Страница:
Решительно, сегодня он был в прекрасном настроении.
Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестящему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детских резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.
В половине седьмого пора было отправляться в Опера-Хауз, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни разговор не блистали изысканностью, но ей было очень хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную атмосферу.
Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках «Коммодора» Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.
— О дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?
Ее муж похлопал ее по руке.
— Конечно нет, моя крошка.
В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.
Ярко-красные буквы на плакате взывали:
АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ!
АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!
Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ!!! торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами.
ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ!
Вставайте!
Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!
— О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть нам вернуться?
— Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.
Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.
Тем не менее угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с рядом колонн, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.
Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.
— Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!
Рев на улице становился все громче и громче, хоть и приглушенный стенами Опера-Хауза, но все же отчетливый.
Миранда взглянула на Николаса.
— Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, что все это направлено на… на таких как мы.
— Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.
Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, спокойно занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть свои программки.
Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали свое представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко:
Бывал ли день ужасней и славней?[24]
он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано:
«ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОЙСТВИЕ».
Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи этого сказать было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:
Решимость мне пришпорить нечем: тщится Вскочить в седло напрасно честолюбье И набок валится.
Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:
— Сравнять с землей!.. Спалить это логово аристократов!
Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поуп, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.
Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они все превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.
Мистер Вандергрейв поднялся.
— Я все-таки отвезу жену домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.
— Ну что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю «Макбета», а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.
Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.
Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.
— Может быть и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.
Булыжники, галька, обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.
— Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.
Она с ужасом поняла, что он веселится. Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.
Ее охватило странное беспокойство, страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.
К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, хотя никто в театре не знал этого, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.
Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.
Затем управляющий сделал торопливое заявление, поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, и предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить их безопасность.
Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.
— Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.
— К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.
Она отшатнулась, на мгновенье отпустив его руку.
— Но ведь… ведь там беспорядки! О пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными… умоляю…
— Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?
Да, отчаянно думала она. Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности. Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться его и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы жена могла выйти.
Они сразу же обнаружили причину относительней тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря испытывали нервозность, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически вынося оскорбления. У них не было приказа стрелять.
Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.
В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.
Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать о том, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против «правления иностранцев и аристократов», они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.
И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.
На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:
— Проклятый ублюдок!
— Попортим его красивый наряд!
— Вдарим ему как следует!
Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда были брошены несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.
Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:
— Вот это попортит его крылышки!
После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.
Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.
Рука Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил почти не целясь.
Мальчишка выронил ведро, издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, черная, словно чернила в неясном свете ламп. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.
Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выковыренные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу прямо в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.
Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив его голову на свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала криков и выстрелов на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.
— Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.
Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из своего дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращающийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.
Войска вернулись в свои казармы.
На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.
Глава девятнадцатая
Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестящему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детских резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.
В половине седьмого пора было отправляться в Опера-Хауз, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни разговор не блистали изысканностью, но ей было очень хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную атмосферу.
Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках «Коммодора» Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.
— О дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?
Ее муж похлопал ее по руке.
— Конечно нет, моя крошка.
В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.
Ярко-красные буквы на плакате взывали:
АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ!
АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!
Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ!!! торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами.
ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ!
Вставайте!
Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!
— О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть нам вернуться?
— Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.
Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.
Тем не менее угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с рядом колонн, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.
Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.
— Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!
Рев на улице становился все громче и громче, хоть и приглушенный стенами Опера-Хауза, но все же отчетливый.
Миранда взглянула на Николаса.
— Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, что все это направлено на… на таких как мы.
— Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.
Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, спокойно занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть свои программки.
Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали свое представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко:
Бывал ли день ужасней и славней?[24]
он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано:
«ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОЙСТВИЕ».
Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи этого сказать было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:
Решимость мне пришпорить нечем: тщится Вскочить в седло напрасно честолюбье И набок валится.
Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:
— Сравнять с землей!.. Спалить это логово аристократов!
Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поуп, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.
Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они все превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.
Мистер Вандергрейв поднялся.
— Я все-таки отвезу жену домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.
