Сейфферт Рейчел. Темная комната

   – Но и не стары.
   – Да ладно уж, чего там, конечно, стары. Нам повезло, что мы друг друга нашли.
 
   Старик улыбается. Жена тоже улыбается, когда он пересказывает ей разговор. Говорит ему что-то, глядя на Миху.
 
   – Елена говорит, что это единственная фотография, где мы вместе. И это правда.
 
   Она снова обращается к мужу, и тот кивает.
 
   – Мы знакомы всю жизнь, и всего одна фотография.
   – Пожалуйста, скажите вашей жене, что перед отъездом я вас сфотографирую. И пришлю ей из Германии снимок.
 
   Колесник переводит его слова, и Елена, покраснев, радостно кивает. Миха тоже обрадован.
 
   За едой он рассматривает Колесника. Руки у того большие и тяжелые. Мощные кости, грубая кожа; скрюченные пальцы с выступающими костяшками, широкие плоские ногти. Они, эти руки, медленно движутся от тарелки ко рту, тяжело лежат на столе, когда он жует. Взглянув ему в лицо, Миха отводит глаза. Старик тоже на него смотрит: наблюдает за тем, как он наблюдает.
 
   После еды Миха и Колесник пьют на кухне водку. Старик смотрит, как Миха достает магнитофон, вставляет батарейки, настраивает качество записи. Миха писал ему об этом, объяснял, что хочет записать разговор, но понимает, что сегодня Колесник к этому не готов. Черт! Ну не в первый же день!
 
   – Может, для начала просто поговорим, привыкнем? А магнитофон будет включен?
   – Да. Хорошая идея, хорошая.
 
   Миха останавливает пленку, немного перематывает обратно и нажимает «пуск». Колесникова «хорошая идея» – металлическая, но отчетливая – с шипением врывается в комнату. Старик смеется, но отводит глаза. Он напуган звуком собственного голоса.
 
   Они сидят в кухне среди кастрюль, сковородок, тарелок, а кассета крутится, записывая тишину. На загнетке сидит новенькая буханка хлеба, в коробке насыпан лук. Каждая вещь на своем месте: у дверей стоят сапоги, на полке, крашеной под цвет стен, – кожаные рукавицы. Елена Колесник хлопочет по хозяйству: то выйдет в сад, то в дом вернется – не обращая на Миху и работающий магнитофон никакого внимания, будто бы их вовсе нет.
 
   – Мы будем соблюдать наш уговор.
   – Да.
 
   Миха отвечает, хотя это был не вопрос. Колесник кивает. От уголков его глаз разбегаются морщинки – не то улыбка, не то усмешка. Миха понимает: это предупреждение. Старик проводит для них обоих строгую черту.
 
   Перед сном Миха ставит аккумуляторы на подзарядку, в ночной черноте горит красный огонек. Не забыть перед отъездом доплатить Андрею за электричество.

* * *

   – Расскажите о том, что здесь происходило. Когда здесь были немцы.
 
   Колесник хмурится, слегка вздергивает голову.
 
   – Много всякого происходило.
 
   Михе кажется, что старик над ним насмехается.
 
   – Да. Я знаю. Но расскажите, пожалуйста, что они здесь делали.
 
   И тут же на краткий миг зажмуривается. Известно, что они делали: убивали. Собственная просьба кажется ему наивной. Еще более наивной, Миха знает, окажется она вечером, когда он будет прослушивать запись.
 
   – Может, начать с того момента, когда немцы впервые появились?
   – Хорошо.
 
   Старик откашливается.
 
   – Итак. С того момента, как пришла армия?
   – Она первая шла?
   – Да.
 
   Плечи у старика теперь не так безупречно тверды, и он соглашается взять предложенную сигарету. Колесник смотрит на Миху: старый на молодого. На лице грубая кожа, глубокие морщины пролегли между скулами и ртом. Возле глаз кожа бледнее и тоньше, но от дыма она сейчас сморщена.
 
