— Сейчас скажу. Поеду с вами по реке, пока не покажется остров. Сами не найдете, тут легко заблудиться. Это примерно в ста пятидесяти километрах от устья. Так что придется подниматься вверх по течению. Я подвезу вас поближе, а потом пересяду в свое каноэ, мы его сзади привяжем. Ну а уж там, на острове, разбирайтесь сами.
   — А чего ты не хочешь пойти с нами?
   — Боже упаси! — воскликнул Бретонец. — Один раз я ступил на эту землю, на пристань, куда причаливают лодки. Всего раз. Это было днем, и того, что я увидел, более чем достаточно. Нет, Папи, никогда в жизни я не сунусь больше на этот остров! Не в силах скрыть отвращение при виде этих людей. Только испорчу все дело.
   — Так когда мы едем?
   — Ночью.
   — А сколько сейчас, Бретонец?
   — Три.
   — Ладно, тогда я немного посплю.
   — Нет, сперва надо загрузить в лодку все барахло.
   — Не надо. Я поеду в пустой лодке, а потом вернусь за Клозио. Пусть сидит и сторожит вещи,
   — Это невозможно. Сам ты никогда не найдешь это место, даже средь бела дня. Тем более что днем по реке плыть ни в коем случае нельзя. Вас продолжают разыскивать, так что об этом и думать нечего. На реке очень опасно.
   Настал вечер. Он привел свое каноэ, и мы привязали его к нашей лодке. Клозио сел рядом с Бретонцем, занявшим место у руля. Матуретт расположился посередине, а я на носу. Мы медленно выплыли из зарослей и вошли в реку. Как раз начало темнеть. Вдали над морем, низко над горизонтом, висело огромное красно-коричневое солнце. Поразительное зрелище, настоящий фейерверк красок, более ярких, чем, казалось, могут существовать в природе, — краснее красного, желтее желтого, и все это смешалось самым фантастическим образом. Впереди, километрах в двадцати, мы различили залив — река, мерцающая то розовым, то серебром, величественно впадала в море.
   Бретонец сказал:
   — Отлив кончается. Через час начнется прилив. Мы используем его, чтобы подняться вверх по Марони, течение само понесет лодку, и мы скоро достигнем острова.
   Внезапно тьма накрыла землю.
   — Вперед! — скомандовал Бретонец. — Гребите сильнее, нам надо выплыть на середину. И не курить!
   Весла врезались в воду, и мы довольно быстро пересекли поток. Мы с Бретонцем гребли достаточно ровно и мощно, Матуретт тоже не плошал. И чем ближе к середине реки, тем сильнее ощущалось, как подталкивает нас течение. Вот мы уже заскользили по воде легко и быстро. Течение набирало силу каждые полчаса, и нас несло все стремительней. Часов через шесть мы подошли совсем близко к острову и взяли курс прямо на него — темную сплошную полосу прямо посередине реки. Ночь была не очень темная, но увидеть нас с этого расстояния было практически невозможно, тем более что над водой поднимался туман. Мы подошли еще ближе. Когда очертания скал стали совсем отчетливы. Бретонец торопливо пересел в свое каноэ и отплыл, пробормотав:
   — Удачи вам, ребята!
   — Спасибо!
   — Да ладно, чего там...
   Нас несло прямо на остров. Я судорожно пытался выровнять лодку, но это не удавалось, течением нас несло прямо в заросли. Мы врезались в них с такой силой, что, если бы угодили в скалу, а не в листья и ветки, лодка бы непременно разбилась вдребезги и мы потеряли бы все наши припасы. Матуретт спрыгнул в воду и начал толкать лодку под сплошной навес растительности. Он толкал и толкал, и наконец мы остановились и, привязали лодку к ветке. Хлебнув немного рому, я вышел на берег один, оставив товарищей ждать.
