- Скорей в вагон!
- С Богом!
- Садись у окна. Но смотри не простудись. Подними воротник.
Последние возгласы несутся из окон и дверей, застывают на губах оставшихся на перроне друзей, переходят во взмахи трепещущих на ветру платочков.
Состав оторвался от города.
Дым вытягивается в длинное облачко. Вспыхивают огненные языки над трубой. Скрипят колеса. Паровоз отдувается, катится вагон за вагоном. Еще виднеется блестящая от пота, освещенная пламенем голая спина кочегара.
Я возвращаюсь словно с похорон.
Поезд едет вдаль, а я иду назад, в город. Он похож на опустевший дом. Ну хоть деревья уцелели? Парят над крышами их воздетые руки. И тишина.
Или и впрямь весь город уехал?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Белла всегда мечтала стать актрисой. И стала ею, играла на сцене, имела успех. Но вернулся из Парижа я и женился на ней. А потом мы уехали во Францию вместе. С театром было покончено навсегда.
Долгие годы ее любовь освещала все, что я делал. Но у меня было чувство, словно что-то в ней остается нераскрытым, невысказанным, что в ней таятся сокровища, подобные берущему за сердце "Жемчужному ожерелью". Ее губы хранили аромат первого поцелуя, неутолимого, как жажда истины.
Откуда эта скрытность от друзей, от меня, эта потребность оставаться в тени?
Так продолжалось до последних, проведенных в изгнании лет, когда в ней пробудилась еврейская душа, ожил язык предков.
Стиль, в котором написаны "Горящие огни" и "Первая встреча", - это стиль еврейской невесты, изображенной в еврейской литературе.
Она писала, как жила, как любила, как общалась с друзьями. Слова и фразы ее подобны мареву красок на полотне.
С кем сравнить ее? Она ни на кого не похожа, она одна-единственная, та Башенька-Беллочка, что смотрелась в Двину и разглядывала в воде облака, деревья и дома.
Люди, вещи, пейзажи, еврейские праздники, цветы - вот ее мир, о нем она и рассказывает.
В последнее время я часто заставал ее читающей ночью в постели, при свете маленькой лампы, книги на идише.
- Так поздно? Давно пора спать.
Помню ее в номере загородной гостинцы за несколько дней до того дня, когда она уснула навечно. Как всегда свежая и прекрасная, она разбирала свои рукописи законченные вещи, наброски, копии. Подавив шевельнувшийся страх, я спросил:
- Что это вдруг ты решила навести порядок?
И она ответила с бледной улыбкой:
- Чтобы ты потом знал, где что лежит...
Она была полна глубокого, спокойного предчувствия. Словно вижу ее, как тогда, из гостиничного окна, сидящей на берегу озера перед тем, как войти в воду. Она ждет меня. Все ее существо ждало, прислушивалось к чему-то, как в далеком детстве она слушала лес.
Вижу ее спину, ее профиль. Она не шевелится. Ждет, размышляет и уже угадывает что-то потустороннее...
Смогут ли сегодняшние, вечно спешащие люди вникнуть в ее книги, в ее мир?
Или прелесть ее цветов, ее искусства оценят другие, те, что придут позже?
Последнее, что она произнесла, было:
- Мои тетради...
2 сентября 1944 года, когда Белла покинула этот свет, разразился гром, хлынул ливень.
Все покрылось тьмой.
Марк Шагал,
Нью-Йорк,
1947
Н.В. Апчинская. "ГОРЯЩИЕ ОГНИ" БЕЛЛЫ ШАГАЛ
В Библии Бог создает Еву из ребра Адама со словами: "Пусть она зовется жена, ибо от мужа взята она". До конца понять эту фразу можно, лишь зная, что на иврите, языке Священного Писания, слово "жена" - иша - происходит от слова "муж" - иш (1). А поскольку весь мир, по Библии, сотворен божественным Словом, очевидно, что единство первой пары, ставшей архетипом всех последующих, не фигуральное, а самое прямое.
Так же прямо, но с помощью пластических средств изображал Марк Шагал свое духовно-телесное единение с Беллой, автором предлагаемой читателю книги. Она была не только женой и главной любовью художника, но также его музой, героиней множества произведений и воплощением того вечно женственного начала, которое верующие иудеи именуют словом "Шхина".
Белла (Берта) Самойловна Розенфельд (1892 (?) - 1944) родилась в Витебске в семье богатого коммерсанта, владевшего несколькими ювелирными магазинами (2). Подобно Шагалу, она получила еврейское и русское образование. Окончила одну из самых престижных гимназий города (Мариинскую) и посещала в Москве известные женские курсы В. И Герье, где изучала историю, философию и литературу (темой ее диплома было творчество Достоевского) (3). Перед Первой мировой войной Белла училась также в столице актерскому мастерству в одной из студий, руководимых Станиславским. В 1915 году она вышла замуж за Шагала и разделила с ним тяготы военного и революционного времени, сопровождала в переездах из Витебска в Петроград и в Москву и далее - в Берлин и Париж.
Еще до отъезда из России Белла вынуждена была покинуть театр из-за травмы, полученной на репетиции. В дальнейшем ей удалось все же реализовать свои творческие возможности, но не на театральном, а на литературном поприще. В конце 20-х она перевела с русского на французский шагаловскую "Мою жизнь", а в середине 30-х начала писать собственные мемуары.
Толчком к их сочинению послужила поездка летом 1935 года в Вильно по приглашению созданного там Еврейского научного института (5).
Общение с еврейским населением Вильно и Варшавы, посещение там гетто и синагог произвели на Шагала и его жену тяжелое впечатление, и они вернулись во Францию с ощущением неотвратимо надвигающейся гибели восточноевропейского еврейства (6). Вскоре после приезда Белла приступает к работе над воспоминаниями детства, несомненно вдохновленными шагаловской автобиографией. Свою книгу она пишет на идише, языке детства. Пафос ее сочинения сродни тому, которым было во многом проникнуто и творчество Шагала, - запечатлеть и тем самым спасти от забвения черты еще полной жизни, но уже обреченной идишистской культуры. Но если Шагал воссоздавал эти черты, главным образом, кистью живописца, карандашом и пером рисовальщика или резцом гравера, то его жена рождает их с помощью слова. В ее писательстве нашли опосредованное выражение и ее актерские таланты: умение перевоплощаться в разных людей, думать и чувствовать, как они, говорить их языком. Сочинение мемуаров стало главным делом Беллы в Париже, в конце 30-х, и в Нью-Йорке, куда семья Шагала, спасаясь от нацистов, эмигрировала в 1941 году. В сентябре 1944-го Белла, заболев, умирает в американском госпитале, и ее предсмертные слова, по свидетельству мужа, были: "Мои тетради..." Они были вскоре изданы в Нью-Йорке в двух книжках. Первая, под названием "Зажженный огонь", вышла в 1945-м, вторая - "Первая встреча" - в 1947-м, обе - на том языке, на котором были написаны. В 1973 году, когда Шагал уже снова жил во Франции, две книги, сохранив заголовки и хронологическую последовательность, стали частями одной, опубликованной в Париже издательством "Галлимар" в переводе на французский дочерью Марка и Беллы - Идой. С этого издания и выполнен настоящий перевод.
