Шарьер Анри. Папийон

   Бизнес шел прекрасно. Единственное, что беспокоило, — это постоянная «взрывная» ситуация в зале. Ведь там собиралось слишком много одиноких мужчин, а девушек было мало. Каждый посетитель мечтал увести с собой одну, если не на всю ночь, то хотя бы на время. Особенным успехом пользовались артистки. Это вызывало ревность. Когда за одним столиком оказывались, например, сразу две девушки, остальные посетители начинали роптать.
   Чтобы устранить ревность и недовольство среди гостей, желающих пригласить артистку за столик, я изобрел лотерею. Соорудили огромное колесо с номерами от 1 до 32. Каждый номер соответствовал номеру столика, и еще два оставались для бара. Именно это колесо определяло, за какой столик сядет девушка после стриптиза или исполнения песни. Для участия в лотерее надо было купить билет, равный по стоимости бутылке виски или шампанского.
   Система имела два преимущества. Во-первых, она позволяла разрешить все споры. Победитель имел удовольствие общаться с девушкой за столиком в течение часа. К тому же сам момент «передачи» ему девушки тоже был обставлен соответствующим образом. Ну, например, когда артистка стояла на сцене в чем мать родила, прикрываясь веером, мы запускали колесо крутиться. Выпадал какой-либо номер, и девушка взбиралась на огромный деревянный поднос, выкрашенный в серебряную краску. Четверо мужчин подхватывали поднос и несли его к столику победителя. Там девушка сама распечатывала бутылку шампанского и выпивала бокал все еще совершенно обнаженная, затем соскакивала с подноса, извинялась, что придет через пять минут, и появлялась за столиком уже одетая.
   Примерно полгода все шло великолепно, но с прекращением сезона дождей у нас появились новые посетители. Это были искатели золота и алмазов, в те времена их немало слонялось по джунглям. Они часто грабили и убивали друг друга, каждый носил с собой оружие. А стоило кому-то набрать мешочек золотого песка или пригоршню мелких камешков, тут же возникал соблазн пуститься в разгул. С каждой бутылки наши девушки получали приличные комиссионные. И поскольку недостатка в поклонниках у них не было, они зачастую выливали свое шампанское или виски в ведерко со льдом, чтобы быстрее прикончить бутылку. И хотя клиенты в большинстве своем бывали сильно пьяны, не заметить этого было просто невозможно. Реагировали они бешено — стулья и столы так и разлетались в разные стороны.
   Именно из-за этих новых посетителей все и произошло. У нас появилась новая девушка. Прозвали мы ее Цветок Корицы — за цвет кожи. Этого цыпленочка я раздобыл в трущобах Джорджтауна. Надо сказать, что ее стриптиз совершенно сводил публику с ума.
   На сцену выкатывали белый шелковый диван, на котором она и раздевалась, причем делала это потрясающе изящно и сексуально. А затем, совершенно голая, растягивалась на диване и начинала ласкать сама себя. Ее длинные пальцы с заостренными ногтями так и порхали по обнаженному телу — от головы до кончиков ступней. Я не в силах описать, сколь бурной была реакция этих грубых одичавших парней из джунглей, к тому же еще распаленных алкоголем.
   Цветок Корицы знала себе цену и требовала за участие в лотерее в отличие от других девушек не одну, а две бутылки шампанского. В зале сидел огромный широкоплечий золотоискатель с кустистой черной бородой — он накупил целую кучу билетов в надежде выиграть Цветок Корицы, но напрасно — его номер никак не выпадал. Когда Индара стала обходить столики в последний раз, он купил у нее билеты на все тридцать номеров. Неохваченными остались только два номера бара.
   Бородач был уверен в победе — еще бы, ведь он купил целых шестьдесят бутылок шампанского, в нетерпеливо поджидал, когда Цветок Корицы закончит свой последний номер. Было где-то около четырех утра. Надо сказать, что девушка к концу представления довольно сильно напилась, и вино ударило ей в голову.
   Алкоголь, видимо, разрушил последние барьеры приличия, и она вытворяла такое, что захватывало дух. Мы крутанули колесо, маленькая костяная стрелка должна была указать счастливый номер.
   От представления Цветка Корицы бородат еще больше воспламенился и так весь и трясся от возбуждения. Сейчас, совсем скоро ему поднесут красавицу на серебряном подносе, прикрытую веером и с двумя бутылками шампанского между стройных ножек. О боги! Катастрофа!.. Бородач проиграл. Выпал номер бара — 31. Сперва бедняга никак не мог сообразить, что происходит, и врубился только тогда, когда увидел, что девушку несут к бару. И бедняга свихнулся: вскочил, опрокинул столик и тремя прыжками достиг бара. Секунды три понадобилось ему, чтобы выхватить револьвер и всадить в девушку три пули.
