Антон Шаффер
 
Духи безвременья

ДУХИ БЕЗВРЕМЕНЬЯ

 
   История, описанная ниже, произошла в середине 90-х годов прошлого века.
   Произошла она в России, а если быть еще более точным – в Москве. Хотя иногда события и закидывали участников повествования в другие города нашей необъятной родины. Впрочем, все эти географические детали не так уж важны. Произойти подобное (может и в других, меньших масштабах) могло в любом российском городе, но, в тоже время, произойти это могло именно тогда – в середине первого десятилетия нашей общей новой жизни. В середине десятилетия, которое завершало двадцатый век и, одновременно, открывало новую эпоху в истории страны и каждой отдельной личности, в этой стране проживающей…
   Как охарактеризовать девяностые? Что это было за время? А, может, и не было их?
   Название-то было – "девяностые", а самих их – будто бы и нет. А что было? А было десять лет безвременья, которое черной дырой втянуло в себя огромную страну со всеми ее обитателями. Втянуло, чтобы на месте этой страны образовалась страна новая, не похожая на ту, прежнюю.
   И силы добра, где-то там, далеко-далеко от Земли вновь вступили в схватку с силами зла, чтобы в результате этого сражения сто сорок с лишним миллионов человек, гордо именующих себя россиянами, зажили жизнями счастливыми и безоблачными, красочными и интересными. И отголоски этой великой битвы духов добра и зла были слышны и здесь, у нас, оборачиваясь самыми разными событиями времен, которых никогда не было, времен, когда бал правили духи безвременья…
 
