- Что с ним, чертом, сделаешь!
Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.
- Но-о! Старая кляча! Пошла! - дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.
Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.
Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли - кажется, вот-вот слезет шкура.
Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.
- Но! Чумовая! Но! Хоп! - надсаживается Иван.
Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам.
Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы.
Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг - и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.
У меня разгорелись щеки, их щиплет мороз.
Вытянув руки, хочу поймать улицы, дома. Но все пролетает мимо: окна, ставни, вывески, - все подхватывает ветер, заметает снег.
Кажется, мы уже далеко за городом, я мерзну и больше ничего не вижу. Снег залепил глаза и брови. Набился в волосы, они затвердели, хоть режь ножом. В снегу воротник.
Я топаю ногами. Овчина давно промокла. От нее еще холоднее. Ноги одеревенели - не поднять. Толкаю, трясу Абрашку. Но что с ним?
Свищет ветер, и я не слышу брата. Только что он брыкался, как жеребенок. А теперь? Почему у него изо рта не идет больше пар? Кровь бросается мне в лицо.
Может, мы замерзли?
Мама! Мама! Где мама? Тоже улетела на небо? И зовет оттуда: "Где вы? Куда вас занесло? На край света?"
Вдруг сани останавливаются как вкопанные, мы чуть не валимся кувырком.
- Ну, где ваши десять копеек?
Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет.
Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.
- Настоящее серебро! Твердое, как железо!
- Где мы, Иван?
- Дома, барышня, домой приехали.
Я оборачиваюсь.
Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест - все вернулось с неба.
Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине.
На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки - все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.
МАГАЗИН
Стоит толкнуть дверь, отделяющую жилье от магазина, как передо мной открывается другой мир.
Вся она обита железом. Вместо ручки торчит огромный ключ. Сразу за дверью - склад, где я всегда спотыкаюсь на пороге, а потом иду ощупью, держась за стенку. Под ногами шуршит оберточная бумага.
На полу лежат и ждут, пока их повесят на стену, упакованные часы. Они еще не ходят и лежат навзничь, немые, словно заживо погребенные. Спертый воздух темного помещения пропитан доносящимися из магазина голосами.
Голоса бьются за высокой деревянной перегородкой. Я стою за ней, как за решеткой, и прислушиваюсь. Ловлю один голос из всех - мамин, вот он, ура!
Но - внимание! - надо еще определить, ровный, спокойный у нее голос или, не дай Бог, сердитый. От этого зависит, можно иди нельзя мне войти в магазин.
Бодрые высокие нотки - приглашение. Я откидываю портьеру и попадаю в головокружительное стеклянно-зеркальное царство. Громко и вразнобой отплясывают маятники. Вокруг все сияет. Блестит, отражаясь в зеркалах, переливается в витринах золото и серебро. Ослепнуть можно!
Фырчат, будто испускают тяжкие вздохи, две большие газовые люстры под потолком. Струйки пламени дрожат в забранных сеткой рожках, которые еле сдерживают брызжущие искры.
По двум стенам важно высятся застекленные шкафы. Они пригнаны впритирку, упираются в самый потолок.
Легко открываются стеклянные дверцы. Все на виду, все можно разглядеть, чуть ли не потрогать.
На полках стоят рюмки, стопки, сахарницы, блюдца, витые корзиночки, чайники и молочники, подставки для ритуальных плодов, все сверкает, будто только что отполировано. Стоит сделать шаг - и все эти вещи двигаются за мной, как в зеркале.
Посреди магазина три словно выросшие из земли длинные стенки-стойки с ящиками. Они перегораживают зал. Витрины с золотыми украшениями похожи на волшебные сундуки с сокровищами. В них горят огнем кольца, серьги и браслеты с драгоценными камнями всех оттенков.
Темный пол не заметен в свете и блеске. У самых ног покупателей блистают серебряные сервизы. Так что мерцающие отблески дрожат на черных ботинках.
Третья стена остается темной даже днем. Она увешана часами и похожа на дремучий лес.
Тут настенные часы любой величины массивные деревянные футляры с толстыми цепями и тяжелыми медными гирями и более изящные, с цепями потоньше и гирями полегче, но у всех в полом брюхе маятники на заостренных стержнях-кинжалах.
Среди больших часов теряются маленькие и совсем крохотные, у которых виден только белый лунный диск циферблата. Вся стена шумно дышит. Из каждого ящичка рвется наружу приглушенный стон, будто там, и темных недрах, ежеминутно кого-то душат.
И вдруг - я вздрагиваю - одни грузные часы оживают, сипят, как старик с одышкой. Опасливо смотрю, не рассыпался ли корпус?
Часы натужно бьют. Мое сердце отзывается на каждый удар. Уф, наконец-то секундная стрелка обгоняет минутную - можно передохнуть и жить спокойно до следующего раза, когда снова захрипит страшный старик.
Другие часы будто хлюпают носом или разражаются хриплыми дребезжащими смешками.
Ну а у самых маленьких голосок тонкий и хрупкий. Они вскрикивают, как проснувшиеся среди ночи перепуганные дети. Часы идут вздыхают, болтают маятниками днем и ночью. Когда же они отдыхают?
Вот несколько часов с боем зазвенели одновременно. Нарочно, что ли?
Замирая, перехожу от одних к другим. И слышу какие-то кажется, из-под земли идущие голоса. Это надрываются запрятанные в картонные коробки у самого пола будильники. Они-то, горластые сорванцы, и будят старых увальней.
Вдруг разливается нежная мелодия. Это музыкальная шкатулка. Я приоткрыла крышку, и песенка выпорхнула, как пташка из гнезда. Внутри копошится целый муравейник проволочек, пружинок и колесиков.
Я не отхожу от шкатулки - пусть видит, что ее кто-то слушает и не перестает играть. Но колесики все равно останавливаются. Может они споют еще. Таким теплом дохнуло из этого тесного мирка и обдало весь магазин.
Даже часы с боем затаили дыхание.
Каждый вечер перед сном кто-нибудь из братьев обходит магазин. Родители посылают его проверить, все ли в порядке не забрались ли, Боже сохрани, воры. Мне так хочется пойти с ним! Посмотреть, спят ли все вещи?
Но вот со скрипом поворачивается ключ-великан и я вздрагиваю. Нет, страшно входить даже вместе с братом. А вдруг там спрятался ангел смерти со всеми злыми духами?
Однако внутри не совсем темно - зажженный ночник оставлен на всю ночь.
Стена с серебряными предметами тонет в дымке полумрака. Только иногда вдруг вспыхнет то ажурный цветок, то колечко. Или разольется ровный серебряный блеск точно вышла луна из-за туч.
