Северцев Петр. Раретитет Хакера

   Настя не сидела сложа руки. Пока я принимал душ, она успела разобраться в моем хозяйстве – подмести, вымыть оставленную второпях посуду, которая копилась в умывальнике уже дня три, очистить стол и приготовить мусорное ведро к выносу.
   Сейчас она с любопытством разглядывала содержимое моего холодильника.
   Запоздало вспомнив, что ни масла, ни сахара у меня в доме не осталось, а купить времени не было, я сделал строгое лицо и спросил, – Ты так хозяйничаешь в каждом доме, где появляешься?
   Она оглянулась, ставя на стол початую палку свиной ветчины, и вдруг улыбнулась, как улыбаются добрым знакомым или друзьям, – У тебя же тут совсем неубрано, – повторила она, пожимая плечами, – Ты, бедный, совсем надрываешься на своей работе, а убраться некому. Вот я и убралась... Ты не вынесешь мусор?
   Я посмотрел на переполненное ведро, вздохнул и пошел выносить.
   Когда я вернулся, на сковороде уже шипела яичница с жареной ветчиной, а в закрытом чайнике нарастало гудение, предвещающее скорую боевую готовность.
   – Ты садись, сейчас все будет готово, – сказала она, поворачиваясь спиной, своей соблазнительной спиной с движущимися в такт движению рук лопатками под полупрозрачной блузкой. Нет, определенно, у меня, как у мужчины и частного детектива, тоже бывают свои критические дни: это дни моих расследований; в такие дни я только и делаю, что думаю, меня нельзя отвлекать, в ответ на постороннее отвлечение я могу ответить раздраженно, а то и нагрубить... но сейчас я смотрел на ее спину, ее чертовы короткие шорты, длинные ноги... просто смотрел.
   И даже вытягивал шею, пытаясь разглядеть, что и как она там делает – непостижимым образом приготовление яичницы с ветчиной повергало меня в трепет. Наверное, потому, что сам я готовил то, что ел, неосознанно, мало заботясь о внешнем виде, о вкусе – лишь бы можно есть и не умирать с голоду. А в те редкие времена, когда в моей квартире жили женщины, наступали такие моменты, когда я ничего не делал, а только сидел и ждал... обеда, например, или как сейчас – ужина.
   – Тебе много перцу? – спросила она, угрожающе наклоняя над сковородкой фирменную баночку с ситечком, или как это там называется.
   – Э-э-э, не знаю. Наверное, немного. Так, чтобы не перчено было.
   Она посмотрела на меня, как в детстве смотрела классная руководительница и молча вытрясла из баночки скудные остатки перца.
   – Валерий Борисович, ты в магазин сам раз в год ходишь, или соседей посылаешь?
   – Будешь ругаться – тебя пошлю, – усмехнулся я, – лучше спроси что-нибудь поинтересней.
   – А зачем на кухне диван? – спросила она.
   «Вот черт» – подумал я, а вслух несколько мрачно ответил, – Для гостей.
   – А почему на кухне-то? – удивилась она, снимая яичницу со сковороды и перекладывая в тарелку, сверху посыпая нарезанной слегка жухлой зеленью, которую я купил позавчера, – И драный такой?
   – Диван, как диван, – пожал плечами я, – ты чего себе не кладешь?
   – Сейчас положу, – послушно кивнула она, и, закончив приготовление, уселась рядом за столом.
   – Приятного аппетита, – сказал я.
   Настя кивнула.
   – Ты хотел спрашивать, – напомнила она, когда мы закончили краткий молчаливый ужин.
   – Спасибо, очень вкусно, – сказал я, с трудом сдерживая очередной вздох: нахлынувшая ниоткуда острая тоска по детским мечтам не давала сосредоточиться, – Прежде всего меня интересует... сядь в кресло!