В отличие от "Моей жизни", воспоминания Беллы целиком посвящены детству. В тексте отражены два как будто идущих навстречу друг другу устремления: "поиски утраченного времени" взрослой мемуаристкой и открытие мира ребенком - действующим лицом мемуаров. Название второй части "Первая встреча" - обозначает встречу героини и с будущим мужем, и с окружающей реальностью, впервые открывающейся детскому взору, и может быть отнесено ко всему повествованию. Но в его названии упомянуты огни, которые зажигаются (как правило, женщинами) в религиозные праздники и которые словно высвечивают для писательницы ее прошлое. Таким образом, заголовки указывают на две стороны описанной в книге жизни - мирскую и сакральную, причем подчеркнуто, что основой всего является именно сакральная.
Белла пишет о ней с глубоким сопереживанием. В каждую субботу, а также в Судный день, в праздники Кущей и Торы, в Хануку, Пурим или на Пасху забывались тяготы жизни и прекращалось само течение времени. Человек оказывался в совершаемой вновь и вновь Священной истории. Славили Творца всего сущего (Его имя было запретным и заменялось перечислением атрибутов), каялись в грехах, молили о прощении за совершенное в прошлом и о даровании благ в будущем. Очищенный покаянием, верующий восстанавливал связь с Богом и миром и соединялся с умершими близкими. Религиозный экстаз, горение души, устремленной к Богу, воплощались не только в молитвах и песнопениях, но и в огнях светильников. На страницах книги мать Беллы постоянно зажигает свечи или масляные светильники, ограждая их руками от враждебных сил, свой маленький светильник возжигает и Белла. В праздник Хануки день за днем прибавляются огни в храмоподобных восьмисвечниках, хануккиях, - память о чуде, происшедшем во времена Маккавеев, когда в Иерусалимском Храме восемь дней горел лишенный масла светильник. Все эти огни, даже погашенные, продолжают освещать будни, ибо в праздничные дни создается фундамент, непоколебимые устои повседневного уклада. Соответственно именно праздники образуют костяк посвященной этому укладу книги.
В отличие от повторяющихся праздничных ритуалов обыденная жизнь предстает не только более земной, но и более разнообразной и менее упорядоченной. Впрочем, поскольку все покоится на религиозных основах, четко отделить одно от другого невозможно. Сама материя, из которой ткутся праздничные и будничные дни, во многом одинакова и при этом соткана из бесконечно разнообразных подробностей. Главы с описанием субботних трапез, религиозного воодушевления в синагоге в Судный день, сооружения шалаша для праздника Кущей или перипетии пасхального седера плавно перетекают в главы, в которых рассказывается о свадебных церемониях и мытье в бане (тоже в основном ритуальных), о занятиях с ребе, семейных завтраках и ужинах, об играх и поездках на "ханукальные деньги" на санях с извозчиком, о том, как горят дрова в печке или возрождается весной природа. В образе рассказчицы сливаются воедино вдумчивая, внимательная, хотя и по-детски наивная девочка и писательница с зорким взглядом и умением находить словесный эквивалент бестелесным образам прошлого. И в детстве, и во взрослой жизни Белла остается мечтательницей с "головой в облаках"; она и впрямь постоянно смотрит в небо, не упуская, однако, из виду ничего из того, что происходит вокруг нее на земле. Кажется, что главная ее задача - показать цветущее изобилие жизни, тем более полное, что детство ее (в отличие от шагаловского) протекает в богатой семье с еще не разрушенным войнами и революциями полнокровным и устоявшимся бытом. (Недаром Шагал в "Моей жизни" при описании свадебного стола в доме своей невесты вспоминал о "пирах" Веронезе). Все, о чем она пишет, предстает в яркости, присущей самому первому восприятию мира, и при этом как одушевленное и связное целое. (Отсюда, в частности, сравнения и метафоры, которыми переполнен текст). Подобный взгляд - черта детского, поэтического и религиозного мировидения был в равной мере присущ и Белле-ребенку, и Белле-писательнице. Звезды у нее спускаются ниже, чтобы рассмотреть прохожих на мосту, но отказываются следовать за ними в узкие улочки, предпочитая остаться на речном просторе. Часы разговаривают, как дети, или ворчат, как старый брюзга, их сердца бьются, и они способны замирать от счастья. Во время праздника оживают портреты раввинов на стенах и сами стены. Драгоценные камни в бережных руках отца раскрывают каждый свою красоту и наполняются светом, порой они обнаруживают таинственную способность влиять на судьбы людей.
Умение видеть все изнутри, как и дар психологического анализа, особенно ярко проявилось в портретной галерее книги. Она полна запоминающихся образов. Это и сама героиня, и ее любимый младший брат Абрашка, сорванец, неистощимый на проказы. Мать, соединяющая религиозное рвение с кипучей мирской деятельностью, держащая в руках дом и магазины. Отец, занятый по преимуществу молитвами, чтением и толкованием Писания, царящий на всех праздниках, подобно библейскому патриарху. Еврейская кухарка Хая и русская горничная Саша. Служащие магазина и родственники. Часовщик, так влюбленный в свое дело, что почти не замечает близких. Все они изображены с любовью, но без прикрас, в осязаемой трехмерности своего духовного и физического облика. Мы слышим их живые голоса, разговоры, крики, перебранки - устную речь с ее интонациями, нежностью или грубостью, жаргонными словечками и идиомами.