К стене с часами я подходить боюсь, они висят, навек распятые. Их вздохи - как из разверстых могил. А белые циферблаты с черными цифирьками мерцают, как угасшие глаза мертвецов. Я слышу их издали. Кажется, они меня зовут, шевелятся у меня за спиной. Скорее прочь от этой жути!
У нас в столовой тоже есть часы с боем. Они тоже подвесные, но утоплены в высоком резном шкафу. Так что не слышно его сердца, не видно растянутых конечностей. И время они отбивают бесстрастно и без лишних звуков.
СВАДЬБА
Когда наступает вечер, в доме всегда скучно. Все в магазине и придут только к ночи. Чай пили уже давно. Остывший самовар стоит бездыханный. Бурчит висячая лампа. Длинные тени протянулись по столу. В столовой целый день шумно. А теперь она похожа на темную яму, в которую я боюсь упасть.
Если же останусь, то злобная лампа схватит и утащит меня. Кричи - не кричи, кто услышит? Даже пустые стаканы не отзовутся. Мне страшно: я боюсь лампы и отражения в самоваре, боюсь смотреть в его медное брюхо. Мое лицо маячит там бледным пятном.
Хоть бы кто-нибудь вошел! Где же братья? Где их носит по темноте?
Бегают на улице. Там холод, ветер, но они приходят довольные и приносят кучу новостей.
Тогда я сажусь за стол, подпираю голову рукой и смотрю им в рот.
С братьями никогда не страшно, я завидую им: они могут ходить куда хотят. Мама не будет их ругать.
А я? Куда мне пойти? На кухню? Надоела мне эта кухня! Там за целый день все пропахло едой. И горит один тусклый огонек.
Нет, на кухню не пойду.
В магазин? Там, конечно, светлее и веселее. Но стоит сунуться туда, как сразу закричат:
- Что тебе надо? Иди в дом! Тут и без тебя дел хватает!
Я всегда мешаю. Приходится опустить занавеску и идти назад. В прихожей вдруг замечаю на стене что-то темное - свою шубу - и медлю. Может, выйти на улицу ?
Скорее вниз, до крыльца всего несколько ступенек, а вверху за спиной извивается черной змеей высокая темная лестница.
Толкаю тяжелую входную дверь. Перед глазами раскидывается, как поднебесье, заснеженная дорога. Мороз щиплет ноздри. Мелкий снежок порхает легкими хлопьями.
Я упиваюсь свежим воздухом. На улице тишина - можно подумать, все голоса засыпало снегом.
Зябко дрожат язычки огня в окутанных белой пеленой фонарях. По одной стороне выстроились в ряд извозчики, похожие на снежные пригорки. Как только дышат уткнувшиеся в промокшие торбы лошади? Может, они уже неживые? Под ногами редких прохожих скрипит снег.
Я выхожу на середину улицы и бегу со всех ног. Вдалеке виден большой освещенный двор. И двухэтажный дом. За окнами длинная анфилада - парадные залы.
Здесь каждый вечер справляют свадьбу. Снаружи кажется, что весь дом состоит из одной-единственной огромной комнаты. Пара похожих на чудищ лепных колонн поддерживают балкон.
Наверняка там и сегодня свадьба. Интересно чья? Снег повалил гуще. Иногда с верхушки фонаря срывается и падает под ноги целый пласт.
Послышались шаги. Кто это идет? Оглядываюсь по сторонам. Какие-то люди выходят из решетчатых ворот.
Двое мужчин, как тушу, волокут на плечах огромный медный сифон. Они идут прямо на меня. В лицо мне ударяет струйка газированной воды. Я отскакиваю. Что делать: смеяться или плакать?
- Не трогайте меня! Я вам ничего не сделала!
- Вот смешная девчонка! Любит гулять на свадьбах и купаться в сельтерской воде! - гогочут те двое.
Туда-сюда снуют официанты, один тащит еще теплый духовитый пирог, другой - посудину, в которой плещутся соленые огурцы, третий - блюдо с печеньем.
Волокут столы: отдельно широкие доски, отдельно подставки.
- Что вы несете?
- А я знаю? Тут всего полно: булочки, фаршированная рыба - что угодно!
Посторонившись, даю им пройти. Навстречу широко распахиваются двери. По стенам расставлены стулья. В одном углу пальмы в кадках - зимний садик. Под сенью их зеленых листьев, как трон, возвышается кресло. На полу расстелен ковер. Почетное место пока пусто. Кто та новобрачная, что займет его сегодня? Их было много, и каждая млела от волнения и страха.
Любой другой стул можно взять и переставить, но этот роскошный трон со свалявшейся подушкой на сиденье ждет ее одну - подобную свету в ночи белоснежную невесту.
Едва она входит, кресло пробуждается, оживает. Лепные головки на спинке наклоняются к ней.
Если невеста вздыхает, кресло стонет. Если принимается плакать, обнимает ее своими ручками. Так что, какой бы ни была невеста красавица или дурнушка, здесь, в этих объятиях, прольет она слезы и облегчит душу.
Завтрашней новобрачной невдомек будут слезы сегодняшней. Она ничего не видит, идет к креслу, потупив глаза, садится. Над ней расправляют белую фату, и она замирает, как под распростертыми крыльями, готовая взлететь в иной мир.
Но где же невеста? Высокое кресло пустует. И все обходят его с какой-то опаской.
- Хоть бы скорее началось и удачно бы все прошло! А то замешкались сегодня!
- Да что вы говорите! Невеста такая прелесть! Благослови ее Боже!
- Аминь.
Перешептываются женщины, с трудом дыша в накрахмаленных платьях.
Что же она не идет?
Наверное, задержалась дома. Черные волосы уже расчесаны, заплетены в косы, уложены короной, и теперь ей надевают фату. Женские руки - белые молодые и старые с набухшими венами - витают над ее головой.
- Дайте шпильку. Есть у вас?
- Манечка, ты образованная! Ты лучше сумеешь приладить фату!
Какая она, невеста? Невеста - это, прежде всего, длинное белое платье, которое струится, точно жизнь на земле. И воздушный, прозрачный шлейф. За ним, как за стеклом, она кажется далекой-далекой.
Может быть, сейчас она едет по темным улицам. Фата развевается над узкими санями и сливается с синеватым снегом. Рядом с нею старая мать. Держится за нее, будто не хочет выпускать из рук свое сокровище.
Разве она сама не была когда-то невестой, такой же белой и юной?
Катятся, катятся сани.
- Не холодно тебе, дочка? Смотри не простудись!
Я уже замерзаю. Вдруг внутри за окнами взметнулась волна, будто ветер раздул шелковое платье. Неужели я пропустила невесту?
Таращусь, как могу. Ах, это официанты расстилают белые скатерти. И они с шелестом опускаются на длинные столы, ниспадают складками до полу, закрывая темный паркет. Смеются, суетятся, бегают взад-вперед лакеи. Звенят вилки, ножи, тарелки.
