Сейфферт Рейчел. Темная комната

 
   – Послушай-ка, братец, я не знаю, зачем тебе это надо, но прошу, будь поосторожнее, самую малость поосторожнее, ладно? И не вздумай донимать бабушку глупыми вопросами, как Бернта, потому что иначе ты еще хуже, чем я думала. А если ты меня сейчас слышишь, а ты меня слышишь, держу пари, тогда ты к тому же и трус несчастный.
 
   Секунду-другую она громко дышит – и бросает трубку.
 
   – Господи, Михаэль! Что ты натворил?

* * *

   Миха на кухне помогает маме готовить обед. Ему не по себе. Мать откидывает волосы с лица, она тоже нервничает. Это видно по глазам.
 
   Бернт рассказал Инге, та рассказала Луизе и заодно, наверное, мутти. Несомненно, мутти в курсе.
 
   Миха не знает, нужно ли что-нибудь говорить.
 
   – Михаэль!
 
   Он перестает орудовать ножом и смотрит на мать. Смерив его взглядом, она отворачивается к открытой духовке.
 
   – Мне просто стало интересно, почему его так долго не было. Почему русские его держали.
   – Много кого держали. Это было в порядке вещей. И так было почти у всех моих одноклассников. Если отцы не погибали – значит, оказывались в плену.
   – Знаю. Но может быть, не все были пленными. Простыми пленными.
 
   Мать захлопывает духовку.
 
   – Он ничего не делал, Михаэль.
   – Откуда ты знаешь?
   – Знаю.
   – Ты тоже интересовалась?
   – Нет. Разумеется, нет.
   – Ты его спрашивала?
   – Не пришлось.
   – Тогда откуда ты знаешь? Как ты можешь знать?
   – Да потому что я знала своего отца. Ты его никогда по-настоящему не знал, Михаэль, ты был слишком маленький.
   – Так все просто?
   – Да.
   – Ну да, конечно. Поэтому мне и возразить нельзя, да? Я ведь никогда не узнаю его так, как ты, верно?
 
   В горле пульсирует кровь. Никогда прежде они так не разговаривали. Мать нахмуривается.
 
   – Да. Верно.
   – Тебе было тринадцать, когда он вернулся.
   – Двенадцать.
   – Тогда и ты его не знала. Он всю твою жизнь отсутствовал.
   – Он был мой отец. Просто Аскан. Вот и все.
 
   Расстроена. Голос дрожит, руки дрожат.
 
   – Он не был способен на это, Миха.
   – Каждый бы сказал о своем отце то же самое, разве нет? Никто бы не подумал, что его собственный отец мог убивать безвинных.
   – Насчет этого я не знаю, Михаэль. Может, тебе лучше спросить того, у кого отец и впрямь убийца?
   – Как ты можешь знать? Как ты можешь знать, если ты ни разу не спрашивала?
   – Он ничего не делал.
 
   Мать несет кастрюли в столовую. Он следом несет салат. Отец открыл вино и сидит за столом, сложив руки на коленях. Он все слышал. На Миху он не смотрит, молчит. Напротив сидит Мина. Когда он входит, она поворачивает голову. Смущенная и сердитая. Он не может ничего сказать, не может прочитать по лицу. Ее глаза темны, а губы сжаты. Все садятся есть.
 
   Но Миха уже завелся. Он набивает полный рот и жует, жует. Сглотнув, опускает нож и вилку.
 
   – Ты хочешь знать?
 
   Мать взглядывает на него. Хочет, чтобы я замолчал. А Миха молчать не хочет. Поднимается отец.
 
   – Если я выясню, рассказать тебе?
   – Закрой рот!
 
   Михин отец кричит, мать отводит глаза. Похоже, она сейчас расплачется, но Миху не остановить.
 
   – Так ты хочешь знать?
 
   Мина встает и выходит. Отец с грохотом опускает бутылку с вином на стол, темные пятна расползаются по синей скатерти. Миха осекается. Отец, тяжело опершись на стол, дышит глубоко и тяжело. Ищет, что бы сказать, но мешает ярость. Мать по-прежнему молчит.
 
