Верование, что мертвецы превращались в людоедов – кровососов, присуще почти всем дикарям; эта идея приводится в Одиссее и Энеиде, и у Овидия, собравшего почти все народные поверья, дошедшие к римлянам от диких времен царя Проки.
Никто не знал, под какими камнями или курганами на альбунейском острове покоились цари и вожди Лациума, о которых гласило преданье: Эвандр, Сатурн, утонувший Тиберин, Латин, несколько человек с одинаковыми именами Асканиев, Энеев, Сильвиев, Агриппа и его сын Ромул, убитый грозою.
Родственник и предместник Проки, царь Авентин, не удостоен причисления к сонму героев, сведен в землю на отдельном прибрежном холме, который с тех пор получил его имя.
Это именно было причиной, отчего Прока во всю свою долгую жизнь не побывал на альбунейском острове, не видел знаменитого могильника.
Причалив к острову, сыновья высадили Проку и привели на средину расчищенной поляны, к пылающим кострам, подле которых уже стояли отправленные туда заранее люди и назначенные к закланию ягнята и козлята черной масти; там же на земле стояли корзины с черными бобами, а на сковородах жарились сардинки, проткнутые и нанизанные на медную проволоку в виде длинных связок.
Жрец Мунаций сыпал обильно муку и соль на сковороды, бормоча глухим голосом таинственные формулы и заклинанья, склоняясь всею своею фигурой низко к земле, простирая руки то к ней, то вдаль к лесу, где находятся могилы.
Он звал души мертвецов на жертвоприношение, просил отведать предлагаемого им угощения и принять к себе приведенного Проку милостиво, любезно, причем исчислял все его достоинства, все добрые дела, совершенные в течение его жизни.
Собравшиеся на моление избранные участники погребальной тризны царя, которых тут было не меньше целой сотни, все опускались за жрецом к земле, простирали руки, куда простирал он, подражая всем его движениям, и многие бормотали за ним, повторяя шепотом его воззвания.
Чем неизвестнее, таинственнее, страшнее было божество, тем охотнее, усерднее молились ему эти простодушные дикари Лациума.
Ягнят и козлят закололи, сняли с них шкурки; кровь вылили частью на жертвенный костер, частью в посуду для составления священного напитка; мясо изжарили для пира.
Сыновья сняли с Проки бывшую на нем сорочку, разрезав ее ножом сзади и спереди по всей длине; жрец бросил ее в огонь, а Проку облек в черные шкурки, снятые с жертвенных животных; сыновья немедленно сшили это на его плечах и боках, чтоб держалось, при опояске из ремней, выкроенных тут же из жертвенных шкурок.
Быстро ссучив толстые нити из отрезанной им шерсти этих животных, Амулий, по совету своих знахарей, перевязал каждую руку и ногу отца, опутал ему все пальцы с шепотом заученных им заклинаний его души.
Кончив жертвоприношение, Проку взвели и усадили на черные жертвенные шкуры, которыми покрыли его седалище из кипарисовых бревен и ветвей. Там обреченный смерти старик должен был просидеть до утренней зари, закутанный в холст, с тугою повязкой на глазах.
Ему не дали есть ничего из наготовленных яств его тризны, а принесли и поставили на его колена то, чего он никогда не ел, потому что этого не употребляли в пищу жители Лациума, как посвященное царству смерти, – черные бобы и сардинки в деревянной чашке, перемешанные с мукою и солью.
Остальной запас этой смеси Мунаций с Нумитором и Амулием отправились раскладывать по видневшимся среди леса могильным курганам и камням, шепотом призывая тени погребенных, причем Нумитор упрашивал их не мучить его отца в склепе, когда он туда сойдет, не мучить его и в том случае, если ему удастся его вывести живым из могилы, спасти от насильственной смерти. Амулий, напротив, умолял тени не пускать отсюда дух его отца в мир живых по ночам, удерживать и покоить, как они сами тут витают и покоятся мирно.
Мертвецы альбунейского острова, по-видимому, благосклонно приняли жертвенное угощение, так как во множестве слетелись в виде птиц есть принесенное; особенно быстро рыба исчезла под клювами ворон, образ которых, латинам верилось, приняли души самых смелых вождей.
ГЛАВА XVII
ГЛАВА XVIII
ГЛАВА XIX
Никто не знал, под какими камнями или курганами на альбунейском острове покоились цари и вожди Лациума, о которых гласило преданье: Эвандр, Сатурн, утонувший Тиберин, Латин, несколько человек с одинаковыми именами Асканиев, Энеев, Сильвиев, Агриппа и его сын Ромул, убитый грозою.
Родственник и предместник Проки, царь Авентин, не удостоен причисления к сонму героев, сведен в землю на отдельном прибрежном холме, который с тех пор получил его имя.
Это именно было причиной, отчего Прока во всю свою долгую жизнь не побывал на альбунейском острове, не видел знаменитого могильника.
Причалив к острову, сыновья высадили Проку и привели на средину расчищенной поляны, к пылающим кострам, подле которых уже стояли отправленные туда заранее люди и назначенные к закланию ягнята и козлята черной масти; там же на земле стояли корзины с черными бобами, а на сковородах жарились сардинки, проткнутые и нанизанные на медную проволоку в виде длинных связок.
Жрец Мунаций сыпал обильно муку и соль на сковороды, бормоча глухим голосом таинственные формулы и заклинанья, склоняясь всею своею фигурой низко к земле, простирая руки то к ней, то вдаль к лесу, где находятся могилы.
Он звал души мертвецов на жертвоприношение, просил отведать предлагаемого им угощения и принять к себе приведенного Проку милостиво, любезно, причем исчислял все его достоинства, все добрые дела, совершенные в течение его жизни.
Собравшиеся на моление избранные участники погребальной тризны царя, которых тут было не меньше целой сотни, все опускались за жрецом к земле, простирали руки, куда простирал он, подражая всем его движениям, и многие бормотали за ним, повторяя шепотом его воззвания.
Чем неизвестнее, таинственнее, страшнее было божество, тем охотнее, усерднее молились ему эти простодушные дикари Лациума.
Ягнят и козлят закололи, сняли с них шкурки; кровь вылили частью на жертвенный костер, частью в посуду для составления священного напитка; мясо изжарили для пира.