- Фаршированная рыба! Дорогу! - выпевает субтильный человечек, сам юркий, как рыбка. На его блюде серебрится глянцевый хвост.
- А у меня печеночный паштет!
- Дайте местечко для телячьего холодца!
Вокруг меня толкутся слуги и гости - они уже собираются. Ступеньки беспрерывно скрипят под ногами. Женщины, проходя мимо, обдают запахом крепких духов. Я пробираюсь между ними. Бегом спускаюсь к порогу. Буду дожидаться невесту здесь. Чтобы увидеть, как она выходит из саней. Стою, затаившись в уголке.
Входят незнакомые люди и стряхивают на меня снег со своих шуб. Белые бороды снова чернеют.
У меня под ногами лужица растаявшего снега. Вот к подъезду с балконом приближаются сани.
- Невеста едет?
Из саней выскакивают две девочки с замерзшими красными носами. Скидывают теплые платки. Под ними голые руки и плечи. Блестят и переливаются розово-голубые платья.
Скорее всего, это сестры невесты.
- Роза, посмотри, как красиво! Сколько света! Я прямо ослепла!
- Ривка! Скорее сюда. А что там, наверху?
- Идите, девочки, идите в зал! Здесь, не дай Бог, еще простудитесь! подталкивают их женщины постарше.
Вот кому действительно мало места. Тяжелые лисьи накидки широкими обручами обхватывают их открытые плечи. При движении мех ходит ходуном, жаркие хвостики задевают соседей.
На меня никто не обращает внимания. Я стою закутанная и глазею, как зевака.
Раздеться и остаться в обычном платье мне неловко. Жаль, что я не переоделась! Снизу мне видны ноги в белых чулках.
Хорошо этим пигалицам! Прыгают там - вон мелькают белые ляжки! От зависти у меня на глазах закипают слезы.
Ну почему я не родственница! Мое шелковое розовое платье вполне подошло бы. Саша заплела бы мне длинные косы и завязала цветастые банты. Я бы надела лакированные туфельки: встанешь на цыпочки - всколыхнется подол.
А когда мы появляемся где-нибудь вместе с братом Абрашкой, нас всегда просят станцевать.
- Будьте любезны, потеснитесь чуть-чуть! Пусть дети станцуют! Так приятно на них посмотреть!
Дамы расступаются и образуют вокруг зала круг из широких юбок.
Абрашка сжимает мою руку. Играют скрипки, наяривает пианино, брызжут светом люстры. Лиц вокруг я совсем не различаю. Только колышутся в ритм музыки - тоже участвуют в танце - женские бюсты.
Звучит мазурка. Абрашка притопывает ногой и кружит меня. Кажется, мы оторвались от пола и танцуем где-то за стенами зала. Но мазурка обрывается так же резко, как началась, и мы замираем на месте.
Нас наперебой обнимают.
- Сколько тебе лет, малышка? Да это Алтина младшенькая!
Нас гладят по плечам.
- Какие прелестные дети, не сглазить бы! Мальчик так славно танцует!..
Музыка наверху замолкла, будто навсегда. Меня пробирает холод. В лицо дует ледяной ветер. Я так и стою перед распахнутой дверью. Вот снежная гора вваливается в дом. Из нее выкарабкивается высокий мужчина.
- О, Башенька, что ты тут делаешь? Невеста еще не приехала? Пойдем наверх. Что ты тут стоишь на холоде? Да ты меня не узнаешь, а? Погоди, скоро я и тебя поведу под балдахин! - Он раскатисто смеется.
Вокруг него сразу закипает суета. Я смотрю, как ходит вверх-вниз его кадык. Конечно же я его узнала. Это распорядитель. Я-то стою и жду невесту просто так, а его наняли специально.
Его длинный нос привычно вдыхает свадебную атмосферу. Качается голова с ушами-опахалами. Вытянута в скрипичную струну шея.
И почему это все принимаются плакать, когда он радостно восклицает:
- Благословим новобрачную!
Голос его берет за душу. Он знает каждого в каждой семье. Всех тетушек, всех кузин до единой. Знает, есть ли у невесты отец и мать, что они за люди и чем занимаются. Каждого, словно дергая за веревочки, он вытягивает на середину зала. Выкликает по порядку всех, кто должен произнести благословение. Протяжно и гулко звучит под потолком имя, пока вызванная тетушка грузно шествует через весь зал. Дойдя лишь до середины, она вдруг покачивается, будто не может донести обильные благословения.
Когда распорядитель напрягает голос, сердца собравшихся сжимаются. Голос взвивается и вибрирует всех охватывает страх. Тетушка приближается к невесте, как к жертве.
У родственников, стоящих вокруг невесты с зажженными свечами, начинают дрожать руки. Сама она сидит испуганной белой птицей. Тетя подходит ближе, воздевает руки, как над субботними свечами.
Невеста еще ниже опускает голову. Ослепнув от слез, ищет носовой платок. Душу ее распирают чувства, и она изливает их горькими слезами.
Тетушка сжалилась и не прикасается к ней. Благословляет ее, как звезду на небе. А распорядитель следит за ней и не мешкая выкликает другие имена. Со всех сторон сморкаются.
Невесту ободряют, обмахивают веерами. Поправляют на голове фату. Сдувают с висков вспотевшие и прилипшие к коже волоски.
Распорядитель увлекает меня наверх. Я жмусь к стенке. Но что это? Бегу к дверям. По лестнице поднимается белое облако, пробегает легкий ветерок. Взлетает в воздух смычок, и звучит нежная мелодия. Запыхавшись, вступают тарелки и барабан.
Идет, это она идет, воздушно-белоснежная невеста.
С каждым шагом у нее заходится сердце. Музыканты играют без устали. Обступают ее наверху, внизу и с обеих сторон. Поцелуями устилают ее путь. На последней ступеньке она застывает. Идти дальше или нет.
Родня и гости отступают к стенам. Теперь невеста легко дойдет до трона, будь она даже слепая. Она не отрывает глаз от своих белых туфелек, скользящих лодочками по паркету.
Меня затерли чьи-то спины. Все толкаются, будто хотят подтолкнуть невесту к суженому.
С другого конца зала тянется цепочка одетых в черное мужчин. Впереди всех идет, пошатываясь, юноша. Дрожит даже его цилиндр. Он направляется к белейшей невесте. Похоже, он боится ее, а она - его.
У нас в руках ленты из цветной бумаги. Распорядитель начинает петь. Мужчины с женихом все ближе. Красный ковер весь покрыли черные ботинки. Невеста ожидает стоя. А мы ее поддерживаем.
Жених тихонько поднимает белую вуаль. Он, кажется, не прочь схватить супругу и сбежать куда подальше.
