Толпа на мосту гикает и хохочет. Плот разнесло, вот умора!
И никому не жалко сплавщиков, которые мечутся, как сумасшедшие, пытаются подцепить и подтащить своими тростинками-крюками толстенные бревна. А волны ревут и уносят их.
От берегов на помощь плотогонам отчаливают лодки. Но их качает и швыряет во все стороны в водяной каше.
- Очумел, что ли, куда прешь?
- Бросай шест, олух, не то я тебе голову проломлю!
- Эй, поднажми, косорукий! Чего скорчился?
- А ты что разорался! Пошел к черту!
- Сам пошел!..
- Лодки, весла, шесты сталкиваются, мешают друг другу. Зеваки на мосту бегают из стороны в сторону, будто хотят собрать бревна сверху.
Одни лодочники чешут в затылке и плюют в воду, другие - ловят и волокут бревна.
Я бреду домой расстроенная. Все тело ломит, будто я сама разбилась вместе с плотом. Бревна так и мельтешат перед глазами, мне никак от них не отделаться.
Когда же плоты пройдут под мостом? Наверное, ночью... Когда все спят, стихает и вода, на мосту никого нет - вот тогда-то они крадучись проскользнут меж задремавших опор.
В КОНДИТЕРСКОЙ
С самого утра в доме кутерьма. Все чистится и моется. Готовиться посуда к Пасхе. Вилки, ложки и ножи начищаются до блеска. Пузатый самовар испускает искры, как стрелы.
- Гляди, Саша! - Я наклоняюсь к самовару. - Вон твоя и моя голова!
- Отстань ты со своими глупостями! Выдумает тоже! У меня полно дел, надо помочь Шае. Сегодня седер!
Будто я не знаю!..
Мама дала мне длинный список вкусных вещей, которые нужно купить. Сама она занята в магазине и поручила это дело мне. Наверное, потому, что я лакомка.
- Башенька, будь настоящей хозяйкой. Позаботься, чтобы все было самое лучшее.
Сколько бы я всего ни накупила и сколько бы угощений ни наготовила Хая, в последний момент все равно чего-то не хватает.
Гости приходят с кучей детей. Все съедается подчистую, и всех припасов оказывается мало.
Я закупаю чуть не всю кондитерскую.
"Для кого столько сладостей?" - будет возмущаться мама. Ведь Хая, при всех своих заботах, уж конечно не забудет испечь пироги и сделать свой коронный чернослив с грецкими орехами и медом.
Мимо этой лавки не пройдешь даже с закрытыми глазами. На улице еще холодно, но из одной подворотни идет горячий сладкий дух, и вкусный запах щекочет ноздри.
Там и находится еврейская кондитерская. Здесь выпекают лучшие в городе пирожные и печенья.
Я подхожу со своим списком к закопченной, будто она ведет прямо в духовку, двери. Ее потускневшая ручка никогда не остывает.
Вхожу и окунаюсь в сладкое облако. Прислушиваюсь так тихо, словно в лавке никого нет. Слышно только ворчанье огня.
Кондитер, его старая жена и костлявая незамужняя дочь - никто не говорит ни слова. Зато все трое приторно улыбаются. Жаркая улыбка разливается по бледным лицам, точно их поливают разогретым сиропом из кувшина. Они купаются в сахаре и меде, даже если им случается съесть кусочек черного хлеба с селедкой. И никогда у них не пахнет, например, луком.
Все трое, тощие и сухие, как головешки, целыми днями снуют в старых тапочках из кухни в гостиную и обратно. Почему они называют лавку салоном? Может, из-за портрета на стене: хозяин с хозяйкой в свадебных нарядах? Косо висящая фотография под стеклом в черной рамке, засиженная мухами. Стулья с драной обивкой и несколько столиков. Когда эти столики загромоздили гостиную, она окончательно превратилась в лавку.
Что купить? Дверь открывается сама собой. В темной прихожей душно, как в парилке. Я вижу хозяйку: она нагнулась к печке и ворошит угли длинной кочергой.
- Здравствуйте! - вежливо говорю я в темноту.
Кондитерша, не разгибаясь, чуть поворачивает голову в мою сторону:
- Здравствуй, Башенька! Как дела? Давно тебя не видела. - Все это она говорит, глядя уже не на меня, а снова в печку.
- А-а, Башенька! Заходи! - Рядом со мной неожиданно выныривает хозяин, я и не слышала, как он вошел. - А я как раз думаю, что это Алтина дочка все не идет? Пончиков скоро не останется. Фруктовой пастилы не хочешь? Она сегодня удалась как никогда.
Дочь тоже тут, остановилась на полпути из кухни в гостиную. У меня щиплет в глазах и першит в горле от густой сладости.
Так что же выбрать? Столы ломятся, как на свадьбе. Вот целая мостовая блестящего карамелью печенья. Вот пухлые, белые, горячие, воздушные пироги. Золотистые миндальные пирожные. На другом столе россыпи булочек и пряничных звезд Давида. Тут же в большой миске остывает маковая масса для начинки, а рядом сияющая на весь магазин царственная ваза с горячим вареньем.
- Что вам доставить? Что мама просила? - спрашивает кондитер.
Я показываю пальцем на блюда:
- Вот это, это и вон то. До свидания, до свидания!
Скорее отсюда, не то задохнусь.
- До свидания, Башенька! Все будет доставлено. Счастливого вам всем праздника!
На улице вдыхаю воздух полной грудью. Как хорошо!
А теперь бегом домой. Как бы пакеты с покупками не прибыли раньше, чем я успею дойти. Припускаю со всех ног.
Так и есть, братья уже надкусили все, до чего добрались.
- Что мама скажет! Это же для гостей!
И я прячу подальше пасхальные сладости.
В ГОСТИ
- Башутка, тебе ватрушку или блины? - будит меня трубный голос Шаи.
- Блины? А что еще есть?
- Что еще? Не ребенок, а наказание! Мало ли, что есть! Есть булочки с маком. Вставай, я тебя причешу. У нас сегодня гости, будешь играть в орехи.
- Как ты думаешь, я выиграю? - Это уже шепчет мне на ухо Саша.
Как только папа уходит вздремнуть после обеда, мы располагаемся в гостиной. Братья достают из карманов пригоршни орехов. Все садятся на пол.
- В правой? В левой? В правой? В левой? - Мальчишки трясут кулаками у меня перед носом. Кулаки гремят, как погремушки, и оглушают меня. Я боюсь ошибиться, а братья норовят меня облапошить.
- В левой!
Я стараюсь удержать их руки, чтоб не жульничали.
Кулак разжимается, и орехи сыплются на пол.
Мы бросаемся ловить их. Я ползаю под столом, выгребаю орехи из-под буфета. Они застревают в щелях. Братья свистят сквозь зубы, гоняют орехи, как мячики, и соревнуются, кто первый поймает ногой.
- Эх, запить бы орехи винцом - мечтает молчаливый Аарон, сплевывая на скорлупки, которыми усыпан весь пол.
- Держи, держи, вон куда твои покатился, - Абрашка подталкивает Сашу и сует орехи ей за пазуху.