   – Сорок первый год, летом. Мы увидели самолеты, а затем пришла армия. Позже появились SS с полицаями и остались. Поставили полицейский участок и бараки, назначили новое правительство. До этого были коммунисты, а немцы набрали новых людей и сделали новое правительство.
 
   – Набрали людей – немцев?
   – Немцев и белорусов. Верхушка вся была немецкая, но были, конечно, и белорусы, которые на них работали. То же самое происходило в полиции.
   – А потом?
   – Ввели комендантский час, новые законы. Изменили все. Школы, дороги, фермы. Колхозов не стало.
 
   Вместо этого крестьяне должны были работать на немцев. Чтобы кормить армию на востоке. Такие дела были. Вот так они все переменили.
 
   Миха ждет, но вряд ли Колесник станет говорить по собственному почину.
 
   – А потом?
   – Что именно вас интересует?
   – Здесь жили евреи?
   – Да, жили.
   – Что с ними стало?
   – Их расстреляли.
 
   У Колесника белое, отсутствующее лицо. Говоря, он глядит Михе прямо в глаза.
 
   – А кто расстреливал, вы можете сказать?
   – Смотря кто тут в это время был. Иногда только полицаи, иногда полицаи вместе с SS, солдатами.
   – Waffen SS?
   – Некоторые из них.
   – Немцы?
   – Немцы, белорусы, литовцы, украинцы. В основном немцы.
   – Расскажите об этом.
   – Что именно?
   – Кто это был? Что они делали?
 
   Старик уперся в него взглядом.
 
   – Я просто хочу знать, кто были эти люди и что они делали.
 
   Колесник, затянувшись, кивает.
 
   – Если не хотите, можете не отвечать.
   – Да, знаю.
 
   Колесник говорит жестко, но его лицо – уже далеко не такое отсутствующее, как прежде.
 
   – Меня интересуют только немцы.
   – Да, вы говорили. Что немцы делали с евреями.
   – Подробности ни к чему Только люди. События.
 
   Миха дает старику время подумать, подобрать слова. Распрямляет пальцы, потирает на ладонях красносиние полумесяцы, следы от ногтей.
 
   – Сначала они создали гетто. Это они сделали первым делом. И запретили евреям ходить в школы, работать – им больше не разрешалось работать на себя. Наверное, все началось с этого.
 
   Колесник устраивается поудобнее на стуле. Миха молча ждет, и старик продолжает.
 
   – Вскоре, как они пришли, они расстреляли всех мужчин, ну или почти всех. Всех стариков, всех больных и всех мальчиков. Оставили только немного тех, кто мог работать. На лесопилке, в других местах. Остальных расстреляли.
   – Расстреляли?
   – Согнали их ночью в город, а поутру расстреляли. Они боялись, что мужчины поднимут оружие против них.
 
   Колесник отрывисто кашляет, прикрывая рот широкой ладонью.
 
   – А по весне убили еще больше евреев; собрали их со всей округи, со всех деревень и посадили в гетто. Часть оставили работать, остальных расстреляли. Так и продолжалось.
   – Долго? Долго это продолжалось?
   – Последние расстрелы были в сорок третьем.
   – И кто их производил?
 
   Старик раздраженно хмурится.
 
   – Как я уже говорил – полицаи, SS, все подряд.
   – Waffen SS?
   – Не помню. Возможно. Это происходило в лесу, к югу отсюда, за рекой. Там они и похоронены.
   – А когда в сорок третьем?
   – В конце лета.
   – В конце лета.
 
   Колесник замолкает, а Миха сидит и думает: опа был здесь. В то самое время, в том самом месте.
 
   – Нет. В начале осени. На полях стояли стога.
 
   Миха поднимает голову. Старик смотрит в окно.
 
   Странно, что именно это запомнилось. Расстрелы и стога: людей убивали, а времена года шли своим чередом.
 
   – Что потом? Уцелевшие евреи прятались по деревням, по болотам, уходили к партизанам. А немцы их искали.
 