— Ну что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю «Макбета», а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.
Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.
Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.
— Может быть и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.
Булыжники, галька, обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.
— Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.
Она с ужасом поняла, что он веселится. Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.
Ее охватило странное беспокойство, страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.
К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, хотя никто в театре не знал этого, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.
Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.
Затем управляющий сделал торопливое заявление, поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, и предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить их безопасность.
Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.
— Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.
— К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.
Она отшатнулась, на мгновенье отпустив его руку.
— Но ведь… ведь там беспорядки! О пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными… умоляю…
— Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?
Да, отчаянно думала она. Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности. Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться его и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы жена могла выйти.
Они сразу же обнаружили причину относительней тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря испытывали нервозность, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически вынося оскорбления. У них не было приказа стрелять.
Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.
В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.
Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать о том, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против «правления иностранцев и аристократов», они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.
И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.
На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:
— Проклятый ублюдок!
— Попортим его красивый наряд!
— Вдарим ему как следует!
Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда были брошены несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.
Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:
— Вот это попортит его крылышки!
После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.
Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.
Рука Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил почти не целясь.
Мальчишка выронил ведро, издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, черная, словно чернила в неясном свете ламп. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.
Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выковыренные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу прямо в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.
Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив его голову на свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала криков и выстрелов на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.
— Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.
Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из своего дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращающийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.
Войска вернулись в свои казармы.
На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.
Глава девятнадцатая
Через месяц Ван Рины уехали в Драгонвик. Николас полностью оправился от последствий удара булыжника, сломавшего ему два ребра, но больше никакого вреда не причинившего. Но после выздоровления он предстал перед всеми совсем другим человеком. Он не хотел никого видеть. Так внезапно начавшаяся фаза активности и длительного гостеприимства, столь же внезапно и закончилась.
Во время выздоровления в Нью-Йорке Николас все эти дни лежал угрюмый и молчаливый, без единого слова принимая услуги Миранды или миссис Макнаб.
Никто не знал о его роли в бойне на Астор-Плейс. А если бы его друзья и услышали бы обо всем, то большинство из них сочли бы его действия вполне оправданными. Они бы аплодировали ему за мужество. Что значила жизнь одного мерзкого хулигана среди стольких убитых и раненых? И, в конце концов, милиция начала стрелять в тот же самый момент.
В Миранде росло убеждение, что Николас страдает, потому что испытывает раскаяние. Это помогало ей переносить его угрюмую мрачность. В ночных кошмарах она постоянно видела струящуюся из раны на тонкой мальчишеской шее кровь и была уверена, что Николаса преследуют те же самые сны.
Но Николас видел все в ином свете. Он видел человека, чья непоколебимость была растоптана одним случайный ударом, человека, впервые в жизни потерявшего сознание и ставшего беспомощным, человека, чья безопасность зависела от чужих людей. Чужих людей и Миранды.
Они вернулись в Драгонвик, но его мрачность и угрюмость не исчезли. Однажды он поднялся по лестнице в башню и закрылся в комнате наверху. Он не появлялся три дня, и Миранда, вспомнив, что тоже самое случилось с ним после смерти ребенка, оставила его в покое.
Когда он спустился к Миранде, то сначала показался ей совершенно нормальным, больше, чем когда бы то ни было за весь месяц после ранения. Но после того, как он поздоровался с ней, она ощутила слабый запах, идущий от его одежды, его речь была замедленной, а язык слегка заплетался.
Пегги тоже это заметила. Если бы это был кто-нибудь другой, а не хозяин, размышляла она, я бы сказала, что он где-то пьянствовал целых три дня. Но от него не пахнет спиртным, и он не из тех, кто способен свободно и открыто придаваться разгулу. Совсем не из тех.
Через месяц все повторилось.
Миранда бродила по дому, который теперь, когда в нем больше не было толпы гостей, давил на нее мрачностью своей атмосферы. Она избегала глаз прислуги и даже перед Пегги притворялась, что в поведении Николаса нет ничего странного.