   Я шел, держа в руке компас. Обломил по дороге несколько веток и привязал к ним тряпичные полоски, специально с этой целью заготовленные из куска мешковины. Наконец впереди просветлело, и внезапно я увидел три хижины и услышал голоса. Я направился туда, не зная, как дать о себе знать. Подумав, что будет лучше, если они меня сами заметят, я решил закурить. В ту же секунду, как я чиркнул спичкой, откуда-то с лаем выскочила маленькая собачонка и запрыгала, стараясь вцепиться мне в ногу. «Не дай Бог, прокаженная, — подумал я. — Впрочем, что за глупости, у собак не бывает проказы».
   — Кто там? Марсель, это ты?
   — Я беглый.
   — Чего ты тут потерял? Хочешь спереть что-нибудь? У нас нет ничего лишнего.
   — Да нет. Мне нужна ваша помощь.
   — За так или за бабки?
   — Заткни пасть, Кукушка! — из хижины показались четыре тени. — Иди сюда, браток, только медленно. Держу пари, ты тот самый тип с ружьем. Если пришел с ним, клади на землю. Здесь тебе нечего бояться.
   — Да, это я. Только никакого ружья у меня нет.
   Я шагнул вперед и вскоре приблизился к ним. Было темно, и лиц я не различал. И, как полный дурак, протянул им руку. Но только ее никто не взял. Лишь чуть позже до меня дошло, каким неверным с моей стороны был этот жест. Они не хотели заражать меня.
   — Идем в хижину, — сказал Кукушка. Хижину освещала масляная лампа, стоявшая на столе. — Садись.
   Я сел на плетеный табурет. Кукушка зажег еще три лампы и одну поставил на стол прямо передо мной. Дым от фитиля тошнотворно вонял кокосовым маслом. Я сидел, остальные пятеро стояли. Я все еще толком не различал их лиц. Только мое было освещено, чего, собственно, они и добивались. Тот же голос, что приказал Кукушке заткнуться, произнес:
   — Эй, Угорь, ступай в дом и спроси, вести его туда или нет. И не тяни с ответом. Особенно если Туссен скажет «да». Выпивки у нас тут нет, приятель. Вот разве что сырое яичко. — И он подтолкнул ко мне корзину, полную яиц.
   — Нет, спасибо.
   Тут один из них подошел совсем близко и присел по правую руку, и я впервые увидел лицо прокаженного. Оно было ужасно, и мне пришлось сделать усилие, чтобы не отвернуться и не выказать свои чувства. Плоть и даже кости носа были совершенно изъедены болезнью — вместо носа была просто дырка в центре лица. Именно дырка, а не две. Одна огромная, как двухфранковая монета, дыра. Нижняя губа с правой стороны тоже была изъедена. Из этого отверстия торчали три длинных желтых зуба, и было видно, как они входят в голую кость верхней челюсти. Только одно ухо. Он опустил перевязанную правую руку на стол. На левой осталось всего два пальца, которыми он сжимал толстую сигару. Наверняка самокрутку, изготовленную из недосушенного листа — она была зеленоватого оттенка. Веко сохранилось лишь на левом глазу, а на правом отсутствовало вовсе. Глубокий шрам тянулся от этого глаза вверх и терялся в густых седых волосах. Хриплым голосом он сказал:
   — Мы поможем тебе, приятель. Не стоит долго торчать в Гвиане. Иначе с тобой случится то же, что и со мной. А мне бы этого не хотелось...
   — Спасибо.
   — Здесь меня зовут Жан Бесстрашный. Я из Парижа. Был здоровее, красивее и сильнее тебя, пока не попал на каторгу. Десять лет — и посмотри, что со мной стало.
   — Тебя что, не лечили?
   — Почему же, лечили... После того как начали делать инъекции из масла шомогра, стало лучше. Вот, взгляни! — Он повернулся ко мне левой стороной. — Здесь уже подсыхает.
   Мне стало невероятно жаль этого человека. И я протянул руку, желая дружеским жестом коснуться его щеки. Он отпрянул и сказал.
   — Спасибо, что не побрезговал. Но вот тебе совет: никогда не дотрагивайся до больного, не ешь и не пей из одной с ним миски.
   — Где тот тип, про которого вы говорили?
