Шарьер Анри. Папийон

   — Больше всего мы хотим отомстить. Теперь, после того, как ты объяснил, что ни одна страна в мире не захочет нас принять, путь остается один — сколотим банду и уйдем в джунгли, будем орудовать там.
   — Даю честное слово, что не скажу об этом никому, даже моим лучшим друзьям.
   — Знаем тебя и верим.
   — Хорошо. И последняя просьба: дайте мне восемь дней, чтоб я успел уйти на Сен-Жозеф. Не хочу находиться на Руаяле, когда начнется вся эта заваруха.
   — Сообщим вовремя.
   — Как мне заставить вас передумать? Может, сообразим вместе что-то другое? К примеру, стырим четыре короткоствольных ружья, нападем ночью на охранников, захватим лодку и уйдем вместе?
   — Нет. Очень уж они над нами издевались. Для нас самое главное — месть, пусть даже кто-то из наших и погибнет.
   — Ну, а при чем тут дети, жены?
   — Они из того же теста. Та же мразь.
   — Ладно, хватит об этом.
   — Не хочешь пожелать нам успеха на прощанье?
   — Нет. Скажу только: бросьте вы это дело, пока не поздно.
   — Ты что же, отказываешь нам в праве на месть?
   — Да не отказываю, но невиновные здесь ни при чем! Спокойной ночи!
   — Спокойной ночи. Мы ни о чем не говорили, Папи, верно?
   — Само собой, ребята.
   Отэн и Арно исчезли. Вот так история! Ну, то, что эти двое тронулись, это ясно, но есть еще человек пятьдесят — шестьдесят сбитых с толку, а может, их и вправду уже около ста! Какой идиотизм! Ни один из моих друзей не обмолвился об этой истории ни словом, выходит, эти двое говорили в основном с мелкой шушерой. Ни один из серьезных парней не полезет в такое грязное дело.
   Целую неделю я собирал сведения об Арно и Отэне. Ар-но получил пожизненное, кажется, по судебной ошибке, за преступление, которое больше чем на десятку не тянуло. Судьи же наказали его так жестоко скорее всего потому, что всего за год до этого его брат был гильотинирован за убийство сержанта. И так как на суде прокурор распространялся больше о брате, чем об Арно, у присяжных создался совершенно чудовищный образ закоренелого преступника. Вот он и оказался здесь. Кажется, его еще ужасно избили при аресте, и все из-за брата.
   Отэн вообще не ведал, что такое свобода, он в тюрьме с девяти лет. Перед тем как выйти из исправительной колонии в возрасте девятнадцати лет, он умудрился убить какого-то типа, и снова загремел за решетку. Думаю, у него не все дома, так как поговаривали, что он планировал добраться до Венесуэлы, устроиться работать на золотых приисках и там отрубить себе ногу, чтобы получать пожизненную компенсацию. Кстати, как раз эта нога отнялась у него по несчастливому стечению обстоятельств: этот кретин сделал себе укол какой-то неизвестной сыворотки еще на острове Сен-Мартен.
   Сегодня случилось весьма загадочное происшествие. Во время утренней переклички вызвали вдруг Арно, Отэна и Жана Карбоньери, брата моего друга Матье. Этот Жан был пекарем, хоть и работал иногда у нас на пристани, возле лодок. Их без всякого объяснения отправляли на Сен-Жозеф. Я пытался выяснить, но безрезультатно. Ведь Арно проработал здесь оружейником целых четыре года, а Жан Карбоньери исправно исполнял обязанности пекаря вот уже лет пять. Это не могло быть просто случайностью. Наверняка кто-то кому-то стукнул, но вот кто и кому?
   Я решил поговорить об этом с моими ближайшими друзьями, Матье Карбоньери, Гранде и Гальгани. Никто ничего не знал. Выходит, и вправду Арно и Отэн толковали тогда только с мелкой рыбешкой.
   — Но почему они заговорили об этом со мной?
   — Но ведь все же знают, что ты готов бежать любым способом.
   — Любым, но не таким же!
   — Они не поняли разницы. — Ну, а Жан, твой брат?
   — Ума не приложу, как это он влез в такую историю? Сдурел, что ли?
   — А может, кто-то просто так на него донес, может, он тут ни при чем?