   Она вздрогнула – мои слова прозвучали несколько резко, как приказ. Я вспомнил, что сегодня днем она стояла рядом с трупом своего знакомого, человека, который ухаживал за ней, а потом видела еще двоих мертвыми: такое не каждому под силу выдержать без потрясения. Несколько минут назад в ее глазах были слезы. После моего невольного окрика она сжалась, напряглась, словно от пощечины.
   «Господи, ей всего четырнадцать!» – подумал я, и понял вдруг, что принимаемое мной кокетство эта девчонка могла выдавать совершенно неосознано, в силу своей природной резвости.
   Но, тем не менее, когда она сидела слишком близко, я просто не мог сосредоточиться – все время смотрел на нее, ловил себя на том, что смотрю, отвлекался, сдерживал себя, возможно, краснел – в общем, тормозил.
   – Хорошо, – сказала Настя, кажется, она была обижена.
   – Насть, – начал я мягко, – прежде всего меня, конечно, интересует подтверждение твоих слов. Что там говорил твой отец о моей смерти?
   – Я пошла к нему в комнату, в рабочий кабинет, а он был занят, там всегда можно проверить дверь, папа запирает, когда работает. Я дернула, несильно, ну, и хотела идти. А потом услышала, о чем он говорит.
   – О чем? – спросил я, когда молчание достигло размера безвольно повисшей в воздухе паузы.
   – О тебе. – Настя сглотнула, опустила голову, видно, каждое слово давалось ей с трудом. Когда она заговорила, то у нее был злой и презрительный.
   – Он сказал: «Мареев продвигается слишком быстро, а у меня проект на носу!», или что-то в этом роде, потом тот, что с ним говорил, что-то ему ответил. Он сказал: «Так просто и убрать?» и снова слушал, как ему отвечают. А потом он сам предложил тебя убить.
   – Ты помнишь, как он это сказал? – спросил я нейтральным тоном.
   – Помню, – нехотя ответила она, – «Как только Мареев станет мешать делу, его необходимо убрать с дороги. Конечно, лучше всего подписать на него контракт, я думаю, можно обратиться к Павлову.»
   – А дальше?
   – А дальше я ушла. – ответила Настя, – потому что не знала, что будет, если он узнает, что я услышала.
   Кажется, на глаза у нее наворачивались слезы, и она изо всех сил старалась сдержать их.
   – У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет? – спросил я.
   – Не-е-эт, – выдохнула она, и замолчала, скрывая лицо за глянцевой пеленой светлых волос, несколькими, собранными в хвост, прядями свесившихся до плеча и нежной изгибающейся волной стекающими по груди.
   Я дал ей время прийти в себя, подспудно размышляя, что же творится вокруг меня и дела об убийстве Самсонова. Если раньше у меня и были сомнения, что Виталий Иванович убит, то теперь они рассеялись полностью.
   Я видел связь выставки икон со смертью Самсонова – она шла через каталог, подделанный предприимчивым удальцом, через купленные у него два экземпляра. Кстати, об этом я не упоминал, но каждый из них, судя по записям самого Виталия Ивановича, был продан за десять миллионов. Значит, лихорадочно соображал я, деньги платились не собственно за каталог, а за информацию, которая в нем содержится: ведь сказано было, что заказчик проекта, то есть, Горелов, приказал держать это содержание в тайне, доверив в его только директору издательства и самому Самсонову, который отвечал за проект.
   Итак, содержание, суть и ход этой цепочки мгновенно выкристаллизовались у меня в голове: из-за содержания каталога гибнет Самсонов, потом кто-то убивает и Шарова, через которого, наверняка, уходили оба экземпляра каталога, а теперь – теперь первейшей жертвой должен стать директор «Малой радуги»... если только он сам не является убийцей, или человеком, который состоял в сговоре с людьми, причастными к выставке икон.
   Цепочка получалась замечательная; единственное, чего я никак не мог понять, что же в этом каталоге было такого секретного, что человеческие жизни разменивались, как мелкие монеты?..
   – Настя, – позвал я.