   Миха выходит к Мине в кухню. Она стоит возле раковины со стаканом воды.
 
   – Давай уйдем.
   – Хорошо.
 
   Она проходит мимо него и, забрав со стула в прихожей свое пальто, скрывается в столовой. Михе не слышно, что она говорит. Мина возвращается заплаканная. Он распахивает перед ней дверь. Она выходит, не взглянув на него, и всю дорогу идет впереди.
 
   В поезд Миха не садится. Пьет кофе на вокзале, ест булочку. Сладость на языке. Можно немного посидеть одному в тишине, не думая о происшедшем.
 
   Когда он приходит домой, Мины нет. На крючке в ванной не хватает ее купальника. Миха звонит родителям, включается автоответчик. Миха говорит: «Привет, просто звоню узнать, как у вас дела». Но прощения не просит.

* * *

   – Ты думаешь, я ругать тебя пришла, а вот и нет.
 
   Луизин голос в домофоне. Она поднимает велосипед по лестнице, над губой блестит пот. Умывается под краном и, не вытираясь, усаживается за стол – перевести дух. Миха у холодильника ждет, когда она заговорит.
 
   – Тебе не нужно было им ничего рассказывать.
   – А я думал, ты не ругать меня пришла.
   – Извини.
 
   У Луизы в сумке вино. Она выставляет бутылку на стол.
 
   – Так рано я не пью, Луиза.
   – Да-а?
 
   Посмотрев на бутылку, она отодвигает ее от себя.
 
   – Я тоже пыталась узнать про деда.
 
   У Михи начинает звенеть в ушах. Пронзительно, заглушая гудение холодильника. Некоторое время они молчат. Луиза отнимает руки от лица. Похоже, она вот-вот разревется. Не плачь. Спину пощипывает от пота.
 
   – Когда?
   – Когда училась в Лондоне. Там была библиотека, основанная одним евреем. Из Германии. Он бежал, кажется, в тридцать третьем. Неважно. Там много чего было. О лагерях, о тех, кто выжил, о фашистах. Мне там помогали, относились очень тепло. Я туда каждую неделю ходила. Мне от этого становилось легче.
 
   Плачет. Голос звучит глухо, как будто застревает в горле.
 
   – Легче?
   – Да. Казалось, все в порядке. Нет, не так. Не знаю. Просто помогало.
 
   Луиза улыбается, вытирая руками слезы.
 
   – Ну и?
   – Что?
   – Что ты узнала о дедушке?
   – А-а. Ничего.
 
   Миха не может поверить.
 
   – Его не было ни в одном списке. В библиотеку ходило несколько читателей. У них были списки военных преступников, фашистской верхушки. Его там не было.
   – Я тоже звонил в такую базу данных.
   – В Лондоне?
   – Нет, у нас.
   – Да? И что?
   – Ничего.
 
   Луиза кивает. Ничего.
 
   – Ты думаешь, это означает, что он ничего не делал?
 
   Она громко выдыхает.
   – Мутти и фати незачем знать.
   – Это ты так думаешь.
   – Да, я так думаю.
 
   Луиза встает, берет пальто и сумку.
 
   – Разговор на этом окончен, да, Луиза? Именно поэтому ты так сказала?
   – Они имеют право на выбор, Михаэль. Не дави на них.
   – Сказали бы прямо, что не хотят знать.
   – Тогда в чем дело? Если они будут знать – что им это даст?
   – Почему мы должны ограждать их от того, что он сделал?
   – Мы не знаем, что он сделал, Михаэль. И сделал ли вообще.
   – А ты сама, ты как думаешь?
   – Не знаю. Я не знаю, и ты не знаешь.
 
   Луиза переходит на крик. Ее палец больно утыкается ему в грудь. Они стоят в кухне, в метре друг от друга. Она скажет Мине, что я и глазом не моргнул, когда она закричала. Миха суровеет лицом. Ему не хочется выдавать свои чувства. Не хочется невольно их выдать.
 