   События развивались стремительно. Прошлой ночью по пути в клозет был убит Джирасоло. Кровь обнаружили на рубашке мартиниканца, возничего. Через две недели после поспешного расследования на основе показаний какого-то типа, которого тут же заперли в изоляторе, специальный трибунал приговорил возничего к смертной казни.
   Как-то раз во дворе возле душевой ко мне подошел Гарвел, бывалый каторжанин по кличке Трубочист.
   — Папи, тяжко у меня на душе. Это я пришил Джирасоло. Я, конечно, хочу спасти черномазого, но в жар бросает при одной только мысли о гильотине. Если б ты подсказал мне ход, чтоб можно было получить за это лет эдак пять, не больше, я тут же бы пошел и признался.
   — А какой у тебя приговор?
   — Двадцатник.
   — Сколько отсидел?
   — Двенадцать.
   — Да, надо бы придумать что-нибудь, чтоб дали пожизненное, тогда можно избежать одиночки.
   — Можешь подсказать идею?
   — Дай подумать, сегодня ночью скажу. Настала ночь, и я сказал Гарвелу:
   — Ты должен пойти сам и признаться. А мотивировать тем, что тебя заела совесть и что ты не можешь позволить, чтоб из-за тебя отрубили голову невиновному человеку. При этом возьми в защитники одного из охранников. Я скажу, кого именно, потом, когда сам с ним вперед переговорю. Только торопись, а то казнят парня. У тебя дня два-три, не более.
   Я переговорил с охранником Коллоной, он тут же подал великолепную идею. Я должен сам привести Гарвела в комендатуру и сказать, что это он попросил сопроводить его сюда якобы после того, как я твердо обещал, что его ни в коем случае не приговорят к смерти, так как поступает он благородно и честно. И надо бы, учитывая, что преступление, конечно, тяжелое, дать ему пожизненное.
   Все прошло как по маслу. Гарвел спас негра, которого тут же отпустили. Лжесвидетеля, донесшего на него, наказали годом одиночки. Робер Гарвел получил пожизненное.
   Только через два месяца Гарвел объяснил мне, как все случилось. Оказывается, Джирасоло знал о бунте и, согласившись в нем участвовать, тут же донес на Арно, Отэна и Жана Карьбоньери. Слава Богу, он знал только эти имена. Рассказанная им история так мало походила на правду, что даже фараоны не поверили ему. И все же на всякий случай, дабы оградить себя от сюрпризов, взяли да и отправили троицу на Сен-Жозеф, даже не объяснив, за что.
   — Гарвел, ну а какой мотив убийства ты придумал, за что его замочил?
   — За то, что он якобы спер у меня патрон. Сказал, что я спал рядом с ним, а это так и было на самом деле, ну и по ночам доставал патрон и прятал его под подушку. А как-то ночью пошел в клозет, а когда вернулся, патрона на месте не оказалось. Из всех, кто был рядом, он только один не спал, Джирасоло. Фараоны скушали все это тут же, быстренько позабыли о том, что покойник трепался о бунте.
   — Папийон! Папийон! — закричали со двора. — Выходи! Быстро! Перекличка!
   — Здесь!
   — Собери вещи. Отправляешься на Сен-Жозеф.
   — Черт бы вас взял...
   Во Франции началась война. И дисциплина тут же ужесточилась: ответственное за побег начальство ждало суровое наказание. А пойманным за одну только попытку к побегу полагался расстрел. Ибо считалось, что беглец автоматически должен примкнуть к тем, кто предал родину. Любой проступок можно простить, кроме побега.
   Комендант Пруйе уехал уже более двух месяцев назад. Нового я не знал. Ничего не поделаешь. В восемь утра я сел в лодку, отправлявшуюся на Сеи-Жозеф.
   Отца Лизетт — той девочки, которую я пытался спасти, — в лагере не оказалось. На прошлой неделе он с семьей отправился в Кайенну. Нового коменданта звали Дутен, он был родом из Гавра. Он и встретил меня на пристани.
   — Это вы Папийон?
   — Да, господин комендант.
   — Странный вы все же человек, — сказал он, рассматривая мои документы.
   — Почему странный?