Сыновья сняли с Проки бывшую на нем сорочку, разрезав ее ножом сзади и спереди по всей длине; жрец бросил ее в огонь, а Проку облек в черные шкурки, снятые с жертвенных животных; сыновья немедленно сшили это на его плечах и боках, чтоб держалось, при опояске из ремней, выкроенных тут же из жертвенных шкурок.
Быстро ссучив толстые нити из отрезанной им шерсти этих животных, Амулий, по совету своих знахарей, перевязал каждую руку и ногу отца, опутал ему все пальцы с шепотом заученных им заклинаний его души.
Кончив жертвоприношение, Проку взвели и усадили на черные жертвенные шкуры, которыми покрыли его седалище из кипарисовых бревен и ветвей. Там обреченный смерти старик должен был просидеть до утренней зари, закутанный в холст, с тугою повязкой на глазах.
Ему не дали есть ничего из наготовленных яств его тризны, а принесли и поставили на его колена то, чего он никогда не ел, потому что этого не употребляли в пищу жители Лациума, как посвященное царству смерти, – черные бобы и сардинки в деревянной чашке, перемешанные с мукою и солью.
Остальной запас этой смеси Мунаций с Нумитором и Амулием отправились раскладывать по видневшимся среди леса могильным курганам и камням, шепотом призывая тени погребенных, причем Нумитор упрашивал их не мучить его отца в склепе, когда он туда сойдет, не мучить его и в том случае, если ему удастся его вывести живым из могилы, спасти от насильственной смерти. Амулий, напротив, умолял тени не пускать отсюда дух его отца в мир живых по ночам, удерживать и покоить, как они сами тут витают и покоятся мирно.
Мертвецы альбунейского острова, по-видимому, благосклонно приняли жертвенное угощение, так как во множестве слетелись в виде птиц есть принесенное; особенно быстро рыба исчезла под клювами ворон, образ которых, латинам верилось, приняли души самых смелых вождей.
ГЛАВА XVII
Сыновняя любовь
Крикливый и задорный Амулий казался Нумитору похожим на ворону; как она не подпускает ни одной птицы чужой породы к добыче, которую можно присвоить, орет и дерется за нее в кровь с другими воронами своей стаи, не допуская раздела, – так, мнилось ему, и Амулий задумал что-то коварное вроде набега после смерти отца на имущество брата, – нечто коварное, подобное всему, что он делал, чем хвастался в племени, за что его одни дурные люди любили, а хорошие ненавидели, боялись.
И Нумитор решил, что ему следует, как можно скорее, отправиться гостем к вождям марсов и сабинян, заключить с ними союз дружбы, просить защиты от коварства брата.
Нумитор решил ускорить свадьбу своей просватанной дочери, несмотря на ее малолетство, отдать ее сыну вождя марсов, а у царя сабинского просить дочь в жены своему сыну, который уже мог жениться. Союз кровного родства у дикарей имел гораздо больше значения, чем все клятвы.
Кончив жертвоприношение предкам, братья и жрец заглянули для осмотра в новую землянку, устроенную ими для Проки.
Снаружи этот склеп казался просторным, потому что был сооружен из толстых дубовых бревен и обложен камнями без известки одни на других. Его четырехугольные стенки немного выдавались сверх уровня почвы и имели на себе бревенчатую крышу в два ската, тоже заваленную, но более мелкими камнями.
Заливать чем-либо постройки, даже, напр., смолой, тогдашние италийцы еще не умели. Если это и случалось, то лишь как единичный, оригинальный факт, а в заурядных обычаях это еще не практиковалось у них.
Входом служила низенькая, узкая дверка, не имевшая створок, находившаяся в неглубокой яме, по которой к ней прорыт был довольно крутой сход.
Внутри склеп имел очень тесное помещение, едва достаточное для находившегося там против двери каменного кресла, собранного из нескольких частей, образовавших его седалище, спинку, ручки и подножную скамейку и поставленного направо от него маленького деревянного стола. Потолок из толстых бревен был низок до того, что голова сидящего должна была коснуться его.
Жрец и сыновья Проки поместили на седалище шкуры черных козлят, постелили их и на пол сверх ветвей кипариса, какими он был выложен.
Убедившись, что все в порядке, они пошли за Прокой, чтоб привести его в новый «вечный дом».
Пиршество погребальной тризны на поляне уже близилось к концу.
Съев все жертвенное мясо и выпив вино, старшины, все хмельные, страшно шумели, разговаривая между собой. Несколько человек из них уговаривали Проку принять внутрь данную ему в чашке «пищу мертвых», которую тот, при всем своем согласии на их увещания, никак не мог отведать, – она не шла ему в горло и по непривычному вкусу, и по твердости неизрубленых, целых бобов, не могших быть разжеванными беззубыми челюстями старика, а главное – вследствие того, что Прока все время, с самого момента закрытия его глаз повязкой, страдал от овладевшего им безграничного панического страха, близкого к истерике, от мысли, что он вступает в царство теней.
Прока старался казаться мужественным, не выказывал своего ощущения, но он всю свою жизнь боялся покойников, всяких Сильванов, воющих по лесам в полночь, а особенно ужасным представлялся ему Инва – мифическое косматое существо, с огромными когтями, обитавшее, по поверью, в одной пещере на берегу Альбунея.
– Прими же, царь, жертву! – увещевали его старшины.
– Я этого не могу, – глухо отзывался он из-под холстины.
Руки его, шарившие внутри деревянной чашки, дрожали до того, что не удерживали, роняли обратно, захваченную смесь.
– Это необходимо, царь; до принятия «пищи мертвых» тебя нельзя похоронить.
– Не могу!..
– Так исстари ведется; ты должен это соблюсти.
– Не могу!..
– Ты это исполнишь, отец! – гневно крикнул подошедший Амулий, – уже начинает светлеть; не до солнца нам возиться тут с тобой!.. не в силах разжевать, ты это все целиком проглотишь.
Бесцеремонно просунув руку под закрывавшую обреченного холстину, грубиян моментально вложил в его рот полную горсть бобов с полусырою рыбой и держал свою ладонь на его губах, пока тот не исполнил дикого обычая – кое-как с усилием съел противную смесь.
– Дайте чем-нибудь запить! – взмолился он.
Ему поднесли небольшой ковш; в нем оказалась кровь жертвенных животных. Старик выпил ее один глоток с полным отвращением.
– Дайте засластить это медом!.. тяжко мне, тошно, сыновья!..