К вечеру второго дня Миранда решилась. Она поднялась по винтовой лестнице в башню, пройдя пятьдесят ступеней вверх. Там она сразу же обнаружила мощную дубовую дверь толщиной в шесть дюймов. На ее стук никто не ответил. Она отступила на шаг и уставилась на темную неумолимую дверь. Год… даже месяц назад она бы покорно приняла этот молчаливый знак воли Николаса и как всегда подчинилась бы.
Но те времена прошли.
Она сжала кулаки и барабанила в дверь до тех пор, пока приглушенный голос сердито не воскликнул:
— Кто там?
— Это Миранда! — решительно ответила она. — Я требую, чтобы вы впустили меня.
Сначала ей ответило молчание, потом ключ в массивном, замке повернулся и дверь распахнулась. На пороге стоял Николас, одетый в парчовый халат, и язвительно смотрел на нее.
— Входите, моя ненаглядная, входите, раз уж вы этого так требуете.
Он запер дверь и положил ключ себе в карман.
Она в удивлении посмотрела на мужа, а потом оглядела круглую комнату. Чего она ожидала увидеть? Страшную комнату Синей Бороды, висящих по стенам соболей и еще более мрачное великолепие, превосходящее даже комнаты внизу?
По контрасту комната была строгой и почти пустой. Из мебели она увидела только стол, стул и кушетку. На столе стояли в ряд потрепанные книги и потухшая свеча, на полу соломенная рогожа. Хотя солнце уже скрылось за горами Кэтскилл на другой стороне реки, четыре окна, выходящие на разные стороны, пропускали еще достаточно света.
И лишь через какое-то время она обнаружила в комнате голубоватый дым и резкий запах.
— Вы курите здесь? — смущенно спросила она, чувствуя странное разочарование. Она так долго романтизировала эту закрытую комнату и была уверена, что когда раскроет ее секрет, то одновременно разрушит и стену, отделяющую ее от супруга.
Он продолжал пристально разглядывать ее, и она повернулась, чтобы в свою очередь посмотреть на него, с удивлением обнаружив, что его зрачки сжались чуть ли не до размера булавочного укола. Радужная оболочка казалась совершенно синей.
— Я курю здесь, — он повторил ее слова с какой-то насмешливой интонацией. Затем, потянувшись, он схватил ее правое запястье. Когда он потянул ее к кушетке, и она заметила, что рядом с ней, незаметные до этого момента, стояли маленькая жаровня с углем и табурет, на котором лежали красивая серебряная шкатулка, несколько тонких проволок и три трубки странной формы.
— Бриллиантовые ворота — вход к красоте и силе! — произнес он странным медленным голосом.
Она уставилась на маленькие трубки и горящие угли.
— Что это, Николас?
Он отпустил ее запястье и, открыв серебряную шкатулку, вытащил клейкий черный шарик, который положил на открытую ладонь.
— Опиум, моя дорогая.
— Она переводила взгляд с клейкого шарика на ладони мужа, на его лицо.
— Но ведь это наркотик, ведь так? — неуверенно спросила она. Она узнала значение этого слова всего два года назад, когда прочитала в одной газетной статье об опасности торговли опиумом, а до этого о нем даже не слышала.
Николас вставил одну из проволочек в шарик и, вывернув крошечную бусинку, начал нагревать ее на жаровне.
— Вы ошибаетесь, моя дорогая, — сказал он, и его голос перешел на гипнотический шепот. — Это не наркотик, а копье, пронзающее туман, что отделяет нас от реальности. Это мой слуга. Все вещи мои слуги. Ведь я хозяин жизни и смерти. Разве вы не знали этого, Миранда?
Он повернул голову и улыбнулся, глядя на нее из-под полуприкрытых век. Сердце Миранды испуганно забилось, но ей удалось ответить спокойно:
— Вы больны, Николас. И я уверена, что бы это ни значило, оно причиняет вам вред. А теперь пойдемте вниз… пожалуйста.
Он лениво засмеялся и поместив приготовленный шарик в расширяющуюся часть трубки, глубоко затянулся, одновременно опускаясь на кушетку.