*********************
 
   Илюшенька родился 14 марта 1970 года. Буквально через неделю его уже привезли домой, где он оказался окружен безмерной любовью и заботой многочисленных родственников. Имя мальчику выбирали долго и всей семьей. Предложения звучали самые разные, но последнее слово оказалось за главой семьи Андреем Павловичем Далеким. Именно он настоял на том, чтобы сына назвали Ильей. Свой выбор он никак не объяснил, да и, вероятно, объяснять было нечего. Нравилось человеку это имя и все тут.
   Ребенком он оказался весьма спокойным. Родителей по ночам своим плачем особенно не беспокоил и кушал очень хорошо. Ввиду большой занятости родителей воспитание Илюшеньки взяла на себя его бабушка по отцовской линии Софья Петровна Далекая.
   На момент рождения долгожданного внука ей было неполных шестьдесят лет, и она была благодарна судьбе, что на старости лет она послала ей такую радость.
   Родители же младенца, действительно, были людьми очень и очень занятыми. Андрей Павлович трудился в одном из важнейших министерств страны на весьма ответственной должности. Каждый день он вставал в шесть утра, принимал контрастный душ, завтракал и устремлялся прочь из дома. У подъезда его всегда ожидала черная "Волга", которая и довозила Андрея Павловича до места службы.
   Мать новорожденного, Антонина Апполоньевна Далекая, урожденная Болконская, работала главным редактором в газете, освещающей жизнь тружеников села. Работа эта доставляла ей, скорее, больше недовольства, нежели радости. Дело в том, что сама Антонина Апполоньевна происходила из старого дворянского рода Болконских, претерпевшего великие лишения в годы Революции и почти полностью репрессированного в период сталинского лихолетья. Отец Антонины Апполоньевны чудом сумел избежать практически неминуемый гибели, сделал документы с новым именем и устроился на работу скромным писарем в одной из многочисленных контор столицы. На все расспросы о своей звучной фамилии он отвечал, что никакого отношения к знатному дворянскому роду он не имеет, а фамилия эта – всего лишь производное от слова "балкон". Если следовали дополнительные вопросы, то в ответ звучало объяснение следующего порядка: предки были крепостными мастерами и главным профилем их деятельности были те самые балконы. Когда в 1861 году крепостным дали вольную, предки Апполона, якобы, пошли получать паспорта. Там то и произошла досадная оплошность. Глава семьи грамоте был не обучен, и именно по этой причине сделал ошибку в написании фамилии, написав своим корявым подчерком начальную часть новой фамилии через букву "о". После этого, обычно, всякий интерес к его скромной персоне терялся.
   Детей своих Апполон Болконский воспитывал в строгости и любви к предкам. Поэтому, Антонина Апполоньевна выросла девушкой своенравной и горделивой. Закончив институт, она устроилась служить в небольшую газетку сельскохозяйственной направленности, в которой и работала уже долгие годы, дослужившись до должности главного редактора. Но писать о крестьянах ей было, по меньшей мере, не интересно. Дворянские корни давали о себе знать. На тружеников села она смотрела с высока, что отражалось и на тоне публикаций, появляющихся на страницах издания.
   Не раз она получала выговоры от начальства за надменный стиль, но сделать с собой ничего не могла. Гены есть гены.
   Дома родители появлялись лишь под вечер, разговаривали мало и с Илюшенькой общались как-то отстраненно. Тот же, в свою очередь, рос ребенком с тонкой душевной организаций, а по сему испытывал острое разочарование в недостатке родительского внимания. Но все с лихвой компенсировала любимая бабушка. Она разрешала внуку, если не все, то, уж точно, почти все.
   Хочу гулять! – Конечно, Илюшенька! Бабушка уже собирается!
   Хочу конфетки! – Сейчас, сейчас, Илюшенька! Бабушка уже покупает!
   Хочу вон ту машинку! – Ой, Илюшенька! Бабушка как раз получила пенсию!
   Одним словом, никаких материальных лишений маленький Илюшенька не видел.
   Родители зарабатывали более чем достаточно. Бабушка получала внушительную пенсию.
   И все в его лучезарном детстве было безоблачно и безмятежно. Все было хорошо.
   Когда Илюшеньке исполнилось три года, его попытались устроить в детский сад.
   Устроили. Проходил он туда ровно два дня. На третий день с утра с ним случилась такая истерика, что Софья Петровна бросилась к телефону вызывать "скорую помощь".
   Но суровая рука Андрея Павловича остановила ее. Затем та же самая рука вытянула из штанов ремень, который угрожающе навис над голым задом малолетнего Илюшеньки.