– Ничего больше тебе нельзя давать, – грубо возразил Амулий, – если дадим меда, твоя тень перепортит все ульи на пасеках; если поднесем молока, она повадится по ночам выпивать его у коз и коров в наших стадах, а напоенный водой, ты утечешь из могилы ручьем, сквозь ее двойные стены, разольешься по всей реке мертвою струей, станешь топить рыбаков, ухватываясь за лодки, покуда кто-нибудь добровольно не утопится тебе в жертву.
– Если так, пусть он утопит меня! – вскричал Нумитор, не в силах побороть свою сыновнюю любовь и жалость при виде мучений отца, – я обрекаюсь тебе, отец; жертвую тебе собою.
И он поднес отцу воды.
Амулий не отстранил руку брата, лишь злорадно усмехнулся, веря, что тот произнес гибельное заклятье для себя.
– Поведем его! – сказал он.
Но Нумитор кинулся целовать руки и колена отца, обливая слезами. Прока гладил его по склоненной голове, громко разрыдавшись, но сын не сумел изловчиться, сказать ему тайну своего намерения, опасаясь, что Амулий и старшины, стоящие слишком близко, зорко следят за ходом этого прощанья.
Нумитор не примечал, что они все пьяны, и его вынужденно-трезвые брат со жрецом тоже думают теперь единственно о ковше вина, оттого и торопят кончить тризну скорее.
– Поведем его, поведем! – настаивал Амулий, – заря загорается; хоронят всегда впотьмах.
– Нечего, нечего медлить! – прибавлял Мунаций, – нам пора уйти с острова, не то усталые заснут тут, а живым спать на могильнике нельзя; так не водится.
Сверх бывшей на нем холстины, Проку накрыли еще толстою, некрашеной дерюгой из шерсти черного цвета и дали ему в руки горящий факел.
Сыновья повели его под руки к склепу, тихо пробираясь сквозь глухие дебри сплошной заросли, которую не очень старательно расчистили, опасаясь этим сделать дорогу для его тени, чтоб вернуться к живым.
Мунаций нес за ними чашку с «пищей мертвых», а старшины, человек 5-6, взяли факелы и стали освещать дорогу, подняв огонь высоко на палках.
Спустив в землянку, с трудом протащив сквозь ее узкую, низкую дверку, сыновья и жрец усадили Проку на каменное, судебное кресло, поставили его факел на стол, чашку с пищей мертвых поместили сидящему на колени, положили вокруг нее его руки, пожелали ему мирной кончины, закрыли дверь снаружи дощатым щитом и завалили землею.
Вся главная сущность этой обрядности, дошедшей в Лациум от япигов, выполнилась почти в том самом виде, как завещал своим сыновьям их родоначальник, но дух последних потомков Доброго Лара уже не походил ничуть на его дух.
Прока был добрым, но его доброта была совсем иная; Нумитор был доблестным, но и его доблесть имела своеобразный оттенок, не мирившийся с доблестью предков; Амулий был... впрочем, такой Амулий был вовсе невозможен в эпоху япигов, – Добрый Лар свернул бы шею такому сыну за много лет до своей смерти, не допустил бы надругаться над ним.
И Нумитор решил, что ему следует, как можно скорее, отправиться гостем к вождям марсов и сабинян, заключить с ними союз дружбы, просить защиты от коварства брата.
Нумитор решил ускорить свадьбу своей просватанной дочери, несмотря на ее малолетство, отдать ее сыну вождя марсов, а у царя сабинского просить дочь в жены своему сыну, который уже мог жениться. Союз кровного родства у дикарей имел гораздо больше значения, чем все клятвы.
Кончив жертвоприношение предкам, братья и жрец заглянули для осмотра в новую землянку, устроенную ими для Проки.
Снаружи этот склеп казался просторным, потому что был сооружен из толстых дубовых бревен и обложен камнями без известки одни на других. Его четырехугольные стенки немного выдавались сверх уровня почвы и имели на себе бревенчатую крышу в два ската, тоже заваленную, но более мелкими камнями.
Заливать чем-либо постройки, даже, напр., смолой, тогдашние италийцы еще не умели. Если это и случалось, то лишь как единичный, оригинальный факт, а в заурядных обычаях это еще не практиковалось у них.
Входом служила низенькая, узкая дверка, не имевшая створок, находившаяся в неглубокой яме, по которой к ней прорыт был довольно крутой сход.
Внутри склеп имел очень тесное помещение, едва достаточное для находившегося там против двери каменного кресла, собранного из нескольких частей, образовавших его седалище, спинку, ручки и подножную скамейку и поставленного направо от него маленького деревянного стола. Потолок из толстых бревен был низок до того, что голова сидящего должна была коснуться его.
Жрец и сыновья Проки поместили на седалище шкуры черных козлят, постелили их и на пол сверх ветвей кипариса, какими он был выложен.
Убедившись, что все в порядке, они пошли за Прокой, чтоб привести его в новый «вечный дом».
Пиршество погребальной тризны на поляне уже близилось к концу.
Съев все жертвенное мясо и выпив вино, старшины, все хмельные, страшно шумели, разговаривая между собой. Несколько человек из них уговаривали Проку принять внутрь данную ему в чашке «пищу мертвых», которую тот, при всем своем согласии на их увещания, никак не мог отведать, – она не шла ему в горло и по непривычному вкусу, и по твердости неизрубленых, целых бобов, не могших быть разжеванными беззубыми челюстями старика, а главное – вследствие того, что Прока все время, с самого момента закрытия его глаз повязкой, страдал от овладевшего им безграничного панического страха, близкого к истерике, от мысли, что он вступает в царство теней.
Прока старался казаться мужественным, не выказывал своего ощущения, но он всю свою жизнь боялся покойников, всяких Сильванов, воющих по лесам в полночь, а особенно ужасным представлялся ему Инва – мифическое косматое существо, с огромными когтями, обитавшее, по поверью, в одной пещере на берегу Альбунея.
– Прими же, царь, жертву! – увещевали его старшины.
– Я этого не могу, – глухо отзывался он из-под холстины.
Руки его, шарившие внутри деревянной чашки, дрожали до того, что не удерживали, роняли обратно, захваченную смесь.
– Это необходимо, царь; до принятия «пищи мертвых» тебя нельзя похоронить.
– Не могу!..
– Так исстари ведется; ты должен это соблюсти.