   — Потому что, с одной стороны, вы здесь помечены как особо опасный со всех точек зрения, даже подчеркнуто красными чернилами. Вот: «Всегда готов организовать бунт или восстание». А чуть ниже приписка: «Попытка спасти ребенка коменданта с острова Сен-Жозеф от акул». У меня две дочери, Папийон, хочешь познакомиться?
   Он подозвал малюток. Одной было около трех, другой лет пять. Они вошли в кабинет в сопровождении молодого араба и очень хорошенькой темноволосой женщины.
   — Вот, знакомься, любовь моя. Это тот человек, который пытался спасти твою крестницу, Лизетт.
   — О! Позвольте пожать вам руку! — воскликнула молодая женщина.
   Простое пожатие руки является для каторжанина великой честью. Почти никто и никогда не протягивает руки заключенному. Я был тронут благородным порывом этой красивой женщины, ее теплым искренним жестом.
   — Да, я крестная Лизетт. Мы очень дружим с женой Грандуа. Ах, дорогой, скажи, чем мы можем облегчить участь этого человека?
   — Ну, прежде всего он отправится в лагерь, а потом скажет, чем бы хотел там заняться, какую работу получить.
   — Благодарю вас, господин комендант, благодарю, госпожа. Но не могли бы вы мне сказать, за что меня отправили на Сен-Жозеф? Это смахивает на наказание.
   — Не знаю. Но полагаю, что причина проста — новый комендант опасается, как бы вы не сбежали.
   — Вообще-то он недалек от истины.
   — Для тех, кто отвечает за побег, наказания ужесточились. До войны могли просто понизить в должности, теперь совсем другое дело. Поэтому вас и решили отправить сюда. Тамошний комендант предпочитает, чтобы вы сбежали с Сен-Жозефа, так как он за этот остров не отвечает, а дрожит только за порядок на Руаяле.
   — Господин комендант, а сколько вы намерены проработать здесь?
   — Полтора года.
   — Я не смогу столько ждать. Но что-нибудь да придумаю, чтобы отправили обратно на Руаяль, чтоб вы были непричастны к моему побегу!
   — Спасибо, — сказала госпожа. — Очень рада убедиться, что у вас действительно благородное сердце. Если что-то понадобится, милости просим, заходите, не стесняйтесь. Дорогой, скажи охране, чтоб Папийона пропускали к нам, когда он захочет.
   — Хорошо, дорогая. Мохаммед, проводи Папийона в лагерь, пусть он сам выберет себе барак.
   — О, ну тут выбор однозначен — только вместе с «особо опасными».
   — Нет проблем, — со смехом ответил комендант и нацарапал что-то на клочке бумаги, который и передал Мохаммеду.
   Начальником караула служил в лагере пожилой корсиканец, человек крайне жестокий, прирожденный убийца. Звали его Филлисари.
   — А-а, так это Папийон, собственной персоной... Знай, со мной можно только по-хорошему, иначе тебе конец. О побеге и помышлять не смей, а коли попробуешь, придавлю, как курицу. Через два года выхожу на пенсию, и у меня нет желания, чтобы какая-то каторжная сволочь отравляла мне жизнь.
   — Ты знаешь, я всегда ладил с корсиканцами. Обещаю, что не сбегу, ну а если уж так получится, устрою, чтоб это произошло не во время твоего дежурства.
   — Вот это другое дело, Папийон. Тогда будем друзьями. Молодым, им, понятное дело, легче... Что им побег! А вот мне, в моем возрасте да на пороге пенсии! Ладно, ты, я вижу, все понял. Ступай в свой барак.
   И вот я в лагере. Барак такой же, как и на острове Руаяль, примерно на сто двадцать заключенных. Здесь я увидел Придурка Пьеро, Арно, Отэна и Жана Карбоньери. Хоть он и доводился родным братом Матье, но слеплен был из теста пожиже. К тому же брательник корешился с Арно и Отэном. Так что я устроился от него подальше — рядом с Карье по прозвищу Придурок Пьеро.
   Природа на Сен-Жозефе более дикая, чем на Руаяле, сам остров меньше, но выглядит большим, чем есть на самом деле, потому что сильно вытянут в длину. Лагерь расположен на возвышенности, состоящей из двух плато — на первом сам лагерь, а на втором, что повыше, одиночка. Между прочим, заключенных из этой одиночки до сих пор водят купаться по часу каждый день. Надеюсь, что и дальше будет так же.