- Дурак ненормальный! - Саша отбивается и встряхивает платье. Мы с хохотом разбегаемся по дому.
Я захожу в столовую. Стол сияет праздничной скатертью в цветочек, которую не доставали с самой Пасхи. Значит, намечается что-то торжественное, я достаю из буфета приготовленные угощения - пастилу, печенье, миндаль, расставляю хорошенькие новые тарелочки. Доверху накладываю в вазочку варенье. Папа очень любит чай с вареньем. А тетя Рахиль вообще за чашку чая именно с этим, сливовым, отдала бы все сладости на свете.
- Кто должен прийти? Что еще поставить?
- Ух ты! Налетай!
Абрашка вихрем врывается в столовую подскакивает к столу и запускает пятерню в блюдо с пирожками.
- Вот умница! Все уже готово! - На пороге появляется мама, свежая, улыбающаяся. Она подходит к зеркалу с париком в руках и надевает его. Легкие мелкие локоны расправляются и разлетаются как от дуновения ветра. Знаешь, детка, завтра мы сами придем в гости к дяде Бере, - вполголоса, словно по секрету, говорит мне мама, вкалывая в волосы длинную шпильку.
Из всех детей папа с мамой берут с собой в гости только меня.
- Уже звонят! - Я бросаюсь встречать. - С праздником, дядя! С праздником, тетушка! - так и прыгаю вокруг гостей.
Дядя Хаим-Лейб широко улыбается. По случаю праздника его лицо из розового стало почти красным. Но привычная сигара еще не торчит изо рта, как дымящаяся труба.
- Что поделываешь, Башенька? - Добрые глаза тети Рахили тоже улыбаются мне. Это самая близкая из всех моих теть. Я могла прожить у нее все лето, могла запросто заходить к ней хоть каждый день. Сегодня ее не узнать в расшитой стразовыми висюлькой накидке, такой широкой и длинной, что тетя похожа на живую вешалку. - Осторожно, Башка, оторвешь! А я надеюсь с Божьей помощью, ее еще годик поносить!
- Хотите снять шляпу?
Шляпа сидит набекрень, и мне кажется, тете трудно держать ее на голове. Целая гора лент и цветов - такая тяжесть! Да еще каждый год по цветку прибавляется.
- А мы, тетушка, завтра идем к вам с дядей Бере.
- Знаю-знаю, и ты приходи! У меня для тебя кое-что есть, - шепчет она мне.
- Башенька, успокойся! Почему ты не ведешь гостей? - кричит мама из столовой.
- С праздником, Алта! С праздником, Шмуль-Ноах! - Дядя наконец входит и с таким пылом приветствует моих родителей, словно давно с ними не виделся. Сегодня он даже пожимает им руки, а в будни только кивает с улыбкой.
- С праздником, с праздником!
Папа сидит за третьим стаканом чая.
- Как поживаете, Рахиль? Садитесь. - Гости садятся к столу. - Что слышно в городе? Вы ведь всегда так горячо участвуете во всех делах общины. - В папином голосе сквозит легкая ирония и даже обида на то, что его-то в них так подробно не посвящают.
- Да откуда мне знать? Говорят, что... - И дядя принимается пересказывать городские новости.
Мы слушаем. Даже папа многого не знает. Вот уж, действительно, если бы не дядя, мы бы понятия не имели, что творится в городе.
Дядя говорит без умолку. Счастливый, что его слушают, расходится еще больше. Новости следуют одна за другой, каждая разрастается в целую историю, пока ее не оборвет чья-нибудь брошенная невзначай шутка.
- Дядя, возьмите кусочек торта!
- Вот это, я понимаю, торт! - с набитым ртом восхищается дядя. - Ты выбирала, Башенька? Ну, ты знаток! Вот на кого можно положиться!
Я краснею, как свекла, и прячусь за тетин стул.
- Тетя, попробуйте чернослив, хоть штучку!
Мне хочется закормить ее сладостями. Чернослив сочится медом, так и просится в рот. Но тетя только смотрит на него, наслаждаясь одним видом. Я обхаживаю гостей, предлагаю пастилу, миндаль, но они, кажется, уже утомились, то ли от дядиных рассказов, то ли от угощенья. Они встают со стульев. В передней я подаю тетушке накидку и слегка встряхиваю ее, чтобы зацепившиеся висюльки улеглись на место.
- Ты всегда обожала побрякушки. - Тетя улыбается довольная, что мне так понравилась ее старая накидка, и сконфуженно поправляет обвисшую, бесформенную шляпу.
- С праздником, Алта! Бог даст, скоро увидимся у нас. Башенька, спасибо за угощение!
- С праздником, с праздником! - Мы провожаем гостей до двери.
- Рахиль плохо выглядит. С ней что-то не то. - Мама качает головой, и все молчат.
- Башенька! - зовет меня мама на другой день. - Одевайся! Идем к дяде Бере.
- Что мне надеть?
- Откуда я знаю! Что хочешь.
Я несусь на кухню.
- Саша, где мое синее платье?
- Никуда не делось, вот оно, надевай. А вам черное, хозяйка?
Она помогает нам одеться, ловко застегивает. Одной мне бы не справиться.
- Ты так выросла с прошлого года, Башенька, - по платью видно.
Одетая, причесанная, я смотрю, как Саша расправляет черные кружева на мамином шелковом корсаже. Брошка-звездочка искрится под горлом, крошечные бриллиантовые серьги вдеты в маленькие ушки.
Мама сияет в своем черном наряде, как звезда на ночном небе.
Пусть бы вот так стояла и не шевелилась. Но она поднимает руки, будто крылья, и прикалывает булавкой шляпу. Два прикрепленных сзади черных пера свисают и покачиваются с двух сторон.
Жаль, мне никогда не надеть эту ее шляпу с перьями. Почувствовать бы, как она по-птичьи колышется на голове.
- Ты не видела мой шапокляк? - Папа весь взмок. Он уже надел воротничок и манжеты, и с него довольно. Он бы с радостью остался дома... Как по волшебству, выскакивает из отверстия длинная тулья. Мама обтирает и обдувает ее, чтобы придать блеск.
Папа надевает цилиндр. Я смотрю во все глаза. Он в один миг вырастает и становится похож на стену с черной трубой. Наконец мама с папой выходят за порог. Цилиндр не покачнулся. Мамины легкие перья чуть дрогнули.
- Дети, стерегите дом. Не уходите все сразу, - говорит мама, обернувшись напоследок. Даже в парадном платье она помнит о жуликах.
На улице полно народу, все идут в гости. Черные, коричневые, зеленые, бронзовые туалеты. Приветственно кланяются друг другу плывущие, как парусники, широкие, нагруженные цветами и лентами шляпы. Мама знакома со всеми дамами в городе.
Где же папа? Я ищу глазами его цилиндр. Мужчины шагают каждый особняком, с раздумчивым видом, заложив руки за спину. Иногда, как в полусне, кивают головой. Волнуются густые бороды. Женщины идут медленно. Должно быть, нелегко нести на себе снаряжение из длинного платья и огромной шляпы, украшенной сухими цветами, которые символизируют листву праздника Кущей. Да и новые туфли жмут.