   На этом конфликт был бы исчерпан и потопал бы внук и сын в свой детский сад, но в дело все же вмешалась бабушка, которой так и не дали вызвать перевозку для любимого чада. Она преградила путь своим телом и заявила, что "ребенок пойдет в проклятые ясли только через ее труп". Илюшеньку оставили дома, где он и просидел с бабушкой вплоть до того момента, когда ему стукнуло семь лет. Сентябрь настойчиво постучал в дверь и маленький Далекий с увесистым рюкзаком направил свои стопы тридцать четвертого размера по направлению к ближайшей от дома школе.
   Школьные годы запомнились Илье, вопреки ожиданиям родителей и Софьи Петровны, только с положительной стороны. Хотя учился Далекий не ахти как, все же по ряду дисциплин он делал успехи, а особенно любил гуманитарные науки – зачитывался русской классикой, историческими повествованиями, да и против зубрежки правил русского языка ничего против не имел.
   Друзей Илья в школе особо не завел, да и не стремился к этому. Правда, был у него друг, а скорее приятель со странным именем Владелен, но с ним он сошелся, скорее, из чувства сострадания к ближнему, нежели из-за душевной общности. Дело в том, что по натуре своей Владелен был аутистом, да к тому же обремененным комплексом по поводу своего имени. Родители Владелена были людьми отнюдь не ортодоксальными и даже не состояли в партии. И своего первенца они хотели назвать совсем не в честь вождя революции, а просто Владиславом. Но произошла досадная ошибка, которая, в последствии, обошлась ребенку дорогой ценой. В тот день, когда малыша понесли регистрировать в качестве живой души, отвечавшая за подобные дела сотрудница Загса, находилась в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения, так как накануне бурно отметила с мужем и ближайшими друзьями очередную годовщину своего, прямо скажем, не совсем удачного брака. Впрочем, виду она не подавала, а потому вполне сходила за трезвую.
   Поглядев стеклянными глазами на новорожденного, регистраторша уныло поинтересовалась, как нарекли ребенка. Родители хором ответили, что выбрали имя Влад.
   – Замечательно, – пьяно протянула работник Загса.
   – Мы тоже так считаем, – заулыбавшись, отозвались счастливые родители.
   – Будем регистрировать, – развязно сообщила регистраторша. – Так как зовут ребенка?
   – Владислав, – растерянно ответили молодые.
   – Ах, ну да…
   После этого она взяла нужные бланки и начала заполнять их неровным подчерком.
   Когда дело дошло до записи имени, женщина вновь окинула помутненным взором младенца и начала выводить его имя буква за буквой. Дойдя до буквы "и" она вдруг остановилась, так как внезапно вспомнила, что примерно час назад к ней приносили для регистрации девочку Леночку, которую она вообще забыла записать. Разумно решив, что сейчас для этого самое подходящее время и совершенно позабыв о том, что в данный момент она регистрирует совсем другого ребенка, она вслед за буквой "и" начала выводить Леночкино имя. Остановилась она на букве "н", придя к выводу, что имя получается и так слишком длинное.
   Сообщив родителям, что все готово, она попросила их зайти за свидетельством о рождении через пару дней, что те и сделали. Когда, счастливые, они открыли его, то ужаснулись увиденному. Но изменить уже ничего было нельзя.
   В классе Владелен тут же получил кличку "Леночка" и был начисто отвергнут сверстниками в качестве полноценной личности. Лишь Далекий общался с ним, чувствуя в глубине души перед Владеленом вину за своих одноклассников, подобно русской интеллигенции, чувствовавшей вину перед собственным народом.
   Закончив десятый класс, Илья, не долго думая, решил поступить на филологический факультет какого-нибудь вуза, а заодно затащить туда и Владелена. Что и сделал.
   Товарищи поступили в педагогический и начали свое обучение. Для Владелена оно закончилось уже через год, так как учение не давалось ему ни в какую. Он загремел в армию, и Илья окончательно потерял с ним связь.
   Сам же далекий успешно получил высшее образование и после окончания института оказался перед тяжелым выбором дальнейшего жизненного пути. Работать в школе ему абсолютно не хотелось, зато у него были иные мечты. Дело в том, что еще вол время обучения он во всю писал в факультетскую газету и даже пару раз публиковался в районной прессе. Силы в себе он чувствовал, а потому хотел писать и дальше.
   Потыкавшись в различные издания и всюду получив отказ, Илья решил использовать последнюю возможность – свою родную мать, которая все еще писала о непосильном труде теперь уже, правда, российского крестьянства. И она помогла ему, устроив в желтое издание под название "Паровоз", активно раскупавшееся низшими слоями нового российского общества.
   Илья с головой окунулся в работу и был доволен жизнью до тех пор, пока эта самая его жизнь не покатилась под гору с угрожающей скоростью…
 
