Виталий Сертаков
Страшные вещи Лизы Макиной
Глава 1
НЕХОРОШО УБИВАТЬ МАЛЬЧИКОВ
Нож я держу в рукаве.
На мне толстая куртень и рукавицы. Жарковато, конечно, зато не так страшно.
Я почти не боюсь, хотя коленки трясутся...
Теплая улыбка лезвия щекочет меня сквозь ткань рубахи.
Маленький гаденыш уходит по переходу метро «Охотный ряд». Если ему удастся заскочить в поезд, я проиграл. Он легко лавирует между людьми, ведь семилетнему пацану так несложно просочиться сквозь толпу взрослых. Ни одна же зараза не окликнет: «Мальчик, где твоя мама, уж не потерялся ли ты?..» Так никто не спросит, потому что никому нет дела ни до маленьких, ни до больших мальчиков...
Всем по фигу, кого замочат в следующую минуту... Я ускоряю шаг, меня пихают локтями, отшвыривают в стороны, как кеглю, топчут каблуками по ногам... В их ушах шнурки телефонов и плейеров, они пялятся только перед собой, они выдыхают мне в нос жвачками, воняют дезиками и потом, их глаза похожи на чайные ложки, а в зрачках мечутся секундные стрелки. Когда они разевают свои запломбированные пасти, навстречу мне летит слюна, настоящий дождь из слюны. И талдычут эти тупари тоже о «стрелках», они видят только уходящий поезд, видят бреши в винегрете из ног и рук, и никто не хочет замечать моего крика и моих слез... Но то, что я делаю, я делаю для них. Раньше я не знал, что кличка самого хищного зверя — толпа.
Раньше мне тоже было плюнуть и растереть, на знакомых и незнакомых. Я тогда не отличался от других. То есть думал, что я сам по себе, но оказалось, что это полная туфта и сам по себе человек долго не прокантуется. А тех, кто пытается удержаться в стороне, тех, кто замечает лажу в механизме, находит Скрипач...
Наверное, я все-таки слегка выделялся из общей каши — по крайней мере, так сказала Лиза, когда вставляла мне в зуб эту штуку... Она сказала, что я внутренне свободный. Я так и не спросил, как это можно быть свободным только изнутри или наоборот?
А теперь спрашивать уже не у кого... Мне нужно успеть дотянуться до него на станции — я подпрыгиваю, я поднимаюсь на цыпочки, я почти бегу. Нехорошо убивать маленьких мальчиков, это даже хуже, чем взрослых.
И вообще нельзя убивать людей. Это единственное, что меня оправдывает.
Я увивался за ним две недели. На школу я вообще забил, только матери звонил, говорил «все нормалек», чтобы не психовала. Иногда я терял маленькую дрянь из виду, потому что дрянь часто засекала меня раньше. Ничего удивительного, с его-то зрением! Напротив, мне казалось офигенной удачей, когда удавалось сесть на хвост. При второй встрече — это было на перегоне Каширской ветки — лягушонок меня узнал и ухмыльнулся. Мы зависли в разных вагонах, разделенные двойным слоем стекла, сплющенные животами соседей, одинаково притиснутые к торцевой дверце. Он лыбился, демонстрируя, что разгадал мои намерения и что я могу не строить особых планов на его счет.
И, как всегда, вокруг было слишком тесно, я не мог распустить лепестки...
Его сморщенная чумазая рожица поражала мимикой старичка, эдакого недоброго Лепрекона. Гаденыш таращился на меня секунды три не отрываясь, растянув в ухмылке посиневшие губы, покрытые корочкой болячек, растирая тщедушным кулачком ссадину над левой бровью...
Ничего необычного. Рядовой попрошайка, один из сотен детишек, что ошиваются в подземке. Несусветно грязные блеклые волосенки и водянистые гноящиеся зенки. Задрипанная курточка, ушитые брючки, расклешенные и мокрые внизу. Но под клешами — отпадные подошвы, с глубоким «трактором» и шипами, в таких убежать — не фиг делать. А драпать ему приходится часто.
Мы уставились друг на дружку, потом он легко скользнул в сторону, как упавший в ванну обмылок скользит сквозь пену, сиганул между взрослыми и, когда электричка ворвалась на станцию, растворился в сутолоке. Я ломанулся, расталкивая тормозных граждан, но его и след простыл...
Следующие три дня я колесил в метро по двенадцать часов. В ушах звенели названия станций, а по ночам не мог уснуть от призрачного шарканья тысяч и тысяч ног. А потом я столкнулся с ним снова, дважды за утро, и понял, что могу не заморачиваться.
Я догадался, что он никуда не уйдет из метро. То есть мне, дурику, следовало въехать в это намного раньше — понять, что ему просто некуда деваться. Что пацан в расклешенных брючках и рваной коричневой куртке будет вечно кружить в треугольнике центровых развязок, никогда не выбираясь за пределы кольцевой и никогда не выходя на станциях, где нет пересадок...
Можно плюнуть на него, но что-то мне мешает...
Однажды меня точно окатило ледяной крупой из ведра. Мне вдруг показалось, что он не последний, что я видел на «Таганской» еще одного. Если это так, то все потуги напрасны: значит, ребятишки «оттуда» научились выделять споры и бежать уже надо мне... Но уйти просто так, не проверив окончательно, я не мог. В прошлый четверг, наткнувшись на него дважды, я уже не сомневался, что пацанчик один, тот же самый.
Мой пропавший папашка-математик не оставил сыночку ничего, кроме классной памяти. Я запомнил, сколько у мелкого паршивца пластмассовых, а сколько латунных пуговок на куртке, и дырки с торчащим из них синтепоном запомнил.
Такие мелочи даже Скрипач не стал бы дублировать...
Он тогда снова заметил меня на долю секунды раньше, развернулся и шмыгнул в просвет между поручнями. Рядом двигалась шумящая, жующая, кашляющая река, но ни один чмырь не обернулся. Гаденыш повис на руках на четырехметровой высоте, выдавил прощальную улыбочку в мой адрес и провалился на нижний перрон. Там вскрикнула женщина, но когда я продрался сквозь ноги и животы, получив порцию матов, и перегнулся через перила, внизу уже накатывал рык электрички, и человеко-сумочно-тележная лавина закрыла обзор.
Я успокоился, но ненадолго. Я понял, что он останется тут навечно, пока... Пока что? Пока не умрет или пока его не найдет кто-то другой... Интересно, он вообще сдохнет когда-нибудь? Мне не с кем посоветоваться. Я вычислил его маршрут до такой степени, что в понедельник уже не носился, рискуя провалиться и упасть на рельсы, а спокойно потягивал сок, дожидаясь его появления. Плюс-минус восемь минут — промежуток, в который эта гнида завершала очередной круг, — он вываливался из вагона или вывинчивался из груды спешащих туловищ на пересадочном эскалаторе и почти моментально замечал меня, как бы надежно я ни прятался.