   – Известно ли тебе, что многие современные лекарства созданы на основе разработок, которые проводились в лагерных госпиталях?
   – Нет, я не знал.
   – Вот так. Раньше меня выворачивало от этой мысли. Когда думала о тех докторах в лагере.
   – А теперь?
   – Боже, Михаэль! Конечно.
 
   Интересно, давно она здесь? Будто целую вечность. Пора бы Мине вернуться. Она бы болтала с Луизой, а я тогда пошел бы и лег. Михе стыдно за такие мысли, но все равно, лучше бы сестра ушла.
 
   – Откроем вино?
   – Оставим до следующего твоего визита.
   – Ты хочешь, чтобы я ушла?
 
   Миха пожимает плечами. Это жестоко, он знает. Пару секунд Луиза молчит, а потом улыбается, и Миха улыбается в ответ. Она расстроена. Как и я. Миха ничего не говорит, но надеется, что она понимает сама.
 
   – Если ты что-нибудь выяснишь, скажешь мне, ладно?
   – Насчет деда?
   – Да.
   – Ты хочешь знать?
   – Конечно, хочу. Думаешь, у тебя монополия на честность, Михаэль?
   – Нет.
   – Думаешь, думаешь.
 
   Они вышли в коридор. Миха держит дверь, пока она выкатывает велосипед.
 
   – Думаю, что мутти и фати это знать ни к чему, вот и все. Вот и все, что я хотела сказать.
   – Ясно. Уже сказала.
 
   Приподняв велосипед, Луиза спускается по лестнице. На Миху, стоящего в дверях, не оборачивается.
 
   – Передай Мине привет.
   – Передам.
   – Передай ей еще, что мой брат – заносчивый засранец.
   – Передам.
   – Куда ж ты денешься.
 
   Внизу лестницы Луиза высмаркивается. Миха прислушивается, а потом закрывает дверь.

* * *

   В детстве мы с сестрой часто дрались. Жестоко, с царапаньем и пинками, иногда до крови.
 
   Помню, как-то подрались дома у бабушки с дедушкой. Я разошелся дальше некуда. Мы находились наверху лестницы, и я лежал на полу. Вопли, икота и все такое. Я пытался дотянуться и лягнуть Луизу, но до нее было не достать. Она сидела на верхней ступеньке и тоже плакала, широко раскрыв рот. Из ее разбитой губы текла кровь, и зубы были красные. Наверное, это я ей заехал.
 
   И тут на лестничную площадку, где я лежал, пришел опа, обнял меня, притиснул к груди, прижался щекой к моим волосам. Я помню его запах – мыло и сигареты.
 
   Другой рукой он обнял Луизу. Помню, что и к ее волосам он прижался щекой, но я не придал этому значения. После, возможно, я ревновал, но в тот момент мне было все равно. Рядом опа, как тут можно злиться? Когда опа был рядом, все было хорошо.

* * *

   Миха под дождем катит из школы домой. Льет так сильно, что приходится снять очки, чтобы разглядеть дорогу. Рядом в фонтанах брызг голосят машины. Он добирается до дому насквозь промокший и, переодевшись, залезает в постель. Долго не засыпает, лежит и смотрит, как угасает день. Хочется есть, но Мина еще не пришла, к тому же он никак не может согреться. Думает о дедовой фотографии, которая лежит в кармане мокрых брюк, брошенных на пол в ванной среди другой сырой одежды.
 
   Звонит телефон, в квартире уже темно. Он задремал, потерял счет времени, а телефон гулко дребезжит в холодном безмолвии прихожей.
 
   – Что вам нужно?
 
   Вопрос? А он еще и представиться не успел.
 
   – Что вы хотели меня спросить?
   – Простите? Кто это?
 
   Но Михе уже известно, кто это, и дрожат руки – еще до того, как он обрел способность думать, способность говорить. Нет.
 
   – Это Иосиф Колесник. Звонит из Белоруссии. Задавайте ваш вопрос.
 