Тротуар узкий. Меня то и дело задевает по лицу широкая расшитая пола чьей-нибудь накидки. Лучше сойти на мостовую, хоть больно ступать по камням, зато никто не толкает. Пока мама не втаскивает меня обратно, я успеваю постоять на окаймляющих дорогу чурбаках и приложить руку к телеграфному столбу. Он так гудит, что страшно: не унес бы и меня вместе с депешами.
- Мама, а где папа? Я его не вижу.
- Чего ты боишься, дурочка?
Я боюсь, как бы в этом неведомо куда текущем потоке женщин мы не прошли мимо дядиного дома.
- Мама, идем скорей, папа нас, наверно, ждет. - Я тяну ее за рукав.
- Да мы уже пришли. - Мама останавливается перед открытыми настежь воротами. Я бросаюсь во двор и сразу подбегаю к дядиному окну. Да, папа сидит за столом и уже пьет чай.
Нас встречает тетя Мейре. Статная, пышная, похожая на могучую ель. От нее пахнет сладкими духами.
У нее вытянутое веснушчатое лицо, рот с крупными зубами, маленькие, похожие на блестящие угольки, глазки.
- С праздником, Алтенька! Рада видеть вас, хвала Господу, в добром здравии! Раздевайся, Башенька! - Слова сыплются с ее губ вперемешку с трескучим смехом.
- У тебя орехи есть? - раздается хриплый шепот над самым моим ухом.
- Пошли скорей играть! - возникает другой двоюродный братец.
Бомбке и Сёмке, краснолицые и круглые, похожи на два пузатых барабанчика. Карманы их набиты орехами. Они так орут, будто запихивают свои орехи мне в уши.
- Дети, тише! Дайте нам передохнуть. Что у вас за шум? Невозможно разговаривать! - одергивает нас тетя Мейре.
Бомбке и Сёмке гримасничают и подмигивают мне у нее за спиной. Но тетя вдруг проворно поворачивается и, удерживая меня за руку, приказывает сыновьям:
- Марш отсюда! Идите гулять во двор! - И, отгоняя их от меня, выпроваживает вон. - А ты, Башенька, заходи! У меня столько вкусного. Надо же всего попробовать! - Она смеется, все знают, что я сластена.
Сижу и уныло жую миндаль. Мне ужасно скучно. Комнаты у тетушки тесные, мы все стиснулись вокруг стола, впритык к окнам и стенам, так что не повернуться.
Дядя Бере - молчун. Он тут младше всех, но выглядит намного старше жены и дяди Хаим-Лейба. Волосы его так белы, как будто на голову накинуто свежевыстиранное покрывало. В тихих черных глазах затаилась улыбка. Длинный красный нос, вялые губы. Густые мохнатые брови. Дядя боится вымолвить слово. Верно, считает, что все вокруг умнее его. Сидит, как застенчивая девушка, и заливается румянцем, если его о чем-то спросят. Поэтому беседа за столом не клеится. Только тетя Мейре не закрывает рта.
- У вас остынет чай, Алта! Возьмите варенья, реб Шмуль-Ноах! Вы ведь любите мое варенье Алтенька, попробуйте печенье! Это моя гордость. Башенька, ты доела миндальный крем? Хочешь кусочек пирога?
- Нет, спасибо, я больше ничего не хочу.
- Как это ничего? Уж не заболела ли ты, Боже сохрани? Тебе нехорошо? Тетя обеспокоенно суетится вокруг меня.
А я сижу размякшая, отупевшая. За окном двоюродные братья швыряют друг в дружку орехами.
- Мама, пойдем домой! - вырывается у меня, и я со стыдом прижимаюсь к ней.
- Почему тебе вдруг захотелось домой? Впрочем, пора уже собираться.
- Куда вы спешите, Алтенька? Магазин ведь не открывать, - удерживает тетя.
- Все равно, уже поздно! Пока вернемся...
Все выкарабкиваются из-за стола.
И тут-то, когда гости уходят, дядя Бере выходит из оцепенения и заводит какой-то длинный рассказ.
Но я уже во дворе.
- Дура, почему ты не пошла с нами играть? Просидела там, что ли, к пирогам прилипла?!
Бомбке и Сёмке обстреливают меня пустыми скорлупками. И я убегаю, будто в меня летят горячие угли.
ЛЕТО НА ПРИРОДЕ
Если папа с мамой оставались в городе, то отправляли меня на все лето к тете Рахили.
Худенькая, хрупкая тетя Рахиль всегда была печальной. Да и не с чего ей веселиться. Зато дядя Хаим-Лейб был человеком жизнерадостным. Любил посмеяться и пошутить. Ни минуты не сидел на месте, весь день где-то бегал, выпятив встопорщенную бороду.
Мы относились к нему без особого почтения - видели же, что папа не принимает его всерьез. И нисколько не боялись его косматых бровей, под которыми поблескивали маленькие глазки.
Он вечно держал в пожелтевших зубах и с наслаждением потягивал длинную сигару.
С ним можно было побаловаться, поболтать, можно было даже пощекотать его, потаскать за бороду, поиграть его тростью с костяным набалдашником.
Дядя с тетей управляли вторым нашим магазином, который находился на другом берегу. Дядя каждый день приходил за товаром и приносил выручку. И, хотя он был маминым братом, папа не очень ему доверял.
Дядя был осведомлен буквально обо всем, что происходило в городе. По утрам в синагоге, днем на улице, у соседей, в окрестных лавках, вечером у ребе - он всюду успевал, всюду заходил, усаживался, жадно слушал, вставлял словечко-другое, рассказывал анекдот или просто наблюдал.
И так часами. В магазине он бывал редко, дома еще реже. Забежит перекусить, проглотит стакан чая, только в эти минуты тетя Рахиль его и видела. А так весь день проводила одна.
Ходила из угла в угол по магазину. Если являлись разом несколько клиентов, ей помогал часовщик. Каждого покупателя она подолгу, до хрипоты уговаривала, повторяя одно и то же на разные лады, пока он наконец не уходил с покупкой или с пустыми руками. Она же оставалась сидеть на высоком табурете за кассой с каким-то виноватым видом, нос ее покрывался капельками пота, очки съезжали по нему на самый кончик.
Когда же никого не было, часовщик сидел в своем закутке, а тетя забивалась в комнатушку за магазином хлебнуть чайку с вареньем.
И так день за днем, без передышки. И только летом в деревне выдохшись за год тетя могла прийти в себя.
Тут уж волей-неволей хозяином в магазине становился дядя.
- Если твоя тетка уезжает, пусть хоть тебя с собой возьмет, - говорила мама.
И вот мы собираемся в дальний путь. Собственно, не так уж это далеко, но ехать надо поездом. Сначала одним, потом пересесть на другой, а там еще и в тряской телеге.