   Миха смотрит на сидящего перед ним старика. Он все это видел. Все помнит. Расстрелы, лето, осень, зима, весна. Ктто пустели и наполнялись вновь.
 
   Миха открывает блокнот на столе. Безотчетно, просто чтобы что-то делать.
 
   – Что вы пишете?
   – Ничего.
   – Вы будете записывать наш разговор?
   – Не знаю. Возможно. Вы не против?
 
   Колесник кивает.
 
   – Нет, нет.
 
   Молча сидят. Старик прилежно ждет, пока Миха заговорит.
 
   Но Миха не в силах спрашивать, в голове вертится:
 
   «Время и место те самые. Лето, осень сорок третьего. Он все помнит».
 
   Миха захлопывает блокнот.
 
   – Простите. Давайте остановимся. Думаю, на сегодня с меня хватит.

* * *

   Вечером Миха едет на велосипеде из одной деревни в другую. Сначала гонит быстро, но потом сбавляет ход.
 
   Дома у Андрея достает фотографию деда и кладет перед собой на небольшой столик.
 
   Миха знает: завтра же можно отвезти фотографию Колеснику и спросить обо всем напрямик.
 
   Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?
 
   Миха прослушивает запись. Те самые время и место. Пытается заключить с собой сделку.
 
   Да не нужно ему говорить этого. Зачем Колеснику знать? Не стану говорить, что это мой опа. Скажу просто – Аскан Белль.
 
   Однако, лежа в постели, он думает о Колеснике. О медлительных больших старческих руках, о мягкой коже вокруг глаз. О резковатых ответах. Все равно Миха пока еще слишком боится.

* * *

   – Вы помните кого-нибудь из немцев?
   – Да.
   – Расскажите, пожалуйста.
   – Что именно?
   – Не важно. Что угодно. Что помните.
 
   Колесник колеблется. На какое-то мгновение Михе даже показалось, что тот смутился, растерял слова.
 
   – Что хотите. Начните с чего угодно. Прошу вас.
   – Я помню одного.
   – Как его звали?
   – Тильман. Служил доктором в полиции. Он их учил. Учил убивать людей. Максимально чистым способом, понимаете ли. Но вы просили без подробностей.
   – Да.
 
   Похоже, Колеснику стало легче. У Михи тоже отлегло. Снова оба сидят и молчат.
 
   – А еще кого-нибудь из немцев, может быть, помните? Может, просто перечислите имена?
 
   Старик мало кого помнит. Он перечисляет медленно, и Миха слушает, записывает, ждет. Фамилии и кое-какие имена, но сочетания «Аскан Белль» среди них нет.
 
   – Однако их было больше? Должно было быть больше?
   – Давно дело было.
   – Да.
 
   Миха думает под жужжание магнитофона. Осталось два дня. Он даст себе еще два дня поблажки, а потом покажет снимок.
   – Я помню одного немца, который застрелился.
 
   Не опа.
 
   – Покончил с собой?
   – За бараками. После одного расстрела.
   – Ему было стыдно?
   – Думаю, да. Помнится, они тогда еврейских детей расстреливали, так он на следующий день застрелился.
   – Но только потом, да? После того, как расстрелял детей?
   – Да.
 
   Тянутся долгие, пустые секунды, а Миха не в силах вымолвить ни слова. Колесник смотрит на него, Миха чувствует взгляд.
   Спустя какое-то время старик встает. Наливает каждому водки и ставит маленький, до краев налитый стакан на стол перед Михой. У Колесника трясутся руки. Миха поднимает голову.
 
   – Простите.
 
   Колесник кивает. Ждет, покуда Миха выпьет, затем пьет сам.
 
   – Лучше не касаться подробностей. Вам, наверное, так будет легче?
 
   Колесник снова кивает. Михе подумалось вдруг, что старик что-то ему скажет, и он замер, ожидая, но момент упущен.
 