В какой-то момент у меня появилась уверенность: больше его никто не ищет. Пока не ищет...
Иначе маленький ублюдок вел бы себя по-другому. Он запомнил мою харю еще тогда, когда мы охотились вместе с Лизой. Правильнее сказать, не запомнил, а получил мое... изображение или фото от Скрипача. Наверное, в его мозгах, если у него есть мозги, хранятся физиономии всех, кого следует опасаться.
Но гаденыш ничего не может поделать, он вынужден снова и снова кружить, выполняя свою работу.
В пятницу я разработал план, как его подловить. Нарисовал его маршрут и просчитал все варианты. Я не знаю, что он делает ночью, — вот в чем беда. Вероятнее всего, бестия не поднимается на поверхность, наверняка он пережидает ночи в тоннелях.
Я разработал план и понял, что придется рискнуть, распустить лепестки в толпе. Я решил, что достану ублюдка рано утром, в воскресенье, когда не так много народу, когда есть пусть маленький, но все-таки шанс никого не покалечить. Воскресным утром, когда в жерла станций пропихиваются массовки из пригорода, мне надо подловить его между двух электричек...
...У перрона тормозит поезд. Я лечу через три ступеньки. Я прыгаю через их тележки, я распихиваю свободной рукой их сумки и пакеты. Все равно — много народу, слишком много... Куда они все прут в выходной?! Я не могу распустить лепестки, не имею права...
— С дороги! — кричу я. — Человеку плохо!
Опять не то! Да им насрать, что кому-то плохо! Я снова допускаю прежние ошибки, против которых предостерегала Лиза. Вот если бы я прокричал «Змея!» или «Бомба!», они шарахнулись бы в стороны! Но мне совсем не нужно, чтобы началась давка с воплями — это только на руку моему врагу. Мне всего лишь надо получить малюсенький просвет, свободную дорожку шириной в двадцать сантиметров...
...У открытых дверей вагона семилетний шкет оглядывается. Никто не обращает внимания на ребенка. Они держатся за поручни, они листают журналы, они смеются.
Нехорошо убивать маленьких мальчиков...
Он оглядывается и смотрит мне в глаза. Я уже близко, но нарочно замедляюсь, чтобы он не передумал войти. Этот трюк мы трижды проходили. Говнюк поджидал в дверях вагона и если убеждался, что я успеваю, то выскакивал обратно и улепетывал зигзагами в переход, на другую ветку. Самое прикольное то, что бегаю я быстрее. Однажды его что-то задержало в вагоне, но он понял, что я успею, и выскочил в закрывающуюся дверь. Мы понеслись вдоль мраморных колонн, мимо взвода новобранцев, вдоль газетных киосков, и внезапно мне показалось, что Бог услышал мои мольбы.
Переход оказался перекрыт фанерным щитом, и указатель приглашал всех воспользоваться другой лестницей. Я почти догнал гаденыша, хотя сердце колотилось в глотке...
Он свернул, не замедляясь, наклонившись, как гоночный мотоцикл. А меня протащило метра четыре по инерции. Позади загрохотал поезд, дежурная по станции гундосила насчет пересадки, и никто на нас не обращал внимания. Играются себе дети подземелий — и флаг им в одно место!
Паршивец свернул в заколоченный переход, прямо на закрытые турникеты. Турникеты он преодолел одним затяжным прыжком — я даже залюбовался, а в следующую секунду я понял, что опять недооценил противника. На самом верху, между сплошным фанерным щитом, перекрывающим тоннель, и аркой потолка оставалась щель сантиметров сорок шириной.
Он поднялся по стене, как тренированный эрдельтерьер, в два касания четырьмя конечностями...
До меня вдруг дошло, что голыми руками его не возьмешь, и я вернулся к первоначальному варианту — к одной из страшных вещичек Макиной...
Я не знаю другого способа его остановить...
Маму жалко, конечно, ей нехило достанется. Ведь я же не собираюсь убегать, мне ведь надо убедиться, что он подох. Если что, я ударю его и второй, и третий раз — тут я не волнуюсь, я уже давно знаю, как это происходит. Я буду сидеть рядом и следить, чтобы в нем не осталось и капли жизни...
Надеюсь, что менты меня не пристрелят сразу. Лишь бы те ребятки первыми не подоспели...
Сначала я хотел забить, плюнуть на него, но в среду я услышал скрипку. Остановился в переходе диски позырить, и вдруг — точно рашпилем по зубам провел кто-то...
Переход волной изгибается, тетки цветы продают, а за углом запиликали. Меня тогда чуть не вывернуло: колбасит всего, ноги подгибаются, точно у наркома обширявшегося; не могу дотюмкать, куда шел и зачем, — до костей пробрало. За угол выглянул...
Соплюха у стеночки смычком наяривает. Тощенькая, свитер по колено, в черных очках, типа слепая, и футляр открыт для монеток. И скрипит какую-то ерунду на трех нотах, туда-сюда... Народ мимо валит, цыгане орут, менты волокут кого-то, а я точно прилип, точно тянет меня. Подошел к ней вплотную, спина аж мокрая стала, и сам себя убеждаю, что в дурку еще успею... Ну, в натуре, у нас целая филармония смычками машет — что ж мне теперь, утопиться?
Не помню, как я от девахи этой слепой отлепился, даже монетку ей в футляр опустил. И в тот момент усвоил, что меня так и будет вечно плющить, пока его не захомутаю. Я должен покончить с отродьем Скрипача, пока его не нашли другие. Такая вот петрушка... Натер себе новый геморрой, как говорит мамкин Сережа...
...В последнюю секунду, перед тем как шмыгнуть в дверь, маленький гаденыш улыбается. Никто не видит его улыбку — разве кому-то есть дело до оборвыша? В лучшем случае от таких, как он, шарахается, боясь подцепить какую-нибудь заразу.
Двери начинают сдвигаться. Он показывает мне зубы и кончик язычка. И тут я впервые улыбаюсь ему в ответ.
Я достаю из кармана самодельную дымовую шашку и щелкаю зажигалкой. Пакет, набитый мячиками от пинг-понга, резиной, пропитанный маслом, стукается о стенку вагона и проваливается на рельсы.
Он продолжает улыбаться. Я сжимаю зубы, давлю языком и слышу, как с нежнейшим хрустом распускаются лепестки.
Где-то свистят, краем глаза я замечаю толстую тетку с красным кружком в руке. Она машет кружком, как теннисной ракеткой. Я вижу, как у девчонки в вагоне начинают от изумления расширяться зрачки, как престарелый динозавр, зажавший между ног ящик с рассадой, выпускает из пальцев газету.
Я делаю это ради них.
Поезд уже никуда не едет, створки дверей ползут назад, из-под днища прет дым.
Я улыбаюсь пацану и двигаюсь очень быстро. Гораздо быстрее любого из людей.
Я достаю нож.