В ней мы едем долго, потому что в каждой деревне местные женщины хотят знать, кто мы такие. Я разглядываю их сквозь щели двуколки. Они все какие-то черные, замотанные в платки и косынки, лица у всех озабоченные, насупленные. Но находят время остановиться на площади и расспросить тетю и кучера. Тетя отвечает как старым знакомым и, когда телега трогается, они доброжелательно смотрят нам вслед. Как будто она сказала им что-то очень важное. Все улыбаются и желают нам доброго пути. Колеса стучат по деревянному настилу. Когда темные женщины на площади превращаются в маленькие точки, я растягиваюсь на соломенных тюфяках.
До чего же мягко!
Мы катим по песку. Деревца вдоль дороги подпрыгивают в ритме колес поддувает ветерок, скоро вечер. И наконец мы приехали. Осоловевший кучер слезает с козел.
В маленькой спаленке нас ждут две узкие белые кровати. Но большую часть дня мы проводим на веранде, где полотняная занавеска укрывает нас от солнца и дождя. Нас вкусно кормят. Из кастрюли с тушеным мясом, картошкой и луком поднимается легкий парок, сладкий, как непрестанные грезы, в которых витает тетушка. После обеда она отдыхает, а я убегаю в поле. Солнце золотит колосья пшеницы.
Я собираю васильки и маки и складываю их в подол - от этого пунцовое платье разгорается еще пуще. Потом раскладываю цветы на траве, стебелек к стебельку. Обрываю лепестки и пускаю их по ветру - гадаю, сколько лет проживу. Дома расставляю букеты по всей веранде и жду тетушку, чтобы идти купаться.
Мы раздеваемся на песке, под крутым откосом. Я шлепаю по воде, поднимая тучу брызг. Тетушка окунается у берега. Приседает и встает, хлопая по воде руками, но очень скоро вылезает. Я тоже ложусь на песок и сквозь полузакрытые веки смотрю на небо. Потом снова встаю, захожу в воду и плыву вдаль.
Тетя зовет меня, кричит, что остынет самовар. Машет руками, чтобы я вылезала. Хватит! Все уже ушли. Но я плаваю до изнеможения.
Там, вдалеке, тетя уже взобралась на кручу. Ее голос доносится из-за деревьев. И тогда наконец я выскакиваю из воды, второпях накидываю платье и бегу, утопая в высокой траве, на веранду. Тетя уже успела напиться чаю и ждет меня, чтобы разрезать политую сметаной творожную запеканку.
Часто мы с двоюродными братьями - они живут тут же, близко - катаемся на лодке. Собирается веселая компания мальчишек и девчонок. Я гребу до пузырей на ладонях. Рано поутру друзья будят меня, и мы идем в лес за земляникой. Скромные ягодки так соблазнительно краснеют на ползучих кустиках, что я набираю полную пригоршню и отправляю прямо в рот, а корзинка так и остается пустой.
А черникой просто обжираюсь. Синие руки, синие губы, и для корзинки хватает. Хожу, пригнувшись к земле, как старушка, и шарю по кустикам. Когда же разгибаюсь, не знаю, здесь ли еще мои братья, или я одна в лесу. Дрожит каждый листик, деревья вздыхают. Трещат и падают сухие ветки.
Вдруг срывается и перелетает с верхушки на верхушку всполошившаяся птица. Где-то вдали поет соловей, на миг все стихает, и слышно его одного. Я зову остальных. Кто-то, кажется, отвечает, но может, это просто сорока. Где я? Ушла вперед или хожу по кругу? Солнце пробивается сквозь листву. Лучи пляшут на ветках. Жук ползет через тропинку. Нечаянно наступаю на муравейник и пугаюсь больше, чем сами муравьи. Они суматошно копошатся, лезут мне на ноги. Я отряхиваю подол. Жара и страх допекли меня окончательно, и я бегу вон из леса, к большой дороге.
На опушке все собираются вместе. Каждый взвешивает на руке свою корзинку. У кого больше ягод? И гурьбой идем домой.
После дождя мальчишки зовут меня за грибами. В лесу сыро. Землю устилают мокрые листья. С веток капает на голову и за шиворот. А то вдруг под ногами вода. Я не люблю грязи и луж, мне все мерещатся в них лягушки. Как услышу кваканье, так все внутри сжимается.
Попадаются грибы. Но, чуть прикоснешься, дрябло обвисает шляпка. И такие скользкие, что противно. На старых грибах налет зеленоватой плесени. Не понимаю, как это тетушка ухитряется превратить эту добычу в такое вкусное кушанье.
За всеми этими играми, прогулками, трапезами незаметно проходит лето, и я возвращаюсь домой в два раза толще, чем была.
Совсем другое дело, когда родители сами снимают дачу.
Сначала снаряжают и отправляют вперед две-три полводы с мебелью, постелью и съестным. Следом тащится привязанная веревкой наша рыжая корова. И мычит, задрав голову, на небо.
Служанка Саша сидит рядом с кучером на груде матрасов.
И только через несколько дней на поезде привозят нас, детей.
В доме, бревенчатом срубе, сладковато пахнет смолой. Стены и пол лоснятся.
Папа с мамой приезжают только на Шабат. Братья терпеть не могут торчать за городом всю неделю. Так что я остаюсь одна, предоставленная сама себе.
Бегаю по лесам, как молодой зверек. В сосновом аромате, между высоких сосен, под синим куполом неба. Солнце мечет с верхушек деревьев пучки лучей на тропинку. Искрятся птичьи глазки. По земле стелются черные тени и убегают прочь, едва я сдвинусь с места.
Я ухожу все дальше, теряюсь среди стволов. Наступаю на сухие веточки под ногами и добавляю свою толику в лесной шум, как какая-нибудь птаха, что копошится и чирикает в зеленой кроне.
Ищу местечко, где бы прилечь. И, закинув руки за голову, смотрю, как пробиваются сквозь ветви лучи, как пляшут блики и тени. Слушаю лес. Все вокруг щебечет, стрекочет, жалобно посвистывает. Где-то стучит топор. Я встаю и вижу перед собой двух здоровенных, кряжистых, чернобородых мужиков. В руках блестит по топору, из котомки торчит бутылка. Четыре изумленных зеленых глаза глядят на меня, как на черта. Не подавая виду, что испугалась, я ухожу, будто ничего не видела, и прислушиваюсь к тому, что происходит сзади. Не оборачиваясь, представляю себе, как облегченно опустились их плечи. Как, поплевав в ладони, они продолжают рубку.
Из леса выхожу к реке. Течение довольно быстрое. Поплыть бы по нему щепкой.
Вдруг резко темнеет. Набежавшие тучи прячут солнце и синеву. Вспыхивают и скрещиваются белые клинки, полыхают молнии. Я забираюсь в кусты, которые треплет ветер. Но от ливня никуда не спрячешься.
Люблю купаться в грозу. Берег забросан листьями всех деревьев вперемешку. Вода теплая, со свинцовым блеском. Медленно вхожу в нее. Я совсем одна, только молодые зеленые стебли рядом бьются на ветру и смеются над дождем и громом. Мокрая насквозь одежда валяется на песке. Домой я бегу, облепленная влажной простынкой.