Во второй части воспоминаний появляется персонаж, меняющий плавное течение жизни героини. Встреча с Марком Шагалом повергает Беллу в глубокое смятение и пробуждает в ней гамму противоречивых чувств. Он не похож на окружающих, кажется чужаком, хотя живет всего лишь на противоположном берегу реки (7). В нем есть нечто и от ангела, и от фавна, и от зверя. Его появление пугающе-таинственно и провиденциально.
Примерно так же описывает свою встречу с Беллой в доме ее подруги Теи Брахман и Шагал в "Моей жизни". Правда, стиль его повествования, совпадающий со стилем его пластического искусства, иной - гениально сжатый, исповедально-личностный и экспрессивный. Свой рассказ он кончает словами: "И я понял это моя жена... Это мои глаза, моя душа" (8).
Читая книгу Беллы - все ее главы, а не только те четыре, в которых речь идет о встречах с Шагалом, постепенно осознаешь, что у нее была в самом деле во многом его душа - летящая с обращенным к земле взглядом, как на знаменитой картине 1910-х годов. Среди их душевных и творческих соответствий - не только мечтательность и укорененность в быте, но также юмор и психологизм, приятие жизни и умение видеть ее как одушевленное целое (идущие во многом от хасидизма), а также стремление запечатлеть приметы национальной культуры, не замыкаясь в национальной обособленности и не отгораживаясь от окружающего большого мира. Все это, естественно, проявлялось у Беллы в иных масштабах, по сравнению с Шагалом, без его гениальности, визионерства и экстатичности.
Любовь к своему народу у автора "Горящих огней" сочетается с полным отсутствием ксенофобии. Характерно, что один из самых привлекательных персонажей книги русская служанка Саша. Она глубоко привязана к маленькой Белле, и та платит ей тем же. Вообще, во взаимоотношениях евреев и русских в мемуарах нет и намека на национальную и религиозную вражду. Черта оседлости, гетто, погромы - все это как будто остается "за кадром". Однако не случайно так напряженно-драматична глава, посвященная чтению во время праздника Пурим библейской "Мегилла Эстер". Праздник этот радостный, поскольку в Библии Эстер - в русской транскрипции Эсфирь - победила-таки врага еврейского народа Амана. И все же страх перед вновь и вновь воскресающим Аманом не ослабевал на протяжении всей еврейской истории. Белла посвятила ему всего лишь одну главу, но в ней есть, кажется, предчувствие (или знание?) невыразимого ужаса Катастрофы, которая постигнет евреев в XX веке.
"Горящие огни" начинаются с описания пустого лома, который затем наполняется его обитателями; постепенно к нему присоединяется и густо населенное пространство окружающего мира. В эпилоге Белла наблюдает уезжающих из Витебска, и ей кажется, что и город опустошается, как дом. Может быть, он тоже уехал куда-то, как поезд?
Все кончается в жизни: детство, а порой и дом, и город, и даже страна, в которой это детство протекало... В современном Витебске осталось мало евреев и почти ничего не сохранилось от города начала века, в котором цвели и плодоносили различные национальные культуры и который Репин сравнивал по красоте архитектуры с Толедо в Испании.
В книге своей жены Марк Шагал присутствует не только как действующее лицо, но, в определенном смысле, как соавтор. В 68 рисунках тушью он прослеживает главные эпизоды, создает портреты, вчитывается в текст и соприкасается с душой автора, выстраивая собственное повествование (9). Рисунки к "Горящим огням" во многом продолжают иллюстрации к автобиографической прозе художника. Если офорты к "Моей жизни" относятся в основном к началу 20-х, то графические листы к мемуарам Беллы были выполнены в конце 30-х и в последующие десятилетия. В них уже нет характерных для начала 20-х кубистических сдвигов, сочетающихся с некоторой тяжеловатостью, предметностью и пространственной замкнутостью изображений. Образы выглядят более легкими, бесплотными, поэтически-свободными, парящими. Однако природа их остается прежней. Как все, что создавал Шагал, они воплощают внутреннее видение, представляют собой материализацию поэтической идеи, в основе которой лежит синтез и автономность от эмпирической, видимой лишь глазом реальности. Подобно библейскому Творцу, от которого художник наследует прежде всего именно творческую способность, он создает новый мир, живущий по своим законам, но питающийся соками живой жизни. Каждый его рисунок имеет обобщающий характер, что не мешает ему быть и детальным, и конкретным.
Столь же характерна для Шагала метафоричность, отражающая связь всего сущего. Он изображает не обнимающихся, а само объятие, хотя влюбленные при этом присутствуют. Не танцующих, а танец, его пластику, ритмы, душу, опять же воплощенную в конкретных персонажах. Не молящихся, а религиозный экстаз, порыв к Богу, который превращает скромный киот со свитками Торы в подобие Божественного Престола, и пространство синагоги расширяет до неопределенных размеров. Сам иллюстратор предстает порой в птичьем обличье, ибо миссия художника, как и поэта, - вестничество; порой - в образе фавна или кентавра.
Все изображенное: не только персонажи, но и предметы, имеет изначально духовную природу. Между тем даже ангелы, оставаясь существами иного мира, приобретают вполне земной облик. (Особенно впечатляет пророк Илия, который слетает с небес с бокалом ритуального вина в руке.) В связи с этим хотелось бы привести уже цитированное мною в работах о Шагале высказывание Вл. Соловьева о присущей иудаизму вере в невидимое и одновременно желании, чтобы "невидимое стало видимым", вере в дух, но только такой, "который проникает все материальное и пользуется материей как своей оболочкой и орудием" (10). У Шагала материальное и духовное в полной мере "проникают" друг в друга, но при этом составляют оппозицию. Духовность у него конкретна, образы индивидуальны и психологичны, хотя сквозь их личностные черты проглядывают сверхличные. Благодаря своему дару и своему методу художник из Витебска смог пластически выразить вневременную сущность национального бытия, духовного и физического, воплотив ее в живых персонажах - и в том числе в персонажах графики к "Горящим огням". Мы видим отца Беллы, грезящего над Писанием со смущенной и радостно-легкой улыбкой, озабоченного и внутренне собранного над жемчужным ожерельем или монументально-замкнутого на прогулке. Ребе, олицетворяющего благочестиво-фанатичную углубленность в священные книги в противовес своей предающейся мечтам ученице. Родственники, служащие магазина и прочие иудеи показаны по-местечковому глуповато-простодушными, но в своей глубокой религиозности истинно "божьими детьми". Все эти портретные образы замечательны именно сочетанием индивидуальной и сверхиндивидуальной национальной неповторимости.