Мы обсыпаем новобрачных конфетти.
Посреди зала раскинулся красный небосвод. Его поддерживают на древках. Невеста, облачко в фате, остается одна.
Почти без чувств ее ведут под балдахин.
ПОДАРКИ НА ПУРИМ
Белый снег, бледное солнце - раннее утро. Наступил Пурим, праздник Эсфири. Легкий мороз нарисовал на стеклах узоры: богатырей на белых конях.
Занимается ветерок. Сегодня праздник.
Мы с Абрашкой спешим ему навстречу. Нам уже дали положенные детям деньги. Звонкие монетки зажаты в кулаке.
Скорее на базар. Сегодня там людно, как в ярмарочные дни.
Старые колченогие столы покрыты скатертями в дырочку - похоже на крупитчатый снег. Вокруг толпятся, как в праздник Торы, женщины и дети. На столах - сияющее заколдованное царство. Тут расставлено великое множество сахарных фигурок. Лошадки, барашки, птицы, младенчики в колыбельках поблескивают красными и желтыми искорками, будто показывают, что в их застывших тельцах теплится жизнь.
В золотых скрипочках уснула недоигранная музыка. Гарцуют, привстав в седле, Мардохеи и Артаксерксы.
Зимнее солнышко порой достает и перебирает холодным лучом глянцевые складки этих сонных подарочных фигурок. Мы с Абрашкой снова и снова обходим все столы, будто хотим отогреть своим дыханием, расколдовать заледеневшие фигурки. Забрать бы их все.
- Дети, сколько можно! Выбирайте подарки и ступайте домой! пробуждает нас голос окоченевшей торговки.
Как будто так легко выбрать! Мы вглядываемся в игрушки, - может, они сами скажут, какие из них хотят к нам?
Какие выбрать? Какие оставить? Взять лошадку побольше или поменьше? А то еще моя подружка Златка подумает, что я перед ней хвастаюсь - вот какая у меня большая!
- Ты что, Башка? - толкает меня брат. - Эту лошадь тронь - сломается!
Ставлю на место лошадку, ой, как бы она меня не укусила!
У меня стучат зубы, то ли от холода, то ли оттого, что какой-то бесенок шепчет мне, что эти лошадки и скрипочки куда вкуснее всех, какие ни на есть, сладостей и что было бы здорово взять да съесть их живьем.
К нам подошел долговязый мальчик и предлагает.
- Хотите, я разнесу ваши подарки?
У него грустные круглые глаза, как у побитой собаки.
- Хорошо, пошли, пошли с нами.
И мальчик побежал впереди нас.
- Как тебя зовут?
- Пиня.
Странное имечко, какое-то птичье.
- Ты свистать умеешь?
Дома мы раскладываем наши шалахмонес [Подарки, которые принято посылать друзьям и близким в праздник Пурим] по двум тарелкам. Одна Абрашкина, другая моя.
В тепле сахарные фигурки оживают. Залоснились маленькие щечки. Я дую на них - вдруг растают! Вдруг рассыплются крошками! Мы без конца меняемся тарелками, переставляем, перебираем фигурки. Я все не могу выпустить из рук чудесную крохотную скрипочку.
Она так и ластится, так и жмется к моим пальцам, словно хочет, чтобы они сыграли на ней.
"Если я отошлю в подарок скрипочку, то уж конечно больше ее не увижу!" - думаю я, и сердце у меня сжимается.
Но Пиня же слишком долго стоит, переминаясь с нот на ногу, и ждет. Мы последний раз со вздохом смотрим на тарелки и завязываем их в особые платки.
- Вот видишь, Пиня. Это наши шалахмонес. Только, главное, не беги бегом! Лучше иди медленно, шагом! А то еще, не дай Боже, растянешься с тарелками в руках. Да не глазей по сторонам! Смотри, чтоб тебя не толкнули! Ну, что же ты стоишь, как сонная тетеря? - тормошим мы беднягу. - Стой, куда полетел? Не спеши! Держи крепче узлы!
Ох! Добром это не кончится. У Пини не ноги, а ходули. Уронит он наши подарки. И уж непременно по дороге что-нибудь отломится ухо у лошадки или гриф скрипочки!
Что подумают наши друзья? Что мы прислали им поломанные подарки?
- Эй, Пиня, где ты?
Пини уже нет.
Ну вот, думаю я, Пиня сейчас завернул в переулочек, где живет моя подружка Златка. Откидывается черная щеколда, и на пороге уже стоит Златка, будто поджидала у дверей
- Обе мне? - спросит она, протягивая руки.
- Нет. Ваша вот эта. - Пиня наверняка перепутает тарелки. Златка схватит свою и понесет ее к себе в комнату, а Пиня останется стоять.
В кухне суетится Златкина мама. Поднимает ухватом огромный горшок и ставит его в печь. У Пини текут слюнки.
Жаркое с картошкой так вкусно пахнет, вот бы попробовать.
- Златка, что ты там возишься? Или уснула? Ох, эти дети! Чуть что себя не помнят телячий восторг! А ты, дуралей, что стоишь? - Златкина мать поворачивается и кричит теперь на Пиню. - Мог бы и сесть за те же деньги!
Златка - толстушка с короткими ногами и тяжелой косой до пояса. Шевелится она так медленно, что сил нет смотреть. Хоть бы глазищами моргнула - и то не дождешься.
Мессия успеет прийти, пока она рассмотрит подарки.
Длинная коса болтается за спиной, подгоняет мысли.
А вдруг Златка вздумает оставить у себя тарелку?
Да что я? Как не стыдно! Златка, конечно, давно уж выдвинула ящик, где спрятаны ее собственные подарки, и сравнивает их с моими.
Чует мое сердце, сейчас она берет в руки мою драгоценную скрипочку!
Что же она положит взамен?
И куда запропастился этот мальчишка? Чего не идет?
- Как ты думаешь, Абрашка, Пиня уже дошел до твоего товарища?
Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.
- Но-о! Старая кляча! Пошла! - дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.
Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.
Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли - кажется, вот-вот слезет шкура.
Куда лошадь, туда и сани. Тут сугроб, там ухаб. Летим как на крыльях. Некогда дух перевести.
- Но! Чумовая! Но! Хоп! - надсаживается Иван.
Свистит, прищелкивает языком, гикает, подпрыгивает, дергается, как бешеный. Снег с его спины летит нам и лицо. Ледяной вихрь кружится сзади и по сторонам.
Снежные брызги разлетаются от лошадиной морды, клубится пар. Снег падает на спину и на голову. Лошадь вошла в раж, трясет гривой, заливаются бубенцы.