*********************
 
   Пил Илья уже вторую неделю. Запой явно затянулся. Он не мог припомнить, чтобы хоть раз в жизни с ним случалось что-либо подобное. Ну, выпивал, конечно, но не так, чтобы две недели подряд, не просыхая. Перед ним стояла початая бутылка "Столичной", которая выглядела так одиноко на пустом столе. Закусывать было уже не чем.
   Последние деньги закончились еще на первой неделе запоя, и теперь пить приходилось в долг. Этого Илья всегда не любил. Быть обязанным другим было не то чтобы не в его правилах, но явно противоречило его внутреннему устройству. Он любил, когда зависели от него, вот что ему нравилось. Но выбирать уже не приходилось – убеждения убеждениями, а запой запоем. Деньги он занял у своего соседа, который сначала с пониманием отнесся к удручающему внешнему виду Ильи, а затем и к его просьбе. Еще бы! Сколько раз до этого он сам заходил к нему, чтобы стрельнуть десятку другую на утренний пивной рацион. Короче, когда сосед увидел потухший взор Ильи Андреевича, услышал его дрожащий голос, он не смог ему отказать. Получив заветные деньги, Илья вернулся домой, допил прямо из горла уже не известно какой по счету бутылки остатки водки, залакировал их противным теплым пивом и вышел из квартиры.
   Лифт приехал быстро, но не пустой. Впрочем, Илье это было безразлично. Зайдя в кабину, он нажал кнопку первого этажа. Кроме него в лифте стояла старушка, которую он видел до этого в своем подъезде, может, пару раз. Он заметил, что смотрит она на него как-то странно. В чем дело, Илья понял, уже выйдя из подъезда, когда стал ловить на себе не менее удивленные взгляды случайных прохожих. Если бы в эту минуту он посмотрел на себя со стороны, то увидел бы примерно следующее: по улице шел среднего роста человек неопределенного возраста, с потертым полиэтиленовым пакетом и в домашних тапках. Выглядел Илья действительно ужасно, так как всю предыдущую неделю к ванной даже не приближался, да и одежду, впрочем, тоже не менял. Скатавшиеся немытые волосы скучковались на его голове в отдельные сплетения, которые торчали в разные стороны, образую проплешины по всему периметру черепа. Примерно так же выглядела и его щетина, которую и щетиной то назвать было трудно: то тут, то там из его щек и подбородка виднелись отдельные волоски, которые завивались в разные стороны, не образуя хоть какой-нибудь единой композиции.
   О запахе, исходящем от объекта, говорить не приходилось – это была скорее вонь.
   Осознав, что он вышел из дома в домашних тапочках, Илья на секунду остановился, пытаясь обдумать случившуюся с ним оказию. Он, было, решил вернуться домой и переобуться, но затем переменил свое первоначальное решение, рассудив, довольно здраво, что вряд ли ботинки изменят что-либо кардинально в его нынешнем образе.
   А по сему, он продолжил свое скорбное шествие.
   В магазине он какое-то время пустым взглядом обводил ассортимент алкогольной продукции, но выбора у него не было – денег хватало ровно на очередную бутылку "Столичной", да пару самого дешевого пива. Озвучив свой заказ и погрузив товар в пакет, Илья довольно достойно отразил жалостливо-презрительный взгляд продавщицы и гордо прошествовал к выходу. Уже на самом выходе он чуть было не упал, так как тапки то и дело норовили слететь с ног, цепляясь за все подряд. Чудом удержав равновесие, он непринужденно огляделся, провел рукой по сальным и спутанным волосам и, наконец, покинул магазин.
   Окружающий мир, каким он его видел в эти мгновенья, не интересовал Илью Андреевича ни в каких своих проявлениях. Все было скучно и уныло. На дворе было лето, вернее самый его конец, что делало природу уже немного мертвой, а людей немного усталыми. Под тапками шуршали первые опавшие листья. Было еще достаточно тепло, но все вокруг говорило о надвигающейся осени.
   Илья тоскливо озирался по сторонам, сжимая трясущимися руками пакет, в котором лежал столь ценный для него груз. Люди старались на него не смотреть. Те же немногие, которые все же задерживали на нем свой случайный взгляд, тут же виновато отводили его в сторону. Так обычно делал когда-то и сам Илья, если встречал на улице бомжей, алкашей или просто душевнобольных. Ему всегда было проще отвернуться, сделать вид, что он ничего не видел, забыть, стереть из своей памяти все файлы, содержащие неприятную для его мозга информацию. И вот теперь так с ним поступали другие. И это было неприятно.
   – Здорова!
   Илья вздрогнул от неожиданности. Его организм, измученный паленой водкой, был так напряжен, что начинал странно реагировать на любые резкие проявления этой жизни. Последние дни его пугали голоса соседей, которые доносились до него сквозь тонкие квартирные перегородки, именуемые стенами. Пугали сигналящие машины, проносящиеся мимо, когда он шел по проторенной дорожке к магазину. Нервы были напряжены до предела. Поэтому, услышав выкрик приветствия, который раздался буквально в полуметре от его бренного тела, он почувствовал, как сердце сбилось со своего нормального ритма, на секунду остановилось, а потом вновь застучало, но как-то скачкообразно, неровно. Он обернулся.
   Перед ним стоял человек, в котором он с трудом, но все же узнал своего бывшего однокурсника Анечкина. С трудом, потому что выглядел Анечкин совсем не так, как все его привыкли видеть когда-то, все пять лет обучения в университете. На нем была респектабельная "тройка" темно серого цвета, в руках он держал кожаный портфель, купленный явно не в переходе, а в зубах его была зажата сигарета, источающая запах дорогого табака. Он вынул эту самую сигарету изо рта, и улыбка озарила его упитанное розовое лицо.
   – Ты ли это, Далекий?
   – Я, – ответил Илья односложно.
   Повисла неловкая пауза. Сказать-то больше было и нечего. Похоже, что только теперь Анечкин рассмотрел внешний вид своего давнего знакомого. Он продолжал улыбаться, но остался стоять на том же расстоянии, будто опасаясь подойти ближе.
   Глядя на лощеное лицо Анечкина, на его дорогой костюм Илья испытал смешанное чувство, которое было, вероятно, ближе всего к чувству классовой ненависти. Ведь и он мог стоять сейчас в точно таком же виде на этой улице, улыбаться и чувствовать себя на все сто. Мог бы, да не стоял. Никакой радости от этой случайной встречи он не испытал, скорее, наоборот – в нем проснулась непонятного происхождения злость, замешанная на зависти и дешевом алкоголе. И он решил, что не доставит какому-то Анечкину радости поглумиться над собой. Спектакль начался.