– Не могу!..
– Ты это исполнишь, отец! – гневно крикнул подошедший Амулий, – уже начинает светлеть; не до солнца нам возиться тут с тобой!.. не в силах разжевать, ты это все целиком проглотишь.
Бесцеремонно просунув руку под закрывавшую обреченного холстину, грубиян моментально вложил в его рот полную горсть бобов с полусырою рыбой и держал свою ладонь на его губах, пока тот не исполнил дикого обычая – кое-как с усилием съел противную смесь.
– Дайте чем-нибудь запить! – взмолился он.
Ему поднесли небольшой ковш; в нем оказалась кровь жертвенных животных. Старик выпил ее один глоток с полным отвращением.
– Дайте засластить это медом!.. тяжко мне, тошно, сыновья!..
– Ничего больше тебе нельзя давать, – грубо возразил Амулий, – если дадим меда, твоя тень перепортит все ульи на пасеках; если поднесем молока, она повадится по ночам выпивать его у коз и коров в наших стадах, а напоенный водой, ты утечешь из могилы ручьем, сквозь ее двойные стены, разольешься по всей реке мертвою струей, станешь топить рыбаков, ухватываясь за лодки, покуда кто-нибудь добровольно не утопится тебе в жертву.
– Если так, пусть он утопит меня! – вскричал Нумитор, не в силах побороть свою сыновнюю любовь и жалость при виде мучений отца, – я обрекаюсь тебе, отец; жертвую тебе собою.
И он поднес отцу воды.
Амулий не отстранил руку брата, лишь злорадно усмехнулся, веря, что тот произнес гибельное заклятье для себя.
– Поведем его! – сказал он.
Но Нумитор кинулся целовать руки и колена отца, обливая слезами. Прока гладил его по склоненной голове, громко разрыдавшись, но сын не сумел изловчиться, сказать ему тайну своего намерения, опасаясь, что Амулий и старшины, стоящие слишком близко, зорко следят за ходом этого прощанья.
Нумитор не примечал, что они все пьяны, и его вынужденно-трезвые брат со жрецом тоже думают теперь единственно о ковше вина, оттого и торопят кончить тризну скорее.
– Поведем его, поведем! – настаивал Амулий, – заря загорается; хоронят всегда впотьмах.
– Нечего, нечего медлить! – прибавлял Мунаций, – нам пора уйти с острова, не то усталые заснут тут, а живым спать на могильнике нельзя; так не водится.
Сверх бывшей на нем холстины, Проку накрыли еще толстою, некрашеной дерюгой из шерсти черного цвета и дали ему в руки горящий факел.
Сыновья повели его под руки к склепу, тихо пробираясь сквозь глухие дебри сплошной заросли, которую не очень старательно расчистили, опасаясь этим сделать дорогу для его тени, чтоб вернуться к живым.
Мунаций нес за ними чашку с «пищей мертвых», а старшины, человек 5-6, взяли факелы и стали освещать дорогу, подняв огонь высоко на палках.
Спустив в землянку, с трудом протащив сквозь ее узкую, низкую дверку, сыновья и жрец усадили Проку на каменное, судебное кресло, поставили его факел на стол, чашку с пищей мертвых поместили сидящему на колени, положили вокруг нее его руки, пожелали ему мирной кончины, закрыли дверь снаружи дощатым щитом и завалили землею.
Вся главная сущность этой обрядности, дошедшей в Лациум от япигов, выполнилась почти в том самом виде, как завещал своим сыновьям их родоначальник, но дух последних потомков Доброго Лара уже не походил ничуть на его дух.
Прока был добрым, но его доброта была совсем иная; Нумитор был доблестным, но и его доблесть имела своеобразный оттенок, не мирившийся с доблестью предков; Амулий был... впрочем, такой Амулий был вовсе невозможен в эпоху япигов, – Добрый Лар свернул бы шею такому сыну за много лет до своей смерти, не допустил бы надругаться над ним.
ГЛАВА XVIII
В недрах могилы
Пьяные гуляки с Мунацием и Амулием во главе покинули остров, но Нумитор, незаметно для них, остался, ловко ускользнув в чащу при еще слабом мерцании утреннего света. Этого никто не заметил.
Доблестный царь рамнов несколько времени прислушивался, а когда последние звуки бестолкового гама ушедших замерли вдали, он пошел с лопатой и секирой к могиле отца. Ему пришлось работать недолго, чтоб открыть склеп.
Погребенный старец сидел, как был помещен, на судебном кресле, только поставленную ему на колена деревянную чашку с жертвенной смесью сбросил или уронил на пол, снял с себя все покровы и глазные повязки, в порывах страданий от духоты и мрака; он мужественно терпел эту целую ночь при народе, но в могиле не счел нужным. Он сидел, склонившись головой на правую руку облокотился ею об широкую каменную ручку кресла.
В его глазах еще дрожали невысохшие слезы.
Это не была скорбь о расставании с жизнью, которая и без того ни в каком случае не могла быть долгою; он мужественно принял насильственную смерть, как нечто неизбежное. Свои последние слезы старец пролил с мыслью о сыновьях, – в умилении о достоинствах одного и негодовании на дурные черты характера другого.
Так как племена Лациума в эту эпоху стояли на переходном рубеже своего культурного развития, то и сыновья Проки оба были новаторами, инициаторами новых идей, заимствованных от соседних племен, с которыми Лациум пришел в неизбежные соприкосновения, но направление этих новых веяний у сыновей Проки приняло различные оттенки: один искал в этой новизне добра – всего светлого, мирного, чистого; другому нравилось все злое – поводы к оправданию пьянства, разврата, жестокости.
Нумитор своим духом был созидатель, устроитель, охранитель; он, если б это было возможно, прекратил бы те человеческие жертвы, какие еще приносились в Лациуме.
Амулий – буян-разрушитель – восстановил бы даже людоедство, ввел бы небывавшее и встарь погребение живых жен с мертвыми мужьями и детей с матерями.
С такими мыслями о сыновьях погребенный старец застыл неподвижно, задушенный нестерпимо вонючим чадом от едва тлеющего факела, который стал быстро потухать после закрытия двери.
С трудом пересилив охватившую его тошноту от угарной вони, сам чуть не задыхаясь, Нумитор склонился головою на колена отца, целуя их и бессильно висящую левую руку. Он не смел, не решался вынести погребенного из землянки, считая уже умершим, и долго рыдал так, погруженный в тяжелое раздумье о жестоком обычае сажать стариков в могилы живыми или (по их желанию и согласию ближних) убивать пред очагом, как перед жертвенником Ларов и Пенатов.