Внутренняя духовная природа шагаловских иллюстраций определяет особенности их пластического языка. Поскольку изображается не природный объект, а поэтический образ, изображение подчиняется не природным, а поэтическим законам. В рисунках нет пустых, не заряженных мыслью и чувством мест (при том, что художник часто оставляет ничем не заполненной поверхность листа) - недаром он именовал свой стиль "психопластикой". Все, что не работает на образ, попросту опускается, рождая дополнительные смыслы парадоксальной игры, энергии и лаконизма. Особенно яркий пример иллюстрация к главе "Стакан сельтерской" или фигура еврея, идущего в праздник Кущей с ритуальной ветвью в руке. В этой фигуре оставлены только голова, рука, держащая ветвь ("лулим"), ступни ног и линия, намечающая очертание спины. Графика здесь, как и в других работах мастера, заимствует приемы у литературы, можно привести хрестоматийный пример - описание с помощью нескольких деталей лунной ночи в чеховской "Чайке".
Жесты шагаловских персонажей прямо выражают эмоции, параллельно рисуют абрис тела и траекторию его движения, заставляя вспомнить и другого Чехова - выдающегося актера и режиссера Михаила Чехова, с его теорией и практикой "психологического жеста", передающего внутреннюю сущность образа.
Фигуры у художника и движутся, и стоят на месте, как в архаическом и средневековом искусстве, ибо они представляют собой графический знак, который соединяет в себе преходящее и неизменное. Знаковость обуславливает близость изображения к слову, его связь с письменной речью и самой техникой письма. Недаром Шагал отождествляет себя с поэтом, а его жена в иллюстрациях не расстается с книжкой. Он рисует, как пишет, используя разный нажим пера, цезуры и многоточия. С другой стороны, духовная основа его образов находит отражение в их постоянной дематериализации, в исчезающе-малых штрихах и точках, почти неразличимых по своей тонкости контурах.
Основанное на контрастах видение мастера из Витебска обусловило его пристрастие к парным портретным композициям, которых немало в иллюстрациях. В них противопоставлены психологические типы и состояния, характер и сама субстанция образов - замкнутых и открытых, линеарных и вылепленных пятном, плотных и развеществленных, черных и белых. Иногда добавляется третий персонаж, и образуется не менее характерный для Шагала "тройственный союз" мужчины, женщины и животного.
В соответствии с содержанием и названием книги особое место в иллюстрациях занимают религиозные праздники, причем некоторые композиции такие, как "Праздник Кущей" и "Подарки на Пурим", - повторяют созданные еще в 1910-е годы. Через всю книгу проходит также изображение Беллы, девочки, потом девушки. Она молится вместе с матерью, выбегает навстречу пророку Илие, купается или катается на коньках, позже встречается с Шагалом и вдохновляет его на создание картин, но чаще всего - погружена в чтение.
Другой сквозной образ графики тоже связан с текстом и вместе с тем отражает один из ведущих мотивов всего творчества Шагала.
Это образ часов и Времени.
Как и в мемуарах Беллы, часы у автора иллюстраций зачастую принимают человеческий облик, в одном из рисунков они уподобляются, например, в соответствии с надписью на футляре, французскому королю. На многих листах показан переполненный самыми разными часами магазин Розенфельдов (замечательно, что ко всем своим духовным соответствиям Шагалу Белла оказалась еще и дочерью коммерсанта, успешно торговавшего не только ювелирными украшениями, но и часами). На одном из листов мать держит в руках часы с брелоком, подарок для новобрачных, в то время как родственники совещаются по поводу цены. Серьезность их размышлений заставляет предположить, что речь идет не столько о стоимости часов, сколько о цене Времени.
Для Шагала время - не Хронос, пожирающий своих детей, а источник столь важного для художника многообразия форм, рождающий полновесные, как яблоки, плоды Бытия. Подобный образ возникает в рисунке, на котором стенные часы с человеческим лицом держат рукой шар маятника, в то время как кисть другой руки, принадлежащей человеку, протягивает навстречу часам яблоко. Но время, связанное с человеческой жизнью, лишь оборотная сторона атрибута Божества Вечности. Этой теме посвящен рисунок, на котором Белла читает, уютно устроившись внутри часов, парящих над городом. Подобные мотивы появились в искусстве Шагала еще в 30-е годы, они отражали главную, в его представлении, оппозицию Бытия и его собственное стремление "сидеть в своем углу" и одновременно приобщаться к большому миру, быть "у времени в плену" и выходить за его пределы.
Собственно, в этом суть описанных в книге религиозных праздников, их огни зажигаются и гаснут, но символизируют веру в иной, негасимый, свет. Его отблеск падает и на совместное творение Беллы и Марка Шагала, на все его словесные и графические образы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Пятикнижие Моисеево, или Тора. Брейшит. М., 1991, с. 51. Цитата из Книги Бытия приведена по этому же изданию.
2. Семья Беллы жила по соседству с самым большим своим магазином, в одном из наиболее известных домов Витебска. Он располагался в центре города, на правом берегу Витьбы, напротив ратуши и костела св. Антония, и принадлежал купцу Бейнусу Витенбергу. Помимо Розенфельдов, среди арендаторов был владелец гостиницы "Брози", давшей название всему дому. Как пишет современная исследовательница, "здесь же находились магазин Яхнина по продаже канцелярских принадлежностей, а также холстов, кистей и красок для художников, мебельный магазин Шехтера, кондитерская Жан-Альбер (ее вывеску можно прочесть на рисунке Шагала. - Н. А.), а также фотографическое ателье Маковского. Место было всегда людное, бойкое, а если учесть, что при магазине Яхнина работала скоропечатня, а владелец гостиницы заманивал своих клиентов кегельбаном, бильярдными комнатами и рестораном с русской и французской кухней, то, возможно, и чрезмерно шумное. Однако обитатели дома Витенберга в конце концов привыкали к такому образу жизни и волей-неволей вносили в него свою лепту. Розенфельды, например, держали во дворе дома корову" (Людмила Хмельницкая. Штрихи к портрету. "Мишпоха". Витебск, 1998, ь 4, с. 31 - 32).
Л. Хмельницкая (директор Дома-музея Марка Шагала в Витебске), опираясь на архивные изыскания, прослеживает также историю Розенфельдов в XIX и начале XX века, начиная с первою упоминания этой фамилии в архивных документах (1832).