   Колесник указывает на магнитофон. Осмелевший и разгоряченный от водки, Миха все же держит слово и покорно останавливает запись.

* * *

   В один из дней, ближе к вечеру, Миха с Андреем играют в карты, жестами уточняя по ходу игры правила. Любезничают друг с другом, уступают: то играют по немецкому варианту, то по белорусскому, постоянно путаются и хохочут.
 
   Водка горит у Михи в желудке. Он думает о выброшенном из письма абзаце, о тех ненаписанных строках: он до сих пор не знает, трусость то была или здравый смысл. Смотрит на Андрея, который разогревает в печке суп и нарезает хлеба. Как теперь объяснить? Счего начать?
 
   Он хотел позвонить вечером Мине. Пойти на главную площадь к автомату и поболтать. Но вместо этого после ужина он почистил зубы и отправился спать.

* * *

   Выехав на Андреевом велосипеде из-за угла, Миха уже видит хозяина, стоящего на крыльце. Он еще издали машет Михе, и Миха тоже поднимает руку. Эдакое молчаливое «здравствуйте».
 
   Пока Миха отвязывает от руля сумку, Колесник спускается по ступенькам.
 
   – Послушайте, герр Лехнер, я тут подумал.
 
   Миха замирает. Поднимает голову и смотрит на старика.
 
   – Вы хотите меня прогнать?
 
   Колесник кажется утомленным. На лице залегли глубокие, сонные складки.
 
   – Нет-нет. Мне просто интересно. Можно вас кое о чем спросить?
   – Да, конечно.
 
   Прислонив велосипед к стене, Миха с улыбкой поворачивается к старику.
 
   – Те люди из музея… Они вам ничего про меня не говорили. Так ведь?
   – Они сказали, что вы помните немцев.
   – Да, но они вам не сказали, чем я тут при немцах занимался?
   – Нет.
   – Нет. А я думал, вы все знали, когда в прошлый раз пришли. Но вы такие вопросы задавали, что я начал сомневаться.
 
   Колесник стоит совсем близко, но голос его звучит тихо. Миха не смеет дышать. Старик так близко, что, кажется, к нему можно прикоснуться.
 
   – Думаю, я должен вам сказать.
   – Должны?
   – Да.
   – Тогда я достану магнитофон?
   – Нет, я скажу вам это прямо здесь.
 
   Михе неловко. Старик стоит чересчур близко. Миха хватается за велосипедную раму. Ему хочется отвернуться.
 
   – Мой отец был учителем. Он выучил меня языкам, польскому и немецкому, и когда пришли немцы, я им помогал. Я с ними сотрудничал. Правильно я сказал?
   – Да.
 
   Миха изо всех сил пытается не выдать своего потрясения. А то он заметит. Колесник, кивнув, продолжает.
 
   – Все об этом знают. И здесь, и в округе. Я думал, они потому вас ко мне и послали, понимаете?
   – Да. Я понимаю.
 
   Сотрудничал с немцами. Михе и в голову не могло такое прийти.
 
   – Я знал немецкий и поэтому работал переводчиком полтора, нет, почти два года. Работа была не постоянная, время от времени. Но переводил я и для эсэсовцев, и для полицаев. Поэтому-то я все знал, что они творили. Понимаете?
 
   Коротко кивает, будто бы сам себе.
 
   – А еще я расстреливал евреев. И других тоже, партизан, но чаще всего евреев.
   – Понятно.
   – Я знаю, что мы так не договаривались. Я сказал, что не хочу об этом говорить, но тогда я думал, что вы обо всем знаете. А теперь понял, что невозможно говорить о тех временах, когда вы ни о чем не подозреваете. Поэтому я подумал, что все вам расскажу, а затем мы продолжим.
 
   Миха кивает. Тугими пальцами отвязывает сумку от руля. Он не в силах стоять спокойно. Возится с застежками, с ремнями, с велосипедом, поднимается по ступенькам на крыльцо. Свыкнуться бы. А еще – сохранить дистанцию между собой и стариком.
 