   Тишина в трубке, затем тяжелое дыхание. Быть или не быть? Миха помнит, как добр был к нему этот старик. Вежлив. Но сейчас он сердит.
 
   – Извините. Господин Колесник, вы должны меня простить. Я спал. Утратил чувство времени…
   – Вы журналист?
   – Нет.
   – Вы хотите спрашивать обо мне?
   – Нет.
   – Нет?
   – Я не журналист.
   – Кто вы?
   – Михаэль Лехнер.
   – Вы это уже говорили.
   – Я учитель.
   – Что вы хотите от меня?
 
   Миха не находит ответа. Такого ответа, который бы не относился к деду, а упоминать деда ему не хочется.
 
   – Что вы хотите от меня, господин Лехнер?
   – Вы помните немцев, оккупацию. Мне так сказали.
 
   Ответа нет, слышно одно только дыхание. Тяжелое, испуганное; глубокий вдох.
 
   – Я хотел поговорить с кем-то о тех временах. Что происходило в вашем городе, когда пришли немцы.
   – Вы еврей.
 
   Это был не вопрос.
 
   – Нет. Нет. Я немец. Я хочу сказать, я не еврей.
   – Так какой у вас вопрос?
   – Господин Колесник, я неуверен, что по телефону…
   – Вопрос!
 
   Хрипло кричит он. Его голос врывается в Михины уши.
 
   Миха вешает трубку.

* * *

   Миха потрясен звонком и злостью, с какой говорил Колесник, но молит Бога, лишь бы он снова позвонил.

* * *

   Миха не ходит на работу. После того как Мина уходит в больницу, он звонит в школу, сказывается больным и весь день сидит на кухне с телефоном в обнимку.
 
   Спустя четыре таких молчаливых дня он выходит на работу, а когда на пятый день возвращается домой, находит письмо.

* * *

   «Герр Лехнер!
   Пожалуйста, примите мои извинения. Я пережил это здесь, а вы, я думаю, знаете, что тогда были страшные времена.
   Пожалуйста, поймите. Вряд ли я смогу ответить на ваши вопросы. Мне больно вспоминать те годы. Я предпочитаю о них не говорить.

Иосиф Колесник».

   Михаэль раз за разом перечитывает тщательно выстроенные, осторожные фразы. Почерк аккуратный, с наклоном.

* * *

   – Почему ты мне не сказал о нем?
   – Потому что я тогда расплакался, Мина, и не показал ему фотографию.
   – Почему ты мне не сказал о его звонке?
   – Все потому же. Я повесил трубку, сбежал. Не знаю.
 
   Мина вздыхает, и Миха краснеет от стыда. Она отодвигает от себя письмо и, опершись на стол, подпирает рукой поясницу. Вес ребенка уже сказывается на ее походке и осанке.
 
   – Что ты ему сказал? Я имею в виду там, в Белоруссии.
   – Ничего. Я хотел его расспросить, но у меня не хватило смелости, и он меня прогнал. Попросил меня уйти.
   – Он еврей?
 
   Миха качает головой.
 
   – Всех евреев убили.
   – Хватит. Я так больше не могу, Михаэль.
 
   Мина качает головой и открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но Миха ее перебивает.
 
   – Я, наверное, туда поеду.
   – Куда?
   – В Белоруссию, поговорю с ним.
   – Но он попросил оставить его в покое.
   – Я и оставлю его в покое. Только узнаю про деда. О нем самом спрашивать не буду.
   – Он просто-напросто тебя прогонит.
   – Может быть, не знаю. Я ему напишу, съезжу еще раз. На следующих каникулах, где-нибудь в будущем месяце.
   – К черту, Михаэль.
 
   Мина поднимается и ходит по комнате. Прислоняется к двери, отвернувшись.
 
   – Мина.
   – Я так больше не могу. Это отвратительно, Михаэль. Не желаю терпеть такое в своем доме.
   – Прости, Яшин. Прости меня, и мы больше никогда не будем об этом говорить. Просто я поеду и все узнаю.
   – Зачем тебе знать? Мне это непонятно. Правда. Зачем тебе знать?
 