   Она подняла голову, посмотрела на меня вопросительным и нескрываемо жалобным взглядом из-под припухших век. Мне захотелось прижать эту пушистую головку к своей груди, и гладить, успокаивать ее, мне представились ее теплые податливые губы, гладкая кожа полудетских лопаток, легкое трепещущее дыхание, и, осознавая, что дышу быстрее и шумнее, я кашлянул, опуская взгляд, перевел дыхание и мысленно проклянул моральные и уголовные законы нашей родины, да и всего мира впридачу.
   – Успокойся, – только и сказал я, – ты ведь, можно сказать, спасла мне жизнь... я до сих пор не понимаю, почему.
   – Думаешь, я хочу, чтобы ОН так говорил? – спросила она глухим, полным муки голосом.
   Тут уж я просто со всего размаху хлопнул рукой по колену; Настя снова вздрогнула, испуганно сжавшись, я быстро и тихо сказал, – Да не бойся Настя, не бойся, что ты!.. Иди сюда.
   Она подошла, опустив руки, наклонив голову, и встала так, что пуговица ее джинсовых шорт оказалась вровень с моим плечом. Я поднял голову и посмотрел на нее: подбородок с ямочкой, холмики грудей, оплетенные белыми кружевами, открытая полоса живота, дразнящий пупок.
   «Что я делаю?» – подумал Валерий Борисович Мареев где-то в отдалении, но нерассуждающая мужская часть меня уже взяла ее руки в свои, и, потянув вниз, усадила ее на колени, замершие и напрягшиеся в соприкосновении с полудетским телом.
   Настя чуть-чуть ерзнула, усаживаясь удобнее, вызывая во мне зуд и ответное напряжение, искоса взглянула на меня.
   Она ждала.
   И я, скрепя свое старое сердце, просто погладил девчонку по голове и спине, сказав незабвенные слова, – Спасибо, милая. Даже не знаю, как тебя благодарить. Но мне нужно еще спросить тебя кое о чем, поэтому слезай с меня и садись в кресло.
   Она слезла, не выдавая своего возбуждения. Но я видел, что девочка моя тоже возбудилась, она неровно дышала, и щеки хранили яркий румянец – сожаление о несостоявшемся поцелуе.
   На мгновение я почти отбросил в сторону все, что должен был сделать, заменяя это тем, что я хотел с ней сделать... но холостяцкая жизнь отучивает от порывов женатого, или ведущего постоянную полноценную половую жизнь мужчины: потому что много раз хочется, да обламывается.
   – Короче, Настя, я хочу, чтобы ты рассказала всю правду о том, кто и как пытались тебя похитить, включая историю вашей взаимной страсти с Артемом Глебычевым.
   – Страсти? – пожала плечами Настя, состроив гримаску легкого презрения, – Кому он нужен, этот хлыщ?
   – Я думал, тебе.
   – Он что, пришел, и сказал, что мы собираемся жениться?
   – Да, сказал.
   – Дурак он. Я ему уже несколько раз прямо говорила, что он мне просто товарищ, но он, кажется, ничего не понял.
   – Наверное, он просто тебя слишком сильно любит.
   – Слишком сильно хочет! – тут же возразила она, и, непокорно качнув головой, добавила, – пускай себе хочет. Он говорил, что отец слишком меня держит в руках. Да если бы я хотела, я бы давно уже вышла замуж, и отец ничего бы не сказал... он только проверил бы мужа.
   – Проверил?
   – Да, чтобы не придурку или не слабаку меня отдавать.
   – А ты сама бы пошла за придурка? – спросил я и тут же одернул себя: да что я к ней пристаю с пустыми расспросами?!
   «Правильно пристаешь, – ответил кто-то до мерзости рассудительный у меня внутри, – Потому что интересно тебе. Вот ты и спрашиваешь. Хочешь ты ее.»
   – Я к примеру сказала, – невозмутимо ответила Настя.
   – Ладно, что-то не о том у нас пошел разговор. Ты лучше скажи, мог ли твой Артем совершить преступление? Внешне он больше похож на неформала, чем на гопника, но я знал несколько неформалов, которые могли бы убить, не слишком задумываясь и сожалея.