   Миху трясет.
 
   Миха думает: «Я не хотел этого знать». Но слишком поздно.

* * *

   – Ну как, вы сегодня разговаривали?
 
   Миха впервые за все это время позвонил домой, и, похоже, Мина рада его слышать.
 
   – Вроде того. Но не очень-то продвинулись.
   – Он не захотел тебе отвечать?
   – Да нет. Дело во мне. Я просто не смог. Через десять минут уехал, колесил весь день.
 
   Мина какое-то время молчит. Миха садится на корточки, прислоняясь спиной к телефонной будке.
 
   – Он помнит твоего деда?
   – Еще не спрашивал.
   – А-а.
   – Он убивал евреев.
 
   Миха прислушивается, как она отреагирует. В трубке тихо.
 
   – Я имею в виду – Колесник. Не опа. Хотя опа, может быть, тоже. Вполне возможно. Он принимал участие в расстрелах. Сам мне сегодня об этом сказал. После такого я не мог остаться. Не мог смотреть на него, разговаривать.
   – С тобой все нормально?
   – Нет.
   – Миха.
   – Все хорошо, Мина, прости. Со мной не все в порядке, но в целом все хорошо.
   – Миха. Может, тебе просто вернуться домой?
 
   Да, это выход. Набирая номер, он так и собирался поступить. Но теперь, когда об этом сказала Мина, он засомневался. Молча слушает, как Мина вздыхает.
 
   – А ты как? Все нормально?
   – Да, у меня все в порядке.
   – Что новенького?
   – Записалась на курсы будущих мам.
   – Правда? Когда первое занятие?
   – На следующей неделе. В среду вечером. Приглашаются роженицы и их мужья. Ты пойдешь?
   – В следующую среду? Не знаю. В другой раз буду точно. Они ведь длятся до самых родов?
   – Да.
 
   Приподнявшись, Миха бросает в щель телефона еще несколько монет.
 
   – Слушай, Миха, я, наверное, пойду. Я сегодня рано встала.
   – Ага.
   – С тобой ведь все нормально?
   – Да, все хорошо.
 
   Прислушиваясь к шумам в трубке, Миха пытается представить, где именно находится сейчас Мина. Холодильник не шумит, телевизор не работает, машин с улицы не слыхать. Лежит на полу в коридоре, ноги задрала на стену Без тапочек, в одних носках.
 
   – Послушай, я бы приехал на курсы, но тогда выезжать пришлось бы, скорее всего, завтра, из-за нестыковок в расписании. Я и так вернусь совсем скоро, ты же знаешь.
   – Да. Я знаю. Мы потом их нагоним.
   – Да.
   – Если не хочешь, тебе вовсе не обязательно снова ехать к этому человеку.
   – Я знаю.
   – Я хочу сказать, если он тебе неприятен.
   – Да. Знаю. Просто мне кажется, что разгадка уже рядом.
 
   Он говорит это и знает: услышанное сегодня ничего не отменяет, вопрос еще не задан.
 
   – Но ведь есть и другие варианты. Можно поспрашивать еще у кого-нибудь.
   – Но у кого? Я все думаю об этом. О том, что он рассказал. Конечно, это ужасно, но может, именно поэтому лучше него никого не найти.
 
   Мина долго молчит, а потом вздыхает.
 
   – Понятно. Да.
 
   Слышно, как она барабанит по аппарату. Ногтями или ручкой. Интересно, она уже все руки себе изрисовала?
 
   – Хорошо. Что же, если у тебя все хорошо, буду прощаться.
 
   Миха молчит. Ему не хочется, чтобы она клала трубку.
 
   – Пока, Миха.
   – Ну ладно, пока.
   – Пока.

* * *

   Старик говорит наполовину в микрофон, наполовину Михе. Сегодня он нервничает. Как тогда, в первый день, на кухне. Михе трудно на него смотреть.
 