И никому не жалко сплавщиков, которые мечутся, как сумасшедшие, пытаются подцепить и подтащить своими тростинками-крюками толстенные бревна. А волны ревут и уносят их.
От берегов на помощь плотогонам отчаливают лодки. Но их качает и швыряет во все стороны в водяной каше.
- Очумел, что ли, куда прешь?
- Бросай шест, олух, не то я тебе голову проломлю!
- Эй, поднажми, косорукий! Чего скорчился?
- А ты что разорался! Пошел к черту!
- Сам пошел!..
- Лодки, весла, шесты сталкиваются, мешают друг другу. Зеваки на мосту бегают из стороны в сторону, будто хотят собрать бревна сверху.
Одни лодочники чешут в затылке и плюют в воду, другие - ловят и волокут бревна.
Я бреду домой расстроенная. Все тело ломит, будто я сама разбилась вместе с плотом. Бревна так и мельтешат перед глазами, мне никак от них не отделаться.
Когда же плоты пройдут под мостом? Наверное, ночью... Когда все спят, стихает и вода, на мосту никого нет - вот тогда-то они крадучись проскользнут меж задремавших опор.
В КОНДИТЕРСКОЙ
С самого утра в доме кутерьма. Все чистится и моется. Готовиться посуда к Пасхе. Вилки, ложки и ножи начищаются до блеска. Пузатый самовар испускает искры, как стрелы.
- Гляди, Саша! - Я наклоняюсь к самовару. - Вон твоя и моя голова!
- Отстань ты со своими глупостями! Выдумает тоже! У меня полно дел, надо помочь Шае. Сегодня седер!
Будто я не знаю!..
Мама дала мне длинный список вкусных вещей, которые нужно купить. Сама она занята в магазине и поручила это дело мне. Наверное, потому, что я лакомка.
- Башенька, будь настоящей хозяйкой. Позаботься, чтобы все было самое лучшее.
Сколько бы я всего ни накупила и сколько бы угощений ни наготовила Хая, в последний момент все равно чего-то не хватает.
Гости приходят с кучей детей. Все съедается подчистую, и всех припасов оказывается мало.
Я закупаю чуть не всю кондитерскую.
"Для кого столько сладостей?" - будет возмущаться мама. Ведь Хая, при всех своих заботах, уж конечно не забудет испечь пироги и сделать свой коронный чернослив с грецкими орехами и медом.
Мимо этой лавки не пройдешь даже с закрытыми глазами. На улице еще холодно, но из одной подворотни идет горячий сладкий дух, и вкусный запах щекочет ноздри.
Там и находится еврейская кондитерская. Здесь выпекают лучшие в городе пирожные и печенья.
Я подхожу со своим списком к закопченной, будто она ведет прямо в духовку, двери. Ее потускневшая ручка никогда не остывает.
Вхожу и окунаюсь в сладкое облако. Прислушиваюсь так тихо, словно в лавке никого нет. Слышно только ворчанье огня.
Кондитер, его старая жена и костлявая незамужняя дочь - никто не говорит ни слова. Зато все трое приторно улыбаются. Жаркая улыбка разливается по бледным лицам, точно их поливают разогретым сиропом из кувшина. Они купаются в сахаре и меде, даже если им случается съесть кусочек черного хлеба с селедкой. И никогда у них не пахнет, например, луком.
Все трое, тощие и сухие, как головешки, целыми днями снуют в старых тапочках из кухни в гостиную и обратно. Почему они называют лавку салоном? Может, из-за портрета на стене: хозяин с хозяйкой в свадебных нарядах? Косо висящая фотография под стеклом в черной рамке, засиженная мухами. Стулья с драной обивкой и несколько столиков. Когда эти столики загромоздили гостиную, она окончательно превратилась в лавку.
Что купить? Дверь открывается сама собой. В темной прихожей душно, как в парилке. Я вижу хозяйку: она нагнулась к печке и ворошит угли длинной кочергой.
- Здравствуйте! - вежливо говорю я в темноту.
Кондитерша, не разгибаясь, чуть поворачивает голову в мою сторону:
- Здравствуй, Башенька! Как дела? Давно тебя не видела. - Все это она говорит, глядя уже не на меня, а снова в печку.
- А-а, Башенька! Заходи! - Рядом со мной неожиданно выныривает хозяин, я и не слышала, как он вошел. - А я как раз думаю, что это Алтина дочка все не идет? Пончиков скоро не останется. Фруктовой пастилы не хочешь? Она сегодня удалась как никогда.
Дочь тоже тут, остановилась на полпути из кухни в гостиную. У меня щиплет в глазах и першит в горле от густой сладости.
Так что же выбрать? Столы ломятся, как на свадьбе. Вот целая мостовая блестящего карамелью печенья. Вот пухлые, белые, горячие, воздушные пироги. Золотистые миндальные пирожные. На другом столе россыпи булочек и пряничных звезд Давида. Тут же в большой миске остывает маковая масса для начинки, а рядом сияющая на весь магазин царственная ваза с горячим вареньем.
- Что вам доставить? Что мама просила? - спрашивает кондитер.
Я показываю пальцем на блюда:
- Вот это, это и вон то. До свидания, до свидания!
Скорее отсюда, не то задохнусь.
- До свидания, Башенька! Все будет доставлено. Счастливого вам всем праздника!
На улице вдыхаю воздух полной грудью. Как хорошо!
А теперь бегом домой. Как бы пакеты с покупками не прибыли раньше, чем я успею дойти. Припускаю со всех ног.
Так и есть, братья уже надкусили все, до чего добрались.
- Что мама скажет! Это же для гостей!
И я прячу подальше пасхальные сладости.
В ГОСТИ
- Башутка, тебе ватрушку или блины? - будит меня трубный голос Шаи.
- Блины? А что еще есть?
- Что еще? Не ребенок, а наказание! Мало ли, что есть! Есть булочки с маком. Вставай, я тебя причешу. У нас сегодня гости, будешь играть в орехи.
- Как ты думаешь, я выиграю? - Это уже шепчет мне на ухо Саша.
Как только папа уходит вздремнуть после обеда, мы располагаемся в гостиной. Братья достают из карманов пригоршни орехов. Все садятся на пол.
- В правой? В левой? В правой? В левой? - Мальчишки трясут кулаками у меня перед носом. Кулаки гремят, как погремушки, и оглушают меня. Я боюсь ошибиться, а братья норовят меня облапошить.
- В левой!
Я стараюсь удержать их руки, чтоб не жульничали.
Кулак разжимается, и орехи сыплются на пол.
Мы бросаемся ловить их. Я ползаю под столом, выгребаю орехи из-под буфета. Они застревают в щелях. Братья свистят сквозь зубы, гоняют орехи, как мячики, и соревнуются, кто первый поймает ногой.
- Эх, запить бы орехи винцом - мечтает молчаливый Аарон, сплевывая на скорлупки, которыми усыпан весь пол.
- Держи, держи, вон куда твои покатился, - Абрашка подталкивает Сашу и сует орехи ей за пазуху.