   Миха пожимает плечами. Но она стоит спиной и его не видит.
 
   – Просто так.
   – Что хорошего из этого выйдет?
   – Я не верю, что ты действительно так думаешь, Мина.
   – Думаю. И тебе бы следовало. Попробуй взгляни на это с чьей-нибудь стороны. Меня, твоей матери господина Колесника. Подумай о других людях.
   – Я думаю.
   – Врешь.
 
   Миха со злостью смотрит ей в спину, понимая, что она права.
 
   – Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?
   – Да ну тебя!
   – Что? Так это твой вопрос! Разве не это ты хочешь спросить?
 
   Она поддает ногой дверь и снова упирается кулачками в поясницу. Михаэль за столом плачет.
 
   – Я беременна, а ты хочешь поехать в Белоруссию и поговорить со стариком, который знать тебя не желает, о том, о чем он вспоминать не хочет. Такая картина, Миха, понимаешь?
 
   Он не отвечает, боится, что голос задрожит. Если бы только она подошла, обняла его, но она не подойдет, он знает. Это видно по ее плечам и кулачкам.
 
   Миха плачет потому, что знает: она права. Нечестно оставлять ее беременной одну. Он делает больно ей, своей матери, отцу, дяде, сестре, Колеснику и бабушке тоже.
 
   Но еще он плачет от жалости к себе.
 
   Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?
 
   Мина задала вслух вопрос, который он едва осмеливался проговаривать про себя.

* * *

   Миха пишет Колеснику, Колесник отвечает.
 
   Снова старик твердит, что вряд ли сумеет ему помочь, но это письмо тоже написано вежливо, а на конверте вместе с адресом выведен телефон.
 
   Миха аккуратно складывает письмо и прячет его, пока Мина не проснулась.

* * *

   Сначала Миха решает позвонить, но в конце концов снова пишет письмо. Так проще: он будет меньше волноваться и яснее изложит просьбу.
 
   Это исследовательский проект, посвященный немецкой оккупации Белоруссии, материалы которого будут использоваться учителями как пособия по войне и холокосту. Для его завершения мне необходимы детали быта немецких солдат и полицаев, служивших в тех местах. Я понимаю, что вам довелось пережить, господин Колесник, но ваши воспоминания, я уверен, помогут мне, а также, возможно, и будущим поколениям не повторить ошибок прошлого. Буду вам очень признателен, если вы сможете уделить мне время.
 
   Про деда Миха не упоминает. Еще одна ложь. Непрямая, эдакая фигура умолчания – но ложь все равно. И если быть честным, то нужно признаться, все это не для того, чтобы оградить старика – чтобы себя оградить.
 
   Он обещает Колеснику не расспрашивать его, не вникать в подробности его жизни.
 
   Если вы не захотите о чем-либо говорить, вам стоит просто мне об этом сказать. А если вы захотите все прекратить когда угодно, – я тотчас уеду.
 
   Это, как кажется Михе, несколько компенсирует ложь.

* * *

   – Ты подумал о том, что будет здесь, если ты уедешь?
   – А что?
   – Не подумал, так ведь?
 
   Мина отрезает хлеб и некоторое время наблюдает за тем, как Миха готовит.
 
   – Твои родные, Михаэль.
   – Знаю.
   – Не-а. Не знаешь ты ничего.
 
   Мина, прислонившись к холодильнику, мнет в руках хлеб. Интересно, с кем она говорила. С мутти, с Луизой. О чем они говорили? Надо бы спросить. Мина ждет. Надо бы проявить интерес.
 
   – Ты думаешь, опа пил, потому что чувствовал вину?
   – Возможно.
   – Это могло начаться в лагере, где он был. То есть в тюрьме. В общем, там, где его русские держали.
   – Мина, прошу тебя. Не пытайся меня, пожалуйста, отговорить.
   – Лично мне бы лагеря точно хватило.
 
   Она замолкает и ест свой измученный хлеб. На Миху не глядит, хотя ему этого так хочется.
 