   Я сбил злодея с ног с помощью резиновой американской дубинки, которая всегда была при мне. Цветок Корицы умерла у меня на руках. Итог: полиция закрыла «Бамбуковую хижину», и нам всем пришлось вернуться в Джорджтаун.
   Итак, мы снова оказались дома. Индара, прирожденная фаталистка, как все индусы, восприняла этот удар судьбы спокойно. Значит, займемся чем-нибудь другим — вот вывод, который она сделала. Китайцы придерживались того же мнения. Никто не упрекнул меня за безумную идею разыгрывать девушек в лотерею, хотя именно она привела к несчастью. Мы выплатили все долги и передали матери Цветка Корицы довольно крупную сумму денег. Надо сказать, что мы не очень горевали — каждый вечер отправлялись в бар, где встречались с бывшими заключенными, и довольно славно проводили время, но постепенно я начал уставать от Джорджтауна. К тому же если раньше моя Принцесса меня не ревновала и я чувствовал себя свободным, как птица, то теперь она не отпускала меня ни на шаг и просиживала бок о бок часами, где бы мы ни находились.
   Кроме всего прочего, зарабатывать деньги в городе тоже стало труднее. И вот в один прекрасный день меня обуяло безудержное желание покинуть Британскую Гвиану, бежать в какую-нибудь другую страну. Особой опасности затея эта не представляла, так как время было военное. Ни одна страна нас не выдаст, так я по крайней мере думал.

ПОБЕГ ИЗ ДЖОРДЖТАУНА

   Гитту был того же мнения. Он тоже считал, что в других странах возможностей заработать на жизнь больше И мы начали гоговиться к побегу. Я не оговорился — выезд из Британской Гвианы считался в то время тяжким преступлением. Ведь шла война, к тому же ни один из нас не имел паспорта.
   За три месяца до этого из Кайенны бежал Шапар. Он жил в Джорджтауне и зарабатывал в день доллар и тридцать центов, готовя мороженое в каком-то китайском магазинчике. Он тоже мечтал удрать из города. И потом к нам хотели присоединиться еще двое — парень из Дижона по имени Депланк и еще один парень из Бордо. Куик и Ван Ху решили остаться. Им здесь нравилось. Устье реки Демерары находилось под неусыпным наблюдением и прицелом пулеметов, пушек и тяжелых орудий с торпедоносцев. Поэтому мы решили изготовить точную копию рыбацкой лодки, зарегистрированной в Джорджтауне, и выплыть на ней в море. Я проклинал себя за неблагодарность к Индаре, за то, что не в состоянии отвечать ей преданностью и любовью. Но ничего не мог с собой поделать — в эти последние дни она так прилипла ко мне, что просто действовала на нервы и выводила из всякого терпения. Есть на свете простодушные существа, которые не умеют скрывать своих страстей и желаний, обычно они не ждут, когда их возлюбленный сделает первый шаг. Моя индуска вела себя точь-в-точь так же, как те две сестры из племени гуахира. Стоило их чувствам расцвести, как они тут же отдавали себя полностью и без остатка, а если их отвергали, то впадали в отчаяние. В глубине их души нарастала боль, ощущение неудовлетворенности — это печалило меня, пожалуй, больше всего, так как я вовсе не имел намерения обижать ни Индару, ни Лали с Заремой. Приходилось делать огромное усилие, чтобы доставить возлюбленной хоть какое-то удовольствие в моих объятиях.
   К побегу мы готовились основательно. Уже была куплена широкая и длинная лодка с прочным парусом и кливером. Причем готовились мы втайне, подальше от глаз полиции. Мы прятали лодку довольно далеко от нашего квартала, в одном из притоков Демерары. Она была покрашена в тот же цвет и имела тот же номер, что и китайская рыбацкая лодка, зарегистрированная в Джорджтауне. И если ночью она вдруг попадет в луч прожектора, то полиция увидит, что только команда выглядит несколько иначе. Поэтому придется нам пригибаться, ведь китайцы, плавающие в лодке-оригинале, создания мелкие, в то время как все мы довольно крупные ребята.