   В дверях возникла тень человека — крошечного, прямо карлика.
   — Туссен и другие хотят его видеть. Ведите его. Жан Бесстрашный поднялся и сказал:
   — Иди за мной!
   И мы вышли в темноту — четыре или пять человек впереди, затем я с Жаном потом остальные. Минуты через три мы вышли на широкую открытую поляну, освещенную луной, нечто вроде площади посреди поселка, В центре поляны стоял дом. Два его окна светились. У дверей нас поджидало человек двадцать. Мы приблизились к ним. Они посторонились и дали нам пройти Огромная прямоугольная комната метров сорок квадратных, с выложенным из крупных камней камином, освещалась двумя большими керосиновыми лампами. В кресле сидел человек без возраста, с белым как мел лицом. Позади на скамье — еще человек пять-шесть, Глаза у сидевшего в кресле оказались глубокими и черными, когда он взглянул на меня и сказал:
   — Я — Туссен Корсиканец, а ты, должно быть, Папийон.
   — Да.
   — Новости распространяются тут быстро, порой быстрей, чем бегает человек. Где вы оставили ружье?
   — Бросили в реку.
   — Где?
   — Прямо против больничной стены, там, где спрыгнули.
   — Так, выходит, его можно достать?
   — Наверное, там неглубоко.
   — А ты откуда знаешь?
   — Нам пришлось втаскивать раненого товарища в одну.
   — А что с ним?
   — Сломал ногу.
   — Вы ему помогли?
   — Расщепили ветку и наложили нечто вроде шины.
   — Болит?
   — Да.
   — А где он?
   — В лодке.
   — Ты скачал, что пришел за помощью. Что тебе надо?
   — Нам нужна лодка.
   — Ты хочешь, чтобы мы дали тебе лодку?
   — Да. Я заплачу.
   — Ладно, продам тебе свою. Отличная лодка, совершенно новая. На той неделе спер в Альбине. Это не лодка, это лайнер! Там только одной вещи недостает, киля. С самого начала не было Но за пару часов мы тебе его поставим. Зато все остальное есть — руль, румпель, четырехметровая мачта из железного дерева и совершенно новенький полотняный парус. Сколько даешь?
   — Назови сам свою цену. Я не знаю, что здесь почем.
   — Три тысячи франков. Если есть деньги. Если нет — завтра принесешь мне ружье, и мы в расчете.
   — Предпочитаю заплатить.
   — Ладно, по рукам. Блоха, подай нам кофе!
   Блоха, тот самый карлик, что заходил за мной, подошел к полке, прибитой над камином, и снял с нее сияющий чистотой котелок. Вылил в него кофе из бутыли и поставил на огонь. Затем разлил кофе по разным кружкам и плошкам, стоявшим у камина. Туссен передавал их людям, сидевшим сзади, а мне протянул котелок, заметив при этом: «Пей, не бойся, это только для гостей. Сами мы к нему не прикасаемся».
   Я взял котелок, отпил и поставил на колени. И только тут заметил, что сбоку к нему прилип человеческий палец. Я никак не мог сообразить, что случилось, как вдруг Блоха икнул:
   — Черт, еще один палец потерял! Но только куда он, дьявол его раздери, подевался?
   — Тут он! — сказал я и показал на котелок.
   Блоха отлепил палец, бросил его в огонь и вернул мне котелок:
   — Пей, не сомневайся. У меня сухая форма проказы. Сам распадаюсь на куски, но не гнию. Я не заразный.
   В воздухе пахло горелым мясом. Должно быть, от пальца.
   Туссен сказал:
   — Придется вам ждать вечернего отлива. Пойди предупреди товарищей. Потом перенесете этого, со сломанной ногой, в хижину. Выньте все из лодки и затопите ее. И все сами. Надеюсь, понятно, почему мы вам не можем помочь.
   Я поспешил к своим. Мы вытащили Клозио из лодки и отнесли в хижину. Примерно через час лодка была пуста, вещи и продукты сложены на берегу. Блоха выпросил себе в качестве подарка нашу лодку и весло. Я отдал ему все, и он отправился топить ее в каком-то только ему известном месте.