Она медленно отодвинулась, но в этот момент он выбросил вперед руку и вновь схватил ее за запястье.
— Николас, — произнесла она, глядя на него сверху вниз, — я не понимаю. Зачем вы делаете это?
Это случилось как раз после визита к Эдгару По, когда Николас впервые попытался воспользоваться этим орудием силы. Через некоторое время после поездки он отправился в закрытый ставнями дом на Мотт-стрит. Первый опыт оказался неприятным. Опиум не уступил ему господства. Очень долго он не искал его. Он ощущал нежелание. До чего же теперь оно кажется непростительным!
Он лежал, размышляя об этом, пока его мысль не обрела форму, и он не увидел перед собой маленькое ползущее животное, которое надо было уничтожить. И все, что только могло затенить сияющее великолепие, должно было быть уничтожено. Он повернул голову и посмотрел вверх на Миранду. Она тоже была охвачена чем-то светящимся и струящимся. В сумраке комнаты ее золотая головка казалась только ярким пятном. Его пальцы сжимали ее руку до тех пор, пока Миранда не стала сопротивляться.
— Отпустите меня, — прошептала она. — Мне больно.
Он увидел, что она дрожит, а ее глаза чуть прикрыты, чтобы он не прочел в них страх.
— Пустите! — воскликнула она уже громче.
— Но вы же не хотите уходить, моя родная. Ваша душа и тело лишь отражение моей воли.
Он сильно рванул ее за руку, и ей пришлось опуститься на кушетку рядом с ним. Ее крики замерли под его губами. Она вся застыла. Запах опиума вызывал у нее тошноту.
Наконец его хватка ослабла. Он столкнул ее с кушетки и потянулся к серебряному ящичку.
— Уйдите, — тупо сказал он. — Вы утомили меня. Вытащив из кармана ключ, он бросил его на пол. Миранда наклонилась за ключом и невольно застонала от боли, прострелившей ее запястье.
Николас лежал неподвижно, его глаза были закрыты.
Миранда отперла дверь и, аккуратно прикрыв ее за собой, медленно спустилась в свою спальню.
Пегги, складывающая в это время свежевыстиранное белье, увидев свою хозяйку, вскрикнула от изумления.
— Кто это вас, мэм?
Она в ужасе смотрела на госпожу. Ее волосы рассыпались по плечам и были спутаны, красивый розовой корсаж был порван, но страшнее всего выглядели огромные, распахнутые болью глаза и побелевшие дрожащие губы.
— Вы поранились, моя дорогая, — воскликнула Пегги, прикоснувшись к посиневшему запястью. — Это он сделал?.. — в неожиданном возбуждении закричала она. — Так значит, он все же пьет, и поэтому запирается наверху!
Миранда покачала головой.
— Он не пьет.
Она устало подошла к туалетному столику, взяла расческу и положила ее вновь.
— Пегги, я должна встретиться с доктором Тернером. Только бы он был в городе.
— Он там, мэм. Только вчера на кухне говорили о нем и о том, какой он прекрасный врач. Вы хотите показать ему свою руку?
Миранда взглянула на запястье.
— Да-да, конечно. Ее надо перевязать. Я не решаюсь ехать в Гудзон. Я должна отправить с кем-нибудь записку… Но я не знаю…
— Предоставьте это мне, мэм, — сказала Пегги, в ее голосе звучало понимание и сочувствие. — Напишите ему несколько слов. Я постараюсь, чтобы он получил записку к ночи.
— Но как ты сделаешь это втайне от всех?.. — зашептала Миранда, с сомнением глядя на служанку. — Чтобы никто не узнал?..
В Драгонвике ничто не проходило без ведома Николаса, ни один приказ не отдавался без его одобрения и он был в курсе всех, даже самых незначительных событий.
Пегги застенчиво улыбнулась.
— В деревне есть один парень, мэм, Ханс Клопберг, подмастерье кузнеца, так вот я ему немного нравлюсь. Ему можно доверять, хотя он и неуклюжий голландец.