   Отплытие прошло гладко, и вот мы вышли из устья Демерары в море. Надо сказать, я не испытывал в этот момент особой радости, перед глазами неотступно стояла Индара. Ведь я удрал как вор, даже не попрощавшись с моей Принцессой. Ни она, ни ее отец и другие родственники не сделали мне ничего, кроме добра, а я ответил им такой черной неблагодарностью. Я и не пытался оправдаться перед собой. Правда, перед тем, как выйти из дома, я оставил на столе шестьсот долларов, но разве можно отплатить деньгами за преданность и любовь?..
   В течение первых двух суток следовало держать курс на север — ведь я вернулся к своей старой идее попасть в Британский Гондурас. Команда наша состояла из пяти человек: Гитту, Шапар, Барриер из Бордо, Депланк из Дижона и я. Часов через тридцать после выхода в море на нас обрушился сильный шторм, перешедший затем в ураган. Гром, молнии, ливень, огромные неравномерные валы, словно горы, вдруг вырастающие за бортом, бешено свистящий ветер. Наше суденышко, не способное сопротивляться и сохранять нужный курс, несло по морю, как щепку. Да, таким я моря еще никогда не видел, даже представить не мог. Ветер налетал бешеными порывами и нес нас то в одном, то в другом направлении. Продлись все это неделю, и мы снова оказались бы на каторге.
   Это был знаменитый циклон, сказал мне позднее месье Агостини, французский консул на Тринидаде. В тот день на его плантации погибло шестьсот кокосовых пальм — ветер переламывал стволы деревьев пополам. Дома поднимало в воздух и уносило на большое расстояние, они падали затем на землю или в море. Мы потеряли все — припасы, вещи, даже бочонок с водой. Мачта сломалась, парус унесло. Но что хуже всего — отказало рулевое управление. Каким-то чудом Шапару удалось сохранить маленькое весло. Этим предметом, похожим на лопаточку, я пытался направить лодку по курсу. Все мы разделись и соорудили нечто вроде паруса — все пошло в ход: и куртки, и брюки, и рубашки. Обломок мачты и этот парус из предметов гардероба, скрепленных кое-как оказавшейся на борту проволокой, — на них сейчас была вся наша надежда.
   Наконец вновь поднялся обычный ветер, дующий в нормальном направлении, и я воспользовался им, чтобы взять курс на юг, по направлению к земле. К любой земле, все равно какой, даже к Британской Гвиане. Ожидающий нас там приговор казался сейчас блаженным избавлением от всех мучений. Надо сказать, что во время шторма, правда, какого шторма, этого ада, конца света, короче говоря, циклона, мои попутчики вели себя достойно.
   Лишь на седьмой день — два последних из них погода была совершенно великолепной — мы наконец увидели землю. Наш самодельный парус, сплошь состоящий из дырок, все же сделал свое дело, хотя мне и не удалось направить лодку по нужному курсу. Все эти дни мы оставались практически голыми и здорово обгорели, это резко уменьшило нашу сопротивляемость. Особенно сильно пострадала кожа на носах, они у нас просто пылали. В том же состоянии были губы, ноги, бедра — сырое мясо, лишенное какой-либо защиты. Жажда просто измучила. Депланк и Шапар дошли до того, что попробовали пить соленую воду, после чего им стало еще хуже. Но, несмотря на изнурительную жажду и голод, ни один из нас, повторяю, ни кто, не жаловался. И не навязывал другим своих советов и мнений. Если кому-то хотелось пить морскую воду или плескать ее на себя, говоря, что это охлаждает, никто ему не мешал. Пусть человек сам убедится, к чему это приводит, когда соль начнет разъедать раны, а вода, испаряясь, лишь усилит ощущение ожога.
   Только у меня остался один открытый и видящий глаз, у остальных глаза заплыли и гноились. Яростное солнце палило столь безжалостно, что переносить это больше не было никаких сил. Депланк полуобезумел и твердил, что вот-вот бросится в море.
   Последний час мне казалось, что я различаю на горизонте полоску земли. И я направил туда лодку, не сказав, впрочем, никому ни слова из боязни, что ошибаюсь. Появились птицы и начали кружить над лодкой — выходит, я не ошибся. Их крики вывели из забвения моих товарищей, лежащих на дне лодки.
   Гитту прополоскал рот морской водой и пробормотал:
   — Ты видишь землю, Папийон?
   — Да.
   — Как долго еще плыть?