Нас словно подхватило и несет бурным течением. Справа и слева вскачь мчится город, мелькает одна улица, разворачивается другая. В переулках из-под полозьев снег взметается белыми струями, будто муку из мешков вытряхивают. Где мы? Единым духом перемахнули городской сад. Только что были там, на высоком холме, среди деревьев, миг - и сад унесся прочь, как снежинка. А куда девался собор? Кто бы мог сдвинуть его с места? Но и он оторвался от земли и пронесся мимо. Только с белых стен сорвалось снежное облачко. Да еле успел блеснуть и вонзиться в небо крест.
У меня разгорелись щеки, их щиплет мороз.
Вытянув руки, хочу поймать улицы, дома. Но все пролетает мимо: окна, ставни, вывески, - все подхватывает ветер, заметает снег.
Кажется, мы уже далеко за городом, я мерзну и больше ничего не вижу. Снег залепил глаза и брови. Набился в волосы, они затвердели, хоть режь ножом. В снегу воротник.
Я топаю ногами. Овчина давно промокла. От нее еще холоднее. Ноги одеревенели - не поднять. Толкаю, трясу Абрашку. Но что с ним?
Свищет ветер, и я не слышу брата. Только что он брыкался, как жеребенок. А теперь? Почему у него изо рта не идет больше пар? Кровь бросается мне в лицо.
Может, мы замерзли?
Мама! Мама! Где мама? Тоже улетела на небо? И зовет оттуда: "Где вы? Куда вас занесло? На край света?"
Вдруг сани останавливаются как вкопанные, мы чуть не валимся кувырком.
- Ну, где ваши десять копеек?
Нас будит гулкий бас Ивана. Толстая, словно медвежья лапа, рукавица загораживает свет.
Иван вытряхивает гривенник из Абрашкиной варежки. Засунув кнут за пояс, он плюет на одну, потом на другую руку, подкидывает, будто проверяет вес, наконец, пробует на зуб.
- Настоящее серебро! Твердое, как железо!
- Где мы, Иван?
- Дома, барышня, домой приехали.
Я оборачиваюсь.
Правда. Сзади, как обычно, стоит церковь. Стены, крыша, крест - все вернулось с неба.
Само небо закрылось, согнало облака. Только одна звездочка заблудилась и поблескивает в вышине.
На холме опять вырос парк. Домики, лавочки, окошки - все на месте. Мы сползаем с сиденья. Где мы были? Иван оставил нас посреди широкой пустой улицы.
МАГАЗИН
Стоит толкнуть дверь, отделяющую жилье от магазина, как передо мной открывается другой мир.
Вся она обита железом. Вместо ручки торчит огромный ключ. Сразу за дверью - склад, где я всегда спотыкаюсь на пороге, а потом иду ощупью, держась за стенку. Под ногами шуршит оберточная бумага.
На полу лежат и ждут, пока их повесят на стену, упакованные часы. Они еще не ходят и лежат навзничь, немые, словно заживо погребенные. Спертый воздух темного помещения пропитан доносящимися из магазина голосами.
Голоса бьются за высокой деревянной перегородкой. Я стою за ней, как за решеткой, и прислушиваюсь. Ловлю один голос из всех - мамин, вот он, ура!
Но - внимание! - надо еще определить, ровный, спокойный у нее голос или, не дай Бог, сердитый. От этого зависит, можно иди нельзя мне войти в магазин.
Бодрые высокие нотки - приглашение. Я откидываю портьеру и попадаю в головокружительное стеклянно-зеркальное царство. Громко и вразнобой отплясывают маятники. Вокруг все сияет. Блестит, отражаясь в зеркалах, переливается в витринах золото и серебро. Ослепнуть можно!
Фырчат, будто испускают тяжкие вздохи, две большие газовые люстры под потолком. Струйки пламени дрожат в забранных сеткой рожках, которые еле сдерживают брызжущие искры.
По двум стенам важно высятся застекленные шкафы. Они пригнаны впритирку, упираются в самый потолок.
Легко открываются стеклянные дверцы. Все на виду, все можно разглядеть, чуть ли не потрогать.
На полках стоят рюмки, стопки, сахарницы, блюдца, витые корзиночки, чайники и молочники, подставки для ритуальных плодов, все сверкает, будто только что отполировано. Стоит сделать шаг - и все эти вещи двигаются за мной, как в зеркале.
Посреди магазина три словно выросшие из земли длинные стенки-стойки с ящиками. Они перегораживают зал. Витрины с золотыми украшениями похожи на волшебные сундуки с сокровищами. В них горят огнем кольца, серьги и браслеты с драгоценными камнями всех оттенков.
Темный пол не заметен в свете и блеске. У самых ног покупателей блистают серебряные сервизы. Так что мерцающие отблески дрожат на черных ботинках.
Третья стена остается темной даже днем. Она увешана часами и похожа на дремучий лес.
Тут настенные часы любой величины массивные деревянные футляры с толстыми цепями и тяжелыми медными гирями и более изящные, с цепями потоньше и гирями полегче, но у всех в полом брюхе маятники на заостренных стержнях-кинжалах.
Среди больших часов теряются маленькие и совсем крохотные, у которых виден только белый лунный диск циферблата. Вся стена шумно дышит. Из каждого ящичка рвется наружу приглушенный стон, будто там, и темных недрах, ежеминутно кого-то душат.
И вдруг - я вздрагиваю - одни грузные часы оживают, сипят, как старик с одышкой. Опасливо смотрю, не рассыпался ли корпус?
Часы натужно бьют. Мое сердце отзывается на каждый удар. Уф, наконец-то секундная стрелка обгоняет минутную - можно передохнуть и жить спокойно до следующего раза, когда снова захрипит страшный старик.
Другие часы будто хлюпают носом или разражаются хриплыми дребезжащими смешками.
Ну а у самых маленьких голосок тонкий и хрупкий. Они вскрикивают, как проснувшиеся среди ночи перепуганные дети. Часы идут вздыхают, болтают маятниками днем и ночью. Когда же они отдыхают?
Вот несколько часов с боем зазвенели одновременно. Нарочно, что ли?
Замирая, перехожу от одних к другим. И слышу какие-то кажется, из-под земли идущие голоса. Это надрываются запрятанные в картонные коробки у самого пола будильники. Они-то, горластые сорванцы, и будят старых увальней.
Вдруг разливается нежная мелодия. Это музыкальная шкатулка. Я приоткрыла крышку, и песенка выпорхнула, как пташка из гнезда. Внутри копошится целый муравейник проволочек, пружинок и колесиков.
Я не отхожу от шкатулки - пусть видит, что ее кто-то слушает и не перестает играть. Но колесики все равно останавливаются. Может они споют еще. Таким теплом дохнуло из этого тесного мирка и обдало весь магазин.
Даже часы с боем затаили дыхание.