На мне толстая куртень и рукавицы. Жарковато, конечно, зато не так страшно.
Я почти не боюсь, хотя коленки трясутся...
Теплая улыбка лезвия щекочет меня сквозь ткань рубахи.
Маленький гаденыш уходит по переходу метро «Охотный ряд». Если ему удастся заскочить в поезд, я проиграл. Он легко лавирует между людьми, ведь семилетнему пацану так несложно просочиться сквозь толпу взрослых. Ни одна же зараза не окликнет: «Мальчик, где твоя мама, уж не потерялся ли ты?..» Так никто не спросит, потому что никому нет дела ни до маленьких, ни до больших мальчиков...
Всем по фигу, кого замочат в следующую минуту... Я ускоряю шаг, меня пихают локтями, отшвыривают в стороны, как кеглю, топчут каблуками по ногам... В их ушах шнурки телефонов и плейеров, они пялятся только перед собой, они выдыхают мне в нос жвачками, воняют дезиками и потом, их глаза похожи на чайные ложки, а в зрачках мечутся секундные стрелки. Когда они разевают свои запломбированные пасти, навстречу мне летит слюна, настоящий дождь из слюны. И талдычут эти тупари тоже о «стрелках», они видят только уходящий поезд, видят бреши в винегрете из ног и рук, и никто не хочет замечать моего крика и моих слез... Но то, что я делаю, я делаю для них. Раньше я не знал, что кличка самого хищного зверя — толпа.
Раньше мне тоже было плюнуть и растереть, на знакомых и незнакомых. Я тогда не отличался от других. То есть думал, что я сам по себе, но оказалось, что это полная туфта и сам по себе человек долго не прокантуется. А тех, кто пытается удержаться в стороне, тех, кто замечает лажу в механизме, находит Скрипач...
Наверное, я все-таки слегка выделялся из общей каши — по крайней мере, так сказала Лиза, когда вставляла мне в зуб эту штуку... Она сказала, что я внутренне свободный. Я так и не спросил, как это можно быть свободным только изнутри или наоборот?
А теперь спрашивать уже не у кого... Мне нужно успеть дотянуться до него на станции — я подпрыгиваю, я поднимаюсь на цыпочки, я почти бегу. Нехорошо убивать маленьких мальчиков, это даже хуже, чем взрослых.
И вообще нельзя убивать людей. Это единственное, что меня оправдывает.
Я увивался за ним две недели. На школу я вообще забил, только матери звонил, говорил «все нормалек», чтобы не психовала. Иногда я терял маленькую дрянь из виду, потому что дрянь часто засекала меня раньше. Ничего удивительного, с его-то зрением! Напротив, мне казалось офигенной удачей, когда удавалось сесть на хвост. При второй встрече — это было на перегоне Каширской ветки — лягушонок меня узнал и ухмыльнулся. Мы зависли в разных вагонах, разделенные двойным слоем стекла, сплющенные животами соседей, одинаково притиснутые к торцевой дверце. Он лыбился, демонстрируя, что разгадал мои намерения и что я могу не строить особых планов на его счет.
И, как всегда, вокруг было слишком тесно, я не мог распустить лепестки...
Его сморщенная чумазая рожица поражала мимикой старичка, эдакого недоброго Лепрекона. Гаденыш таращился на меня секунды три не отрываясь, растянув в ухмылке посиневшие губы, покрытые корочкой болячек, растирая тщедушным кулачком ссадину над левой бровью...
Ничего необычного. Рядовой попрошайка, один из сотен детишек, что ошиваются в подземке. Несусветно грязные блеклые волосенки и водянистые гноящиеся зенки. Задрипанная курточка, ушитые брючки, расклешенные и мокрые внизу. Но под клешами — отпадные подошвы, с глубоким «трактором» и шипами, в таких убежать — не фиг делать. А драпать ему приходится часто.
Мы уставились друг на дружку, потом он легко скользнул в сторону, как упавший в ванну обмылок скользит сквозь пену, сиганул между взрослыми и, когда электричка ворвалась на станцию, растворился в сутолоке. Я ломанулся, расталкивая тормозных граждан, но его и след простыл...
Следующие три дня я колесил в метро по двенадцать часов. В ушах звенели названия станций, а по ночам не мог уснуть от призрачного шарканья тысяч и тысяч ног. А потом я столкнулся с ним снова, дважды за утро, и понял, что могу не заморачиваться.
Я догадался, что он никуда не уйдет из метро. То есть мне, дурику, следовало въехать в это намного раньше — понять, что ему просто некуда деваться. Что пацан в расклешенных брючках и рваной коричневой куртке будет вечно кружить в треугольнике центровых развязок, никогда не выбираясь за пределы кольцевой и никогда не выходя на станциях, где нет пересадок...
Можно плюнуть на него, но что-то мне мешает...
Однажды меня точно окатило ледяной крупой из ведра. Мне вдруг показалось, что он не последний, что я видел на «Таганской» еще одного. Если это так, то все потуги напрасны: значит, ребятишки «оттуда» научились выделять споры и бежать уже надо мне... Но уйти просто так, не проверив окончательно, я не мог. В прошлый четверг, наткнувшись на него дважды, я уже не сомневался, что пацанчик один, тот же самый.
Мой пропавший папашка-математик не оставил сыночку ничего, кроме классной памяти. Я запомнил, сколько у мелкого паршивца пластмассовых, а сколько латунных пуговок на куртке, и дырки с торчащим из них синтепоном запомнил.
Такие мелочи даже Скрипач не стал бы дублировать...
Он тогда снова заметил меня на долю секунды раньше, развернулся и шмыгнул в просвет между поручнями. Рядом двигалась шумящая, жующая, кашляющая река, но ни один чмырь не обернулся. Гаденыш повис на руках на четырехметровой высоте, выдавил прощальную улыбочку в мой адрес и провалился на нижний перрон. Там вскрикнула женщина, но когда я продрался сквозь ноги и животы, получив порцию матов, и перегнулся через перила, внизу уже накатывал рык электрички, и человеко-сумочно-тележная лавина закрыла обзор.
Я успокоился, но ненадолго. Я понял, что он останется тут навечно, пока... Пока что? Пока не умрет или пока его не найдет кто-то другой... Интересно, он вообще сдохнет когда-нибудь? Мне не с кем посоветоваться. Я вычислил его маршрут до такой степени, что в понедельник уже не носился, рискуя провалиться и упасть на рельсы, а спокойно потягивал сок, дожидаясь его появления. Плюс-минус восемь минут — промежуток, в который эта гнида завершала очередной круг, — он вываливался из вагона или вывинчивался из груды спешащих туловищ на пересадочном эскалаторе и почти моментально замечал меня, как бы надежно я ни прятался.
В какой-то момент у меня появилась уверенность: больше его никто не ищет. Пока не ищет...