   — Часов пять—семь. Знаете, братцы, я уже больше не могу. Я обгорел не меньше вас, к тому же стер задницу до крови, ерзая по этой мокрой и скользкой скамейке. Ветра нет, и продвигаемся мы очень медленно. У меня прямо руки занемели держать все время это весло. Послушайте, что я хочу предложить, и скажите, согласны или нет. Давайте спустим парус и расстелим в лодке все это тряпье, чтоб защититься от чертового солнца, пока оно не зайдет. Течением лодку будет потихоньку подталкивать в земле. Или, может, кто-то из вас хочет занять мое место?
   — Нет, нет, Пали. Давай сделаем именно так, как ты предлагаешь, и поспим. А кто-нибудь один останется дежурить.
   Солнце стояло почти в зените, когда я предложил друзьям свой план. С чувством животного блаженства я растянулся на дне лодки в долгожданной тени. Друзья уступили мне лучшее место, где воздуху было побольше. Один остался дежурить, но и он сидел в тени. Все мы умирали от усталости и, защищенные, наконец, от безжалостных лучей, погрузились в глубокий сон.
   Нас разбудил пронзительный вой сирены. Я откинул тряпье: снаружи стояла тьма. Интересно, сколько теперь времени? Сев на свое место за руль, я ощутил, как обнаженное мое тело овевает прохлада. Вскоре я даже озяб. Зато какое облегчение — прекратилась эта пытка поджаривания живьем! Мы снова установили парус. Сполоснув лицо водой, я поднял голову и совершенно отчетливо различил землю — слева я справа. Где мы? И куда лучше держать курс? Снова послышался вой сирены, и я понял, откуда доносится звук. Справа... Что, черт возьми, они пытаются сообщить мне?
   — Где мы, Папийон, как ты думаешь? — спросил Шапар.
   — Честно сказать, не знаю. Если эта земля не остров, а вода вокруг — пролив, то тогда, должно быть, мы у берегов Британской Гвианы, в той ее части, что идет до Ориноко, великой венесуэльской реки, по которой проходит граница. Но если между землей справа и слева большое расстояние, то тогда этот мыс — остров, и это Тринидад. А слева Венесуэла, а это означает, что мы находимся в заливе Пария.
   Карта, которую я в свое время так тщательно изучал, позволила мне сделать этот вывод. Но если слева Венесуэла, а справа Тринидад, то какой же нам следует сделать выбор? Судьба наша зависела от этого решения. Ровный свежий бриз вскоре может прибить нас к любому из этих берегов. На Тринидаде ростбифы — то же правительство, что и в Британской Гвиане.
   — Нет, обращаться с нами будут наверняка хорошо, — заметил Гитту.
   — Но чем мы объясним, что покинули страну в военное время?
   — А что ты знаешь о Венесуэле?
   — Что там сейчас, трудно сказать, — заметил Депланк. — Однако во времена президента Гомеса беглых каторжников заставляли работать на строительстве дорог в жутких условиях, а потом выдавали французам.
   — Да, но теперь другое время. Теперь война.
   — А в Джорджтауне я слыхал, что они в войне не участвуют. Держат нейтралитет.
   — Ты это точно знаешь?
   — Конечно.
   — Ну что ж, тогда нам там бояться нечего.
   И слева, и справа виднелись огоньки. Снова сирена, на этот раз она дала три коротких гудка. С берега по правую руку нам просигналили прожектором. Взошла луна. С правой стороны от нас из воды поднимались две огромных черных скалы с заостренными вершинами — должно быть, именно о них предупреждали с берега.
   — Эй, смотри-ка! Буй! Да не один, целая куча. Давай привяжем к нему лодку и обождем до рассвета. Шапар, спусти парус.
   Шапар тут же повиновался и спустил ворох рубах и штанов, который я так торжественно назвал парусом. Я подгреб к бую. К счастью, у нас сохранился кусок длинного и прочного каната, с помощью которого я и решил привязать лодку к бую. Вернее, не к нему самому, а к тросу, связывающему его со вторым, что подальше. Наверняка они были поставлены тут отметить какой-то проход. И вот, не обращая внимания на пронзительное завывание сирены, что продолжало доноситься с правого берега, мы растянулись на дне лодки и прикрылись парусом. Я довольно сильно продрог на ветру, но вскоре угрелся и заснул.
   Когда я проснулся, было уже довольно светло. Из-за горизонта медленно поднималось солнце. Через прозрачную сине-зеленую толщу воды виднелось дно, заросшее кораллами.
   — Ну, что будем делать? Высаживаться на берег или нет? Этот голод и жажда меня доконают.