   – Анечкин! Вот так встреча! А я тебя сразу и не узнал!
   С этими словами Илья сделал широкий шаг в сторону Анечкина, распростер объятия и заключил в них пышное тело своего визави.
   Но этим Илья решил не ограничиваться. Пока Анечкин не успел опомниться, он сжал его пухлые щеки своими пропитанными водкой ладонями, и смачно поцеловал обалдевшего однокурсника прямо в губы. Затем он сделал шаг назад и, растворившись в блаженной улыбке, застыл на месте.
   Затея удалась. На искосившемся от отвращения лице Анечкина можно было прочесть всю гамму противоречивых чувств, которые он испытывал в эту минуту. Губы его были крепко сжаты, хотя было очевидно, что он готов отдать очень многое, лишь бы иметь возможность вытереть их после обрушившихся на них лобзаний. Он брезгливо осматривал свой костюм, на котором после объятий Далекого осталось несколько разводов не совсем понятного происхождения.
   – Какими судьбами? – Илья попытался произнести это как можно веселее.
   – Да вот, проезжал мимо, по делам… Да мне, собственно говоря, уже и пора, – Анечкин переминался с ноги на ногу. Как же ему хотелось уйти.
   – Да, дела наши дела. Ты пишешь?
   – Пишу. А ты?
   Спросив это, Анечкин потупил взор.
   – Нет, я не пишу. Я теперь водку пью. Присоединиться не хочешь? Посидим, поговорим, прошлое вспомним, – Илья лукаво ему подмигнул.
   – Да я бы с радостью, но дела…
   – Понимаю. Ладно, иди по своим делам. Но, если надумаешь, то милости просим. В любое время.
   Сказав это, Илья снова обнял несчастного Анечкина, продержав его в своих объятиях значительно дольше, чем в первый раз. От прощального поцелуя он решил отказаться, так как это бы уже смахивало на кое-что противоречащее мужской натуре.
   На этом встреча была завершена. Анечкин со скоростью пули рванул в сторону проезжей части, где, как оказалось, была припаркована его машина. Машина была очень даже ничего – Audi A6. Илья с завистью посмотрел, как некогда забитый и жалкий Анечкин заносит свое пухлое тело в салон шикарного автомобиля. Обида переполняла его. Это была обида не на кого-то конкретного, а скорее на всю ту жизнь, которая окружала его. Он с горечью подумал о том, что не заслужил того положения, в котором оказался. Ну чем он хуже этого самодовольного писаки, на котором еще во время учебы большинство преподавателей поставило жирный крест.
   Чем? Почему он может разъезжать на этой чертовой машине по своим "делам", а он, Илья Далекий, должен сейчас идти в загаженную в ходе двухнедельного запоя квартиру и продолжать вливать в себя мутную отраву? Ответов на эти вопросы Илья найти не мог.
   Машина Анечкина со свистом тронулась с места и рванула по направлению к центру, подняв за собой столб пыли, в котором одиноко кружили первые пожелтевшие листья.
   Илья пересек дорогу и устремился в сторону дома.
   Квартира встретила его затхлым запахом перегара. Сидя дома он уже принюхался и не замечал его, но стоило ему выйти на улицу и сделать глоток свежего воздуха, как сразу же наступило тяжелое прозрение. Дышать было практически нечем. Все словно плавало в таинственной дымке, которой на самом деле был застывший в воздухе сигаретный дым. Пробившись сквозь него, словно через густой туман, Илья оказался на кухне, где его взору открылась еще более удручающая картина. На столе все еще стояла пустая бутылка из-под водки, а весь пол был усеян тем, что проще всего охарактеризовать как отходы пищевого производства. Помойное ведро было уже давно переполнено, поэтому все последние дни мусор бросался просто на пол. Он лежал на кухонном линолеуме разноцветным ковром. Некоторые остатки еды явно начинали подавать признаки первого разложения, что сказывалось и на качестве воздуха, пропитанного не весть бог чем. Подобный запах последний раз Илья чувствовал, когда ехал на поезде с юга, еще в детстве. Сам-то он вместе с родителями ехал, конечно, в купе, но для того, чтобы пройти в вагон-ресторан, нужно было миновать целый ряд плацкартных вагонов. Именно в них-то и стоял этот смрад, который нынче окутывал его квартиру. Но тогда, когда он был ребенком, он знал способ бороться с этим омерзительным запахом – проходя через провонявшие курицей, огурцами, картошкой, помидорами, пивом, водкой и еще черт знает чем вагоны, он просто задерживал дыхание, чтобы ни одна микрочастица этого смрада не проникла в его носоглотку. Но что было делать теперь?
   Илья стоял посреди кухни, и слезы сами собой текли у него из глаз. Он не хотел плакать, он вообще больше ничего не хотел. Ему все опостылело.
   Решение пришло в голову неожиданно и естественно.
   Он вышел из кухни, прошел через коридор и оказался в комнате. Довольно долго ему пришлось рыться в многочисленных ящиках старого бабушкиного шкафа, прежде чем он нашел то, что искал.
   Илья взялся за веревку обеими руками и резким движением растянул ее в разные стороны, проверяя на прочность. Все было нормально – она не порвалась. После этого он вновь вернулся на кухню, откупорил купленную только что водку и большими глотками начал пить ее прямо из горла. Водка стекала тонкими ручейками с краев губ, сочилась по подбородку. Когда половина содержимого оказалось внутри него, он бросил бутылку на пол, и она покатилась, оставляя за собой дорожку из прозрачной жидкости. Илья проводил ее взглядом, а затем, перебарывая тошноту начал карабкаться на табуретку. С нее он легко дотягивался до потолка, на котором, прикрепленный к крюку, висел абажур. Через минуту абажур уже валялся на полу, а вместо него на крюк была намотана веревку, которую Илья предусмотрительно сложил вдвое.
   Все было готово.
   Умирать не хотелось совсем. Но и жить тоже. Он вообще не мог понять, чего ему хочется. Все было безразлично. Раздумывать дальше было нельзя – иначе можно было передумать. Это он понимал очень хорошо. Уверенным движением руки он накинул себе на шею петлю. Оставалось лишь выбить из-под себя табуретку.
   Илья изготовился, но внезапно посмотрел на свои ноги, на которых все еще были одеты тапки. Выглядело это весьма глупо. Поразмыслив, он снял с шеи петлю, спустился вниз и снял тапки. Под голыми ступнями он почувствовал что-то слизкое и мокрое. По телу пробежали мурашки. Поежившись от отвращения, Илья вновь занял исходную позицию. Больше причин спускаться вниз у него не было.
   Голова немного кружилась, но ум, на удивление, оставался абсолютно ясным. Илья вытер слезы рукавом замызганной рубашки, перекрестился и обеими ногами оттолкнул табуретку.
 