- Дурак ненормальный! - Саша отбивается и встряхивает платье. Мы с хохотом разбегаемся по дому.
Я захожу в столовую. Стол сияет праздничной скатертью в цветочек, которую не доставали с самой Пасхи. Значит, намечается что-то торжественное, я достаю из буфета приготовленные угощения - пастилу, печенье, миндаль, расставляю хорошенькие новые тарелочки. Доверху накладываю в вазочку варенье. Папа очень любит чай с вареньем. А тетя Рахиль вообще за чашку чая именно с этим, сливовым, отдала бы все сладости на свете.
- Кто должен прийти? Что еще поставить?
- Ух ты! Налетай!
Абрашка вихрем врывается в столовую подскакивает к столу и запускает пятерню в блюдо с пирожками.
- Вот умница! Все уже готово! - На пороге появляется мама, свежая, улыбающаяся. Она подходит к зеркалу с париком в руках и надевает его. Легкие мелкие локоны расправляются и разлетаются как от дуновения ветра. Знаешь, детка, завтра мы сами придем в гости к дяде Бере, - вполголоса, словно по секрету, говорит мне мама, вкалывая в волосы длинную шпильку.
Из всех детей папа с мамой берут с собой в гости только меня.
- Уже звонят! - Я бросаюсь встречать. - С праздником, дядя! С праздником, тетушка! - так и прыгаю вокруг гостей.
Дядя Хаим-Лейб широко улыбается. По случаю праздника его лицо из розового стало почти красным. Но привычная сигара еще не торчит изо рта, как дымящаяся труба.
- Что поделываешь, Башенька? - Добрые глаза тети Рахили тоже улыбаются мне. Это самая близкая из всех моих теть. Я могла прожить у нее все лето, могла запросто заходить к ней хоть каждый день. Сегодня ее не узнать в расшитой стразовыми висюлькой накидке, такой широкой и длинной, что тетя похожа на живую вешалку. - Осторожно, Башка, оторвешь! А я надеюсь с Божьей помощью, ее еще годик поносить!
- Хотите снять шляпу?
Шляпа сидит набекрень, и мне кажется, тете трудно держать ее на голове. Целая гора лент и цветов - такая тяжесть! Да еще каждый год по цветку прибавляется.
- А мы, тетушка, завтра идем к вам с дядей Бере.
- Знаю-знаю, и ты приходи! У меня для тебя кое-что есть, - шепчет она мне.
- Башенька, успокойся! Почему ты не ведешь гостей? - кричит мама из столовой.
- С праздником, Алта! С праздником, Шмуль-Ноах! - Дядя наконец входит и с таким пылом приветствует моих родителей, словно давно с ними не виделся. Сегодня он даже пожимает им руки, а в будни только кивает с улыбкой.
- С праздником, с праздником!
Папа сидит за третьим стаканом чая.
- Как поживаете, Рахиль? Садитесь. - Гости садятся к столу. - Что слышно в городе? Вы ведь всегда так горячо участвуете во всех делах общины. - В папином голосе сквозит легкая ирония и даже обида на то, что его-то в них так подробно не посвящают.
- Да откуда мне знать? Говорят, что... - И дядя принимается пересказывать городские новости.
Мы слушаем. Даже папа многого не знает. Вот уж, действительно, если бы не дядя, мы бы понятия не имели, что творится в городе.
Дядя говорит без умолку. Счастливый, что его слушают, расходится еще больше. Новости следуют одна за другой, каждая разрастается в целую историю, пока ее не оборвет чья-нибудь брошенная невзначай шутка.
- Дядя, возьмите кусочек торта!
- Вот это, я понимаю, торт! - с набитым ртом восхищается дядя. - Ты выбирала, Башенька? Ну, ты знаток! Вот на кого можно положиться!
Я краснею, как свекла, и прячусь за тетин стул.
- Тетя, попробуйте чернослив, хоть штучку!
Мне хочется закормить ее сладостями. Чернослив сочится медом, так и просится в рот. Но тетя только смотрит на него, наслаждаясь одним видом. Я обхаживаю гостей, предлагаю пастилу, миндаль, но они, кажется, уже утомились, то ли от дядиных рассказов, то ли от угощенья. Они встают со стульев. В передней я подаю тетушке накидку и слегка встряхиваю ее, чтобы зацепившиеся висюльки улеглись на место.
- Ты всегда обожала побрякушки. - Тетя улыбается довольная, что мне так понравилась ее старая накидка, и сконфуженно поправляет обвисшую, бесформенную шляпу.
- С праздником, Алта! Бог даст, скоро увидимся у нас. Башенька, спасибо за угощение!
- С праздником, с праздником! - Мы провожаем гостей до двери.
- Рахиль плохо выглядит. С ней что-то не то. - Мама качает головой, и все молчат.
- Башенька! - зовет меня мама на другой день. - Одевайся! Идем к дяде Бере.
- Что мне надеть?
- Откуда я знаю! Что хочешь.
Я несусь на кухню.
- Саша, где мое синее платье?
- Никуда не делось, вот оно, надевай. А вам черное, хозяйка?
Она помогает нам одеться, ловко застегивает. Одной мне бы не справиться.
- Ты так выросла с прошлого года, Башенька, - по платью видно.
Одетая, причесанная, я смотрю, как Саша расправляет черные кружева на мамином шелковом корсаже. Брошка-звездочка искрится под горлом, крошечные бриллиантовые серьги вдеты в маленькие ушки.
Мама сияет в своем черном наряде, как звезда на ночном небе.
Пусть бы вот так стояла и не шевелилась. Но она поднимает руки, будто крылья, и прикалывает булавкой шляпу. Два прикрепленных сзади черных пера свисают и покачиваются с двух сторон.
Жаль, мне никогда не надеть эту ее шляпу с перьями. Почувствовать бы, как она по-птичьи колышется на голове.
- Ты не видела мой шапокляк? - Папа весь взмок. Он уже надел воротничок и манжеты, и с него довольно. Он бы с радостью остался дома... Как по волшебству, выскакивает из отверстия длинная тулья. Мама обтирает и обдувает ее, чтобы придать блеск.
Папа надевает цилиндр. Я смотрю во все глаза. Он в один миг вырастает и становится похож на стену с черной трубой. Наконец мама с папой выходят за порог. Цилиндр не покачнулся. Мамины легкие перья чуть дрогнули.
- Дети, стерегите дом. Не уходите все сразу, - говорит мама, обернувшись напоследок. Даже в парадном платье она помнит о жуликах.
На улице полно народу, все идут в гости. Черные, коричневые, зеленые, бронзовые туалеты. Приветственно кланяются друг другу плывущие, как парусники, широкие, нагруженные цветами и лентами шляпы. Мама знакома со всеми дамами в городе.
Где же папа? Я ищу глазами его цилиндр. Мужчины шагают каждый особняком, с раздумчивым видом, заложив руки за спину. Иногда, как в полусне, кивают головой. Волнуются густые бороды. Женщины идут медленно. Должно быть, нелегко нести на себе снаряжение из длинного платья и огромной шляпы, украшенной сухими цветами, которые символизируют листву праздника Кущей. Да и новые туфли жмут.