Иначе маленький ублюдок вел бы себя по-другому. Он запомнил мою харю еще тогда, когда мы охотились вместе с Лизой. Правильнее сказать, не запомнил, а получил мое... изображение или фото от Скрипача. Наверное, в его мозгах, если у него есть мозги, хранятся физиономии всех, кого следует опасаться.
Но гаденыш ничего не может поделать, он вынужден снова и снова кружить, выполняя свою работу.
В пятницу я разработал план, как его подловить. Нарисовал его маршрут и просчитал все варианты. Я не знаю, что он делает ночью, — вот в чем беда. Вероятнее всего, бестия не поднимается на поверхность, наверняка он пережидает ночи в тоннелях.
Я разработал план и понял, что придется рискнуть, распустить лепестки в толпе. Я решил, что достану ублюдка рано утром, в воскресенье, когда не так много народу, когда есть пусть маленький, но все-таки шанс никого не покалечить. Воскресным утром, когда в жерла станций пропихиваются массовки из пригорода, мне надо подловить его между двух электричек...
...У перрона тормозит поезд. Я лечу через три ступеньки. Я прыгаю через их тележки, я распихиваю свободной рукой их сумки и пакеты. Все равно — много народу, слишком много... Куда они все прут в выходной?! Я не могу распустить лепестки, не имею права...
— С дороги! — кричу я. — Человеку плохо!
Опять не то! Да им насрать, что кому-то плохо! Я снова допускаю прежние ошибки, против которых предостерегала Лиза. Вот если бы я прокричал «Змея!» или «Бомба!», они шарахнулись бы в стороны! Но мне совсем не нужно, чтобы началась давка с воплями — это только на руку моему врагу. Мне всего лишь надо получить малюсенький просвет, свободную дорожку шириной в двадцать сантиметров...
...У открытых дверей вагона семилетний шкет оглядывается. Никто не обращает внимания на ребенка. Они держатся за поручни, они листают журналы, они смеются.
Нехорошо убивать маленьких мальчиков...
Он оглядывается и смотрит мне в глаза. Я уже близко, но нарочно замедляюсь, чтобы он не передумал войти. Этот трюк мы трижды проходили. Говнюк поджидал в дверях вагона и если убеждался, что я успеваю, то выскакивал обратно и улепетывал зигзагами в переход, на другую ветку. Самое прикольное то, что бегаю я быстрее. Однажды его что-то задержало в вагоне, но он понял, что я успею, и выскочил в закрывающуюся дверь. Мы понеслись вдоль мраморных колонн, мимо взвода новобранцев, вдоль газетных киосков, и внезапно мне показалось, что Бог услышал мои мольбы.
Переход оказался перекрыт фанерным щитом, и указатель приглашал всех воспользоваться другой лестницей. Я почти догнал гаденыша, хотя сердце колотилось в глотке...
Он свернул, не замедляясь, наклонившись, как гоночный мотоцикл. А меня протащило метра четыре по инерции. Позади загрохотал поезд, дежурная по станции гундосила насчет пересадки, и никто на нас не обращал внимания. Играются себе дети подземелий — и флаг им в одно место!
Паршивец свернул в заколоченный переход, прямо на закрытые турникеты. Турникеты он преодолел одним затяжным прыжком — я даже залюбовался, а в следующую секунду я понял, что опять недооценил противника. На самом верху, между сплошным фанерным щитом, перекрывающим тоннель, и аркой потолка оставалась щель сантиметров сорок шириной.
Он поднялся по стене, как тренированный эрдельтерьер, в два касания четырьмя конечностями...
До меня вдруг дошло, что голыми руками его не возьмешь, и я вернулся к первоначальному варианту — к одной из страшных вещичек Макиной...
Я не знаю другого способа его остановить...
Маму жалко, конечно, ей нехило достанется. Ведь я же не собираюсь убегать, мне ведь надо убедиться, что он подох. Если что, я ударю его и второй, и третий раз — тут я не волнуюсь, я уже давно знаю, как это происходит. Я буду сидеть рядом и следить, чтобы в нем не осталось и капли жизни...
Надеюсь, что менты меня не пристрелят сразу. Лишь бы те ребятки первыми не подоспели...
Сначала я хотел забить, плюнуть на него, но в среду я услышал скрипку. Остановился в переходе диски позырить, и вдруг — точно рашпилем по зубам провел кто-то...
Переход волной изгибается, тетки цветы продают, а за углом запиликали. Меня тогда чуть не вывернуло: колбасит всего, ноги подгибаются, точно у наркома обширявшегося; не могу дотюмкать, куда шел и зачем, — до костей пробрало. За угол выглянул...
Соплюха у стеночки смычком наяривает. Тощенькая, свитер по колено, в черных очках, типа слепая, и футляр открыт для монеток. И скрипит какую-то ерунду на трех нотах, туда-сюда... Народ мимо валит, цыгане орут, менты волокут кого-то, а я точно прилип, точно тянет меня. Подошел к ней вплотную, спина аж мокрая стала, и сам себя убеждаю, что в дурку еще успею... Ну, в натуре, у нас целая филармония смычками машет — что ж мне теперь, утопиться?
Не помню, как я от девахи этой слепой отлепился, даже монетку ей в футляр опустил. И в тот момент усвоил, что меня так и будет вечно плющить, пока его не захомутаю. Я должен покончить с отродьем Скрипача, пока его не нашли другие. Такая вот петрушка... Натер себе новый геморрой, как говорит мамкин Сережа...
...В последнюю секунду, перед тем как шмыгнуть в дверь, маленький гаденыш улыбается. Никто не видит его улыбку — разве кому-то есть дело до оборвыша? В лучшем случае от таких, как он, шарахается, боясь подцепить какую-нибудь заразу.
Двери начинают сдвигаться. Он показывает мне зубы и кончик язычка. И тут я впервые улыбаюсь ему в ответ.
Я достаю из кармана самодельную дымовую шашку и щелкаю зажигалкой. Пакет, набитый мячиками от пинг-понга, резиной, пропитанный маслом, стукается о стенку вагона и проваливается на рельсы.
Он продолжает улыбаться. Я сжимаю зубы, давлю языком и слышу, как с нежнейшим хрустом распускаются лепестки.
Где-то свистят, краем глаза я замечаю толстую тетку с красным кружком в руке. Она машет кружком, как теннисной ракеткой. Я вижу, как у девчонки в вагоне начинают от изумления расширяться зрачки, как престарелый динозавр, зажавший между ног ящик с рассадой, выпускает из пальцев газету.
Я делаю это ради них.
Поезд уже никуда не едет, створки дверей ползут назад, из-под днища прет дым.
Я улыбаюсь пацану и двигаюсь очень быстро. Гораздо быстрее любого из людей.
Я достаю нож.
Глава 2
СИНЬОР ПОМИДОР
Меня так мать звала раньше — «синьор Помидор ». Это она придумала, когда я в третьем классе краснухой болел. Мы с ней тогда не лаялись так, как сейчас. Вообще-то мать у меня классная, и даже почти красивая, только невезучая немного. В основном из-за мужиков.