   Ночь пролетела незаметно. Мы провели ее в хижине на новых одеялах, которые прислал нам Туссен. Их принесли упакованными в толстую коричневую бумагу. И, разлегшись на них, я пересказал Клозио и Матуретту все подробности происшедшего со мной на берегу и о сделке, заключенной с Туссеном. И тут, не подумав, Клозио ляпнул глупость:
   — Выходит, побег обойдется нам в шесть с половиной, тысяч. Я даю тебе половину, Папийон, ну те три куска, что у меня в патроне.
   — Будем мы сейчас считаться, как какие-нибудь дешевые торгаши! Пока у меня есть бабки, я плачу, а там посмотрим.
   Никто из прокаженных в нашу хижину не заходил. На рассвете появился Туссен.
   — Доброе утро! Выходите, не бойтесь. Никто вас тут не увидит. Вон там, на верхушке кокосовой пальмы, сидит наш парень и наблюдает, не появились ли на реке лодки с ищейками. Но пока ничего не видать. Раз там торчит белая тряпочка, стало быть, лодок нет. Как только заметит, слезет и скажет. Можете пока пособирать тут папайю, некоторым нравится.
   — Туссен, а как там с килем? — спросил я.
   — Сделаем его из куска двери от медпункта. Дерево твердой породы, двух досок хватит. Ночью вытащим лодку на берег. Пойдем поглядим.
   Отличная лодка, метров пять в длину и совершенно новенькая, с двумя банками, в одной — отверстие для мачты. Но тяжелая, как черт, нам с Матуреттом пришлось попотеть, прежде чем мы ее перевернули. Парус и оснастка тоже были новые. В борта вделаны кольца, к которым можно привязывать разные вещи, например, бочонок с водой. Мы принялись за работу. К полудню киль, расширяющийся в сторону кормы, был надежно закреплен длинными винтами и четырьмя гвоздями, что нашлись у меня.
   Собравшись в кружок, прокаженные внимательно наблюдали за работой. Туссен давал указания, и мы им следовали. Лицо Туссена выглядело вполне нормально — никаких следов болезни. Но когда он говорил, становилось заметно, что подвижна у него лишь одна сторона лица — правая. Впрочем, он сам сказал нам об этом и объяснил, что у него сухая форма. Грудь и правая рука тоже были парализованы. По его словам, вскоре должна была отказать и правая нога. Правый глаз был похож на стеклянный — он видел, но был неподвижен. Я не хочу называть здесь имена прокаженных, пусть те, кто когда-то знал или любил их, останутся в неведении, что близкие им люди практически сгнивают заживо. Работая, я переговаривался только с Туссеном. Больше никто не произносил ни слова. И только раз, когда я собрался было подобрать одну из петель, чтобы закрепить киль, кто-то из прокаженных сказал:
   — Не трогай, пусть лежит где лежит. Я когда снимал, порезался, может, там кровь...
   Тогда другой прокаженный полил петлю ромом и поджег. Повторил он эту операцию дважды. «Вот теперь можете работать», — сказал он. Туссен попросил одного из них:
   — Ты уже сбегал много раз, научи Папийона, что надо делать. Ни один из этих троих не был еще в побеге.
   И прокаженный, не откладывая дела в долгий ящик, начал:
   — Сегодня отлив будет рано, в три. К вечеру, часам к шести, он станет достаточно сильным, чтобы унести вас на сто километров к устью реки часа за три. Около девяти надо сделать остановку, найти крепкое дерево и привязать к нему лодку. Выждать так часов шесть до трех утра, пока снова не начнется отлив. Впрочем, сразу не отправляйтесь, пусть поток наберет силу. Выходите на середину реки где-то в полпятого. У вас будет часа полтора, чтобы пройти пятьдесят километров до рассвета. Все зависит от этих полутора часов, К шести, когда всходит солнце, вы должны уже быть в море. И даже если охранники вас заметят, догнать все равно не смогут, потому что, когда они подойдут к устью, как раз начнется прилив. Им его не одолеть, а вы уже проскочили. Это расстояние длиной всего в километр — для вас вопрос жизни и смерти. Тут только один парус. Что у вас там еще есть, в каноэ?