Когда воздух землянки очистился, старик начал постепенно оживать – дышать, вздрагивать, потом открыл глаза, узнал старшего сына, ласково обнял его левою рукой и позвал:
– Нумитор!..
Сын ничего не мог ответить, подавленный и радостью и тревогой, – величием своих безумно-смелых начинаний, в которых спасение отца было лишь первым шагом.
– Зачем ты вернулся ко мне? – заговорил Прока, не дождавшись ответа, – разве вы позабыли совершить надо мною какой-нибудь важный обряд? позабыли вложить сюда, в мое могильное обиталище, что-нибудь жертвенное?
– Нет, – отозвался Нумитор сквозь рыданья, – мы ничего не забыли; обряды выполнены все над тобою свято, по заветам старины, и здесь все в порядке.
– Или ты пришел заклинать меня, чтоб я не утопил, чтоб освободил от обета? ведь ты мне обрекся, когда сжалился, дал пить воды.
– Нет, отец. Если б это одно... я обрекся тебе и обета моего не беру назад, но я желаю служить тебе живому, не мертвому. Я рад, что Амулий с Мунацием забыли сложить каменную стенку снаружи перед дверью; оттого я мог так скоро открыть землянку.
– Зачем ты это сделал, Нумитор? ведь, ее жрец заложил досками со священным заклинаньем, которое тебе неизвестно, а второй раз это делать он, пожалуй, не пойдет.
– Я обрекся тебе, отец; от этого не хочу покидать тебя; я пришел, чтоб вернуть тебя к жизни, видеть, говорить с тобой; я пришел, чтоб дать тебе, чего ты желал, просил, но брат мой отказал: ему обычай и обряд дороже твоей последней мольбы, последней воли. Мне ты дороже всех заветов старины, дороже всех предков, которые установили такие жестокие порядки. Я дам тебе меда, засластить проглоченную тобою насильно полусырую рыбу с неразжеванными бобами, дам молока и вина запить их.
– Напрасно, сын, ты открыл дверь!.. я уж перестал чувствовать тяжкие муки, перестал страдать от боязни, что мертвецы сойдутся сюда ко мне и начнут терзать для умерщвления. Глубокий сон овладел мною, сон тяжелый, но все-таки не мучительный, а теперь, накормив и напоив, ты опять заставишь меня пережить, что уже прошло, – опять накроешь, закутаешь, увяжешь мои глаза; опять будет мрак, духота, чад от факела; опять я увижу призраки, станет мне мерещиться, будто из всех стен и с потолка тянутся ко мне ужасно длинные руки, синие, зеленые, лиловые, и вьются тонкие змеи желтого цвета, рассыпаются снопами искр, ужалив мои глаза...
– Я закутаю и закрою тебя не теперь, а когда ты это сам прикажешь. Я хочу, чтоб ты еще много дней видел солнце и звезды; хочу, чтоб ты слышал пение птиц над тобой.
– Нумитор, – воскликнул старик, положив обе свои руки на голову сына, – будь благословен со всем потомством твоим!.. да будут потомки твои царями над всем, что с самой высокой горы поднебесной видит глаз орла!..
Любящий сын принес к Проке в землянку много остатков погребального пиршества, брошенных старшинами на острове вследствие поверья, будто не должно возвращать домой ничего, определенного для тризны около Могил мертвых царей, как бы ставшего их достоянием, вроде приданого, вместе с новым обитателем кладбища. Кроме провизии, брошены и шкуры, и ножи, и посуда.
Прока отказался от пищи.
– Амулий набил мою грудь камнями, – сказал он, – проглоченные мною целиком бобы раздулись и давят мне сердце. Ах, Нумитор!.. давно-давно когда-то; я сам зарыл моего отца под полом нашего дома; сам я потребовал, чтоб он сошел в землю; я не знал, какие страданья причинил ему...
– Я знаю, отец, что соседи наши сабиняне не сводят старцев своих в землю...
– Я смеялся над ними.
– А я всегда находил их обычай хорошим. Мне думалось: я сведу в сруб отца моего, а сын мой сведет меня; я не хочу себе смерти в срубе; кончина старцев сабинских лучше. Они умирают свободно; их души уносятся в воздух, однако никому не вредят. Я не хотел зарывать тебя. Я намеревался в старости сказать сыну моему: я не зарывал отца моего живым; не зарывай и ты меня, дай мне умереть спокойно, как умирают старцы сабинян.
– Ах, Нумитор!.. Помнится мне невольно, как весело пировал я на погребальной тризне Авентина, радуясь, что буду вместо него царем; мне тогда не думалось, что настанет и мой погребальный пир, что Амулий будет ликовать на нем, как я ликовал, будет принуждать меня, как я сам тогда со старшинами увещевал Авентина сойти в землю. Мы его лишили почетного склепа среди царей на этом острове за упрямство, – за то, что он, как ты, указывал на обычай спокойной смерти старцев у сабинян, не хотел умирать добровольно, стал защищаться от нас, хотел бежать к марсам в горы. Мы его схватили, силой отвели на самую вершину холма над рекой, силой заставили, как Амулий меня, есть бобы и сардинки. Я тогда не знал, как все это ужасно!.. Мы пировали три дня над могилой Авентина, опасаясь, что родные отроют его, как ты отрыл меня. Амулий не был так догадлив.
– Амулий поторопился увести всех отсюда, пока ты еще не умер, потому что опасается, что твой дух, в гневе на него за непочтительность, получив могущество после смерти, нападет на него с другими мертвецами и отмстит за насилие, за все дерзости.
Нумитор горячо обнял отца, разгораясь одушевлением, рассказывая ему свои планы о заключении союзов с марсами и сабинянами, что тот вполне одобрил, а потом вынес из тесной землянки стол и кресло, вместо них настелил травы, уложил отца, как мог покойнее, решив, что Прока будет жить в своей могиле, как в хижине, снабжаемый всем, что он любит: утварью, пищей, одеждой, привозимыми тайно сыном, пока смерть сама не смежит его очей.
Они были оба уверены, что никто на свете не дерзнет ступить ногою в эти ужасающие дебри царского могильника.