— Пегги, милая, ты не… не влюбилась? — воскликнула Миранда, даже на мгновенье забыв о собственных проблемах. Выражение лица маленькой горничной привело ее в замешательство. Она уже привыкла считать ее верность и любовь чем-то само собой разумеющимся. Ей никогда даже в голову не приходило, что у Пегги может быть своя личная жизнь, что в один прекрасный день она захочет — и эта мысль ужаснула ее — покинуть ее, чтобы выйти замуж.
Пегги без труда прочитала все эти мысли на лице своей хозяйки.
— Я никогда не оставлю вас, пока нужна вам, дорогая миссис, — в порыве чувств воскликнула она. — Никогда.
Но ведь я же не могу держать ее при себе, если у нее есть возможность стать счастливой, с отчаянием думала Миранда, возможность покинуть этот дом. А я вот не знаю, как буду жить без нее. Она вдруг поняла, что уже люто ненавидит этого Ханса Клопберга, кем бы он там ни был, и в то же время презирает себя за свой эгоизм. И все же в мире было лишь два человека, в чьей любви она была неизменно уверена — Абигайль и Пегги.
И никому из них она не могла отплатить тем же, потому что ее отделяла всегда от них тень Николаса.
— Ну же, мэм, пишите письмо, — настойчиво подбодрила ее Пегги. — Думаю, мы не станем приглашать молодого доктора в дом, ведь не известно, когда он появится здесь, и что он может увидеть из башни. Вы должны встретиться с доктором где-нибудь снаружи.
Она быстро все обдумала, видя, что несчастная дорогая леди слишком расстроена, чтобы самой об этом позаботиться.
— У старой мельницы за ручьем, мэм, как только рассветет. Вы можете незаметно выскользнуть из дома. Напишите все это в записке.
А уж Святая Матерь Божья позаботится о том, чтобы тот не сошел вниз раньше времени, добавила она про себя.
Ее молитвы были услышаны. Всю долгую ночь из комнаты в башне не доносилось ни звука. Миранда лежала в одиночестве без сна на огромной кровати Ван Ринов. Ее больная рука беспрестанно ныла. В пять утра она встала и с помощью Пегги нашла в себе силы одеться. Ноябрьское утро было холодным. Пальцы обеих женщин закоченели, пока они застегивали бесчисленные пуговицы на синем шерстяном платье Миранды, поверх которого была накинута серая дорожная пелерина с капюшоном.
Все устроенно, шепотом сообщила Пегги. Ханс ездил в Гудзон, взяв рабочую лошадь отца и объяснив поездку внезапной болью в ноге, которую необходимо показать врачу.
— Хотя никаких болезней у него отродясь не было, — взахлеб рассказывала Пегги. — Думаю, милосердные святые простят ему эту ложь… К тому же он так умело, так ловко все проделал.
Миранда печально улыбнулась, слыша очевидную гордость в голосе Пегги.
Во время выздоровления в Нью-Йорке Николас все эти дни лежал угрюмый и молчаливый, без единого слова принимая услуги Миранды или миссис Макнаб.
Никто не знал о его роли в бойне на Астор-Плейс. А если бы его друзья и услышали бы обо всем, то большинство из них сочли бы его действия вполне оправданными. Они бы аплодировали ему за мужество. Что значила жизнь одного мерзкого хулигана среди стольких убитых и раненых? И, в конце концов, милиция начала стрелять в тот же самый момент.
В Миранде росло убеждение, что Николас страдает, потому что испытывает раскаяние. Это помогало ей переносить его угрюмую мрачность. В ночных кошмарах она постоянно видела струящуюся из раны на тонкой мальчишеской шее кровь и была уверена, что Николаса преследуют те же самые сны.
Но Николас видел все в ином свете. Он видел человека, чья непоколебимость была растоптана одним случайный ударом, человека, впервые в жизни потерявшего сознание и ставшего беспомощным, человека, чья безопасность зависела от чужих людей. Чужих людей и Миранды.