Когда этот, последний, появился, я ей раз пять говорил, что он мудак, а она и слушать не хочет, только орет на меня еще больше. Ладно, мне-то что, ори не ори. Только я все вижу. Вижу, как он валяется на диване, когда ее нет, и как он вскакивает, когда она появляется с работы. Вскакивает, словно был занят чем-то жутко важным или сам только что заявился. Мне даже подглядывать за ним не надо. Я все слышу не выходя из своей комнаты, всю его дерготню.
И как он к холодильнику крадется, тоже слышу. Ему, наверное, иногда неловко так много жрать. Этот урод только рад, когда я ухожу — тогда он хватает еду руками прямо из кастрюль. Это как два пальца обделать... То есть я не сомневаюсь, что он именно так и поступает. Кстати, внешне он совсем не урод: худой, мускулистый даже, и причесон красивый....
И почему матери так не везет с мужиками?..
Так вот, он хватает еду из кастрюль. Я знаю это, потому что ни разу не видел, чтобы он, когда матери нет, помыл хоть одну вилку. А жратвы на сковородках и в кастрюлях становится меньше. А еще он, когда только поселился, по шкафам лазил. Я же по памяти знаю, как какой шкаф у нас скрипит. Он думал, раз у меня телик орет, то я ничего не слышу. Ага, спасибо папашке-математику за подаренную память. Мне стоило один разок на книжные полки после него взглянуть — я сразу замечал, где он рылся и что переставлял. Нет, он не тырил из дому ничего, но вел себя как сопляк, что по ложке ворует у бабушки варенье, а потом доливает в банку кипяток. Словно ему жалеет кто-то...
Мать же и так знает, что он ни хрена толком не работает. Походит куда-то месяца два, и опять за свое: «устал», «не ценят» — всякая херня, одним словом... А как узнал, что я трубками палеными занимаюсь, так аж заколотило всего. Мне он прямо сказать боится — знает, что пошлю в пень, — так он матери выговаривает. Нашему Сереже, видите ли, неловко с преступником под одной крышей находиться! Он, видите ли, не собирается меня из колонии вытаскивать!
Будто его кто-то просит! Себя бы сначала вытащил, а то только и умеет, что через кухонную дверь подглядывать. Когда ко мне Светка из девятого класса заходила... Ну, мы с ней там лизались немножко — пойти-то некуда, — так Сережа подсматривал. Светка тоже тогда заметила, говорит: «Ему что, матери твоей не хватает? Может, я ему трусы подарю?»
Я его даже по имени называть не хочу — просто хахаль. Потому что если по имени звать, то непонятно, то ли на «вы» и с приставкой «дядя», то ли просто Сережа, как предыдущий...
Но предыдущий, тоже Сережа, еще хуже был, хотя мамка с ним почти два года валандалась. Нет, меня он не трогал, хотя иногда, типа, воспитывать пытался. Это когда мы с матерью из-за интернет-кафе цапались, она просила его на меня повлиять. Смешно просто, что он мне сделает? Несколько раз за руку хватал, оттащит в сторону и несет какую-то муть. Драться с ним, что ли? Предыдущий Сережа был здоровее нынешнего, хотя и я мелкий еще был.
Сядет — и давай тихонько «лечить». Мол, как не стыдно, мама на тебя столько сил тратит — и репетиторы, и секцию, какую только пожелаешь, и телик тебе купили, и кресло, и води, кого хочешь, но надо же быть разумным...
А сам-то — «разумный», блин! Очень мне приятно было зубы чистить после того, как он в раковину по-маленькому ходил! Я матери, конечно, ничего не сказал, но волосы-то видел. А что я ей доказать смогу? Сережа думал, что раз он в автосервисе крутое бабло снимает, то ему можно нами вертеть, как он хочет. Мать ему сказала, чтобы он меня с собой на станцию взял, будто бы я к технике тянусь, и, дескать, если из школы попрут, так он хоть в слесаря пристроит.
Ну, я пошел, почему бы и нет? Всяко лучше, чем в классе торчать. Мне эти училки уже поперек горла стояли! Там ничего, на станции, сначала даже интересно показалось. Сережа там не самый главный, мастером на кузовных был. Поглядел я, как он «работает», — охренеть можно! Полсмены вчетвером «козла » забивают, и пиво хлещут, а пацаны чуть старше меня под машинами с «болгарками» херачат! Ну, это понятно: учеба через практику, без вопросов. А потом я послушал, как наш Сережа о клиентах говорит, и подумал: «Ах ты, чмошник, ты еще меня учить будешь, что нехорошо в клубе по ночам приторговывать!»
Я тогда уже договорился с теми ребятами, которые Интернет держат, что буду шоколадки приносить, ну там орешки всякие и пиво. Народ часами играет, отрываться некогда, а жрать-то хочется. Ну, я не наглел — на карман хватало, с девчонками погулять, на кассеты, все такое... Сережа, как увидел у меня коробку со «Сникерсами», матери вложил, что я торгую, и они разом на меня напустились. Учиться надо, высшее получать, спецуху серьезную и всякую такую лабуду хором понесли, будто я дебил какой...
Орать-то зачем? Бот никогда не пойму, чего они вечно все орать начинают? Если у кого нервы не в порядке, так в первую очередь у меня, от их крика... Я тогда матери, на пальцах, сто первый раз сказал, что буду жить так, как я хочу.
— Захочу — вообще не пойду в школу, — сказал я, — Чего ты бесишься? Я же не прошу за меня в армию идти, сам разберусь как-нибудь! Видал я ваше образование, я лучше на рынке торговать буду.
Меня уже тогда пацаны звали, на трубки расшитые...
А Сережа харю умную скорчил и говорит:
— Если Бог ума не дал, чтобы в институт поступить, так хоть руками учись работать. Рабочие профессии еще круче ценятся, иди к нам, на станцию. Только, если уж пойдешь, назад тебе путь один — в тюрягу! Кулаками махать да пиво разносить каждый дурак может!
— Сил моих нет, — мать кричит опять. — Третью школу меняем, нигде не держится! Инспекторша по несовершеннолетним приходила, на учет ставить будут...
Ну, я тогда не сдержался и Сереже выдал.
— Насмотрелся я, — говорю, — как вы там «пашете». Вы каждого человека, кто без блата к вам тачку пригнал, за лоха держите, дерьмо всякое впариваете, запчасти старые подсовываете! Это и есть честная работа, что ли?
Разосрались мы тогда с матерью капитально, а Сережа на меня рукой махнул. Я все равно почти каждую ночь в клуб убегал играть, а потом, вместо уроков, в зале отсыпался. Ну, мне тогда пацаны уже ключ от зала доверяли, я им пивка принесу или трубку подешевле устрою — вот и скорефанились.