- С Богом!
- Садись у окна. Но смотри не простудись. Подними воротник.
Последние возгласы несутся из окон и дверей, застывают на губах оставшихся на перроне друзей, переходят во взмахи трепещущих на ветру платочков.
Состав оторвался от города.
Дым вытягивается в длинное облачко. Вспыхивают огненные языки над трубой. Скрипят колеса. Паровоз отдувается, катится вагон за вагоном. Еще виднеется блестящая от пота, освещенная пламенем голая спина кочегара.
Я возвращаюсь словно с похорон.
Поезд едет вдаль, а я иду назад, в город. Он похож на опустевший дом. Ну хоть деревья уцелели? Парят над крышами их воздетые руки. И тишина.
Или и впрямь весь город уехал?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Белла всегда мечтала стать актрисой. И стала ею, играла на сцене, имела успех. Но вернулся из Парижа я и женился на ней. А потом мы уехали во Францию вместе. С театром было покончено навсегда.
Долгие годы ее любовь освещала все, что я делал. Но у меня было чувство, словно что-то в ней остается нераскрытым, невысказанным, что в ней таятся сокровища, подобные берущему за сердце "Жемчужному ожерелью". Ее губы хранили аромат первого поцелуя, неутолимого, как жажда истины.
Откуда эта скрытность от друзей, от меня, эта потребность оставаться в тени?
Так продолжалось до последних, проведенных в изгнании лет, когда в ней пробудилась еврейская душа, ожил язык предков.
Стиль, в котором написаны "Горящие огни" и "Первая встреча", - это стиль еврейской невесты, изображенной в еврейской литературе.
Она писала, как жила, как любила, как общалась с друзьями. Слова и фразы ее подобны мареву красок на полотне.
С кем сравнить ее? Она ни на кого не похожа, она одна-единственная, та Башенька-Беллочка, что смотрелась в Двину и разглядывала в воде облака, деревья и дома.
Люди, вещи, пейзажи, еврейские праздники, цветы - вот ее мир, о нем она и рассказывает.
В последнее время я часто заставал ее читающей ночью в постели, при свете маленькой лампы, книги на идише.
- Так поздно? Давно пора спать.
Помню ее в номере загородной гостинцы за несколько дней до того дня, когда она уснула навечно. Как всегда свежая и прекрасная, она разбирала свои рукописи законченные вещи, наброски, копии. Подавив шевельнувшийся страх, я спросил:
- Что это вдруг ты решила навести порядок?
И она ответила с бледной улыбкой:
- Чтобы ты потом знал, где что лежит...
Она была полна глубокого, спокойного предчувствия. Словно вижу ее, как тогда, из гостиничного окна, сидящей на берегу озера перед тем, как войти в воду. Она ждет меня. Все ее существо ждало, прислушивалось к чему-то, как в далеком детстве она слушала лес.
Вижу ее спину, ее профиль. Она не шевелится. Ждет, размышляет и уже угадывает что-то потустороннее...
Смогут ли сегодняшние, вечно спешащие люди вникнуть в ее книги, в ее мир?
Или прелесть ее цветов, ее искусства оценят другие, те, что придут позже?
Последнее, что она произнесла, было:
- Мои тетради...
2 сентября 1944 года, когда Белла покинула этот свет, разразился гром, хлынул ливень.
Все покрылось тьмой.
Марк Шагал,
Нью-Йорк,
1947
Н.В. Апчинская. "ГОРЯЩИЕ ОГНИ" БЕЛЛЫ ШАГАЛ
В Библии Бог создает Еву из ребра Адама со словами: "Пусть она зовется жена, ибо от мужа взята она". До конца понять эту фразу можно, лишь зная, что на иврите, языке Священного Писания, слово "жена" - иша - происходит от слова "муж" - иш (1). А поскольку весь мир, по Библии, сотворен божественным Словом, очевидно, что единство первой пары, ставшей архетипом всех последующих, не фигуральное, а самое прямое.
Так же прямо, но с помощью пластических средств изображал Марк Шагал свое духовно-телесное единение с Беллой, автором предлагаемой читателю книги. Она была не только женой и главной любовью художника, но также его музой, героиней множества произведений и воплощением того вечно женственного начала, которое верующие иудеи именуют словом "Шхина".
Белла (Берта) Самойловна Розенфельд (1892 (?) - 1944) родилась в Витебске в семье богатого коммерсанта, владевшего несколькими ювелирными магазинами (2). Подобно Шагалу, она получила еврейское и русское образование. Окончила одну из самых престижных гимназий города (Мариинскую) и посещала в Москве известные женские курсы В. И Герье, где изучала историю, философию и литературу (темой ее диплома было творчество Достоевского) (3). Перед Первой мировой войной Белла училась также в столице актерскому мастерству в одной из студий, руководимых Станиславским. В 1915 году она вышла замуж за Шагала и разделила с ним тяготы военного и революционного времени, сопровождала в переездах из Витебска в Петроград и в Москву и далее - в Берлин и Париж.
Еще до отъезда из России Белла вынуждена была покинуть театр из-за травмы, полученной на репетиции. В дальнейшем ей удалось все же реализовать свои творческие возможности, но не на театральном, а на литературном поприще. В конце 20-х она перевела с русского на французский шагаловскую "Мою жизнь", а в середине 30-х начала писать собственные мемуары.
Толчком к их сочинению послужила поездка летом 1935 года в Вильно по приглашению созданного там Еврейского научного института (5).
Общение с еврейским населением Вильно и Варшавы, посещение там гетто и синагог произвели на Шагала и его жену тяжелое впечатление, и они вернулись во Францию с ощущением неотвратимо надвигающейся гибели восточноевропейского еврейства (6). Вскоре после приезда Белла приступает к работе над воспоминаниями детства, несомненно вдохновленными шагаловской автобиографией. Свою книгу она пишет на идише, языке детства. Пафос ее сочинения сродни тому, которым было во многом проникнуто и творчество Шагала, - запечатлеть и тем самым спасти от забвения черты еще полной жизни, но уже обреченной идишистской культуры. Но если Шагал воссоздавал эти черты, главным образом, кистью живописца, карандашом и пером рисовальщика или резцом гравера, то его жена рождает их с помощью слова. В ее писательстве нашли опосредованное выражение и ее актерские таланты: умение перевоплощаться в разных людей, думать и чувствовать, как они, говорить их языком. Сочинение мемуаров стало главным делом Беллы в Париже, в конце 30-х, и в Нью-Йорке, куда семья Шагала, спасаясь от нацистов, эмигрировала в 1941 году. В сентябре 1944-го Белла, заболев, умирает в американском госпитале, и ее предсмертные слова, по свидетельству мужа, были: "Мои тетради..." Они были вскоре изданы в Нью-Йорке в двух книжках. Первая, под названием "Зажженный огонь", вышла в 1945-м, вторая - "Первая встреча" - в 1947-м, обе - на том языке, на котором были написаны. В 1973 году, когда Шагал уже снова жил во Франции, две книги, сохранив заголовки и хронологическую последовательность, стали частями одной, опубликованной в Париже издательством "Галлимар" в переводе на французский дочерью Марка и Беллы - Идой. С этого издания и выполнен настоящий перевод.