Они вернулись в Драгонвик, но его мрачность и угрюмость не исчезли. Однажды он поднялся по лестнице в башню и закрылся в комнате наверху. Он не появлялся три дня, и Миранда, вспомнив, что тоже самое случилось с ним после смерти ребенка, оставила его в покое.
Когда он спустился к Миранде, то сначала показался ей совершенно нормальным, больше, чем когда бы то ни было за весь месяц после ранения. Но после того, как он поздоровался с ней, она ощутила слабый запах, идущий от его одежды, его речь была замедленной, а язык слегка заплетался.
Пегги тоже это заметила. Если бы это был кто-нибудь другой, а не хозяин, размышляла она, я бы сказала, что он где-то пьянствовал целых три дня. Но от него не пахнет спиртным, и он не из тех, кто способен свободно и открыто придаваться разгулу. Совсем не из тех.
Через месяц все повторилось.
Миранда бродила по дому, который теперь, когда в нем больше не было толпы гостей, давил на нее мрачностью своей атмосферы. Она избегала глаз прислуги и даже перед Пегги притворялась, что в поведении Николаса нет ничего странного.
К вечеру второго дня Миранда решилась. Она поднялась по винтовой лестнице в башню, пройдя пятьдесят ступеней вверх. Там она сразу же обнаружила мощную дубовую дверь толщиной в шесть дюймов. На ее стук никто не ответил. Она отступила на шаг и уставилась на темную неумолимую дверь. Год… даже месяц назад она бы покорно приняла этот молчаливый знак воли Николаса и как всегда подчинилась бы.
Но те времена прошли.
Она сжала кулаки и барабанила в дверь до тех пор, пока приглушенный голос сердито не воскликнул:
— Кто там?
— Это Миранда! — решительно ответила она. — Я требую, чтобы вы впустили меня.
Сначала ей ответило молчание, потом ключ в массивном, замке повернулся и дверь распахнулась. На пороге стоял Николас, одетый в парчовый халат, и язвительно смотрел на нее.
— Входите, моя ненаглядная, входите, раз уж вы этого так требуете.
Он запер дверь и положил ключ себе в карман.
Она в удивлении посмотрела на мужа, а потом оглядела круглую комнату. Чего она ожидала увидеть? Страшную комнату Синей Бороды, висящих по стенам соболей и еще более мрачное великолепие, превосходящее даже комнаты внизу?
По контрасту комната была строгой и почти пустой. Из мебели она увидела только стол, стул и кушетку. На столе стояли в ряд потрепанные книги и потухшая свеча, на полу соломенная рогожа. Хотя солнце уже скрылось за горами Кэтскилл на другой стороне реки, четыре окна, выходящие на разные стороны, пропускали еще достаточно света.
И лишь через какое-то время она обнаружила в комнате голубоватый дым и резкий запах.
— Вы курите здесь? — смущенно спросила она, чувствуя странное разочарование. Она так долго романтизировала эту закрытую комнату и была уверена, что когда раскроет ее секрет, то одновременно разрушит и стену, отделяющую ее от супруга.
Он продолжал пристально разглядывать ее, и она повернулась, чтобы в свою очередь посмотреть на него, с удивлением обнаружив, что его зрачки сжались чуть ли не до размера булавочного укола. Радужная оболочка казалась совершенно синей.
— Я курю здесь, — он повторил ее слова с какой-то насмешливой интонацией. Затем, потянувшись, он схватил ее правое запястье. Когда он потянул ее к кушетке, и она заметила, что рядом с ней, незаметные до этого момента, стояли маленькая жаровня с углем и табурет, на котором лежали красивая серебряная шкатулка, несколько тонких проволок и три трубки странной формы.
— Бриллиантовые ворота — вход к красоте и силе! — произнес он странным медленным голосом.
Она уставилась на маленькие трубки и горящие угли.
— Что это, Николас?
Он отпустил ее запястье и, открыв серебряную шкатулку, вытащил клейкий черный шарик, который положил на открытую ладонь.
— Опиум, моя дорогая.
— Она переводила взгляд с клейкого шарика на ладони мужа, на его лицо.