   – Да слЮC Настя, дернув плечем, – Он мне сбежать в Томск предлагал.
   – А ты?
   – Да что я, с ума сошла, что ли? – даже удивилась Настя, – Мне приключений и здесь хватает.
   – В общем, ты думаешь, что он никакой причастности к попытке тебя похитить не имеет?
   – Конечно, нет. Или я его плохо знаю.
   – Теперь про похитителей.
   – Я все тогда сказала.
   – Нет, милая, судя по твоему рассказу, те, кто пытались тебя похитить – идиоты. Они подъехали к тебе при всем честном народе, чего ни один здравомыслящий преступник не сделает. И, открою тебе тайну, ехали в Солнечный они совсем не по твою душу. По какой-то причине им надо было убить Эрика Штерна, а ты просто подвернулась, побежав от них в том же направлении.
   – Они ехали за мной, – решительно возразила Настя, посмотрев мне прямо в глаза, – Они знали, что я еду предупредить Эрика.
   – В чем?! – сразу же уцепился я, не позволяя ей больше ничего скрывать.
   – В том, – сказала она мне в лицо, – что ОН приказал его убить!
   – Значит, твой отец уже знает, что ты пыталась предупредить Эрика?
   – Не знает!
   – Почему не знает?!
   – Потому что никакого разговора с ними, как он обещал тебе сегодня вечером, уже не будет! Потому что он и их приказал убить он ведь думал, что раз они сделали дело, ради которого их наняли, они больше не нужны, а еще очень важно, что они пытались меня увезти, то есть, по его мнению, они хотели его шантажировать! – в девчонке зрела горькая, невыносимая ярость, которой в подростке быть не должно.
   Выкрикнув все это, она утихла.
   – Так они тебя попытались запихнуть в машину, когда ты пыталась предупредить их о том, что твой отец хочет их убить?
   – Да, – уже тихо ответила она, – я пыталась, – а в ответ на мой вопросительный взгляд пожала плечами, – я же не знала, что они сами преступники...
   – Та-ак, – протянул я задумчиво, – кажется, картина выстраивается... Не хватает только двух вещей.
   – Каких?
   – Способа убийства Самсонова, а так же человека, который стоит за спиной твоего отца. И, разумеется, я все еще не просмотрел документов, которые должен был просмотреть... Знаешь что?
   – Что?
   – Я бы хотел, чтобы ты поспала, причем, серьезно. Тебе надо выспаться, потому что завтра предстоит полный трудностей день.
   – Хм... – а ты меня спросил, что я хочу завтра делать?
   – Спрашиваю.
   – Я, вообще-то не решила еще.
   – Ты, главное, реши, хочешь ли ты, чтобы твой отец ответил перед законом за то, что творит, или хочешь, чтобы я его убил?
   Она в упор глянула на меня, и я увидел, как напряглись ее побелевшие пальцы, сжимающие край стола.
   – Я хочу, – наконец ответила она, – чтобы он больше не делал так... и чтобы он всегда был со мной.
   – Ты его любишь?
   – Люблю, – тихонько произнесла она.
   – Ну хорошо, – пожал плечами меткий стрелок Мареев, – если так, то мы можем заключить с тобой соглашение.
   – Да, – встрепенулась она, взгляд ее просветлел, – Я тоже хотела!
   – А что ты придумала?
   – А ты?
   – Я первый спросил.
   – Я хочу, чтобы ты, за то, что я тебя предупредила, собрал улики против моего отца и особенно против тех, кто с ним работает. Я заплачу тебе денег, у меня есть, и ты их посадишь, всех – чтобы у него не было возможностей приказывать убить других людей!
   – Настя, ты не понимаешь, – возразил я с сожалением, – Он просто найдет других: наемных убийц в городе предостаточно.