   Каждый день араб, работающий у коменданта, приносит мне на ужин три металлических судка с деревянными ручками, составленных вместе один на другой. Оставляет их и забирает вчерашнюю посуду. Крестная Лизетт посылает мне ту же еду, которую готовит для своей семьи.
   В воскресенье я отправился поблагодарить их. Все послеобеденное время я провел в приятной беседе и играх с девочками. Гладя их светлые кудрявые головки, я поймал себя на мысли, что просто не знаю, как вести себя дальше. Что если маньяки не передумали? Можете себе представить, какая угроза нависла над этой семьей? После доноса Джирасоло фараоны, так и не поверившие ему, даже не удосужились изолировать одного заговорщика от другого. Может, их предупредить? А как будет реагировать охрана, если что произойдет? Нет уж, лучше помолчу, а там видно будет.
   Отэн и Арно не разговаривают со мной в бараке. Вообще это даже к лучшему, мы относимся друг к другу с уважением, но без всяких там фамильярностей. Жан Карбоньери не разговаривает вообще, обижен, что я отказался занять место рядом с ним. В моей шобле четверо: Придурок Пьеро, Маркетти, получивший второй приз на конкурсе скрипачей в Риме (кстати, он целыми часами играет, да так, что сердце разрывается на части), Марсори, корсиканец из Сета, и я, ваш покорный слуга.
   О подготовке бунта я не вымолвил и слова, создавалось впечатление, что здесь об этом совсем не знают. А может, эта идея их уже больше не греет? До мятежа ли, когда такой тяжкий труд выпал на их долю. Они вынуждены тянуть свою лямку в прямом и переносном смысле слова, тянуть точно бурлаки. Каторжники таскали здесь огромные каменные глыбы, предназначенные для строительства в море закрытого бассейна. Камень хорошенько обматывали цепями, в одном месте прикреплялась цепь подлинней — 15 — 20 метров, и заключенные, встав с обеих сторон цепи цепляли крючьями каждый за одно из звеньев, причем крючья эти были прикреплены у них к некоему подобию сбруи, обмотанной вокруг плеч и туловища. Словно лошади-тяжеловозы, волокли они глыбу к нужному месту, в жару, под палящим солнцем. Кошмарная работа, просто ужасная.
   Внезапно со стороны пристани грянули выстрелы — из ружья и револьвера. Я тут же понял — кретины начали свое черное дело. Интересно все же, кто берет верх? Лежа в гамаке в бараке, я даже не шелохнулся. Кругом послышались возгласы:
   — Это же бунт!
   — Бунт? Какой еще бунт?
   Я нарочито подчеркнуто показываю всем, что понятия не имею, о чем они толкуют.
   Жан Карбоньери, который не вышел сегодня на работу, приблизился ко мне бледный, точно мертвец, и прошептал:
   — Папи, это бунт... Я ответил холодно:
   — Какой еще бунт? Ничего не знаю!
   Выстрелы не смолкали. В барак вбежал Придурок Пьеро.
   — Начался бунт! Но сдается мне, дела их плохи. Вот чертовы придурки! Папи, а ну доставай нож! Перережем их как можно больше, пока нас не задавили!
   — Да, — повторил Карбоньери. — Поубиваем гадов, и чем больше, тем лучше!
   Чиссилья достал бритву. В руке каждого появилось по раскрытому ножу. Я сказал:
   — Бросьте заниматься ерундой! Сколько нас здесь?
   — Девять.
   — Вы, семеро, бросайте ножи! Первого, кто поднимет руку на фараона, прикончу самолично! Не хочу, чтоб меня пристрелили в этом бараке как кролика. Ты что, замешан в этом деле?
   — Нет!
   — А ты?
   — Тоже нет.
   — А ты?
   — Понятия не имел.
   — Тогда порядок. Никто из нас ничего не знал об этом бунте. Поняли?
   — Да.
   — Если кому-то придет в голову протрепаться, пусть знает, ему конец! А теперь быстро кидайте оружие в коридор. Они скоро будут здесь.
   — А если верх одержат каторжане?
   — Тогда пусть поступают, как считают нужным. Пусть попробуют смотаться. Лично я не собираюсь бежать таким способом. А вы?