   — Большой парус и кливер.
   — Лодка тяжелая, на нее лучше ставить и стаксель и кливер. Поднимешь паруса и двигай под прямым углом к волнам. В устье в это время сильное волнение. Пусть твои ребята лягут на дно, чтоб лодка была устойчивей, а сам крепче держи руль. Не привязывай шкот к ноге, лучше пропусти его через кольцо, а конец обмотай вокруг запястья. Если увидишь, что ветер и волны усилились и лодка вот-вот перевернется, отпусти конец, и лодка выровняется. Курс знаешь?
   — Нет. Знаю только, что Венесуэла и Колумбия к северо-западу.
   — Верно, но только следи, чтоб вас не прибило к берегу. Голландская Гвиана всегда выдает беглых, Британская тоже. Тринидад не выдает, но старается выслать под любым предлогом в течение двух недель. Венесуэла тоже высылает, но после того, как попашешь у них год-два на строительстве дорог.
   Я слушал его предельно внимательно. Еще он поведал, что сам сбегал несколько раз, но его, как прокаженного, тут же высылали обратно. Дальше Джорджтауна, что в Британской Гвиане, он ни разу не добирался. То, что он прокаженный, было видно только по ногам — на ступнях у него не было пальцев. Туссен велел мне повторить вслух все его советы, что я и сделал, не допустив ни одной ошибки. И тут Бесстрашный Жан спросил:
   — А как далеко ему надо забираться в открытое море? Я поспешил ответить:
   — Три дня будем держать на северо-восток. С учетом течения выйдет прямо на север. На четвертый день возьму на северо-запад, вот и получится запад.
   — Верно, — кивнул прокаженный. — Прошлый раз я держал этот курс всего два дня, вот и оказался в Британской Гвиане. А если держать три, то попадаешь на север, мимо Тринидада или Барбадоса, затем проскакиваешь Венесуэлу, даже ее не заметив, и оказываешься в Кюрасао или Колумбии.
   — Туссен, за сколько ты продал лодку? — спросил Жан Бесстрашный.
   — За три куска. А что, дорого?
   — Да нет, я не поэтому спросил. Просто узнать. Ты можешь заплатить, Папийон?
   — Да.
   — А деньги у тебя еще останутся?
   — Нет. Это все, что есть, ровно три тысячи, сколько было у моего друга Клозио.
   — Туссен, — сказал Жан, — я отдам тебе свой револьвер. Охота помочь этим ребятам. Сколько дашь за него?
   — Тысячу, — ответил Туссен. — Я тоже хочу им помочь.
   — Спасибо вам за все, — сказал Матуретт, взглянув на Жана.
   Тут мне стало стыдно за свою ложь, и я сказал:
   — Нет, я не возьму. С какой стати вы должны делать нам такие подарки?
   — А почему бы нет? — Он пожал плечами.
   И тут произошла ужасно трогательная вещь. Кукушка положил на землю свою шляпу, и прокаженные начали бросать в нее бумажные деньги и монеты. Каждый бросил в шляпу хоть что-то, Я сгорал от стыда. И теперь совершенно невозможно было признаться, что у меня еще оставались деньги. Боже, что же делать? Вот оно, людское великодушие, а я веду себя как последнее дерьмо! Я воскликнул:
   — Пожалуйста, прошу вас, не надо! Угольно-черный негр, жутко изуродованный — две культяпки вместо рук, совершенно без пальцев, сказал:
   — А на кой нам деньги? Они нам ни к чему. Бегите, не стесняйтесь. Мы на них только играем или платим бабам, тоже прокаженным, которые приезжают сюда из Альбины. — Тут мне немного полегчало, а то я уж было совсем собрался признаться, что у меня еще есть деньги.