В отличие от "Моей жизни", воспоминания Беллы целиком посвящены детству. В тексте отражены два как будто идущих навстречу друг другу устремления: "поиски утраченного времени" взрослой мемуаристкой и открытие мира ребенком - действующим лицом мемуаров. Название второй части "Первая встреча" - обозначает встречу героини и с будущим мужем, и с окружающей реальностью, впервые открывающейся детскому взору, и может быть отнесено ко всему повествованию. Но в его названии упомянуты огни, которые зажигаются (как правило, женщинами) в религиозные праздники и которые словно высвечивают для писательницы ее прошлое. Таким образом, заголовки указывают на две стороны описанной в книге жизни - мирскую и сакральную, причем подчеркнуто, что основой всего является именно сакральная.
Белла пишет о ней с глубоким сопереживанием. В каждую субботу, а также в Судный день, в праздники Кущей и Торы, в Хануку, Пурим или на Пасху забывались тяготы жизни и прекращалось само течение времени. Человек оказывался в совершаемой вновь и вновь Священной истории. Славили Творца всего сущего (Его имя было запретным и заменялось перечислением атрибутов), каялись в грехах, молили о прощении за совершенное в прошлом и о даровании благ в будущем. Очищенный покаянием, верующий восстанавливал связь с Богом и миром и соединялся с умершими близкими. Религиозный экстаз, горение души, устремленной к Богу, воплощались не только в молитвах и песнопениях, но и в огнях светильников. На страницах книги мать Беллы постоянно зажигает свечи или масляные светильники, ограждая их руками от враждебных сил, свой маленький светильник возжигает и Белла. В праздник Хануки день за днем прибавляются огни в храмоподобных восьмисвечниках, хануккиях, - память о чуде, происшедшем во времена Маккавеев, когда в Иерусалимском Храме восемь дней горел лишенный масла светильник. Все эти огни, даже погашенные, продолжают освещать будни, ибо в праздничные дни создается фундамент, непоколебимые устои повседневного уклада. Соответственно именно праздники образуют костяк посвященной этому укладу книги.
В отличие от повторяющихся праздничных ритуалов обыденная жизнь предстает не только более земной, но и более разнообразной и менее упорядоченной. Впрочем, поскольку все покоится на религиозных основах, четко отделить одно от другого невозможно. Сама материя, из которой ткутся праздничные и будничные дни, во многом одинакова и при этом соткана из бесконечно разнообразных подробностей. Главы с описанием субботних трапез, религиозного воодушевления в синагоге в Судный день, сооружения шалаша для праздника Кущей или перипетии пасхального седера плавно перетекают в главы, в которых рассказывается о свадебных церемониях и мытье в бане (тоже в основном ритуальных), о занятиях с ребе, семейных завтраках и ужинах, об играх и поездках на "ханукальные деньги" на санях с извозчиком, о том, как горят дрова в печке или возрождается весной природа. В образе рассказчицы сливаются воедино вдумчивая, внимательная, хотя и по-детски наивная девочка и писательница с зорким взглядом и умением находить словесный эквивалент бестелесным образам прошлого. И в детстве, и во взрослой жизни Белла остается мечтательницей с "головой в облаках"; она и впрямь постоянно смотрит в небо, не упуская, однако, из виду ничего из того, что происходит вокруг нее на земле. Кажется, что главная ее задача - показать цветущее изобилие жизни, тем более полное, что детство ее (в отличие от шагаловского) протекает в богатой семье с еще не разрушенным войнами и революциями полнокровным и устоявшимся бытом. (Недаром Шагал в "Моей жизни" при описании свадебного стола в доме своей невесты вспоминал о "пирах" Веронезе). Все, о чем она пишет, предстает в яркости, присущей самому первому восприятию мира, и при этом как одушевленное и связное целое. (Отсюда, в частности, сравнения и метафоры, которыми переполнен текст). Подобный взгляд - черта детского, поэтического и религиозного мировидения был в равной мере присущ и Белле-ребенку, и Белле-писательнице. Звезды у нее спускаются ниже, чтобы рассмотреть прохожих на мосту, но отказываются следовать за ними в узкие улочки, предпочитая остаться на речном просторе. Часы разговаривают, как дети, или ворчат, как старый брюзга, их сердца бьются, и они способны замирать от счастья. Во время праздника оживают портреты раввинов на стенах и сами стены. Драгоценные камни в бережных руках отца раскрывают каждый свою красоту и наполняются светом, порой они обнаруживают таинственную способность влиять на судьбы людей.
Умение видеть все изнутри, как и дар психологического анализа, особенно ярко проявилось в портретной галерее книги. Она полна запоминающихся образов. Это и сама героиня, и ее любимый младший брат Абрашка, сорванец, неистощимый на проказы. Мать, соединяющая религиозное рвение с кипучей мирской деятельностью, держащая в руках дом и магазины. Отец, занятый по преимуществу молитвами, чтением и толкованием Писания, царящий на всех праздниках, подобно библейскому патриарху. Еврейская кухарка Хая и русская горничная Саша. Служащие магазина и родственники. Часовщик, так влюбленный в свое дело, что почти не замечает близких. Все они изображены с любовью, но без прикрас, в осязаемой трехмерности своего духовного и физического облика. Мы слышим их живые голоса, разговоры, крики, перебранки - устную речь с ее интонациями, нежностью или грубостью, жаргонными словечками и идиомами.