   – Тогда посади в тюрьму и его тоже!.. Но чтобы не навсегда, чтобы он смог вернуться и стать нормальным! – она готова была зарыдать, я видел, как четырнадцатилетнюю девчонку душили сдерживаемые чувства, как она позабыла обо всем, что с ней происходило, думая только о своем отце. Ведь она всегда любила этого большого толстого мужчину, который наверняка казался ей самым лучшим, самым умным и сильным: он обожал, лелеял ее, лишенную материнской ласки – и в один страшный день, перечеркнутый кровью знакомого человека, она узнала, что он преступник, ради денег и собственных интересов отправляющий смерть стоящим на пути людям.
   – Настенька, – беспомощно ответил я, чувствуя соль в глазах, ком, подступивший к горлу, – Я тебе помогу. Я попробую. Только сразу же хочу тебе сказать: вряд ли у меня что-то получится. Твой папа – человек взрослый, он давным-давно выбрал свою дорогу, определил свой путь... и отказался от некоторых принципов, преступил некоторые законы. Конечно, ему не избавиться от собственной совести, но он запрятал ее очень глубоко. Я же не пророк и не великий учитель, мне его не перевоспитать!..
   – Ты попробуй, – глухо сказала девочка, не опуская блестящих влажных глаз, в которых вместе с тоской запечатлелась надежда.
   – Ладно, – сказал я, – я попробую. Но мне надо все хорошенько обдумать. Где он сейчас?
   – Он уехал на какую-то деловую встречу, понятия не имею, когда приедет.
   – А что потом?
   – Потом, наверное, будет спать.
   – Я просто подумал, сколько времени ты сможешь быть у меня...
   – Я бы тут навсегда осталась, – еле слышно произнесла она, – Можно?
   – Ты просто представь, что будет с твоими домашними?
   – Да они далеко все. – пожала плечами Настя, – Кто за границей, кто на отдыхе, кто просто живет не здесь. Бабушка весной умерла, только папа и остался.
   – А братья, сестры?
   – Все двоюродные и троюродные, с родителями. Только один Костя старше меня, он сейчас в Москве, учится.
   – В университете?
   – В университете. Психолог.
   – Ясно. Как думаешь, когда твой отец спохватится, что тебя нет?
   – Если проснется рано, значит, сразу же и спохватится, – ответила она, – Он по утрам и вечерам ко мне приходит, или спать уложить, или разбудить. А если проснется часов в девять-десять, значит будет думать, что я в школе.
   – Погоди, а охранник?
   – Ой, черт, я про него и забыла... Никак не привыкну!.. Да, этот будет ждать, пока я проснусь, а если не проснусь к завтраку, пойдет будить.
   – Во сколько, самое раннее?
   – Самое раннее – сейчас, – резонно ответила она, – приедет усталый папочка, зайдет взглянуть на доченьку, увидит, что ночь на дворе, а ее нет дома, и... – в этот момент заверещал мой сотовый телефон.
   – Мареев слушает, – сказал я, поднося его к уху.
   – Где моя дочь?! – голос у Горелова был, как медвежий рык, он дышал злобой и яростью, казалось, сейчас из маленького телефона высунется большая когтистая лапа и схватит меня за голову.
   – Спокойнее! – прикрикнул я, невольно отстраняя телефон от себя.
   – Ты, мудозвон калеченый, если через пять минут она не будет дома, пожалеешь, что на свет родился! – рявкнул Горелов в трубку, используя отточенные интонации начальника областного отдела налоговой инспекции, прижимающего злостных неплательщиков.
   – Вы слушать будете, или орать?! – спросил я, повышая голос; Настя, похоже, все поняла, и, коротко вздохнув, поджала губы, пытаясь отыскать спасительное решение: что делать?
   Горелов на мое предложение замолчать не откликнулся ничем разумным; в ход пошли грубые и изощренные ругательства и угрозы.
   – Заткнись, твою мать! – рявкнул я в ответ, чувствуя, что сейчас или заставлю этого человека слушать меня, или отключусь, – Слушай, что тебе говорят!