   Специально для нас прокаженные сварили две сотни яиц. Их принесли в деревянном ящике с красным крестом, в котором сегодня получили очередную порцию лекарств. Еще днем они притащили двух живых черепах, весивших каждая килограммов по тридцать, и осторожно положили их на землю брюхом вверх. Еще принесли табак в листьях, две бутылки, набитые спичками и кусочками картона, покрытыми фосфором, мешок с рисом килограммов на пятьдесят, две сумки древесного угля, примус из больницы и плетеную бутыль с бензином. Вся община, все эти несчастные люди прониклись к нам симпатией, и каждый хотел помочь. Словно это они бежали, а не мы. Мы перетащили лодку к месту, где причалили. Они пересчитали деньги в шляпе — их оказалось восемьсот десять франков. Теперь я был должен Туссену лишь двести. Клозио протянул мне патрон. Я развинтил его на глазах у всех. Там лежала тысячефранковая банкнота и четыре бумажки по пятьсот. Я дал Туссену полторы тысячи. Он протянул мне сдачи триста, а потом сказал:
   — Ладно, чего там... Бери револьвер. Подарок... Ты все поставил на карту, глупо будет, если все сорвется в последний момент только потому, что у тебя не оказалось оружия. Будем надеяться, оно тебе не пригодится.
   Я не знал, как и благодарить этих людей — сперва, конечно, Туссена, потом всех остальных. Санитар тоже внес свою лепту — протянул мне жестяную коробку с ватой, спиртом, аспирином, бинтом и йодом, ножницами и пластырем. Еще один прокаженный принес две узкие хорошо обструганные планки и кусок антисептической повязки в упаковке, совершенно новой. Тоже в подарок, чтобы можно было переменить шины у Клозио.
   Около пяти пошел дождь. Жан Бесстрашный сказал:
   — Вам везет. Теперь можно не опасаться, что вас увидят. Так что отчаливайте сейчас же, это поможет выиграть минимум полчаса.
   — А как узнать время? — спросил я.
   — Течение подскажет.
   Мы столкнули лодку на воду. Несмотря на массу вещей и нас самих, ватерлиния возвышалась над водой сантиметров на сорок» если не больше. Мачта, завернутая в парус, лежала вдоль лодки, мы не хотели ставить ее до выхода в море. На дне мы устроили из одеял уютное гнездышко для Клозио, который, кстати, отказался менять шину. Он лежал у моих ног между мной и бочонком с водой. Матуретт тоже пристроился на дне, только впереди. В этой лодке я чувствовал себя спокойно и уверенно, не то что в прежней!
   Дождь не переставал. Нам надо было держаться посередине реки и чуть левее, ближе к голландскому берегу. Жан Бесстрашный крикнул:
   — Прощайте! Давай отваливай, быстро!
   — Счастливо! — крикнул Туссен и с силой оттолкнул лодку ногой.
   — Спасибо, Туссен! Спасибо, Жан! Спасибо всем, тысячу раз спасибо! — И мы быстро отплыли, подхваченные отливом, который начался примерно два с половиной часа назад и понес нас с невиданной скоростью.
   Дождь лил мерно и непрестанно, в десяти метрах ничего не было видно. Вскоре настала ночь. На секунду лодка запуталась в ветвях огромного дерева, что неслось по реке вместе с нами, но, к счастью, не так быстро. Мы освободили ее и продолжали плыть со скоростью около тридцати километров в час. Курили, пили ром. Прокаженные подарили нам полдюжины оплетенных соломой бутылок из-под кьянти, наполненных тафией. Странно, но ни один из нас не упомянул об ужасных уродствах прокаженных. Единственное, о чем мы говорили, так это об их доброте, благородстве, прямодушии и о том, какая это была удача — встретить Маску-Бретонца, отвезшего нас на Голубиный остров. Дождь лил все сильней, и я вымок до нитки. Впрочем, эти шерстяные свитеры — вещь замечательная, в них тепло, даже когда они мокры насквозь. Так что мы не мерзли. Только руки, лежавшие на руле, совсем закоченели.