Каждый вечер перед сном кто-нибудь из братьев обходит магазин. Родители посылают его проверить, все ли в порядке не забрались ли, Боже сохрани, воры. Мне так хочется пойти с ним! Посмотреть, спят ли все вещи?
Но вот со скрипом поворачивается ключ-великан и я вздрагиваю. Нет, страшно входить даже вместе с братом. А вдруг там спрятался ангел смерти со всеми злыми духами?
Однако внутри не совсем темно - зажженный ночник оставлен на всю ночь.
Стена с серебряными предметами тонет в дымке полумрака. Только иногда вдруг вспыхнет то ажурный цветок, то колечко. Или разольется ровный серебряный блеск точно вышла луна из-за туч.
К стене с часами я подходить боюсь, они висят, навек распятые. Их вздохи - как из разверстых могил. А белые циферблаты с черными цифирьками мерцают, как угасшие глаза мертвецов. Я слышу их издали. Кажется, они меня зовут, шевелятся у меня за спиной. Скорее прочь от этой жути!
У нас в столовой тоже есть часы с боем. Они тоже подвесные, но утоплены в высоком резном шкафу. Так что не слышно его сердца, не видно растянутых конечностей. И время они отбивают бесстрастно и без лишних звуков.
СВАДЬБА
Когда наступает вечер, в доме всегда скучно. Все в магазине и придут только к ночи. Чай пили уже давно. Остывший самовар стоит бездыханный. Бурчит висячая лампа. Длинные тени протянулись по столу. В столовой целый день шумно. А теперь она похожа на темную яму, в которую я боюсь упасть.
Если же останусь, то злобная лампа схватит и утащит меня. Кричи - не кричи, кто услышит? Даже пустые стаканы не отзовутся. Мне страшно: я боюсь лампы и отражения в самоваре, боюсь смотреть в его медное брюхо. Мое лицо маячит там бледным пятном.
Хоть бы кто-нибудь вошел! Где же братья? Где их носит по темноте?
Бегают на улице. Там холод, ветер, но они приходят довольные и приносят кучу новостей.
Тогда я сажусь за стол, подпираю голову рукой и смотрю им в рот.
С братьями никогда не страшно, я завидую им: они могут ходить куда хотят. Мама не будет их ругать.
А я? Куда мне пойти? На кухню? Надоела мне эта кухня! Там за целый день все пропахло едой. И горит один тусклый огонек.
Нет, на кухню не пойду.
В магазин? Там, конечно, светлее и веселее. Но стоит сунуться туда, как сразу закричат:
- Что тебе надо? Иди в дом! Тут и без тебя дел хватает!
Я всегда мешаю. Приходится опустить занавеску и идти назад. В прихожей вдруг замечаю на стене что-то темное - свою шубу - и медлю. Может, выйти на улицу ?
Скорее вниз, до крыльца всего несколько ступенек, а вверху за спиной извивается черной змеей высокая темная лестница.
Толкаю тяжелую входную дверь. Перед глазами раскидывается, как поднебесье, заснеженная дорога. Мороз щиплет ноздри. Мелкий снежок порхает легкими хлопьями.
Я упиваюсь свежим воздухом. На улице тишина - можно подумать, все голоса засыпало снегом.
Зябко дрожат язычки огня в окутанных белой пеленой фонарях. По одной стороне выстроились в ряд извозчики, похожие на снежные пригорки. Как только дышат уткнувшиеся в промокшие торбы лошади? Может, они уже неживые? Под ногами редких прохожих скрипит снег.
Я выхожу на середину улицы и бегу со всех ног. Вдалеке виден большой освещенный двор. И двухэтажный дом. За окнами длинная анфилада - парадные залы.
Здесь каждый вечер справляют свадьбу. Снаружи кажется, что весь дом состоит из одной-единственной огромной комнаты. Пара похожих на чудищ лепных колонн поддерживают балкон.
Наверняка там и сегодня свадьба. Интересно чья? Снег повалил гуще. Иногда с верхушки фонаря срывается и падает под ноги целый пласт.
Послышались шаги. Кто это идет? Оглядываюсь по сторонам. Какие-то люди выходят из решетчатых ворот.
Двое мужчин, как тушу, волокут на плечах огромный медный сифон. Они идут прямо на меня. В лицо мне ударяет струйка газированной воды. Я отскакиваю. Что делать: смеяться или плакать?
- Не трогайте меня! Я вам ничего не сделала!
- Вот смешная девчонка! Любит гулять на свадьбах и купаться в сельтерской воде! - гогочут те двое.
Туда-сюда снуют официанты, один тащит еще теплый духовитый пирог, другой - посудину, в которой плещутся соленые огурцы, третий - блюдо с печеньем.
Волокут столы: отдельно широкие доски, отдельно подставки.
- Что вы несете?
- А я знаю? Тут всего полно: булочки, фаршированная рыба - что угодно!
Посторонившись, даю им пройти. Навстречу широко распахиваются двери. По стенам расставлены стулья. В одном углу пальмы в кадках - зимний садик. Под сенью их зеленых листьев, как трон, возвышается кресло. На полу расстелен ковер. Почетное место пока пусто. Кто та новобрачная, что займет его сегодня? Их было много, и каждая млела от волнения и страха.
Любой другой стул можно взять и переставить, но этот роскошный трон со свалявшейся подушкой на сиденье ждет ее одну - подобную свету в ночи белоснежную невесту.
Едва она входит, кресло пробуждается, оживает. Лепные головки на спинке наклоняются к ней.
Если невеста вздыхает, кресло стонет. Если принимается плакать, обнимает ее своими ручками. Так что, какой бы ни была невеста красавица или дурнушка, здесь, в этих объятиях, прольет она слезы и облегчит душу.
Завтрашней новобрачной невдомек будут слезы сегодняшней. Она ничего не видит, идет к креслу, потупив глаза, садится. Над ней расправляют белую фату, и она замирает, как под распростертыми крыльями, готовая взлететь в иной мир.
Но где же невеста? Высокое кресло пустует. И все обходят его с какой-то опаской.
- Хоть бы скорее началось и удачно бы все прошло! А то замешкались сегодня!
- Да что вы говорите! Невеста такая прелесть! Благослови ее Боже!
- Аминь.
Перешептываются женщины, с трудом дыша в накрахмаленных платьях.
Что же она не идет?
Наверное, задержалась дома. Черные волосы уже расчесаны, заплетены в косы, уложены короной, и теперь ей надевают фату. Женские руки - белые молодые и старые с набухшими венами - витают над ее головой.
- Дайте шпильку. Есть у вас?
- Манечка, ты образованная! Ты лучше сумеешь приладить фату!
Какая она, невеста? Невеста - это, прежде всего, длинное белое платье, которое струится, точно жизнь на земле. И воздушный, прозрачный шлейф. За ним, как за стеклом, она кажется далекой-далекой.