   — Мы тоже, — хором ответили мои товарищи, в том числе и Жан Карбоньери.
   Что касается меня, то я и вида не подал, что хоть что-нибудь знаю, тем более что выстрелы вскоре прекратились, а это могло означать одно — заключенные проиграли.
   И действительно, то страшное побоище, которое они запланировали, не могло окончиться так просто.
   В лагерь ворвались фараоны. Они мчались, как безумные, колошматя всех направо и налево прикладами, дубинками и просто ногами и распихивая заключенных по баракам. Гитары, мандолины, шахматы, лампы, табуретки, бутылки с маслом, сахар, кофе — все было разбито и растоптано. Они уничтожали весь наш жалкий лагерный скарб, который по уставу запрещалось держать в бараках.
   Грохнуло еще два выстрела, судя по звуку, из револьвера.
   В лагере было восемь бараков, они прошлись смерчем по каждому, избивая заключенных прикладами. Какой-то голый каторжанин выскочил из дверей и помчался к капралу, за ним погнались фараоны, продолжая лупить его что было сил.
   Вот они уже совсем рядом, справа от нас, в седьмом бараке. Мы стояли и ждали каждый на своем месте. Из тех, кто вышел на работу, в барак не вернулся никто. Мы стояли и молчали. В горле пересохло, и я успел только подумать: «Не дай Бог кому-нибудь из этих типов придет в голову воспользоваться ситуацией и прихлопнуть меня под горячую руку!»
   — Идут! — шепнул Карбоньери, трясясь от страха. Они вломились в барак, человек двадцать, если не больше, с ружьями на изготовку.
   — Эй, вы! — взревел Филлисари. — Это как понимать? Еще не разделись? Чего ждете, крысы? Перестреляю всех, сволочи! А ну, скидывай барахло, не будем же сдирать тряпки с трупов!
   — Господин Филлисари...
   — Заткнись, Папийон! Не время просить пощады! Поздно. Слишком уж подлую штуку вы задумали. Тут ведь самые отпетые в лагере, без вас наверняка не обошлось!
   Глаза его, готовые вылезти из орбит, налились кровью.
   — Все, крышка! — шепнул Пьеро, Я решил рискнуть.
   — Странно, что такой человек, как вы, тем более бонапартист, грозит наказанием совершенно невиновным людям. Хотите стрелять, стреляйте, но только без лишних слов, мы обойдемся без них. И стреляйте скорее, на черта нам сдалась такая собачья жизнь! Я-то думал, вы человек, старина Филлисари, но, вижу, ошибся. Валяй! Даже видеть не желаю, как вы будете палить, повернусь спиной. Повернитесь и вы спиной к этим душегубам, ребята, тогда они не смогут сказать, что это мы первыми напали на них.
   И все мы как один повернулись спиной к фараонам. Они смешались от этого неожиданного поворота событий, тем более что, как я позже узнал, Филлисари уже застрелил двоих заключенных в других бараках.
   — Ну, что еще скажешь, Папийон? Я ответил, стоя лицом к стене:
   — Не очень-то я верю во всю эту историю с бунтом, вот что. Зачем им бунтовать? Чтобы убить фараонов? А потом сбежать? Но куда им бежать? Я-то знаю, что такое побег, как-никак вернулся из самой Колумбии. Может, вы знаете страну, которая предоставит убежище беглецам, да к тому же еще убийцам? Как называется эта страна? Лично я не знаю. Бросьте, все это глупости, ни один уважающий себя человек в такое дело не полезет.
   — Ты, может, и нет, а Карбоньери? То, что он впутан, ясно как день. Плюс к тому Арно и Отэн сегодня сильно удивились, когда узнали, что он сказался больным и не вышел на работу.
   — Все это просто догадки, — я повернулся к нему лицом. — Скоро сами поймете. Я друг Карбоньери и рассказал ему о своем побеге, так что у него нет никаких иллюзий на этот счет, он знает, чем кончается побег после бунта.
   В это время во дворе появился комендант. Филлисари вышел к нему, и через минуту комендант позвал:
   — Карбоньери!
   — Здесь.