Потом прежний «воспитатель» куда-то делся, и почти год мы жили вдвоем. Нормально жили, ругались, правда, но никто мне мозги больше не компостировал.
Мать, когда узнала, что я школу прогуливаю, сказала так:
— Я тебя, синьор Помидор, обязана до восемнадцати лет тянуть, а на большее не рассчитывай! От армии отмазывать не буду, даже не надейся, загремишь как миленький. А к завучу я ходить устала, как на работу туда являюсь. Если они тебя убедить не могут, что надо учиться, то чего хотеть от меня?
— А они говорят, что на ребенка семья должна воздействовать! — отвечаю. — Вот ты семья, ты и воздействуй!
— Ты вылетишь из девятого! — тут она, как всегда, начала кричать.
Я ей сто раз говорил, что на детей орать нельзя, они от этого только злее становятся.
— Ну и вылечу, — говорю. — Работать пойду, тебе-то что?
— Я же не чужая тебе! — снова кричит. — Ты мне благодарен, должен быть, пою и кормлю здорового борова!!
Ну, тут я опять не выдержал... Некрасиво, конечно, получилось, потом прощения просил, а она поплакала маленько.
— Тебя, — говорю, — никто меня рожать не заставлял. Сама говорила, что математику не доверяла. Знала, что он не женится на тебе, что у него своя семья есть! Хотела же ребенка для себя родить, вот и радуйся. Я тебе ничего не должен, а если так уж сильно обжираю, давай отдельно жить. Выдели мне комнату, я на себя сам заработаю!..
Ну, комнату мне, конечно, никто не выделил — я же еще паспорт тогда не получил, и запрещается у нас жилье в четырнадцать лет давать. Потом мы помирились. Потому что я на нее долго злиться не могу, да и мать на меня тоже не может. Не сказать, что она рукой махнула, но про школу больше не заговаривала. Уже не спорила, когда у меня ребята в комнате собирались, и почти не ругалась, что куревом пахнет. Я тогда со Светкой ходил, она хоть и дура, но отличница, и мать считала, что она на меня положительно воздействует.
Я и правда поспокойнее стал. В девятый перевели, но не из-за Светки, сам договорился. Не дрался почти, и на дом к химичке и физичке ходить стал, чтобы контрольные написать. Это я у Витюхи уже подрабатывал, на рынке — два стола взяли с дисками. И трубками пацаны тоже занимались. Витька сказал, что раз мне шестнадцати нет, возьмет как исключение, но чтобы из школы никаких проблем. Пришлось на время паинькой стать, зато бабки нормальные появились.
Но на рынке тоже много не зашибешь, в будни совсем голяк, самые путевые деньги имел на подпольной базе данных да на трубках ворованных. Их Витюше каждый день, считай, приносили, там же, в контейнере, расшивали, переделывали чинарем и обратно впаривали. А потом мне Гоша, самый главный после Витьки, и предложил: мол, не хочу ли я от фирмы с новыми телефонами заказы собирать. Трубки новые, дорогие модели, диспетчер по телефону заказы собирает, а ты гоняешь, продаешь. Ну, ясное дело, что нерастаможенные или тиснули где-то, мне какая разница? В день успеешь дважды обернуться — пятихатка в кармане, а то и больше...
С того дня, как я в первый раз по городу мотанулся, все и началось, кстати... Не начал бы пилюкать туда-сюда — не сломал бы ногу, а не сломал бы ногу, так не завис бы дома. А не застрял бы дома почти на месяц — не вляпался бы в эту катавасию с Лизой...
А может, все равно бы вляпался? Лиза сказала, что у меня обостренное восприятие тонких материй...
Я тогда и матери стал штуку давать, типа, на хавку, и шузы приобрел классные, джинсы, все такое... А со Светкой мы почти не виделись — другие телки появились, с рынка тоже, тут бабки вообще рекой стали утекать. Только поворачиваться успевай — то на дискач не хватает, то в кино, то в кафе посидеть. Гоша сказал, что у меня лучшие результаты продаж, но Витька все равно бубнит насчет возраста. Остальные-то, на фирме, студенты, а из-за меня он гореть не хочет: не дай бог заметут и все такое...
И тут я сломал ногу. Дело было на «Братиславской». Этот Мячковский бульвар век не забуду, как я там по гололеду летел. Хорошо, сумку с товаром сберег...
Сперва мамкин Сережа номер два отвез меня в больницу, но там долго держать не стали, гипсом обмотали и дали костыли, типа, в долг. Я на эти костыли встал и чуть, с непривычки, остальные кости не переломал. Хотел по лестнице сам спуститься покурить, у меня заначка была припрятана.
Ну, спустился, ядрен-батон, все ступеньки башкой пересчитал... Врачиха матери и говорит:
— Забирайте вашего самурая, а то он за три дня две драки уже устроил, мальчику нос разбил и отказывается кашу есть!
— Ни фига себе «мальчик»! — говорю. — Во-первых, он меня на год старше, ему пятнадцать уже исполнилось, а во-вторых, я этого чудака трижды, как человека, просил убавить звук!
— А в курилке кто драку затеял?
— Я драк не затевал, — говорю. — Хорошее дело, сначала в туалет сходили, потом уселись втроем на спинке скамейки, а тапками, после туалета, — на сиденье. А мне, выходит, после них чистой пижамой мочу подтирать?
— Ваш Саша ударил мальчика костылем, мы потом бровь зашивали! — кричит эта дура в белом халате.
И кто только таких кретинок в медицину берет? Ей русским языком объясняешь, что побили-то в результате меня, но я же не жалуюсь...
— Ну почему ты у меня такой? — спросила мама.
А что я ей отвечу? Я же тогда еще не знал, что у меня обостренное восприятие материй...
Ну, меня и забрали домой. Как раз к Новому году. Докторша из больницы приезжала к нам домой. Я видел, как мама давала ей деньги, двести двадцать рублей. Я тогда спросил, зачем платить, если должны лечить бесплатно. А мама сказала: «Все-то ты замечаешь, синьор Помидор!» И еще пыталась меня обмануть, что эти деньги ей как премию выдали, а я знаю, что не выдавали, потому что помню номера на купюрах. Эти деньги она еще раньше в шкафу держала, копила себе на пальто, но я не стал ей говорить. Я номера эти специально не запоминал — оно само так получается, спасибо папочке. А может, папашка тут ни при чем?
Я и правда много чего замечаю. Помню номера серий на коробках, а если постараюсь, то и на каждой трубке могу запомнить. Я два раза Гоше подсказал, когда другие продавцы на его точке свой левый товар пропихнуть пытались. Конечно, он набирает всяких придурков, а потом поди докажи... Я не только ментов всех на рынке помню, но и карманников. Только что с того — не пойду же их закладывать? А Витюше показал, и Гоше, и другим, но они сначала не верили. Пришлось взять за ручку и показать издалека, как эти кадры промышляют. Ну, у них свои дела, у нас свои... Витька тогда обалдел даже.
