962.
КРАТКИЙ СЛОВАРЬ ЛАТИНСКИХ. АВТОРОВ И ИСТОЧНИКОВ
Август (23. 09. 63 до н.э. – 19. 08. 14 н.э.) С 27 г. – император Цезарь Август, внучатый племянник Гая Юлия Цезаря. Время его правления по праву связывают с расцветом римской державы. Активная и хорошо продуманная внешняя и внутренняя политика позволила ему сосредоточить в своих руках всю полноту власти и в то же время сохранить административные республиканские учреждения, создав тем самым новую форму правления – принципат (первый среди равных). Отражением этого процесса служит расцвет науки и культуры. Гораций, Проперций, Вергилий. Ливий – имена тех, кто запечатлел в своих трудах Империю Августа и способствовал распространению римской культуры и цивилизации После его смерти остался очерк Римской империи и перечень деяний императора («Res Gestae Divi Augusti»).
Августин, Аврелий Августин (354—430 гг.) – христ. писатель Сын язычника и христианки, он начал свои духовные искания последователем манихейства, познакомился с мировоззрением скептиков и неоплатоников, в 387 г. принял христианство, а в 395 г. стал епископом в Гиппоне, расположенном неподалеку от Карфагена. Автор многочисленных богословских трудов, наиболее известными из которых являются «Исповедь» – автобиография Августина, и «О граде Божием» («De civitate Dei») – описание событий, связанных с завоеванием Рима Аларихом (410 г.) Самые выдающиеся из его достижений – это создание универсальной духовной системы, вобравшей в себя опыт античности и христианстсва и разработка новой христианской концепции исторического развития. Значение личности Августина и написанных им теологических трудов особенно сильное во времена средневековья и Возрождения, не ослабевает и по сей день.
«Анкирский памятник» («Monumentum Ancaranum») – документ, в котором дано описание основных событий эпохи императора Августа.
Апиций – известный римский чревоугодник времен императора Тиберия (1 пол. 1 в. н.э.). Под именем Целия Апиция сохранилась известная римская поваренная книга «De re coquinaria», написанная ок. 3-4 вв. н.э. со ссылками на ставшее к тому времени нарицательным имя Апиция. Кроме того, различные изысканные кушания времени античности назывались «апицианскими».
Аппиан (ок. 100 – ок. 170 гг. н.э.) – греческий историк, занимавший пост высокопоставленного чиновника в Александрии, позднее – представитель всаднического сословия и императорский прокурор. Автор «Истории Рима», дающей описание гражданских войн Рима.
Апулей (ок. 124 г. н.э.) – римский писатель, адвокат, философ школы Платона и софист из Мадавры (Африка). В «Апологии» дал описание суеверий, бытовавших в его время. «Метаморфозы» или «Золотой осел» рисуют красочные картины греческого быта, дают представление о культе Исиды и содержат единственную в своем роде античную сказку «Амур и Психея».
Аристотель (384—322 гг. до н.э.) – древнегреческий философ и энциклопедист, ученик Платона, основатель школы «Перипатетиков», родился в семье врачей при дворе македонских правителей. Постановка различных философских проблем и разработанная им терминология научного диспута актуальны и по сей день. Он является автором многочисленных трудов, главные из которых посвящены логике и теории познания («Органон»), этике, поэтике, физике (носят те же названия). Начиная со схоластики, западная (в том числе и современная) философия находится под влиянием идей Аристотеля, а благодаря переводам его на арабский (Авиценна и Аверроэс) и средневековая восточная философия подпадает под это могучее влияние.
Августин, Аврелий Августин (354—430 гг.) – христ. писатель Сын язычника и христианки, он начал свои духовные искания последователем манихейства, познакомился с мировоззрением скептиков и неоплатоников, в 387 г. принял христианство, а в 395 г. стал епископом в Гиппоне, расположенном неподалеку от Карфагена. Автор многочисленных богословских трудов, наиболее известными из которых являются «Исповедь» – автобиография Августина, и «О граде Божием» («De civitate Dei») – описание событий, связанных с завоеванием Рима Аларихом (410 г.) Самые выдающиеся из его достижений – это создание универсальной духовной системы, вобравшей в себя опыт античности и христианстсва и разработка новой христианской концепции исторического развития. Значение личности Августина и написанных им теологических трудов особенно сильное во времена средневековья и Возрождения, не ослабевает и по сей день.
«Анкирский памятник» («Monumentum Ancaranum») – документ, в котором дано описание основных событий эпохи императора Августа.
Апиций – известный римский чревоугодник времен императора Тиберия (1 пол. 1 в. н.э.). Под именем Целия Апиция сохранилась известная римская поваренная книга «De re coquinaria», написанная ок. 3-4 вв. н.э. со ссылками на ставшее к тому времени нарицательным имя Апиция. Кроме того, различные изысканные кушания времени античности назывались «апицианскими».
Аппиан (ок. 100 – ок. 170 гг. н.э.) – греческий историк, занимавший пост высокопоставленного чиновника в Александрии, позднее – представитель всаднического сословия и императорский прокурор. Автор «Истории Рима», дающей описание гражданских войн Рима.
Апулей (ок. 124 г. н.э.) – римский писатель, адвокат, философ школы Платона и софист из Мадавры (Африка). В «Апологии» дал описание суеверий, бытовавших в его время. «Метаморфозы» или «Золотой осел» рисуют красочные картины греческого быта, дают представление о культе Исиды и содержат единственную в своем роде античную сказку «Амур и Психея».
Аристотель (384—322 гг. до н.э.) – древнегреческий философ и энциклопедист, ученик Платона, основатель школы «Перипатетиков», родился в семье врачей при дворе македонских правителей. Постановка различных философских проблем и разработанная им терминология научного диспута актуальны и по сей день. Он является автором многочисленных трудов, главные из которых посвящены логике и теории познания («Органон»), этике, поэтике, физике (носят те же названия). Начиная со схоластики, западная (в том числе и современная) философия находится под влиянием идей Аристотеля, а благодаря переводам его на арабский (Авиценна и Аверроэс) и средневековая восточная философия подпадает под это могучее влияние.