   Впервые за последние несколько дней один из нас пожаловался.
   — Тем более что мы уже совсем близко, — вставил Шапар.
   За двумя скалами, грозно поднимающимися из воды, отчетливо различалась земля. Итак, справа у нас Тринидад, слева Венесуэла. Нет ни малейших сомнений — мы в заливе Пария. Поэтому вода здесь голубовато-зеленая, а не желтая, как бывает в месте впадения в море такой большой реки, как Ориноко.
   — Что делать? Надо думать всем вместе, один человек не может принять столь серьезное решение. Справа Тринидад, английский остров, слева Венесуэла. Что выбираете? Только думайте быстрей — лодка и все мы в таком состоянии, что долго не продержаться. У нас тут только двое, что полностью отбыли срок, — Гитту и Барриер. Остальные — Шапар, Депланк и я — беглые и рискуем больше. Ну, что скажете?
   — Самое разумное — идти в Тринидад. Про Венесуэлу мы ничего не знаем.
   — Поздно решать! — воскликнул Депланк. — К нам плывет катер.
   Действительно, по направлению к нам быстро двигался катер. Остановился он метрах в пятидесяти. Человек поднес ко рту мегафон. Я успел заметить, что флаг не английский. Такого флага я прежде никогда не видел: очень красивый, весь в звездах. Должно быть, венесуэльский. Позднее ему суждено было стать моим флагом, символом моей новой родины, самым трогательным из всех символов
   — Кто вы? — прокричали с борта по-испански.
   — Французы.
   — Вы что, взбесились?
   — А в чем дело?
   — Да вы же к мине лодку привязали! — Поэтому вы не подходите ближе?
   — Конечно. Давайте быстрее отвязывайте!
   — Ладно.
   Шапар в три секунды отвязал веревку. Оказывается, мы попали в самое настоящее минное поле. Наша лодка медленно тронулась вслед за катером, позднее капитан сказал, что мы не подорвались просто чудом. На борт к нам они не перешли, а просто передали кофе, горячее молоко, сахар и сигареты.
   — Мы направляемся в Венесуэлу. Обращаться с вами будут хорошо, это я обещаю. К себе на катер пересадить не можем, идем к маяку, забрать тяжело раненного человека. Это срочно. И не пытайтесь бежать в Тринидад, девять шансов против одного, что подорветесь на мине.
   Крикнув на прощание: «Адье, буэна суэрте!» — они отплыли в сторону. Мы подняли парус. Было десять утра, я чувствовал себя гораздо лучше благодаря кофе с горячим молоком и, сунув в рот сигарету, ступил на берег — участок песчаного пляжа, где уже собралось человек пятьдесят, наблюдавших за приближением странного судна с обломком мачты и парусом, кое-как слепленным из курток, штанов и рубах.

Тетрадь тринадцатая
ВЕНЕСУЭЛА

РЫБАКИ ИРАПЫ

   Я обнаружил здесь людей и цивилизацию, доселе мне совершенно незнакомую. Те первые минуты на венесуэльской земле были столь трогательны, что у меня не хватает слов и таланта объяснить, описать и выразить атмосферу царившей там сердечности и теплоты, с которой эти люди встретили нас. Некоторые из них были черными, другие белыми, но большинство того оттенка, который приобретает кожа европейца после нескольких дней, проведенных на солнце. Брюки у мужчин были закатаны до колен.
   — Бедняги! Ну и досталось же вам! — восклицали они.
   Рыбацкая деревня, возле которой мы причалили, называлась Ирапа и, согласно административному делению, входила в штат Сукре. Все женщины, присутствовавшие на берегу, тут же превратились в сестер милосердия и ангелов-хранителей — и самые молоденькие (все без исключения хорошенькие, небольшого роста, но, Боже, до чего же грациозные!), и средних лет, и настоящие старухи. Нас отвели в дом, где повесили пять гамаков, поставили стол и стулья и первым делом намазали нас с ног до головы кокосовым маслом. Мы буквально падали от голода и истощения, к тому же организмы наши были сильно обезвожены. Рыбаки хорошо знали все эти симптомы, знали, что мы должны теперь долго спать и принимать пищу часто, но небольшими порциями.
   И вот мы растянулись в гамаках, и даже во сне они кормили нас, давая еду понемногу, ложечками. Силы совершенно оставили меня; в тот момент, когда они положили меня в гамак абсолютно голого и обмазанного кокосовым маслом, я погрузился в глубокий непробудный сон, и если и пил во время него, то совершенно этого не осознавая. Сперва желудки отказывались принимать пищу, и нас вырвало по нескольку раз каждого, но затем дело пошло на лад.