Когда этот, последний, появился, я ей раз пять говорил, что он мудак, а она и слушать не хочет, только орет на меня еще больше. Ладно, мне-то что, ори не ори. Только я все вижу. Вижу, как он валяется на диване, когда ее нет, и как он вскакивает, когда она появляется с работы. Вскакивает, словно был занят чем-то жутко важным или сам только что заявился. Мне даже подглядывать за ним не надо. Я все слышу не выходя из своей комнаты, всю его дерготню.
И как он к холодильнику крадется, тоже слышу. Ему, наверное, иногда неловко так много жрать. Этот урод только рад, когда я ухожу — тогда он хватает еду руками прямо из кастрюль. Это как два пальца обделать... То есть я не сомневаюсь, что он именно так и поступает. Кстати, внешне он совсем не урод: худой, мускулистый даже, и причесон красивый....
И почему матери так не везет с мужиками?..
Так вот, он хватает еду из кастрюль. Я знаю это, потому что ни разу не видел, чтобы он, когда матери нет, помыл хоть одну вилку. А жратвы на сковородках и в кастрюлях становится меньше. А еще он, когда только поселился, по шкафам лазил. Я же по памяти знаю, как какой шкаф у нас скрипит. Он думал, раз у меня телик орет, то я ничего не слышу. Ага, спасибо папашке-математику за подаренную память. Мне стоило один разок на книжные полки после него взглянуть — я сразу замечал, где он рылся и что переставлял. Нет, он не тырил из дому ничего, но вел себя как сопляк, что по ложке ворует у бабушки варенье, а потом доливает в банку кипяток. Словно ему жалеет кто-то...
Мать же и так знает, что он ни хрена толком не работает. Походит куда-то месяца два, и опять за свое: «устал», «не ценят» — всякая херня, одним словом... А как узнал, что я трубками палеными занимаюсь, так аж заколотило всего. Мне он прямо сказать боится — знает, что пошлю в пень, — так он матери выговаривает. Нашему Сереже, видите ли, неловко с преступником под одной крышей находиться! Он, видите ли, не собирается меня из колонии вытаскивать!
Будто его кто-то просит! Себя бы сначала вытащил, а то только и умеет, что через кухонную дверь подглядывать. Когда ко мне Светка из девятого класса заходила... Ну, мы с ней там лизались немножко — пойти-то некуда, — так Сережа подсматривал. Светка тоже тогда заметила, говорит: «Ему что, матери твоей не хватает? Может, я ему трусы подарю?»
Я его даже по имени называть не хочу — просто хахаль. Потому что если по имени звать, то непонятно, то ли на «вы» и с приставкой «дядя», то ли просто Сережа, как предыдущий...
Но предыдущий, тоже Сережа, еще хуже был, хотя мамка с ним почти два года валандалась. Нет, меня он не трогал, хотя иногда, типа, воспитывать пытался. Это когда мы с матерью из-за интернет-кафе цапались, она просила его на меня повлиять. Смешно просто, что он мне сделает? Несколько раз за руку хватал, оттащит в сторону и несет какую-то муть. Драться с ним, что ли? Предыдущий Сережа был здоровее нынешнего, хотя и я мелкий еще был.
Сядет — и давай тихонько «лечить». Мол, как не стыдно, мама на тебя столько сил тратит — и репетиторы, и секцию, какую только пожелаешь, и телик тебе купили, и кресло, и води, кого хочешь, но надо же быть разумным...
А сам-то — «разумный», блин! Очень мне приятно было зубы чистить после того, как он в раковину по-маленькому ходил! Я матери, конечно, ничего не сказал, но волосы-то видел. А что я ей доказать смогу? Сережа думал, что раз он в автосервисе крутое бабло снимает, то ему можно нами вертеть, как он хочет. Мать ему сказала, чтобы он меня с собой на станцию взял, будто бы я к технике тянусь, и, дескать, если из школы попрут, так он хоть в слесаря пристроит.
Ну, я пошел, почему бы и нет? Всяко лучше, чем в классе торчать. Мне эти училки уже поперек горла стояли! Там ничего, на станции, сначала даже интересно показалось. Сережа там не самый главный, мастером на кузовных был. Поглядел я, как он «работает», — охренеть можно! Полсмены вчетвером «козла » забивают, и пиво хлещут, а пацаны чуть старше меня под машинами с «болгарками» херачат! Ну, это понятно: учеба через практику, без вопросов. А потом я послушал, как наш Сережа о клиентах говорит, и подумал: «Ах ты, чмошник, ты еще меня учить будешь, что нехорошо в клубе по ночам приторговывать!»
Я тогда уже договорился с теми ребятами, которые Интернет держат, что буду шоколадки приносить, ну там орешки всякие и пиво. Народ часами играет, отрываться некогда, а жрать-то хочется. Ну, я не наглел — на карман хватало, с девчонками погулять, на кассеты, все такое... Сережа, как увидел у меня коробку со «Сникерсами», матери вложил, что я торгую, и они разом на меня напустились. Учиться надо, высшее получать, спецуху серьезную и всякую такую лабуду хором понесли, будто я дебил какой...
Орать-то зачем? Бот никогда не пойму, чего они вечно все орать начинают? Если у кого нервы не в порядке, так в первую очередь у меня, от их крика... Я тогда матери, на пальцах, сто первый раз сказал, что буду жить так, как я хочу.
— Захочу — вообще не пойду в школу, — сказал я, — Чего ты бесишься? Я же не прошу за меня в армию идти, сам разберусь как-нибудь! Видал я ваше образование, я лучше на рынке торговать буду.
Меня уже тогда пацаны звали, на трубки расшитые...
А Сережа харю умную скорчил и говорит:
— Если Бог ума не дал, чтобы в институт поступить, так хоть руками учись работать. Рабочие профессии еще круче ценятся, иди к нам, на станцию. Только, если уж пойдешь, назад тебе путь один — в тюрягу! Кулаками махать да пиво разносить каждый дурак может!
— Сил моих нет, — мать кричит опять. — Третью школу меняем, нигде не держится! Инспекторша по несовершеннолетним приходила, на учет ставить будут...
Ну, я тогда не сдержался и Сереже выдал.
— Насмотрелся я, — говорю, — как вы там «пашете». Вы каждого человека, кто без блата к вам тачку пригнал, за лоха держите, дерьмо всякое впариваете, запчасти старые подсовываете! Это и есть честная работа, что ли?
Разосрались мы тогда с матерью капитально, а Сережа на меня рукой махнул. Я все равно почти каждую ночь в клуб убегал играть, а потом, вместо уроков, в зале отсыпался. Ну, мне тогда пацаны уже ключ от зала доверяли, я им пивка принесу или трубку подешевле устрою — вот и скорефанились.
Потом прежний «воспитатель» куда-то делся, и почти год мы жили вдвоем. Нормально жили, ругались, правда, но никто мне мозги больше не компостировал.