— Но ведь это наркотик, ведь так? — неуверенно спросила она. Она узнала значение этого слова всего два года назад, когда прочитала в одной газетной статье об опасности торговли опиумом, а до этого о нем даже не слышала.
Николас вставил одну из проволочек в шарик и, вывернув крошечную бусинку, начал нагревать ее на жаровне.
— Вы ошибаетесь, моя дорогая, — сказал он, и его голос перешел на гипнотический шепот. — Это не наркотик, а копье, пронзающее туман, что отделяет нас от реальности. Это мой слуга. Все вещи мои слуги. Ведь я хозяин жизни и смерти. Разве вы не знали этого, Миранда?
Он повернул голову и улыбнулся, глядя на нее из-под полуприкрытых век. Сердце Миранды испуганно забилось, но ей удалось ответить спокойно:
— Вы больны, Николас. И я уверена, что бы это ни значило, оно причиняет вам вред. А теперь пойдемте вниз… пожалуйста.
Он лениво засмеялся и поместив приготовленный шарик в расширяющуюся часть трубки, глубоко затянулся, одновременно опускаясь на кушетку.
Она медленно отодвинулась, но в этот момент он выбросил вперед руку и вновь схватил ее за запястье.
— Николас, — произнесла она, глядя на него сверху вниз, — я не понимаю. Зачем вы делаете это?
Это случилось как раз после визита к Эдгару По, когда Николас впервые попытался воспользоваться этим орудием силы. Через некоторое время после поездки он отправился в закрытый ставнями дом на Мотт-стрит. Первый опыт оказался неприятным. Опиум не уступил ему господства. Очень долго он не искал его. Он ощущал нежелание. До чего же теперь оно кажется непростительным!
Он лежал, размышляя об этом, пока его мысль не обрела форму, и он не увидел перед собой маленькое ползущее животное, которое надо было уничтожить. И все, что только могло затенить сияющее великолепие, должно было быть уничтожено. Он повернул голову и посмотрел вверх на Миранду. Она тоже была охвачена чем-то светящимся и струящимся. В сумраке комнаты ее золотая головка казалась только ярким пятном. Его пальцы сжимали ее руку до тех пор, пока Миранда не стала сопротивляться.
— Отпустите меня, — прошептала она. — Мне больно.
Он увидел, что она дрожит, а ее глаза чуть прикрыты, чтобы он не прочел в них страх.
— Пустите! — воскликнула она уже громче.
— Но вы же не хотите уходить, моя родная. Ваша душа и тело лишь отражение моей воли.
Он сильно рванул ее за руку, и ей пришлось опуститься на кушетку рядом с ним. Ее крики замерли под его губами. Она вся застыла. Запах опиума вызывал у нее тошноту.
Наконец его хватка ослабла. Он столкнул ее с кушетки и потянулся к серебряному ящичку.
— Уйдите, — тупо сказал он. — Вы утомили меня. Вытащив из кармана ключ, он бросил его на пол. Миранда наклонилась за ключом и невольно застонала от боли, прострелившей ее запястье.
Николас лежал неподвижно, его глаза были закрыты.
Миранда отперла дверь и, аккуратно прикрыв ее за собой, медленно спустилась в свою спальню.
Пегги, складывающая в это время свежевыстиранное белье, увидев свою хозяйку, вскрикнула от изумления.
— Кто это вас, мэм?
Она в ужасе смотрела на госпожу. Ее волосы рассыпались по плечам и были спутаны, красивый розовой корсаж был порван, но страшнее всего выглядели огромные, распахнутые болью глаза и побелевшие дрожащие губы.
— Вы поранились, моя дорогая, — воскликнула Пегги, прикоснувшись к посиневшему запястью. — Это он сделал?.. — в неожиданном возбуждении закричала она. — Так значит, он все же пьет, и поэтому запирается наверху!
Миранда покачала головой.
— Он не пьет.
Она устало подошла к туалетному столику, взяла расческу и положила ее вновь.