   — В карцер его! Только не бить! Охрана, проводите! Всем остальным выйти! Остаются только старосты. Так... Все заключенные, что расползлись по всем углам, должны вернуться каждый на свое место. Никого не бить и не убивать, все должны вернуться в лагерь.
   Затем в наш барак вошли комендант, его заместитель, Филлисари и четыре охранника.
   — Папийон, произошла очень серьезная вещь, — сказал комендант. — И я отвечаю за все, что случилось. Перед тем как отдать соответствующие распоряжения, я должен иметь информацию. Понимаю, в такой напряженный момент ты, может, и не захочешь говорить со мной откровенно, с глазу на глаз, поэтому я и пришел сюда. Убит охранник Дюкло. Они пытались захватить оружие, так что речь, несомненно, идет о бунте. У нас всего несколько минут. Я верю тебе и хочу знать твое отношение ко всему этому.
   — Если речь идет о бунте, то почему я о нем ничего не знал? Почему мне не сказали? Сколько людей вовлечены в эту историю? Я отвечу вам на все эти вопросы, но только если вы скажете мне, сколько людей начали действовать после того, как убили охранника и отобрали у него оружие.
   — Трое.
   — Кто именно?
   — Арно, Отэн и Марсо.
   — Тогда ясно. Согласны вы или нет, неважно, но речь никак не может идти о бунте.
   — Лжешь, Папийон! — вмешался Филлисари. — Бунт должен был произойти на острове Руаяль. Джирасоло предупреждал, но мы ему не поверили. А теперь видим, что все это правда. А это значит, что ты все время водил нас за нос, Папийон.
   — Ну, если так, то тогда все мы информаторы — и я, и Придурок Пьеро, и Карбоньери, и Гальгани, и все корсиканцы с Руаяля тоже. Даже после всего случившегося я в бунт не верю. Если бы он был, то именно мы стояли бы во главе, а не какая-то мелкая шваль!
   — Что ты мне лапшу на уши вешаешь?! Сказки для дураков!
   — Ну а где же бунтовщики, где все остальные? Дернулся хоть кто со своего места, кроме тех трех кретинов? Хоть рукой шевельнул, чтоб захватить оружие или еще чего-нибудь? Кто накинулся на фараонов? Где лодка? Сколько вообще лодок на Сен-Жозефе? Одна шлюпка, и все! Одна на шестьсот человек! У вас что, крыша поехала? Допустим, даже двести бы дураков схиляли. Куда бы они ни причалили, их тут же арестуют и отошлют назад... Господин комендант, я еще не знаю, сколько людей вы убили в этой перепалке, но уверяю, все они были невиновны! А за что уничтожили наши вещи? Ваша злоба неоправданна. Должны же вы понимать, что если не давать каторжанам послаблений хоть на йоту, то действительно может начаться бунт, бунт людей, отчаявшихся от безысходности, нечто вроде коллективного самоубийства — раз нам все равно подыхать, так подохнем вместе с фараонами! Господин Дутен, я был с вами откровенен, уверен, вы того заслуживаете, ведь вы пришли не наказывать, а сначала разобраться. Оставьте нас в покое.
   — Ну а как быть с теми, кто замешан? — встрял Филлисари.
   — Ваша забота найти их. Мы понятия не имеем, кто это, и ничем не можем помочь. Еще раз говорю: все это пустая трепотня, выдумки дешевых фраеров. Мы к этому делу никак не причастны.
   — Господин Филлисари, — сказал комендант, — когда в бараке для особо опасных все будут на месте, прикажите запереть дверь до особых распоряжений. Двух охранников у дверей, никого не бить, вещи заключенных не трогать. Идемте.
   И он вышел вместе с охранниками.
   Уф! Вроде бы пронесло. Мы начали понемногу приходить в себя. Запирая двери, Филлисари бросил мне:
   — Твое счастье, что я бонапартист!