Мать, когда узнала, что я школу прогуливаю, сказала так:
— Я тебя, синьор Помидор, обязана до восемнадцати лет тянуть, а на большее не рассчитывай! От армии отмазывать не буду, даже не надейся, загремишь как миленький. А к завучу я ходить устала, как на работу туда являюсь. Если они тебя убедить не могут, что надо учиться, то чего хотеть от меня?
— А они говорят, что на ребенка семья должна воздействовать! — отвечаю. — Вот ты семья, ты и воздействуй!
— Ты вылетишь из девятого! — тут она, как всегда, начала кричать.
Я ей сто раз говорил, что на детей орать нельзя, они от этого только злее становятся.
— Ну и вылечу, — говорю. — Работать пойду, тебе-то что?
— Я же не чужая тебе! — снова кричит. — Ты мне благодарен, должен быть, пою и кормлю здорового борова!!
Ну, тут я опять не выдержал... Некрасиво, конечно, получилось, потом прощения просил, а она поплакала маленько.
— Тебя, — говорю, — никто меня рожать не заставлял. Сама говорила, что математику не доверяла. Знала, что он не женится на тебе, что у него своя семья есть! Хотела же ребенка для себя родить, вот и радуйся. Я тебе ничего не должен, а если так уж сильно обжираю, давай отдельно жить. Выдели мне комнату, я на себя сам заработаю!..
Ну, комнату мне, конечно, никто не выделил — я же еще паспорт тогда не получил, и запрещается у нас жилье в четырнадцать лет давать. Потом мы помирились. Потому что я на нее долго злиться не могу, да и мать на меня тоже не может. Не сказать, что она рукой махнула, но про школу больше не заговаривала. Уже не спорила, когда у меня ребята в комнате собирались, и почти не ругалась, что куревом пахнет. Я тогда со Светкой ходил, она хоть и дура, но отличница, и мать считала, что она на меня положительно воздействует.
Я и правда поспокойнее стал. В девятый перевели, но не из-за Светки, сам договорился. Не дрался почти, и на дом к химичке и физичке ходить стал, чтобы контрольные написать. Это я у Витюхи уже подрабатывал, на рынке — два стола взяли с дисками. И трубками пацаны тоже занимались. Витька сказал, что раз мне шестнадцати нет, возьмет как исключение, но чтобы из школы никаких проблем. Пришлось на время паинькой стать, зато бабки нормальные появились.
Но на рынке тоже много не зашибешь, в будни совсем голяк, самые путевые деньги имел на подпольной базе данных да на трубках ворованных. Их Витюше каждый день, считай, приносили, там же, в контейнере, расшивали, переделывали чинарем и обратно впаривали. А потом мне Гоша, самый главный после Витьки, и предложил: мол, не хочу ли я от фирмы с новыми телефонами заказы собирать. Трубки новые, дорогие модели, диспетчер по телефону заказы собирает, а ты гоняешь, продаешь. Ну, ясное дело, что нерастаможенные или тиснули где-то, мне какая разница? В день успеешь дважды обернуться — пятихатка в кармане, а то и больше...
С того дня, как я в первый раз по городу мотанулся, все и началось, кстати... Не начал бы пилюкать туда-сюда — не сломал бы ногу, а не сломал бы ногу, так не завис бы дома. А не застрял бы дома почти на месяц — не вляпался бы в эту катавасию с Лизой...
А может, все равно бы вляпался? Лиза сказала, что у меня обостренное восприятие тонких материй...
Я тогда и матери стал штуку давать, типа, на хавку, и шузы приобрел классные, джинсы, все такое... А со Светкой мы почти не виделись — другие телки появились, с рынка тоже, тут бабки вообще рекой стали утекать. Только поворачиваться успевай — то на дискач не хватает, то в кино, то в кафе посидеть. Гоша сказал, что у меня лучшие результаты продаж, но Витька все равно бубнит насчет возраста. Остальные-то, на фирме, студенты, а из-за меня он гореть не хочет: не дай бог заметут и все такое...
И тут я сломал ногу. Дело было на «Братиславской». Этот Мячковский бульвар век не забуду, как я там по гололеду летел. Хорошо, сумку с товаром сберег...
Сперва мамкин Сережа номер два отвез меня в больницу, но там долго держать не стали, гипсом обмотали и дали костыли, типа, в долг. Я на эти костыли встал и чуть, с непривычки, остальные кости не переломал. Хотел по лестнице сам спуститься покурить, у меня заначка была припрятана.
Ну, спустился, ядрен-батон, все ступеньки башкой пересчитал... Врачиха матери и говорит:
— Забирайте вашего самурая, а то он за три дня две драки уже устроил, мальчику нос разбил и отказывается кашу есть!
— Ни фига себе «мальчик»! — говорю. — Во-первых, он меня на год старше, ему пятнадцать уже исполнилось, а во-вторых, я этого чудака трижды, как человека, просил убавить звук!
— А в курилке кто драку затеял?
— Я драк не затевал, — говорю. — Хорошее дело, сначала в туалет сходили, потом уселись втроем на спинке скамейки, а тапками, после туалета, — на сиденье. А мне, выходит, после них чистой пижамой мочу подтирать?
— Ваш Саша ударил мальчика костылем, мы потом бровь зашивали! — кричит эта дура в белом халате.
И кто только таких кретинок в медицину берет? Ей русским языком объясняешь, что побили-то в результате меня, но я же не жалуюсь...
— Ну почему ты у меня такой? — спросила мама.
А что я ей отвечу? Я же тогда еще не знал, что у меня обостренное восприятие материй...
Ну, меня и забрали домой. Как раз к Новому году. Докторша из больницы приезжала к нам домой. Я видел, как мама давала ей деньги, двести двадцать рублей. Я тогда спросил, зачем платить, если должны лечить бесплатно. А мама сказала: «Все-то ты замечаешь, синьор Помидор!» И еще пыталась меня обмануть, что эти деньги ей как премию выдали, а я знаю, что не выдавали, потому что помню номера на купюрах. Эти деньги она еще раньше в шкафу держала, копила себе на пальто, но я не стал ей говорить. Я номера эти специально не запоминал — оно само так получается, спасибо папочке. А может, папашка тут ни при чем?
Я и правда много чего замечаю. Помню номера серий на коробках, а если постараюсь, то и на каждой трубке могу запомнить. Я два раза Гоше подсказал, когда другие продавцы на его точке свой левый товар пропихнуть пытались. Конечно, он набирает всяких придурков, а потом поди докажи... Я не только ментов всех на рынке помню, но и карманников. Только что с того — не пойду же их закладывать? А Витюше показал, и Гоше, и другим, но они сначала не верили. Пришлось взять за ручку и показать издалека, как эти кадры промышляют. Ну, у них свои дела, у нас свои... Витька тогда обалдел даже.