Может быть, сейчас она едет по темным улицам. Фата развевается над узкими санями и сливается с синеватым снегом. Рядом с нею старая мать. Держится за нее, будто не хочет выпускать из рук свое сокровище.
Разве она сама не была когда-то невестой, такой же белой и юной?
Катятся, катятся сани.
- Не холодно тебе, дочка? Смотри не простудись!
Я уже замерзаю. Вдруг внутри за окнами взметнулась волна, будто ветер раздул шелковое платье. Неужели я пропустила невесту?
Таращусь, как могу. Ах, это официанты расстилают белые скатерти. И они с шелестом опускаются на длинные столы, ниспадают складками до полу, закрывая темный паркет. Смеются, суетятся, бегают взад-вперед лакеи. Звенят вилки, ножи, тарелки.
- Фаршированная рыба! Дорогу! - выпевает субтильный человечек, сам юркий, как рыбка. На его блюде серебрится глянцевый хвост.
- А у меня печеночный паштет!
- Дайте местечко для телячьего холодца!
Вокруг меня толкутся слуги и гости - они уже собираются. Ступеньки беспрерывно скрипят под ногами. Женщины, проходя мимо, обдают запахом крепких духов. Я пробираюсь между ними. Бегом спускаюсь к порогу. Буду дожидаться невесту здесь. Чтобы увидеть, как она выходит из саней. Стою, затаившись в уголке.
Входят незнакомые люди и стряхивают на меня снег со своих шуб. Белые бороды снова чернеют.
У меня под ногами лужица растаявшего снега. Вот к подъезду с балконом приближаются сани.
- Невеста едет?
Из саней выскакивают две девочки с замерзшими красными носами. Скидывают теплые платки. Под ними голые руки и плечи. Блестят и переливаются розово-голубые платья.
Скорее всего, это сестры невесты.
- Роза, посмотри, как красиво! Сколько света! Я прямо ослепла!
- Ривка! Скорее сюда. А что там, наверху?
- Идите, девочки, идите в зал! Здесь, не дай Бог, еще простудитесь! подталкивают их женщины постарше.
Вот кому действительно мало места. Тяжелые лисьи накидки широкими обручами обхватывают их открытые плечи. При движении мех ходит ходуном, жаркие хвостики задевают соседей.
На меня никто не обращает внимания. Я стою закутанная и глазею, как зевака.
Раздеться и остаться в обычном платье мне неловко. Жаль, что я не переоделась! Снизу мне видны ноги в белых чулках.
Хорошо этим пигалицам! Прыгают там - вон мелькают белые ляжки! От зависти у меня на глазах закипают слезы.
Ну почему я не родственница! Мое шелковое розовое платье вполне подошло бы. Саша заплела бы мне длинные косы и завязала цветастые банты. Я бы надела лакированные туфельки: встанешь на цыпочки - всколыхнется подол.
А когда мы появляемся где-нибудь вместе с братом Абрашкой, нас всегда просят станцевать.
- Будьте любезны, потеснитесь чуть-чуть! Пусть дети станцуют! Так приятно на них посмотреть!
Дамы расступаются и образуют вокруг зала круг из широких юбок.
Абрашка сжимает мою руку. Играют скрипки, наяривает пианино, брызжут светом люстры. Лиц вокруг я совсем не различаю. Только колышутся в ритм музыки - тоже участвуют в танце - женские бюсты.
Звучит мазурка. Абрашка притопывает ногой и кружит меня. Кажется, мы оторвались от пола и танцуем где-то за стенами зала. Но мазурка обрывается так же резко, как началась, и мы замираем на месте.
Нас наперебой обнимают.
- Сколько тебе лет, малышка? Да это Алтина младшенькая!
Нас гладят по плечам.
- Какие прелестные дети, не сглазить бы! Мальчик так славно танцует!..
Музыка наверху замолкла, будто навсегда. Меня пробирает холод. В лицо дует ледяной ветер. Я так и стою перед распахнутой дверью. Вот снежная гора вваливается в дом. Из нее выкарабкивается высокий мужчина.
- О, Башенька, что ты тут делаешь? Невеста еще не приехала? Пойдем наверх. Что ты тут стоишь на холоде? Да ты меня не узнаешь, а? Погоди, скоро я и тебя поведу под балдахин! - Он раскатисто смеется.
Вокруг него сразу закипает суета. Я смотрю, как ходит вверх-вниз его кадык. Конечно же я его узнала. Это распорядитель. Я-то стою и жду невесту просто так, а его наняли специально.
Его длинный нос привычно вдыхает свадебную атмосферу. Качается голова с ушами-опахалами. Вытянута в скрипичную струну шея.
И почему это все принимаются плакать, когда он радостно восклицает:
- Благословим новобрачную!
Голос его берет за душу. Он знает каждого в каждой семье. Всех тетушек, всех кузин до единой. Знает, есть ли у невесты отец и мать, что они за люди и чем занимаются. Каждого, словно дергая за веревочки, он вытягивает на середину зала. Выкликает по порядку всех, кто должен произнести благословение. Протяжно и гулко звучит под потолком имя, пока вызванная тетушка грузно шествует через весь зал. Дойдя лишь до середины, она вдруг покачивается, будто не может донести обильные благословения.
Когда распорядитель напрягает голос, сердца собравшихся сжимаются. Голос взвивается и вибрирует всех охватывает страх. Тетушка приближается к невесте, как к жертве.
У родственников, стоящих вокруг невесты с зажженными свечами, начинают дрожать руки. Сама она сидит испуганной белой птицей. Тетя подходит ближе, воздевает руки, как над субботними свечами.
Невеста еще ниже опускает голову. Ослепнув от слез, ищет носовой платок. Душу ее распирают чувства, и она изливает их горькими слезами.
Тетушка сжалилась и не прикасается к ней. Благословляет ее, как звезду на небе. А распорядитель следит за ней и не мешкая выкликает другие имена. Со всех сторон сморкаются.
Невесту ободряют, обмахивают веерами. Поправляют на голове фату. Сдувают с висков вспотевшие и прилипшие к коже волоски.
Распорядитель увлекает меня наверх. Я жмусь к стенке. Но что это? Бегу к дверям. По лестнице поднимается белое облако, пробегает легкий ветерок. Взлетает в воздух смычок, и звучит нежная мелодия. Запыхавшись, вступают тарелки и барабан.
Идет, это она идет, воздушно-белоснежная невеста.
С каждым шагом у нее заходится сердце. Музыканты играют без устали. Обступают ее наверху, внизу и с обеих сторон. Поцелуями устилают ее путь. На последней ступеньке она застывает. Идти дальше или нет.