— Пегги, я должна встретиться с доктором Тернером. Только бы он был в городе.
— Он там, мэм. Только вчера на кухне говорили о нем и о том, какой он прекрасный врач. Вы хотите показать ему свою руку?
Миранда взглянула на запястье.
— Да-да, конечно. Ее надо перевязать. Я не решаюсь ехать в Гудзон. Я должна отправить с кем-нибудь записку… Но я не знаю…
— Предоставьте это мне, мэм, — сказала Пегги, в ее голосе звучало понимание и сочувствие. — Напишите ему несколько слов. Я постараюсь, чтобы он получил записку к ночи.
— Но как ты сделаешь это втайне от всех?.. — зашептала Миранда, с сомнением глядя на служанку. — Чтобы никто не узнал?..
В Драгонвике ничто не проходило без ведома Николаса, ни один приказ не отдавался без его одобрения и он был в курсе всех, даже самых незначительных событий.
Пегги застенчиво улыбнулась.
— В деревне есть один парень, мэм, Ханс Клопберг, подмастерье кузнеца, так вот я ему немного нравлюсь. Ему можно доверять, хотя он и неуклюжий голландец.
— Пегги, милая, ты не… не влюбилась? — воскликнула Миранда, даже на мгновенье забыв о собственных проблемах. Выражение лица маленькой горничной привело ее в замешательство. Она уже привыкла считать ее верность и любовь чем-то само собой разумеющимся. Ей никогда даже в голову не приходило, что у Пегги может быть своя личная жизнь, что в один прекрасный день она захочет — и эта мысль ужаснула ее — покинуть ее, чтобы выйти замуж.
Пегги без труда прочитала все эти мысли на лице своей хозяйки.
— Я никогда не оставлю вас, пока нужна вам, дорогая миссис, — в порыве чувств воскликнула она. — Никогда.
Но ведь я же не могу держать ее при себе, если у нее есть возможность стать счастливой, с отчаянием думала Миранда, возможность покинуть этот дом. А я вот не знаю, как буду жить без нее. Она вдруг поняла, что уже люто ненавидит этого Ханса Клопберга, кем бы он там ни был, и в то же время презирает себя за свой эгоизм. И все же в мире было лишь два человека, в чьей любви она была неизменно уверена — Абигайль и Пегги.
И никому из них она не могла отплатить тем же, потому что ее отделяла всегда от них тень Николаса.
— Ну же, мэм, пишите письмо, — настойчиво подбодрила ее Пегги. — Думаю, мы не станем приглашать молодого доктора в дом, ведь не известно, когда он появится здесь, и что он может увидеть из башни. Вы должны встретиться с доктором где-нибудь снаружи.
Она быстро все обдумала, видя, что несчастная дорогая леди слишком расстроена, чтобы самой об этом позаботиться.
— У старой мельницы за ручьем, мэм, как только рассветет. Вы можете незаметно выскользнуть из дома. Напишите все это в записке.
А уж Святая Матерь Божья позаботится о том, чтобы тот не сошел вниз раньше времени, добавила она про себя.
Ее молитвы были услышаны. Всю долгую ночь из комнаты в башне не доносилось ни звука. Миранда лежала в одиночестве без сна на огромной кровати Ван Ринов. Ее больная рука беспрестанно ныла. В пять утра она встала и с помощью Пегги нашла в себе силы одеться. Ноябрьское утро было холодным. Пальцы обеих женщин закоченели, пока они застегивали бесчисленные пуговицы на синем шерстяном платье Миранды, поверх которого была накинута серая дорожная пелерина с капюшоном.
Все устроенно, шепотом сообщила Пегги. Ханс ездил в Гудзон, взяв рабочую лошадь отца и объяснив поездку внезапной болью в ноге, которую необходимо показать врачу.
— Хотя никаких болезней у него отродясь не было, — взахлеб рассказывала Пегги. — Думаю, милосердные святые простят ему эту ложь… К тому же он так умело, так ловко все проделал.
Миранда печально улыбнулась, слыша очевидную гордость в голосе Пегги.