*************************
 
   В глазах у Ильи потемнело, он почувствовал, что дышать больше не может. Все его тело ходило ходуном, он извивался, словно червяк на крючке. В голове что-то безумно стучало.
   Очнулся он уже лежа на полу.
   Сначала он не понял, что произошло. Если это загробный мир, то зачем надо было вешаться? Действительно, вокруг был до боли знакомый интерьер его родной кухни.
   Разве что воздух посвежел, но разве это все, что может дать "тот Свет"? Илья мучительно пытался думать, но это у него плохо получалось. Голова раскалывалась, а шею будто приложили горячим утюгом.
   Наконец он догадался, в чем дело. Первым наперво он разжал веревку, которая до этого все еще сжимала его тонкую шею. Дотрагиваться до того места, где она была затянута, было больно. Затем Илья поводил руками по голове и нащупал огромную шишку в районе затылка. Он посмотрел на потолок и увидел свисающий с него кусок оборвавшейся веревки.
   – Даже повеситься не могу, – констатировал он сам себе.
   С трудом поднявшись, Далекий окинул тяжелым взглядом конченого человека свои загаженные апартаменты, плюнул на пол и снова заплакал.
 
***************************
 
   Толя Губкин чаевничал. В тот вечер он не поехал, как обычно, домой, а направился на дачу к своей любовнице, которую сам необоснованно считал возлюбленной. Звали ее Оленькой. Именно она и сидела напротив него, умильно заглядывая ему в глаза и невпопад улыбаясь.
   – Толенька, возьми вот это пирожнице – оно такое сладенькое!