   – Мне неизвестно, что там делали с немецкими пленными, но там было ужасно, Михаэль.
 
   Миха смотрит, как она откусывает хлеб.
 
   – У нас лежал один старик из ГУЛАГа.
   – Ты мне никогда не рассказывала.
   – Это было до тебя. Даже двадцать лет спустя после лагерей на тело все равно было страшно взглянуть. Истощенное, со следами побоев. Он был алкоголиком.
 
   Доев хлеб, Мина подходит к плите помешать еду. Она стоит совсем близко, но Миха чувствует, что сейчас ее лучше не трогать.
 
   – Но я видел фотографии, что там творилось, Мина. Там, где служил опа.
 
   Мина мешает еду.
 
   – Я должен знать, он тоже такое делал?
   – Зачем?
   – Просто чтобы знать.
   – Для меня это не ответ, Миха.
 
   Однако она не сердится. На этот раз плачет Мина. Миха стоит рядом. И хотел бы объяснить, да не умеет.
 
   – Я люблю своего деда, Мина. Не знаю, как еще это сказать. Наверное, он сделал что-то ужасное. Мне важно это знать.
   – Ты будешь любить его, даже если он убивал людей?
   – Не знаю.
 
   Она поднимает глаза. Я думал об этом, Мина, и я действительно не знаю.
 
   – Он, наверное, не помнит. Этот Колесник. Он, наверное, и не знает ничего, Михаэль. Ты, скорее всего, никогда ничего не узнаешь.
 
   Протянув руку, Миха дотрагивается до ее талии. Мина поворачивается к нему, обнимает. Плачет. Между ними маленькое препятствие, их гордость – будущий малыш. Миха утыкается в Минину шею.

* * *

   «Герр Лехнер!
   Я обдумал Вашу просьбу и, в свете ваших заверений, готов предложить свое содействие.

Колесник».

* * *

   – Думаю, если вы напишете для меня текст, я смогу его скопировать.
 
   Минину подружку просьба Михи удивила. Предложив ему сигарету, она тянется за пепельницей на соседнем столике.
 
   – И все-таки, кто он, кому вы пишете?
   – Андрей? Это мой друг.
   – Вы белорусского не знаете? И русского тоже?
   – Нет.
   – И у вас есть друг белорус, который говорит по-немецки?
   – Да. Я у него жил.
   – Понятно.
 
   Несмотря на ее улыбку, Миха по-прежнему нервничает.
 
   – Хотите кофе? Булочку?
   – Кофе с удовольствием.
 
   Он кладет перед ней письмо и направляется к стойке сделать заказ. Вернувшись, он видит, что она уже не улыбается.
 
   – Вы собираетесь рассказать своему другу, что ваш дед был фашистом и воевал в его стране?
   – Да.
   – Погибло свыше полутора миллиона человек, вы в курсе? Два миллиона.
   – Да.
 
   Миха кивает, хоть он и не знал. Почему я не знал этого?
 
   – В моем роду вырезали целое поколение.
   – Фашисты?
   – Фашисты.
 
   Она возвращает ему письмо, но он не берет. В голову приходит: она вышла замуж за немца. Поразительно.
 
   – Вы вышли замуж за немца.
   – Да.
 
   И умолкла. А с чего она обязана передо мной отчитываться? Она перечитывает письмо.
 
   – Надеюсь, у вас понимающий друг.
   – Мне нужно немного рассказать ему об Иосифе Колеснике. Местечко это маленькое. Он все равно узнает, что я с ним беседовал, так пусть лучше узнает от меня.
   – Хорошо. Как скажете.
 
   Некоторое время она пишет, потом останавливается.
 
   – Вы хорошо его знаете?
   – Нет.
   – О семье его знаете?
   – Нет, но он в курсе, что я немец. Он принимал меня очень радушно. И его мать тоже.
 
   Она пожимает плечами и вновь принимается писать. Миха чувствует себя неловко, теперь он начинает сомневаться.
 
   – В общем, можете послать его прямо так, но если передумаете, вычеркните этот кусок.
 