Поставив около лежащего отца провизию, неустрашимый Нумитор закрыл дверь снаружи щитом от возможного вторжения диких коз и отправился искать себе защиты у соседей от дерзостей брата.
Доблестный царь рамнов несколько времени прислушивался, а когда последние звуки бестолкового гама ушедших замерли вдали, он пошел с лопатой и секирой к могиле отца. Ему пришлось работать недолго, чтоб открыть склеп.
Погребенный старец сидел, как был помещен, на судебном кресле, только поставленную ему на колена деревянную чашку с жертвенной смесью сбросил или уронил на пол, снял с себя все покровы и глазные повязки, в порывах страданий от духоты и мрака; он мужественно терпел эту целую ночь при народе, но в могиле не счел нужным. Он сидел, склонившись головой на правую руку облокотился ею об широкую каменную ручку кресла.
В его глазах еще дрожали невысохшие слезы.
Это не была скорбь о расставании с жизнью, которая и без того ни в каком случае не могла быть долгою; он мужественно принял насильственную смерть, как нечто неизбежное. Свои последние слезы старец пролил с мыслью о сыновьях, – в умилении о достоинствах одного и негодовании на дурные черты характера другого.
Так как племена Лациума в эту эпоху стояли на переходном рубеже своего культурного развития, то и сыновья Проки оба были новаторами, инициаторами новых идей, заимствованных от соседних племен, с которыми Лациум пришел в неизбежные соприкосновения, но направление этих новых веяний у сыновей Проки приняло различные оттенки: один искал в этой новизне добра – всего светлого, мирного, чистого; другому нравилось все злое – поводы к оправданию пьянства, разврата, жестокости.
Нумитор своим духом был созидатель, устроитель, охранитель; он, если б это было возможно, прекратил бы те человеческие жертвы, какие еще приносились в Лациуме.
Амулий – буян-разрушитель – восстановил бы даже людоедство, ввел бы небывавшее и встарь погребение живых жен с мертвыми мужьями и детей с матерями.
С такими мыслями о сыновьях погребенный старец застыл неподвижно, задушенный нестерпимо вонючим чадом от едва тлеющего факела, который стал быстро потухать после закрытия двери.
С трудом пересилив охватившую его тошноту от угарной вони, сам чуть не задыхаясь, Нумитор склонился головою на колена отца, целуя их и бессильно висящую левую руку. Он не смел, не решался вынести погребенного из землянки, считая уже умершим, и долго рыдал так, погруженный в тяжелое раздумье о жестоком обычае сажать стариков в могилы живыми или (по их желанию и согласию ближних) убивать пред очагом, как перед жертвенником Ларов и Пенатов.
Когда воздух землянки очистился, старик начал постепенно оживать – дышать, вздрагивать, потом открыл глаза, узнал старшего сына, ласково обнял его левою рукой и позвал:
– Нумитор!..
Сын ничего не мог ответить, подавленный и радостью и тревогой, – величием своих безумно-смелых начинаний, в которых спасение отца было лишь первым шагом.
– Зачем ты вернулся ко мне? – заговорил Прока, не дождавшись ответа, – разве вы позабыли совершить надо мною какой-нибудь важный обряд? позабыли вложить сюда, в мое могильное обиталище, что-нибудь жертвенное?
– Нет, – отозвался Нумитор сквозь рыданья, – мы ничего не забыли; обряды выполнены все над тобою свято, по заветам старины, и здесь все в порядке.
– Или ты пришел заклинать меня, чтоб я не утопил, чтоб освободил от обета? ведь ты мне обрекся, когда сжалился, дал пить воды.
– Нет, отец. Если б это одно... я обрекся тебе и обета моего не беру назад, но я желаю служить тебе живому, не мертвому. Я рад, что Амулий с Мунацием забыли сложить каменную стенку снаружи перед дверью; оттого я мог так скоро открыть землянку.
– Зачем ты это сделал, Нумитор? ведь, ее жрец заложил досками со священным заклинаньем, которое тебе неизвестно, а второй раз это делать он, пожалуй, не пойдет.
– Я обрекся тебе, отец; от этого не хочу покидать тебя; я пришел, чтоб вернуть тебя к жизни, видеть, говорить с тобой; я пришел, чтоб дать тебе, чего ты желал, просил, но брат мой отказал: ему обычай и обряд дороже твоей последней мольбы, последней воли. Мне ты дороже всех заветов старины, дороже всех предков, которые установили такие жестокие порядки. Я дам тебе меда, засластить проглоченную тобою насильно полусырую рыбу с неразжеванными бобами, дам молока и вина запить их.
– Напрасно, сын, ты открыл дверь!.. я уж перестал чувствовать тяжкие муки, перестал страдать от боязни, что мертвецы сойдутся сюда ко мне и начнут терзать для умерщвления. Глубокий сон овладел мною, сон тяжелый, но все-таки не мучительный, а теперь, накормив и напоив, ты опять заставишь меня пережить, что уже прошло, – опять накроешь, закутаешь, увяжешь мои глаза; опять будет мрак, духота, чад от факела; опять я увижу призраки, станет мне мерещиться, будто из всех стен и с потолка тянутся ко мне ужасно длинные руки, синие, зеленые, лиловые, и вьются тонкие змеи желтого цвета, рассыпаются снопами искр, ужалив мои глаза...
– Я закутаю и закрою тебя не теперь, а когда ты это сам прикажешь. Я хочу, чтоб ты еще много дней видел солнце и звезды; хочу, чтоб ты слышал пение птиц над тобой.
– Нумитор, – воскликнул старик, положив обе свои руки на голову сына, – будь благословен со всем потомством твоим!.. да будут потомки твои царями над всем, что с самой высокой горы поднебесной видит глаз орла!..
Любящий сын принес к Проке в землянку много остатков погребального пиршества, брошенных старшинами на острове вследствие поверья, будто не должно возвращать домой ничего, определенного для тризны около Могил мертвых царей, как бы ставшего их достоянием, вроде приданого, вместе с новым обитателем кладбища. Кроме провизии, брошены и шкуры, и ножи, и посуда.
Прока отказался от пищи.
– Амулий набил мою грудь камнями, – сказал он, – проглоченные мною целиком бобы раздулись и давят мне сердце. Ах, Нумитор!.. давно-давно когда-то; я сам зарыл моего отца под полом нашего дома; сам я потребовал, чтоб он сошел в землю; я не знал, какие страданья причинил ему...