   – Сейчас я живу в этой деревне, а родился в соседнем городе, там и вырос, при советской власти, до фашистов еще.
 
   Колесник закуривает новую сигарету.
 
   – Когда немцы пришли, мне было девятнадцать. Я работал переводчиком, а когда мне исполнился двадцать один, поступил к полицаям.
 
   Миха смотрит строго перед собой, на магнитофон.
 
   – А потом, когда вернулись коммунисты, я сидел в лагере.
   – Где?
   – В России. Семнадцать лет.
 
   На восемь лет дольше, чем опа. Молчание.
 
   – Давайте на этом остановимся.
 
   Старик прищуривается. За окном проезжает машина.
 
   – Может, завтра будет легче. Еще день на то, чтобы привыкнуть. Вы продумаете вопросы, что вы хотите от меня узнать. Запишете их, а завтра спросите.
 
   Ночью жарко, и Миха спит с раскрытым окном. Лежит на одеяле, шерсть колет под коленями. На огонь летит мошкара, роится в яркой лужице света.
 
   Не спится. Темнота, плотная и душная, не дает ему покоя; он видит ее и с закрытыми глазами.
 
   Рассвет Миха встречает с облегчением.

* * *

   – Тот человек, который застрелился. Немец. Я все о нем думаю: вы сказали, что он убивал детей по приказу.
   – Да.
   – А что бы случилось, если бы он воспротивился? То есть, я хочу спросить, была ли у него возможность отказаться?
   – Да!
   – Да?
 
   Этим утром Колесник был готов к его приходу заранее. На столе сигареты, водка и два стакана. Елены не видать.
 
   Старик придвигается к столу. Теперь он ближе еще на несколько сантиметров. Минуту или две он думает.
 
   – Были приказы, но были и добровольцы.
   – Приказывали вызываться добровольно?
   – В какой-то мере. Да.
   – В какой мере?
 
   Теперь Михе можно быть нетерпеливым. И можно эту нетерпеливость проявлять, Колесник все равно ответит.
 
   – При желании можно было отказаться. Если вы не хотели, никто вас не заставлял.
   – И за это никак не наказывали?
   – Нет.
   – Так вы думаете, тот человек, он убивал детей по собственному желанию?
   – Нет, я так не думаю.
   – Не думаете?
   – Нет.
   – Но если его не заставляли и сам он не хотел, почему тогда он это сделал?
 
   Колесник молчит. Миха берет сигарету, другую подталкивает к Колеснику. Старик прикуривает от старой сигареты.
 
   – Разве не мог он стрелять в сторону? Делать вид, что целится, но стрелять мимо?
 
   Колесник пожимает плечами. Миха думает: «А ты, Колесник? Ты целился или мазал?»
 
   – За это еще кое-кто отвечал.
 
   Через широкий кухонный стол Миха глядит на старика, и тот опять пожимает плечами. Жест, выражающий скорее отступление, а не окончательный отказ. Миха решает: «Целился».
 
   – В каком смысле?
   – Некто этим распоряжался. И даже если он не приказывал вот так, напрямую, он все равно давал понять, что нужно сделать. Так что от вас ничего не зависело, понимаете? И вы шли и делали, хотя вам и не приказывали. Получалось, что делали добровольно. А в таком случае тот, кто отдавал приказ, тоже ни за что не отвечал.
 
   Колесник чертит в воздухе круг, и Миха следит за его руками.
 
   А потом старик просто сидит.
 
   Через какое-то время продолжает.
 
   – Трудно мне вам это объяснить. Я не сумею это рассказать, да вы и не поймете. Я думал сегодня: хорошо это. Хорошо, что вы так и не узнаете, что у меня на уме. Вы совсем другой человек.
 
   А Миха думает: «Это чересчур просто. Слишком просто, чтобы об этом рассказывать».
 