Тротуар узкий. Меня то и дело задевает по лицу широкая расшитая пола чьей-нибудь накидки. Лучше сойти на мостовую, хоть больно ступать по камням, зато никто не толкает. Пока мама не втаскивает меня обратно, я успеваю постоять на окаймляющих дорогу чурбаках и приложить руку к телеграфному столбу. Он так гудит, что страшно: не унес бы и меня вместе с депешами.
- Мама, а где папа? Я его не вижу.
- Чего ты боишься, дурочка?
Я боюсь, как бы в этом неведомо куда текущем потоке женщин мы не прошли мимо дядиного дома.
- Мама, идем скорей, папа нас, наверно, ждет. - Я тяну ее за рукав.
- Да мы уже пришли. - Мама останавливается перед открытыми настежь воротами. Я бросаюсь во двор и сразу подбегаю к дядиному окну. Да, папа сидит за столом и уже пьет чай.
Нас встречает тетя Мейре. Статная, пышная, похожая на могучую ель. От нее пахнет сладкими духами.
У нее вытянутое веснушчатое лицо, рот с крупными зубами, маленькие, похожие на блестящие угольки, глазки.
- С праздником, Алтенька! Рада видеть вас, хвала Господу, в добром здравии! Раздевайся, Башенька! - Слова сыплются с ее губ вперемешку с трескучим смехом.
- У тебя орехи есть? - раздается хриплый шепот над самым моим ухом.
- Пошли скорей играть! - возникает другой двоюродный братец.
Бомбке и Сёмке, краснолицые и круглые, похожи на два пузатых барабанчика. Карманы их набиты орехами. Они так орут, будто запихивают свои орехи мне в уши.
- Дети, тише! Дайте нам передохнуть. Что у вас за шум? Невозможно разговаривать! - одергивает нас тетя Мейре.
Бомбке и Сёмке гримасничают и подмигивают мне у нее за спиной. Но тетя вдруг проворно поворачивается и, удерживая меня за руку, приказывает сыновьям:
- Марш отсюда! Идите гулять во двор! - И, отгоняя их от меня, выпроваживает вон. - А ты, Башенька, заходи! У меня столько вкусного. Надо же всего попробовать! - Она смеется, все знают, что я сластена.
Сижу и уныло жую миндаль. Мне ужасно скучно. Комнаты у тетушки тесные, мы все стиснулись вокруг стола, впритык к окнам и стенам, так что не повернуться.
Дядя Бере - молчун. Он тут младше всех, но выглядит намного старше жены и дяди Хаим-Лейба. Волосы его так белы, как будто на голову накинуто свежевыстиранное покрывало. В тихих черных глазах затаилась улыбка. Длинный красный нос, вялые губы. Густые мохнатые брови. Дядя боится вымолвить слово. Верно, считает, что все вокруг умнее его. Сидит, как застенчивая девушка, и заливается румянцем, если его о чем-то спросят. Поэтому беседа за столом не клеится. Только тетя Мейре не закрывает рта.
- У вас остынет чай, Алта! Возьмите варенья, реб Шмуль-Ноах! Вы ведь любите мое варенье Алтенька, попробуйте печенье! Это моя гордость. Башенька, ты доела миндальный крем? Хочешь кусочек пирога?
- Нет, спасибо, я больше ничего не хочу.
- Как это ничего? Уж не заболела ли ты, Боже сохрани? Тебе нехорошо? Тетя обеспокоенно суетится вокруг меня.
А я сижу размякшая, отупевшая. За окном двоюродные братья швыряют друг в дружку орехами.
- Мама, пойдем домой! - вырывается у меня, и я со стыдом прижимаюсь к ней.
- Почему тебе вдруг захотелось домой? Впрочем, пора уже собираться.
- Куда вы спешите, Алтенька? Магазин ведь не открывать, - удерживает тетя.
- Все равно, уже поздно! Пока вернемся...
Все выкарабкиваются из-за стола.
И тут-то, когда гости уходят, дядя Бере выходит из оцепенения и заводит какой-то длинный рассказ.
Но я уже во дворе.
- Дура, почему ты не пошла с нами играть? Просидела там, что ли, к пирогам прилипла?!
Бомбке и Сёмке обстреливают меня пустыми скорлупками. И я убегаю, будто в меня летят горячие угли.
ЛЕТО НА ПРИРОДЕ
Если папа с мамой оставались в городе, то отправляли меня на все лето к тете Рахили.
Худенькая, хрупкая тетя Рахиль всегда была печальной. Да и не с чего ей веселиться. Зато дядя Хаим-Лейб был человеком жизнерадостным. Любил посмеяться и пошутить. Ни минуты не сидел на месте, весь день где-то бегал, выпятив встопорщенную бороду.
Мы относились к нему без особого почтения - видели же, что папа не принимает его всерьез. И нисколько не боялись его косматых бровей, под которыми поблескивали маленькие глазки.
Он вечно держал в пожелтевших зубах и с наслаждением потягивал длинную сигару.
С ним можно было побаловаться, поболтать, можно было даже пощекотать его, потаскать за бороду, поиграть его тростью с костяным набалдашником.
Дядя с тетей управляли вторым нашим магазином, который находился на другом берегу. Дядя каждый день приходил за товаром и приносил выручку. И, хотя он был маминым братом, папа не очень ему доверял.
Дядя был осведомлен буквально обо всем, что происходило в городе. По утрам в синагоге, днем на улице, у соседей, в окрестных лавках, вечером у ребе - он всюду успевал, всюду заходил, усаживался, жадно слушал, вставлял словечко-другое, рассказывал анекдот или просто наблюдал.
И так часами. В магазине он бывал редко, дома еще реже. Забежит перекусить, проглотит стакан чая, только в эти минуты тетя Рахиль его и видела. А так весь день проводила одна.
Ходила из угла в угол по магазину. Если являлись разом несколько клиентов, ей помогал часовщик. Каждого покупателя она подолгу, до хрипоты уговаривала, повторяя одно и то же на разные лады, пока он наконец не уходил с покупкой или с пустыми руками. Она же оставалась сидеть на высоком табурете за кассой с каким-то виноватым видом, нос ее покрывался капельками пота, очки съезжали по нему на самый кончик.
Когда же никого не было, часовщик сидел в своем закутке, а тетя забивалась в комнатушку за магазином хлебнуть чайку с вареньем.
И так день за днем, без передышки. И только летом в деревне выдохшись за год тетя могла прийти в себя.
Тут уж волей-неволей хозяином в магазине становился дядя.
- Если твоя тетка уезжает, пусть хоть тебя с собой возьмет, - говорила мама.
И вот мы собираемся в дальний путь. Собственно, не так уж это далеко, но ехать надо поездом. Сначала одним, потом пересесть на другой, а там еще и в тряской телеге.