   Она обводит пять предложений.
 
   – Это о вашем дедушке. Дело, конечно, ваше, но письмо без них смысла не утратит.

* * *

   Миха опоздал. Он пришел на вокзал с огромным запасом времени, но сначала одну электричку отменили, затем – вторую.
 
   На платформе, коротая время, шепотом беседуют люди. Миха думает об отце – тот всегда приходит заранее и теперь будет его ждать. А еще думает: «Почему сегодня? Почему поезда не ходят сегодня?»
 
   – Прости. Заседание затянулось.
 
   Отец пожимает плечами, угощает его кофе. Они стоят у киоска, а вокруг жители пригородов разворачивают кульки со снедью. Миха не собирался лгать. Нужно было сказать ему про электрички, но как-то само собой вырвалось. Эдакая бесцельная ложь – легкомысленная, бездумная.
 
   Он думает, я нарочно опоздал, чтобы его обидеть.
 
   Получается, Миха обидел отца, еще и рта не успев раскрыть.
 
   – Я не стану много говорить, Михаэль. Буду краток.
 
   Оглядывает вокзальную толпу.
 
   – Мой отец был солдатом. Он погиб под Сталинградом, и я никогда его не видел, но знаю, что сражался он против солдат, а не против мирных граждан, и с этой мыслью я могу жить спокойно. Шла война. И эта мысль меня успокаивает. Аскан служил в SS. В Waffen SS, но все равно в SS, и он воевал на востоке. Это кое о чем говорит. Мне. О том, что всегда есть повод сомневаться. О том, что ты прав.
 
   Миха молчит. Сам сказал.
 
   Миха смотрит на отца, как он качает головой. Откашлявшись, фати продолжает.
 
   – Я знал Аскана много лет, десять лет. Я любил его, я люблю твою мать, а она его сильно любила. В душе, понимаешь, я не могу поверить в то, что он был способен убивать. В бою – само собой, но не так, как ты думаешь. Не расстреливал безвинных.
   – Гиммлер говорил, что это как в бою. Война против евреев.
   – Михаэль. Дай мне договорить.
 
   Миха кивает. Ему совестно. Он терпеливо ждет, пока отец подберет слова.
 
   – И все же сдается мне, что он был на такое неспособен. Но повод для сомнений всегда есть.
 
   Миха, чтобы не смущать взглядом отца, отводит глаза и смотрит в чашку.
 
   – Я не говорил о своих сомнениях твоей матери – и никогда не скажу. А тебе сейчас это говорю, чтобы кое-что объяснить. Пусть это закончится на нашем поколении. Ясно? Бернт, твой дядя, родился уже после войны. Ты понимаешь? Я не хочу, чтобы это коснулось тебя и Луизы. Аскан вас обоих любил. Я хочу, чтобы у вас от него осталась только его любовь.
 
   Берет портфель и пальто. Миха не может себя заставить взглянуть на отца, поэтому не знает, смотрит ли тот на него.
 
   Мина права. Я натворил сам не знаю что.

Белоруссия, лето 1998-го

   Миха снова здесь, и чувствует себя неловко; он этого не ожидал. Когда он в прошлый раз видел Елену Колесник, он плакал у нее на пороге, а она вынесла водки и настаивала, чтобы он ушел.
 
   Сегодня она приготовила еду, испекла чудесный сытный хлеб. Пока она накрывает на стол, Миха рассматривает фотографии на подоконнике. На одной из них сняты Колесник с женой – в то время, когда они были моложе, средних лет. На обоих – пальто, застегнутые от холода на все пуговицы. Стоят, втянув головы в плечи, на засыпанных снегом каменных ступенях. Держат друг друга за руки, руки в варежках, Елена прижимает к груди букетик цветов. Оба смотрят не на камеру, а в землю. Оба улыбаются, но явно смущены. Когда Миха отрывает взгляд от снимка, в дверях стоит Колесник.
 
   – Это вы, на фотографии?
   – Да. В день нашей свадьбы. Мы были далеко не молоды, когда поженились, видите?