Во второй части воспоминаний появляется персонаж, меняющий плавное течение жизни героини. Встреча с Марком Шагалом повергает Беллу в глубокое смятение и пробуждает в ней гамму противоречивых чувств. Он не похож на окружающих, кажется чужаком, хотя живет всего лишь на противоположном берегу реки (7). В нем есть нечто и от ангела, и от фавна, и от зверя. Его появление пугающе-таинственно и провиденциально.
Примерно так же описывает свою встречу с Беллой в доме ее подруги Теи Брахман и Шагал в "Моей жизни". Правда, стиль его повествования, совпадающий со стилем его пластического искусства, иной - гениально сжатый, исповедально-личностный и экспрессивный. Свой рассказ он кончает словами: "И я понял это моя жена... Это мои глаза, моя душа" (8).
Читая книгу Беллы - все ее главы, а не только те четыре, в которых речь идет о встречах с Шагалом, постепенно осознаешь, что у нее была в самом деле во многом его душа - летящая с обращенным к земле взглядом, как на знаменитой картине 1910-х годов. Среди их душевных и творческих соответствий - не только мечтательность и укорененность в быте, но также юмор и психологизм, приятие жизни и умение видеть ее как одушевленное целое (идущие во многом от хасидизма), а также стремление запечатлеть приметы национальной культуры, не замыкаясь в национальной обособленности и не отгораживаясь от окружающего большого мира. Все это, естественно, проявлялось у Беллы в иных масштабах, по сравнению с Шагалом, без его гениальности, визионерства и экстатичности.
Любовь к своему народу у автора "Горящих огней" сочетается с полным отсутствием ксенофобии. Характерно, что один из самых привлекательных персонажей книги русская служанка Саша. Она глубоко привязана к маленькой Белле, и та платит ей тем же. Вообще, во взаимоотношениях евреев и русских в мемуарах нет и намека на национальную и религиозную вражду. Черта оседлости, гетто, погромы - все это как будто остается "за кадром". Однако не случайно так напряженно-драматична глава, посвященная чтению во время праздника Пурим библейской "Мегилла Эстер". Праздник этот радостный, поскольку в Библии Эстер - в русской транскрипции Эсфирь - победила-таки врага еврейского народа Амана. И все же страх перед вновь и вновь воскресающим Аманом не ослабевал на протяжении всей еврейской истории. Белла посвятила ему всего лишь одну главу, но в ней есть, кажется, предчувствие (или знание?) невыразимого ужаса Катастрофы, которая постигнет евреев в XX веке.
"Горящие огни" начинаются с описания пустого лома, который затем наполняется его обитателями; постепенно к нему присоединяется и густо населенное пространство окружающего мира. В эпилоге Белла наблюдает уезжающих из Витебска, и ей кажется, что и город опустошается, как дом. Может быть, он тоже уехал куда-то, как поезд?
Все кончается в жизни: детство, а порой и дом, и город, и даже страна, в которой это детство протекало... В современном Витебске осталось мало евреев и почти ничего не сохранилось от города начала века, в котором цвели и плодоносили различные национальные культуры и который Репин сравнивал по красоте архитектуры с Толедо в Испании.
В книге своей жены Марк Шагал присутствует не только как действующее лицо, но, в определенном смысле, как соавтор. В 68 рисунках тушью он прослеживает главные эпизоды, создает портреты, вчитывается в текст и соприкасается с душой автора, выстраивая собственное повествование (9). Рисунки к "Горящим огням" во многом продолжают иллюстрации к автобиографической прозе художника. Если офорты к "Моей жизни" относятся в основном к началу 20-х, то графические листы к мемуарам Беллы были выполнены в конце 30-х и в последующие десятилетия. В них уже нет характерных для начала 20-х кубистических сдвигов, сочетающихся с некоторой тяжеловатостью, предметностью и пространственной замкнутостью изображений. Образы выглядят более легкими, бесплотными, поэтически-свободными, парящими. Однако природа их остается прежней. Как все, что создавал Шагал, они воплощают внутреннее видение, представляют собой материализацию поэтической идеи, в основе которой лежит синтез и автономность от эмпирической, видимой лишь глазом реальности. Подобно библейскому Творцу, от которого художник наследует прежде всего именно творческую способность, он создает новый мир, живущий по своим законам, но питающийся соками живой жизни. Каждый его рисунок имеет обобщающий характер, что не мешает ему быть и детальным, и конкретным.
Столь же характерна для Шагала метафоричность, отражающая связь всего сущего. Он изображает не обнимающихся, а само объятие, хотя влюбленные при этом присутствуют. Не танцующих, а танец, его пластику, ритмы, душу, опять же воплощенную в конкретных персонажах. Не молящихся, а религиозный экстаз, порыв к Богу, который превращает скромный киот со свитками Торы в подобие Божественного Престола, и пространство синагоги расширяет до неопределенных размеров. Сам иллюстратор предстает порой в птичьем обличье, ибо миссия художника, как и поэта, - вестничество; порой - в образе фавна или кентавра.
Все изображенное: не только персонажи, но и предметы, имеет изначально духовную природу. Между тем даже ангелы, оставаясь существами иного мира, приобретают вполне земной облик. (Особенно впечатляет пророк Илия, который слетает с небес с бокалом ритуального вина в руке.) В связи с этим хотелось бы привести уже цитированное мною в работах о Шагале высказывание Вл. Соловьева о присущей иудаизму вере в невидимое и одновременно желании, чтобы "невидимое стало видимым", вере в дух, но только такой, "который проникает все материальное и пользуется материей как своей оболочкой и орудием" (10). У Шагала материальное и духовное в полной мере "проникают" друг в друга, но при этом составляют оппозицию. Духовность у него конкретна, образы индивидуальны и психологичны, хотя сквозь их личностные черты проглядывают сверхличные. Благодаря своему дару и своему методу художник из Витебска смог пластически выразить вневременную сущность национального бытия, духовного и физического, воплотив ее в живых персонажах - и в том числе в персонажах графики к "Горящим огням". Мы видим отца Беллы, грезящего над Писанием со смущенной и радостно-легкой улыбкой, озабоченного и внутренне собранного над жемчужным ожерельем или монументально-замкнутого на прогулке. Ребе, олицетворяющего благочестиво-фанатичную углубленность в священные книги в противовес своей предающейся мечтам ученице. Родственники, служащие магазина и прочие иудеи показаны по-местечковому глуповато-простодушными, но в своей глубокой религиозности истинно "божьими детьми". Все эти портретные образы замечательны именно сочетанием индивидуальной и сверхиндивидуальной национальной неповторимости.