Родня и гости отступают к стенам. Теперь невеста легко дойдет до трона, будь она даже слепая. Она не отрывает глаз от своих белых туфелек, скользящих лодочками по паркету.
Меня затерли чьи-то спины. Все толкаются, будто хотят подтолкнуть невесту к суженому.
С другого конца зала тянется цепочка одетых в черное мужчин. Впереди всех идет, пошатываясь, юноша. Дрожит даже его цилиндр. Он направляется к белейшей невесте. Похоже, он боится ее, а она - его.
У нас в руках ленты из цветной бумаги. Распорядитель начинает петь. Мужчины с женихом все ближе. Красный ковер весь покрыли черные ботинки. Невеста ожидает стоя. А мы ее поддерживаем.
Жених тихонько поднимает белую вуаль. Он, кажется, не прочь схватить супругу и сбежать куда подальше.
Мы обсыпаем новобрачных конфетти.
Посреди зала раскинулся красный небосвод. Его поддерживают на древках. Невеста, облачко в фате, остается одна.
Почти без чувств ее ведут под балдахин.
ПОДАРКИ НА ПУРИМ
Белый снег, бледное солнце - раннее утро. Наступил Пурим, праздник Эсфири. Легкий мороз нарисовал на стеклах узоры: богатырей на белых конях.
Занимается ветерок. Сегодня праздник.
Мы с Абрашкой спешим ему навстречу. Нам уже дали положенные детям деньги. Звонкие монетки зажаты в кулаке.
Скорее на базар. Сегодня там людно, как в ярмарочные дни.
Старые колченогие столы покрыты скатертями в дырочку - похоже на крупитчатый снег. Вокруг толпятся, как в праздник Торы, женщины и дети. На столах - сияющее заколдованное царство. Тут расставлено великое множество сахарных фигурок. Лошадки, барашки, птицы, младенчики в колыбельках поблескивают красными и желтыми искорками, будто показывают, что в их застывших тельцах теплится жизнь.
В золотых скрипочках уснула недоигранная музыка. Гарцуют, привстав в седле, Мардохеи и Артаксерксы.
Зимнее солнышко порой достает и перебирает холодным лучом глянцевые складки этих сонных подарочных фигурок. Мы с Абрашкой снова и снова обходим все столы, будто хотим отогреть своим дыханием, расколдовать заледеневшие фигурки. Забрать бы их все.
- Дети, сколько можно! Выбирайте подарки и ступайте домой! пробуждает нас голос окоченевшей торговки.
Как будто так легко выбрать! Мы вглядываемся в игрушки, - может, они сами скажут, какие из них хотят к нам?
Какие выбрать? Какие оставить? Взять лошадку побольше или поменьше? А то еще моя подружка Златка подумает, что я перед ней хвастаюсь - вот какая у меня большая!
- Ты что, Башка? - толкает меня брат. - Эту лошадь тронь - сломается!
Ставлю на место лошадку, ой, как бы она меня не укусила!
У меня стучат зубы, то ли от холода, то ли оттого, что какой-то бесенок шепчет мне, что эти лошадки и скрипочки куда вкуснее всех, какие ни на есть, сладостей и что было бы здорово взять да съесть их живьем.
К нам подошел долговязый мальчик и предлагает.
- Хотите, я разнесу ваши подарки?
У него грустные круглые глаза, как у побитой собаки.
- Хорошо, пошли, пошли с нами.
И мальчик побежал впереди нас.
- Как тебя зовут?
- Пиня.
Странное имечко, какое-то птичье.
- Ты свистать умеешь?
Дома мы раскладываем наши шалахмонес [Подарки, которые принято посылать друзьям и близким в праздник Пурим] по двум тарелкам. Одна Абрашкина, другая моя.
В тепле сахарные фигурки оживают. Залоснились маленькие щечки. Я дую на них - вдруг растают! Вдруг рассыплются крошками! Мы без конца меняемся тарелками, переставляем, перебираем фигурки. Я все не могу выпустить из рук чудесную крохотную скрипочку.
Она так и ластится, так и жмется к моим пальцам, словно хочет, чтобы они сыграли на ней.
"Если я отошлю в подарок скрипочку, то уж конечно больше ее не увижу!" - думаю я, и сердце у меня сжимается.
Но Пиня же слишком долго стоит, переминаясь с нот на ногу, и ждет. Мы последний раз со вздохом смотрим на тарелки и завязываем их в особые платки.
- Вот видишь, Пиня. Это наши шалахмонес. Только, главное, не беги бегом! Лучше иди медленно, шагом! А то еще, не дай Боже, растянешься с тарелками в руках. Да не глазей по сторонам! Смотри, чтоб тебя не толкнули! Ну, что же ты стоишь, как сонная тетеря? - тормошим мы беднягу. - Стой, куда полетел? Не спеши! Держи крепче узлы!
Ох! Добром это не кончится. У Пини не ноги, а ходули. Уронит он наши подарки. И уж непременно по дороге что-нибудь отломится ухо у лошадки или гриф скрипочки!
Что подумают наши друзья? Что мы прислали им поломанные подарки?
- Эй, Пиня, где ты?
Пини уже нет.
Ну вот, думаю я, Пиня сейчас завернул в переулочек, где живет моя подружка Златка. Откидывается черная щеколда, и на пороге уже стоит Златка, будто поджидала у дверей
- Обе мне? - спросит она, протягивая руки.
- Нет. Ваша вот эта. - Пиня наверняка перепутает тарелки. Златка схватит свою и понесет ее к себе в комнату, а Пиня останется стоять.
В кухне суетится Златкина мама. Поднимает ухватом огромный горшок и ставит его в печь. У Пини текут слюнки.
Жаркое с картошкой так вкусно пахнет, вот бы попробовать.
- Златка, что ты там возишься? Или уснула? Ох, эти дети! Чуть что себя не помнят телячий восторг! А ты, дуралей, что стоишь? - Златкина мать поворачивается и кричит теперь на Пиню. - Мог бы и сесть за те же деньги!
Златка - толстушка с короткими ногами и тяжелой косой до пояса. Шевелится она так медленно, что сил нет смотреть. Хоть бы глазищами моргнула - и то не дождешься.
Мессия успеет прийти, пока она рассмотрит подарки.
Длинная коса болтается за спиной, подгоняет мысли.
А вдруг Златка вздумает оставить у себя тарелку?
Да что я? Как не стыдно! Златка, конечно, давно уж выдвинула ящик, где спрятаны ее собственные подарки, и сравнивает их с моими.
Чует мое сердце, сейчас она берет в руки мою драгоценную скрипочку!
Что же она положит взамен?
И куда запропастился этот мальчишка? Чего не идет?
- Как ты думаешь, Абрашка, Пиня уже дошел до твоего товарища?