   Люди, обитавшие в этой деревне, были ужасающе бедны, но среди них не нашлось ни одного человека, который бы отказался нам помочь. Дня через три благодаря старательному уходу, а также молодости и крепости наших организмов мы встали на ноги. Сначала поднимались совсем ненадолго, затем на несколько часов, и вот уже подолгу просиживали в тени под пальмами вместе с нашими гостеприимными хозяевами. Бедность не позволяла им одеть нас всех сразу, и они разбились на небольшие группы, одна взяла шефство над Гитту, другая — над Депланком, и так далее. Обо мне заботилась, наверное, целая дюжина, не меньше. В первые дни они нарядили нас буквально во что попало — старые, изношенные, но безупречно чистые вещи. Затем стали приносить по одному предмету туалета — то новую рубашку, то пару брюк, то пояс, то туфли. Среди женщин, ухаживающих за мной, были две совсем молоденькие девушки, они напоминали индианок с примесью испанской или португальской крови. Одну звали Табисай, другую Ненитой. Они принесли мне рубашку, брюки и пару туфель, которые назывались здесь аспаргаты — кожаная подошва без каблука, а верх сделан из плетеной ткани. Ткань прикрывала ступню и пятку, оставляя пальцы открытыми.
   — Вас и спрашивать не надо, откуда вы. По татуировке видно, что бежали с французской каторги.
   Это особенно растрогало меня. Еще бы! Ведь они понимали, что мы были осуждены за серьезные преступления, и тем не менее помогали нам, всячески привечали и ухаживали. Когда обеспеченный человек отдает бедняку свою одежду или кормит голодного, это, безусловно, свидетельствует о доброте его души. Но когда бедняк режет испеченную в доме маисовую лепешку пополам и одну половину отдает вам, причем оставшейся ему вряд ли хватит, чтобы накормить всю свою семью, то есть делится буквально последним и с кем — с чужестранцем, беглым каторжником, — это поистине свидетельствует о величии духа.
   В то утро все жители деревни — и мужчины, и женщины — вели себя как-то странна тихо. Лица встревоженные, озабоченные. Что происходит? Табисай и Ненита были со мной. Впервые за две недели мне удалось побриться. Ожоги уже затянулись тонкой розовой кожицей. До этого девушки видели меня только обросшим и плохо представляли, сколько мне на самом деле лет. И пришли просто в восторг, когда оказалось, что я вовсе не старик, о чем они тут же простодушно поведали мне. Мне было тогда тридцать пять, хотя выглядел я на тридцать максимум. И в то же время я видел, как эти добрые существа маются и буквально не находят себе места от беспокойства.
   — Что случилось? Скажи мне, Табисай, в чем дело?
   — Должно приехать начальство. Из Гуирия, деревни, что недалеко от Ирапы. Полиция узнала, что вы здесь. Как это им удалось — непонятно. И они едут.
   В этот момент в хижину вошла высокая и красивая чернокожая девушка в сопровождении очень стройного молодого человека, обнаженного до пояса и в брюках, закатанных до колен. В Венесуэле цветных женщин часто называют Негрита — нечто вроде прозвища, причем без какого-либо оттенка расовой или религиозной неприязни. Негрита поведала мне следующее.
   — Сеньор Энрике, сюда едет полиция. С добром или злом — мы не знаем. И вот мы подумали и решили: может, спрятать вас на какое-то время в горах? Мой брат отведет вас в хижину, ни одна живая душа вас там не найдет. А мы — Табисай, Ненита и я — будем ходить к вам каждый день, носить еду и сообщать новости.
   Я был очень тронут и пытался поцеловать этой благородной девушке руку, но она смущенно вырвала ее и сама поцеловала меня в щеку и лоб.
   К деревне галопом подлетела группа всадников. У каждого на поясе с левой стороны, словно сабля, свисало мачете, опоясаны они были широкими патронташами, вооружение довершал огромный револьвер в кобуре. Они спешились. Высокий худой мужчина лет под сорок с монголоидным лицом, узенькими щелочками глаз и медного цвета кожей подошел к нам.
   — Доброе утро! Я префект полиции. — Доброе утро, сеньор!
   — Эй вы, люди! Вы почему не сообщили, что у вас тут укрылись беглые каторжники? Мне сказали, что они уже неделю как в Ирапе. А ну, отвечайте!