Внутренняя духовная природа шагаловских иллюстраций определяет особенности их пластического языка. Поскольку изображается не природный объект, а поэтический образ, изображение подчиняется не природным, а поэтическим законам. В рисунках нет пустых, не заряженных мыслью и чувством мест (при том, что художник часто оставляет ничем не заполненной поверхность листа) - недаром он именовал свой стиль "психопластикой". Все, что не работает на образ, попросту опускается, рождая дополнительные смыслы парадоксальной игры, энергии и лаконизма. Особенно яркий пример иллюстрация к главе "Стакан сельтерской" или фигура еврея, идущего в праздник Кущей с ритуальной ветвью в руке. В этой фигуре оставлены только голова, рука, держащая ветвь ("лулим"), ступни ног и линия, намечающая очертание спины. Графика здесь, как и в других работах мастера, заимствует приемы у литературы, можно привести хрестоматийный пример - описание с помощью нескольких деталей лунной ночи в чеховской "Чайке".
Жесты шагаловских персонажей прямо выражают эмоции, параллельно рисуют абрис тела и траекторию его движения, заставляя вспомнить и другого Чехова - выдающегося актера и режиссера Михаила Чехова, с его теорией и практикой "психологического жеста", передающего внутреннюю сущность образа.
Фигуры у художника и движутся, и стоят на месте, как в архаическом и средневековом искусстве, ибо они представляют собой графический знак, который соединяет в себе преходящее и неизменное. Знаковость обуславливает близость изображения к слову, его связь с письменной речью и самой техникой письма. Недаром Шагал отождествляет себя с поэтом, а его жена в иллюстрациях не расстается с книжкой. Он рисует, как пишет, используя разный нажим пера, цезуры и многоточия. С другой стороны, духовная основа его образов находит отражение в их постоянной дематериализации, в исчезающе-малых штрихах и точках, почти неразличимых по своей тонкости контурах.
Основанное на контрастах видение мастера из Витебска обусловило его пристрастие к парным портретным композициям, которых немало в иллюстрациях. В них противопоставлены психологические типы и состояния, характер и сама субстанция образов - замкнутых и открытых, линеарных и вылепленных пятном, плотных и развеществленных, черных и белых. Иногда добавляется третий персонаж, и образуется не менее характерный для Шагала "тройственный союз" мужчины, женщины и животного.
В соответствии с содержанием и названием книги особое место в иллюстрациях занимают религиозные праздники, причем некоторые композиции такие, как "Праздник Кущей" и "Подарки на Пурим", - повторяют созданные еще в 1910-е годы. Через всю книгу проходит также изображение Беллы, девочки, потом девушки. Она молится вместе с матерью, выбегает навстречу пророку Илие, купается или катается на коньках, позже встречается с Шагалом и вдохновляет его на создание картин, но чаще всего - погружена в чтение.
Другой сквозной образ графики тоже связан с текстом и вместе с тем отражает один из ведущих мотивов всего творчества Шагала.
Это образ часов и Времени.
Как и в мемуарах Беллы, часы у автора иллюстраций зачастую принимают человеческий облик, в одном из рисунков они уподобляются, например, в соответствии с надписью на футляре, французскому королю. На многих листах показан переполненный самыми разными часами магазин Розенфельдов (замечательно, что ко всем своим духовным соответствиям Шагалу Белла оказалась еще и дочерью коммерсанта, успешно торговавшего не только ювелирными украшениями, но и часами). На одном из листов мать держит в руках часы с брелоком, подарок для новобрачных, в то время как родственники совещаются по поводу цены. Серьезность их размышлений заставляет предположить, что речь идет не столько о стоимости часов, сколько о цене Времени.
Для Шагала время - не Хронос, пожирающий своих детей, а источник столь важного для художника многообразия форм, рождающий полновесные, как яблоки, плоды Бытия. Подобный образ возникает в рисунке, на котором стенные часы с человеческим лицом держат рукой шар маятника, в то время как кисть другой руки, принадлежащей человеку, протягивает навстречу часам яблоко. Но время, связанное с человеческой жизнью, лишь оборотная сторона атрибута Божества Вечности. Этой теме посвящен рисунок, на котором Белла читает, уютно устроившись внутри часов, парящих над городом. Подобные мотивы появились в искусстве Шагала еще в 30-е годы, они отражали главную, в его представлении, оппозицию Бытия и его собственное стремление "сидеть в своем углу" и одновременно приобщаться к большому миру, быть "у времени в плену" и выходить за его пределы.
Собственно, в этом суть описанных в книге религиозных праздников, их огни зажигаются и гаснут, но символизируют веру в иной, негасимый, свет. Его отблеск падает и на совместное творение Беллы и Марка Шагала, на все его словесные и графические образы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Пятикнижие Моисеево, или Тора. Брейшит. М., 1991, с. 51. Цитата из Книги Бытия приведена по этому же изданию.
2. Семья Беллы жила по соседству с самым большим своим магазином, в одном из наиболее известных домов Витебска. Он располагался в центре города, на правом берегу Витьбы, напротив ратуши и костела св. Антония, и принадлежал купцу Бейнусу Витенбергу. Помимо Розенфельдов, среди арендаторов был владелец гостиницы "Брози", давшей название всему дому. Как пишет современная исследовательница, "здесь же находились магазин Яхнина по продаже канцелярских принадлежностей, а также холстов, кистей и красок для художников, мебельный магазин Шехтера, кондитерская Жан-Альбер (ее вывеску можно прочесть на рисунке Шагала. - Н. А.), а также фотографическое ателье Маковского. Место было всегда людное, бойкое, а если учесть, что при магазине Яхнина работала скоропечатня, а владелец гостиницы заманивал своих клиентов кегельбаном, бильярдными комнатами и рестораном с русской и французской кухней, то, возможно, и чрезмерно шумное. Однако обитатели дома Витенберга в конце концов привыкали к такому образу жизни и волей-неволей вносили в него свою лепту. Розенфельды, например, держали во дворе дома корову" (Людмила Хмельницкая. Штрихи к портрету. "Мишпоха". Витебск, 1998, ь 4, с. 31 - 32).
Л. Хмельницкая (директор Дома-музея Марка Шагала в Витебске), опираясь на архивные изыскания, прослеживает также историю Розенфельдов в XIX и начале XX века, начиная с первою упоминания этой фамилии в архивных документах (1832).