   — Сейчас мы чешем километров сорок в час, если не больше, — заметил Матуретт. — Как вы думаете, сколько времени прошло с тех пор, как мы отчалили?
   — Сейчас скажу, — отозвался Клозио, — минуточку... Три с четвертью часа.
   — Ты что, рехнулся, дружище? С чего это ты взял?
   — А я считал в уме с самого отплытия и через каждые триста секунд отрывал по кусочку картона. У меня тридцать девять кусков. Умножить их на пять минут — вот и будет три с четвертью часа. Если я правильно понял, минут через пятнадцать — двадцать мы остановимся, вернее, начнем возвращаться туда, откуда пришли.
   Я повернул румпель вправо, пересек середину, где течение было самым сильным, и направился к голландскому берегу. Отлив прекратился прежде, чем мы достигли земли. Мы уже не спускались по реке, но и не поднимались. Дождь продолжался. Мы больше не курили я не говорили громко, только перешептывались: «Бери весло, греби». Я тоже греб, зажав румпель под правой ногой. Тихо и осторожно лодка вошла в заросли; хватаясь за ветки, мы подтягивали ее все дальше вглубь, под плотный занавес из листвы, где темно даже днем. Река посерела — ее полностью окутал Густой туман. Если бы не приливы и отливы, нам ни за что бы не определить, где находится море.

В МОРЕ

   Прилив длится шесть часов. Потом еще часа полтора предстоит ждать отлива. Вымотался я до предела. Надо поспать — там, в море, будет не до этого. Я растянулся на дне лодки между бочонком и мачтой, Матуретт соорудил из одеяла нечто вроде навеса, и я заснул. Я спал и спал — сны, дождь, неудобная поза, ничто не могло вывести меня из этого глубокого тяжелого забытья.
   Наконец Матуретт разбудил меня.
   — Пора, Папи, так нам, во всяком случае, кажется. Уже вовсю идет отлив.
   Лодка повернула к морю. Опустив пальцы в воду, можно было почувствовать, как сильно течение» Дождь перестал, и при свете луны, вернее ее четвертинки, мы отчетливо видели реку метров на сто вперед, несущую деревья, ветви и какие-то другие непонятные предметы. Я пытался определить, где река впадает в море. Здесь пока ветра нет. Будет ли он там, в море? Будет ли сильным? Мы вынырнули из-под зарослей. Глядя на небо» можно было только примерно понять, где находится берег, то есть где заканчивается река и начинается море. Мы заплыли гораздо дальше, чем рассчитывали, и находились теперь, по-видимому, километрах в десяти от устья. Выпили рому — крепкого, неразбавленного. Пора ли уже устанавливать мачту? Все были за. И вот мы ее установили, и она надежно держалась в днище. Я укрепил и парус, только пока не разворачивал, он плотно прилегал к мачте. Матуретт изготовился по моей команде поднять стаксель и кливер. Все, что надо сделать, чтобы парус наполнился ветром, — это отпустить веревку, привязывающую его к мачте. Я мог справиться с этим, не сходя с места. Мы с Матуреттом не выпускали из рук весел: грести надо было быстро и сильно, потому что течение прижимало нас к берегу.
   — Всем приготовиться! Грести! Помоги нам Бог!
   — Помоги нам Бог! — откликнулся Клозио.
   — В твои руки вверяю себя, — добавил Матуретт.
   И мы гребли что было сил, весла одновременно и глубоко врезались в воду.
   Мы находились от берега на расстоянии не далее броска камня, когда поток подхватил лодку и снес на целые сто метров ниже. Вдруг подул бриз и начал подталкивать нас к середине реки.
   — Поднять стаксель и кливер, живо!
   Паруса наполнились ветром, лодка встала на дыбы, словно необъезженный конь, и понеслась как стрела. Должно быть, мы все же немного запоздали, потому что на реке внезапно стало совсем светло — взошло солнце. Справа, примерно километрах в двух, отчетливо просматривался французский берег, где-то в километре слева — голландский, а впереди — белые гребни океанских волн.