– Я знаю, отец, что соседи наши сабиняне не сводят старцев своих в землю...
– Я смеялся над ними.
– А я всегда находил их обычай хорошим. Мне думалось: я сведу в сруб отца моего, а сын мой сведет меня; я не хочу себе смерти в срубе; кончина старцев сабинских лучше. Они умирают свободно; их души уносятся в воздух, однако никому не вредят. Я не хотел зарывать тебя. Я намеревался в старости сказать сыну моему: я не зарывал отца моего живым; не зарывай и ты меня, дай мне умереть спокойно, как умирают старцы сабинян.
– Ах, Нумитор!.. Помнится мне невольно, как весело пировал я на погребальной тризне Авентина, радуясь, что буду вместо него царем; мне тогда не думалось, что настанет и мой погребальный пир, что Амулий будет ликовать на нем, как я ликовал, будет принуждать меня, как я сам тогда со старшинами увещевал Авентина сойти в землю. Мы его лишили почетного склепа среди царей на этом острове за упрямство, – за то, что он, как ты, указывал на обычай спокойной смерти старцев у сабинян, не хотел умирать добровольно, стал защищаться от нас, хотел бежать к марсам в горы. Мы его схватили, силой отвели на самую вершину холма над рекой, силой заставили, как Амулий меня, есть бобы и сардинки. Я тогда не знал, как все это ужасно!.. Мы пировали три дня над могилой Авентина, опасаясь, что родные отроют его, как ты отрыл меня. Амулий не был так догадлив.
– Амулий поторопился увести всех отсюда, пока ты еще не умер, потому что опасается, что твой дух, в гневе на него за непочтительность, получив могущество после смерти, нападет на него с другими мертвецами и отмстит за насилие, за все дерзости.
Нумитор горячо обнял отца, разгораясь одушевлением, рассказывая ему свои планы о заключении союзов с марсами и сабинянами, что тот вполне одобрил, а потом вынес из тесной землянки стол и кресло, вместо них настелил травы, уложил отца, как мог покойнее, решив, что Прока будет жить в своей могиле, как в хижине, снабжаемый всем, что он любит: утварью, пищей, одеждой, привозимыми тайно сыном, пока смерть сама не смежит его очей.
Они были оба уверены, что никто на свете не дерзнет ступить ногою в эти ужасающие дебри царского могильника.
Поставив около лежащего отца провизию, неустрашимый Нумитор закрыл дверь снаружи щитом от возможного вторжения диких коз и отправился искать себе защиты у соседей от дерзостей брата.
ГЛАВА XIX
Жрец кровожадной богини
Престарелый возрастом, но еще могучий богатырь силою рук, жрец Цинтии, не ожидая себе ничего неприятного, а всего менее – нападения соперника в необычное время, летом, – мирно спал в хижине среди горных дебрей леса у озера, мимо которого Нумитору неизбежно лежал путь от альбунейского острова к земле марсов.
Все было тихо в этой безлюдной пустыне. Молодая луна гляделась, как в зеркало, в совершенно гладкую поверхность озерных вод, которые впоследствии прозваны «Зеркалом Дианы», когда люди отождествили эту богиню с луной.
При блеске кроткого светила ночи хороводы летучих мышей игриво кружились в воздухе, гоняясь за мириадами ночных бабочек и др. всевозможных насекомых, какие роями носились в той влажной местности.
Роса курилась после знойного дня, застилая гладь озерной пучины тонкою пеленою, точно желая скрыть все тайны водяной глуби – испокон веков погребенные в ней жертвы мрачного культа Лациума.
Но Неморенское озеро (lacus nemorensis) было так глубоко, что слабый луч ночного светила не проникал в его заповедные недра.
Неморенское озеро образовалось из кратера потухшего вулкана, вследствие чего почва его берегов не была устойчива – то поднималась горою над уровнем воды, то понижалась к ней, по прихоти нередких там землетрясений.
Звук трепетного порханья бессильных крыльев нетопырей, похожий на певучий свист отпущенной тетивы лука, производил в воздухе своеобразную гармоническую мелодию, к которой временами прибавлялся более резкий шум от полета совы или, тоже имеющий сельскую прелесть, ее унылый голос в дупле вековых дубов и буков, стоявших у берегов, вокруг расчищенной поляны, и дальше, по склонам гор, точно заснув или глубоко задумавшись над каким-то вопросом, – быть может, над разгадыванием причин жестокостей человеческих.
Глядели эти вековые, толстые дубы и буки, точно мудрые, маститые старцы, Лары этих мест, на сложенную в центре поляны груду огромных камней, составлявшую алтарь Цинтии, таинственной кровожадной дочери богов неведомых – Дианы (от Dii – боги), силы от сил никем не исследованного Неба, проникать в тайны которого в Лациуме никто не дерзал.
Внезапно, в самую полночь, мирная тишь пустынных дебрей была нарушена и глубоко заснувшего жреца Цинтии разбудил вызов на жертвенный бой – громкий клич молодого буяна, выступившего из пьяной толпы, пришедшей с Амулием.
– Нессо!.. – возгласил нежданный соперник во всю силу крепкого пастушьего горла, – старый, глупый, неловкий кабан неморенский!.. толстяк неповоротливый!.. вылезай из твоей берлоги, никуда не годный зверь!.. ты одряхлел; ты оглупел; руки у тебя трясутся, ноги подгибаются, рот беззубый шамкает, пришепетывает. Был ты подобен пещерному медведю, с какими боролись наши прадеды, а теперь ты похож на свинью. Я пришел тебя зарубить в жертву богине. Я Юл из альбанских пастухов; я умнее тебя и отважнее. Неуклюж ты, как бык, старый Hecco!.. рыбы и раки в озере давно тебя ждут на хорошую закуску с выпивкой из твоей крови. Я пришел вырвать секиру из рук твоих и раздробить тебе череп.
Разбуженный этою, сказанною нараспев протяжною речью вызова, жрец торопливо закутался в снятый им на постели покров из дерюги – символ его сана, – длинный, широкий мешок, покрывший его фигуру во весь рост с головой, где виднелись только небольшие отверстия для глаз и с боков были высунуты голые руки, сверх этого покрывала низко надвинул на самые брови дубовый венок и перетянул себе стан широким поясом из священных ремней жертвенных животных.