   – Ну?! – ответил он, ничуть не тише, даже мощнее.
   – Настя у меня, – сказал я, предчувствуя новый шквал со стороны любящего отца.
   – Убью, сука, – ощерился он: это было представимо, когда слушаешь голос, – Если хоть пальцем тронешь – будешь кровью умываться!..
   – И сама хочет у меня оставаться.
   Он замолчал, замер, осмысливая сказанное мной, в сущности, чистую правду.
   – И что? – спросил он, наконец.
   – В вашем доме она уже подверглась опасности. Я хочу ее защитить, и Настя сама попросила меня об этом.
   – Это такая херня, какой я в жизни не слышал, – тяжело сказал он, – Я тебе не верю, просто не верю. И все, что я говорил – не пустые слова. Я в любой момент могу придавить тебя. Ты думаешь, я боюсь, что моя дочь у тебя?.. Да ты ничего не посмеешь ей сделать. Потому что, если попробуешь тронуть ее – не просто умрешь, а сдохнешь, как собака. Если ты хочешь остаться в живых, вези ее ко мне. Прямо сейчас. Ты понял?
   – Понял, – жестко ответил я, – Вы идиот. У меня телефон с автоматической записью текущего разговора. Если ваши слова попадут в прокуратуру, что с вами будет? За ваши угрозы, кроме своего поста, вы получите от года до трех!.. Если вы не выслушаете меня по-настоящему...
   Он прервал меня – очень громко и многословно: он орал, как дикий зверь, матерился, как портовой грузчик, ярость Горелова не знала пределов.
   А во мне нарастала злость и уверенность, что тюрьма этого человека только испортит.
   Я попробовал, все же, прервать его, считая, что даже у самого крупного в городе идиота должен быть последний шанс.
   – Горелов! – сказал я, – Ты представляешь, куда ты ввязался со своей Выставкой Икон?! Умирают все, кто знал содержание специального тиража каталога выставки! Ты – предпоследний из тех, кто знает его! Ты просто подумай, ЧТО будут делать люди, которые под прикрытием этой выставки преследуют свои интересы, организуют свои дела?!
   Он не остановился.
   – Ты уже, считай, умер, – сказал он насмешливо и зло, – Потому что, пока ты суетишься, люди, которые были посланы за тобой следить... – он сделал паузу, словно оглянувшись на что-то или... на кого-то, и, усмехаясь, продолжил, – ага, они уже получили приказ тебя убить! Ты сейчас сидишь, и говоришь со мной, а я смотрю на... – и тут грянул выстрел.
   Вернее, не грянул, а хлопнул, но этот хлопок глушителя я смог бы отличить от чего угодно на свете.
   Против воли я вскрикнул, дернулся, вслушиваясь в хрип оседающего отца Насти, девочка вскрикнула, прикрывая ладонями губы, с ужасом смотря на меня, – по моему лицу она поняла: произошло что-то страшное.
   – Иван Алексеевич! – позвал я, сознавая всю безнадежность этого зова; и тут же пришел ответ – короткие частые гудки.
 
   – Его убили? – шепнула Настя, не спуская с меня полный ужаса взгляд, на миг она замерла, словно окаменела.
   Я опустил телефон на стол. И впервые за очень долгое время я не знал, что ответить; ложь рвалась с языка, но я понимал, что чуткая девочка-дочь просто не поверит. Поэтому я просто беспомощно смотрел.
   Увидев мой взгляд, выдержав его несколько секунд, она вскинула руки, закрывая лицо, и разрыдалась, яростно и горько.
   – Настя! – со всей лаской, которую мог вместить мой голос, позвал я, вскакивая, протягивая к ней руки, – Настя! – она дернулась, не отнимая рук от лица, вскинула голову так, что по подбородку потекли, мгновенно набухая, две тонких нити слез, она застонала горестно и безнадежно, – Па... па!..