   Меньше чем через час вернулись почти все обитатели нашего барака. Отсутствовало восемнадцать человек — позднее фараоны сообразили, что впопыхах распихали их по другим баракам. И вот мы узнали подробности. Воришка из Сент-Этъена поведал мне шепотом:
   — Представляешь себе, Папи, тащим мы каменюку весом, наверное, в тонну. Дорога там, сам знаешь, под гору с уклоном к морю. Ну вот, доползли до колодца, что недалеко от комендантского дома. Всегда делаем там остановку, там тень от кокосовых пальм, это примерно на полпути от берега. Вытащили из колодца ведро воды, стали пить, мочить платки, чтоб потом прикрыть головы. Фараон тоже присел на край колодца передохнуть. Снял каску и только собрался вытереть пот со лба, как сзади к нему подошел Арно с большой мотыгой, так осторожно, что никто ничего и не заметил, да как врежет фараону острием прямо по затылку! Тот даже пикнуть не успел, так и упал на землю с рассеченной надвое башкой. А тут и Отэн подскочил и выхватил у него ружье, а Марсо отобрал кобуру с револьвером. Марсо с пушкой оборачивается к нам и говорит: «Это бунт! Кто на нашей стороне, айда с нами!» Но ни один заключенный не двинулся с места, даже намека не было, что кто-то хочет пойти за ними. Арно глянул на нас и говорит «Стадо предателей и трусов! Мы вам покажем, что такое настоящие мужчины!» Взял у Отэна ружье, и они бегом побежали к комендантскому дому, а Марсо остался и, держа пистолет в руке, приказал: «Ни с места, и чтоб ни звука! Эй вы, арабы, лечь на землю лицом вниз». С того места, где мы стояли, все было хорошо видно. Арно уже поднимался по ступенькам, как вдруг из дома вышел араб, работавший у коменданта. Он вышел погулять с девочками, одну держал на руках, а вторая малышка вцепилась ему в штанину. Они так и замерли от неожиданности. Но араб очнулся первым и врезал ногой Арно. Тот хотел пристрелить его, но араб загородился девочкой, которую держал на руках. Арно целился в него раз пять, то с одной, то с другой стороны, но всякий раз тот совал под ствол малышку. Тогда, не поднимаясь по ступенькам, Отэн ухватил араба за штанину. Падая, тот кинул девочку прямо на ружье, и все они — араб, Арно, девочка — полетели кувырком друг на друга. Тут вторая девочка закричала, потом завопил араб, а я услышал, как Арно и Отэн матерятся, потому что араб изловчился и ухватил ружье за ствол. Отэн снова вцепился ему в ногу, а Арно схватил за руку и стал выворачивать ее за спину. Тогда араб отбросил ружье метров на десять в сторону. И тут они все трое кинулись к ружью, и грянул первый выстрел. Но это стрелял фараон, он находился в наряде, где-то за деревьями. В окне появился комендант и выстрелил тоже. Но он, видно, боялся попасть в детишек, потому что стрелял в сторону, туда, где находилось ружье. Арно и Отэн кинулись вдоль берега к лагерю, вслед им стреляли. Отэн не мог быстро бежать из-за больной ноги, в него первого попали, до моря даже не успел добежать. Арно же кинулся в воду, знаешь, там, где строится бассейн. Там вода так и кишит акулами. Вокруг Арно был прямо целый дождь из пуль. Он хотел укрыться за камнями. «Сдавайся! — кричали фараоны. — И мы сохраним тебе жизнь!» — «И не подумаю, — отвечал Арно. — Пусть лучше меня акулы слопают, чем видеть ваши вонючие рожи!» И пошел в воду, прямо к акулам. Наверное, пуля в него все-таки попала, остановился на секунду. А фараоны все палили и палили. И он пошел дальше, именно пошел, а не поплыл, вода даже до пояса не доходила, и тут на него напали акулы. Он как врежет кулаком одной, только она морду из воды высунула. А потом... Потом они его просто разорвали на куски. Не прошло и пяти минут, как человек просто исчез. Фараоны стреляли еще, наверное, раз сто в эту кашу. И убили только одну акулу, ее выбросило на берег брюхом вверх. Тут уже со всех сторон понабежали фараоны. Марсо подумал, что сохранит себе жизнь, если бросит револьвер в колодец, но тут поднялись арабы и давай его колошматить дубинками, кулаками и ногами и подталкивать к фараонам. И хоть он был весь в крови и с поднятыми руками, фараоны прикончили его выстрелами из ружей и револьверов, а потом один фараон разбил ему голову прикладом. А мы смотрели на все это и даже не шелохнулись. Все это трепотня, что у них были соучастники. Никто даже с места не тронулся.