   – А вы сами теперь не другой?
   – Может быть, может быть. Затрудняюсь сказать. Не мне судить о таких вещах.
   – Но сегодня это имеет для вас какое-то значение? То, что вы тогда делали?
   – Нет. Нет. Но я помню, что тогда мне это помогало.

* * *

   Миха пишет Мине письмо. Он не может сказать ей всего по телефону. Боится произнести это вслух. Вдруг тогда это станет реальностью. Ей будет противно, он знает. Может, она письмо и не прочтет, но ему, по крайней мере, нужно вылить это на бумагу.
 
   Может, это действительно был замкнутый круг, как сказал Колесник.
 
   Миха думает о деде. С автоматом. Стоит, впереди траншея, а позади черно-зеленая чаща.
 
   Он мазал? А если да, меняется ли хоть что-нибудь? Становится ли он от этого лучше? И почему?
 
   В то самое время, в том самом месте. Они пришли сюда убивать. Вот зачем он здесь был.
 
   Миха кладет письмо в конверт и запечатывает. Тошнит, надо бы лечь. Он идет с письмом в туалет, рвет его и спускает клочки в унитаз.

* * *

   Два дня Миха не ходит к Колеснику. Не то чтобы он задумал так нарочно. Но проходит один день, а за ним следующий.

* * *

   На линии помехи, и Минин голос теряется среди шума. Ей снова звонила мутти. Миха понимает, что Мина на него сердится, но нужно дать ей выговориться. Он то и дело ее перебивает – сам того не желая, в неподходящий момент. И чем дальше, тем хуже.
 
   – Она подумает, что я не передаю приветы.
   – Нет, она подумает, что я вконец обленился. Плохой сын.
   – Так позвони ей оттуда.
   – Не могу.
   – Почему, Миха?
   – Что?
   – Я спросила почему.
   – Она поймет, что я звоню издалека, мне придется врать.
   – А так ты меня заставляешь врать. А ей я врать не хочу.
   – Отец тоже звонил?
   – На прошлой неделе, я же тебе говорила.
   – Ага.
   – Ты там еще долго пробудешь?
   – Мина, я не слышу.
   – Ты еще долго там?
   – Пару дней, наверное. На выходные возьму билет.
   – Пару дней.
   – Да. У тебя все хорошо, да? С ребенком все в порядке?
   – Просто замечательно, Михаэль. Я все еще беременна, и все просто за-ме-ча-тель-но!
 
   И молчит. И Миха тоже. Пусть пыль уляжется.
 
   – Я поставлю на автоответчик. Позвонят твои родители, не стану подходить.
   – А когда я позвоню, подойдешь?
   – Ты скоро вернешься. Зачем тебе опять звонить?
 
   Миха делает глубокий вдох. Мина жестока. Что ж, он тоже будет жесток.
 
   – Деньги кончаются.
 
   Возле Михиных пальцев неровным столбиком высятся монеты. Он отводит глаза, притворяясь, что их тут нет.
 
   – Да, хорошо. До встречи.
   – До встречи.
 
   Оба молча ждут, когда связь оборвется. Мина не выдерживает и первая дает отбой.

* * *

   Колесник сидит на стуле, как прикованный. На полированной деревянной ручке стоит пепельница и лежит коробок спичек. Миха протягивает старику непременную пачку сигарет, и тот закуривает.

* * *

   – Вы испытывали к евреям ненависть?
   – И да, и нет.
   – Это как?
   – Я выискивал людей, которых можно было бы ненавидеть.
   – Правда?
   – Я был обозлен. Из-за отца, из-за деревни, из-за колхозов, голода. Коммунистов.
   – Что случилось с вашим отцом?
   – Его расстреляли.
   – Коммунисты?
   – Да. Я помню, как его уводили: его и еще пятерых человек.
   – За что?
   – Он был учителем. И не хотел учить по их указке. Его и раньше забирали, но на этот раз он не вернулся.
 
   Миха глядит на старика. Ни слез, ни грусти в голосе – сидит себе неподвижно в кресле, отделенный от Михи кухонным столом.