   Я обнял ее, – наверное, чересчур резко и сильно, даже встряхнул; ее запрокинутая голова оказалась у меня под подбородком; упершись локтями в мои плечи, она дернулась прочь и тут же сломалась, будто тряпичная кукла, повисая у меня в руках, захлебываясь от собственных слез.
   Я никогда не видел, чтобы так рыдали, ни до этого момента, ни после, несмотря на то, что встречал очень много плачущих женщин и детей. Казалось, что хриплый стон, раздирающий ее грудь, искажающий гримасой боли нежное лицо, просто изуродует ее навсегда, она судорожно изгибалась, словно пленная гибнущая птица в тесной клетке, не откликаясь ни на какие мои слова, и мне оставалось только держать ее, держать, как держал в свое время, наверное, сам Горелов, когда умерла ее мать.
   – Настя... Настенька... Не плачь, милая, не плачь... – глупый призыв, наоборот, в таких случаях надо больше плакать, – но этот плач, это рыдание душило ее, отнимая силы без остатка.
   – Его убили! – наконец выдохнула она, и тут же зашлась в новой судороге.
   Я перетащил ее на диван, сел, положив ее голову к себе на колени, она съежилась, словно котенок, теряя остатки сил вместе со льющими слезами.
   – Настенька... Настенька...
   Я просто звал ее, гладил волосы, плечи, спину, как когда-то меня гладила мама, и очень скоро она успокоилась.
   У нее просто не осталось сил, а слезы все текли и текли, лишь изредка принуждая ее содрогаться всем телом, но эти судороги становились все тише и реже.
   – Настенька, – сказал я после паузы, очень спокойно и ласково, ладонью проводя по ее растрепавшимся прядям, – Спи, моя милая, просто спи.
   – Мареев, – внезапно ответила она, переворачиваясь на спину и заглядывая мне в лицо пронзительным взглядом дымчато-серых глаз, к которых застыла тоска, – Ты убьешь их?
   – Я найду и накажу их, обещаю, – ответил я, – А теперь тебе надо спать, Настя...
   – Тогда я сама их убью, – ответила она, не обращая внимания на мои слова, – Да. Найду и убью. – она закрыла глаза и расслабилась.
   Дыхание девушки постепенно становилось все ровнее и ровнее, а я все сидел, стараясь не шевелиться, и разглядывал ее лицо.
   Она была красива, словно принцесса из далекой страны. И плевать на джинсовые шорты фирмы «Версачи».
   Она вытянулась во весь рост, я смотрел на точеные линии стройных длинных ног, я видел приоткрытый живот, и под шероховатой мягкостью одежды ищущим взглядом угадывал контуры ее тела. Чуть ли не совершенного тела.
   Что там?
   Черт, какая чушь! Я и так прекрасно знал, что там! Не раз видел и владел этим, несмотря на неуживчивую натуру холостяка. Но никогда, никогда – я не смотрел на женщину, тем более, на девушку, вот так – с медленно разгорающимся в груди и животе пламенем, с противоречивой тоской, разъедающей изнутри, с мгновенно сменяющимися желанием овладеть этим совершенством и неприязнью к самому себе.
   Все же я наклонился и поцеловал ее в приоткрытые влажные губы, а затем, хотя и было совершенно неудобно, в покрасневшие припухшие веки.
 
   ...Когда я попытался медленно и осторожно подняться, Настя, не открывая глаз, спросила очень тихо и четко, так, что становилось понятно, что все это время она не спала, – Ты куда?
   – Я постелю тебе. Иди пока умойся, потом выспишься, как нормальный человек. Где тебе лучше, здесь на диване, или в спальне?
   – Какая разница.
   – Иди умойся.
   Она медленно нехотя встала с моих коленей, я тоже встал, потирая затекшие ноги.
   Она посмотрела на меня, все же несколько сонно, и спросила, – Я очень тяжелая?
   – Нет, не очень. Ты...
   – Я иду, иду, – кивнула она и медленным шагом отправилась в ванную, оставляя меня с проблемой выбора: что постелить.