Держа наотмашь без особенных усилий, точно тростниковую палочку, огромную каменную секиру из цельной глыбы, вздетой на дубовое древко, – орудие, которое простые латины не могли поднимать, а лишь с трудом волочили по земле обеими руками, – с этой секирою наотмашь старый силач, жрец кровожадной Цинтии, показался из хижины.
Недоумение, злость, все чувства, несомненно выражавшиеся на его суровом лице, были скрыты мешком жреческого покрывала, и от этого Нессо казался спокойным, но тон его голоса выдал тревогу, когда он заговорил, увидев, что не случайно забрел к нему дерзкий безумец с несвоевременным вызовом, а вся поляна перед жертвенником занята старшинами Лациума, их сыновьями и родственниками, впереди которых стоял смелый Амулий, подзадоривая выбранных на бой 12 молодых людей, имевших секиры.
– Почему вы пришли теперь сюда в горы, жители долин Лациума? – заговорил Нессо, отстраняясь от наступавшей на него группы юношей, – почему вы хотите заставить меня лить тут кровь человека в необычное время? Праздник Цинтии наступит не скоро. Приведите мне коз или оленей, и я зарублю их богине при ваших молитвах во всякое время; на человека теперь моя секира не должна падать.
Но буяны продолжали напирать на жреца, стараясь оттеснить его от хижины к высокому, крутому берегу озёра.
– Старый Нессо! – дразнили они, – глупый Нессо!.. борись со всеми нами; мы пришли убить тебя, и убьем непременно.
Все было тихо в этой безлюдной пустыне. Молодая луна гляделась, как в зеркало, в совершенно гладкую поверхность озерных вод, которые впоследствии прозваны «Зеркалом Дианы», когда люди отождествили эту богиню с луной.
При блеске кроткого светила ночи хороводы летучих мышей игриво кружились в воздухе, гоняясь за мириадами ночных бабочек и др. всевозможных насекомых, какие роями носились в той влажной местности.
Роса курилась после знойного дня, застилая гладь озерной пучины тонкою пеленою, точно желая скрыть все тайны водяной глуби – испокон веков погребенные в ней жертвы мрачного культа Лациума.
Но Неморенское озеро (lacus nemorensis) было так глубоко, что слабый луч ночного светила не проникал в его заповедные недра.
Неморенское озеро образовалось из кратера потухшего вулкана, вследствие чего почва его берегов не была устойчива – то поднималась горою над уровнем воды, то понижалась к ней, по прихоти нередких там землетрясений.
Звук трепетного порханья бессильных крыльев нетопырей, похожий на певучий свист отпущенной тетивы лука, производил в воздухе своеобразную гармоническую мелодию, к которой временами прибавлялся более резкий шум от полета совы или, тоже имеющий сельскую прелесть, ее унылый голос в дупле вековых дубов и буков, стоявших у берегов, вокруг расчищенной поляны, и дальше, по склонам гор, точно заснув или глубоко задумавшись над каким-то вопросом, – быть может, над разгадыванием причин жестокостей человеческих.
Глядели эти вековые, толстые дубы и буки, точно мудрые, маститые старцы, Лары этих мест, на сложенную в центре поляны груду огромных камней, составлявшую алтарь Цинтии, таинственной кровожадной дочери богов неведомых – Дианы (от Dii – боги), силы от сил никем не исследованного Неба, проникать в тайны которого в Лациуме никто не дерзал.
Внезапно, в самую полночь, мирная тишь пустынных дебрей была нарушена и глубоко заснувшего жреца Цинтии разбудил вызов на жертвенный бой – громкий клич молодого буяна, выступившего из пьяной толпы, пришедшей с Амулием.
– Нессо!.. – возгласил нежданный соперник во всю силу крепкого пастушьего горла, – старый, глупый, неловкий кабан неморенский!.. толстяк неповоротливый!.. вылезай из твоей берлоги, никуда не годный зверь!.. ты одряхлел; ты оглупел; руки у тебя трясутся, ноги подгибаются, рот беззубый шамкает, пришепетывает. Был ты подобен пещерному медведю, с какими боролись наши прадеды, а теперь ты похож на свинью. Я пришел тебя зарубить в жертву богине. Я Юл из альбанских пастухов; я умнее тебя и отважнее. Неуклюж ты, как бык, старый Hecco!.. рыбы и раки в озере давно тебя ждут на хорошую закуску с выпивкой из твоей крови. Я пришел вырвать секиру из рук твоих и раздробить тебе череп.
Разбуженный этою, сказанною нараспев протяжною речью вызова, жрец торопливо закутался в снятый им на постели покров из дерюги – символ его сана, – длинный, широкий мешок, покрывший его фигуру во весь рост с головой, где виднелись только небольшие отверстия для глаз и с боков были высунуты голые руки, сверх этого покрывала низко надвинул на самые брови дубовый венок и перетянул себе стан широким поясом из священных ремней жертвенных животных.
Держа наотмашь без особенных усилий, точно тростниковую палочку, огромную каменную секиру из цельной глыбы, вздетой на дубовое древко, – орудие, которое простые латины не могли поднимать, а лишь с трудом волочили по земле обеими руками, – с этой секирою наотмашь старый силач, жрец кровожадной Цинтии, показался из хижины.
Недоумение, злость, все чувства, несомненно выражавшиеся на его суровом лице, были скрыты мешком жреческого покрывала, и от этого Нессо казался спокойным, но тон его голоса выдал тревогу, когда он заговорил, увидев, что не случайно забрел к нему дерзкий безумец с несвоевременным вызовом, а вся поляна перед жертвенником занята старшинами Лациума, их сыновьями и родственниками, впереди которых стоял смелый Амулий, подзадоривая выбранных на бой 12 молодых людей, имевших секиры.
– Почему вы пришли теперь сюда в горы, жители долин Лациума? – заговорил Нессо, отстраняясь от наступавшей на него группы юношей, – почему вы хотите заставить меня лить тут кровь человека в необычное время? Праздник Цинтии наступит не скоро. Приведите мне коз или оленей, и я зарублю их богине при ваших молитвах во всякое время; на человека теперь моя секира не должна падать.
Но буяны продолжали напирать на жреца, стараясь оттеснить его от хижины к высокому, крутому берегу озёра.
– Старый Нессо! – дразнили они, – глупый Нессо!.. борись со всеми нами; мы пришли убить тебя, и убьем непременно.