В ней мы едем долго, потому что в каждой деревне местные женщины хотят знать, кто мы такие. Я разглядываю их сквозь щели двуколки. Они все какие-то черные, замотанные в платки и косынки, лица у всех озабоченные, насупленные. Но находят время остановиться на площади и расспросить тетю и кучера. Тетя отвечает как старым знакомым и, когда телега трогается, они доброжелательно смотрят нам вслед. Как будто она сказала им что-то очень важное. Все улыбаются и желают нам доброго пути. Колеса стучат по деревянному настилу. Когда темные женщины на площади превращаются в маленькие точки, я растягиваюсь на соломенных тюфяках.
До чего же мягко!
Мы катим по песку. Деревца вдоль дороги подпрыгивают в ритме колес поддувает ветерок, скоро вечер. И наконец мы приехали. Осоловевший кучер слезает с козел.
В маленькой спаленке нас ждут две узкие белые кровати. Но большую часть дня мы проводим на веранде, где полотняная занавеска укрывает нас от солнца и дождя. Нас вкусно кормят. Из кастрюли с тушеным мясом, картошкой и луком поднимается легкий парок, сладкий, как непрестанные грезы, в которых витает тетушка. После обеда она отдыхает, а я убегаю в поле. Солнце золотит колосья пшеницы.
Я собираю васильки и маки и складываю их в подол - от этого пунцовое платье разгорается еще пуще. Потом раскладываю цветы на траве, стебелек к стебельку. Обрываю лепестки и пускаю их по ветру - гадаю, сколько лет проживу. Дома расставляю букеты по всей веранде и жду тетушку, чтобы идти купаться.
Мы раздеваемся на песке, под крутым откосом. Я шлепаю по воде, поднимая тучу брызг. Тетушка окунается у берега. Приседает и встает, хлопая по воде руками, но очень скоро вылезает. Я тоже ложусь на песок и сквозь полузакрытые веки смотрю на небо. Потом снова встаю, захожу в воду и плыву вдаль.
Тетя зовет меня, кричит, что остынет самовар. Машет руками, чтобы я вылезала. Хватит! Все уже ушли. Но я плаваю до изнеможения.
Там, вдалеке, тетя уже взобралась на кручу. Ее голос доносится из-за деревьев. И тогда наконец я выскакиваю из воды, второпях накидываю платье и бегу, утопая в высокой траве, на веранду. Тетя уже успела напиться чаю и ждет меня, чтобы разрезать политую сметаной творожную запеканку.
Часто мы с двоюродными братьями - они живут тут же, близко - катаемся на лодке. Собирается веселая компания мальчишек и девчонок. Я гребу до пузырей на ладонях. Рано поутру друзья будят меня, и мы идем в лес за земляникой. Скромные ягодки так соблазнительно краснеют на ползучих кустиках, что я набираю полную пригоршню и отправляю прямо в рот, а корзинка так и остается пустой.
А черникой просто обжираюсь. Синие руки, синие губы, и для корзинки хватает. Хожу, пригнувшись к земле, как старушка, и шарю по кустикам. Когда же разгибаюсь, не знаю, здесь ли еще мои братья, или я одна в лесу. Дрожит каждый листик, деревья вздыхают. Трещат и падают сухие ветки.
Вдруг срывается и перелетает с верхушки на верхушку всполошившаяся птица. Где-то вдали поет соловей, на миг все стихает, и слышно его одного. Я зову остальных. Кто-то, кажется, отвечает, но может, это просто сорока. Где я? Ушла вперед или хожу по кругу? Солнце пробивается сквозь листву. Лучи пляшут на ветках. Жук ползет через тропинку. Нечаянно наступаю на муравейник и пугаюсь больше, чем сами муравьи. Они суматошно копошатся, лезут мне на ноги. Я отряхиваю подол. Жара и страх допекли меня окончательно, и я бегу вон из леса, к большой дороге.
На опушке все собираются вместе. Каждый взвешивает на руке свою корзинку. У кого больше ягод? И гурьбой идем домой.
После дождя мальчишки зовут меня за грибами. В лесу сыро. Землю устилают мокрые листья. С веток капает на голову и за шиворот. А то вдруг под ногами вода. Я не люблю грязи и луж, мне все мерещатся в них лягушки. Как услышу кваканье, так все внутри сжимается.
Попадаются грибы. Но, чуть прикоснешься, дрябло обвисает шляпка. И такие скользкие, что противно. На старых грибах налет зеленоватой плесени. Не понимаю, как это тетушка ухитряется превратить эту добычу в такое вкусное кушанье.
За всеми этими играми, прогулками, трапезами незаметно проходит лето, и я возвращаюсь домой в два раза толще, чем была.
Совсем другое дело, когда родители сами снимают дачу.
Сначала снаряжают и отправляют вперед две-три полводы с мебелью, постелью и съестным. Следом тащится привязанная веревкой наша рыжая корова. И мычит, задрав голову, на небо.
Служанка Саша сидит рядом с кучером на груде матрасов.
И только через несколько дней на поезде привозят нас, детей.
В доме, бревенчатом срубе, сладковато пахнет смолой. Стены и пол лоснятся.
Папа с мамой приезжают только на Шабат. Братья терпеть не могут торчать за городом всю неделю. Так что я остаюсь одна, предоставленная сама себе.
Бегаю по лесам, как молодой зверек. В сосновом аромате, между высоких сосен, под синим куполом неба. Солнце мечет с верхушек деревьев пучки лучей на тропинку. Искрятся птичьи глазки. По земле стелются черные тени и убегают прочь, едва я сдвинусь с места.
Я ухожу все дальше, теряюсь среди стволов. Наступаю на сухие веточки под ногами и добавляю свою толику в лесной шум, как какая-нибудь птаха, что копошится и чирикает в зеленой кроне.
Ищу местечко, где бы прилечь. И, закинув руки за голову, смотрю, как пробиваются сквозь ветви лучи, как пляшут блики и тени. Слушаю лес. Все вокруг щебечет, стрекочет, жалобно посвистывает. Где-то стучит топор. Я встаю и вижу перед собой двух здоровенных, кряжистых, чернобородых мужиков. В руках блестит по топору, из котомки торчит бутылка. Четыре изумленных зеленых глаза глядят на меня, как на черта. Не подавая виду, что испугалась, я ухожу, будто ничего не видела, и прислушиваюсь к тому, что происходит сзади. Не оборачиваясь, представляю себе, как облегченно опустились их плечи. Как, поплевав в ладони, они продолжают рубку.
Из леса выхожу к реке. Течение довольно быстрое. Поплыть бы по нему щепкой.
Вдруг резко темнеет. Набежавшие тучи прячут солнце и синеву. Вспыхивают и скрещиваются белые клинки, полыхают молнии. Я забираюсь в кусты, которые треплет ветер. Но от ливня никуда не спрячешься.
Люблю купаться в грозу. Берег забросан листьями всех деревьев вперемешку. Вода теплая, со свинцовым блеском. Медленно вхожу в нее. Я совсем одна, только молодые зеленые стебли рядом бьются на ветру и смеются над дождем и громом. Мокрая насквозь одежда валяется на песке. Домой я бегу, облепленная влажной простынкой.