Страница:
– Серой. Она в воде, – пояснил старик. – Хотите взглянуть на комнату «Ухо, горло, нос»?
– Пожалуй, – решил коммандант. Они вышли назад в коридор и прошли в какое-то боковое ответвление от него.
Лучше поселяйтесь в «Промывке кишок», – посоветовал старик, пропуская комманданта в маленькую темную комнатку, где, правда, не было такого зловещего оборудования, как в первой, зато сильнее пахло серой. Коммандант Ван Хеерден замотал головой.
– Я возьму ту комнату, – проговорил он, не в силах произнести слова, которые могли бы оказаться неверно истолкованными. – Но я буду здесь только жить, – уточнил он, когда вместе со стариком они шли назад по коридору. Жить и осматривать окрестности.
– Если вам понадобится моя помощь, обращайтесь, – сказал старик. – Обед через полчаса в насосной.
С этими словами старик пошаркал куда-то по своим делам, а коммандант остался один. Усевшись на краешек кровати, он обозревал свою комнату с чувством глубочайшего разочарования. Потом он поднялся и отправился на поиски кого-нибудь, кто принес бы из машины его багаж. Делать это в конце концов пришлось ему самому. Подняв багаж, он расставил его по комнате так, чтобы по возможности прикрыть сумками и удочками столь беспокоившие его трубы, тазы и ванны. После чего открыл окно и, став на унитаз, выглянул наружу. Вид, как и говорил старик, оказался весьма живописным. Тропинки, проложенные через густую зелень, начинались от того, что когда-то было лужайкой вокруг дома, и, извиваясь, вели к реке, по берегам которой росли не ивы, как позволяло предположить название гостиницы, а какие-то неизвестные комманданту деревья. Но внимание Ван Хеердена привлекло не то, что находилось непосредственно вокруг гостиницы. И даже не огромного диаметра сточная труба, отчасти закамуфлированная под нагромождение камней, которая шла в сторону реки и, несомненно, несла в себе многие тонны какой-нибудь отвратительной дряни. Внимание комманданта привлекли горы. Они выглядели впечатляющими даже с вершины перевала Роой-Нек. Но отсюда, из комнаты номер «6 – Промывка кишок», они казались божественно-величественными. Нижняя часть их склонов была покрыта зарослями акаций, эвкалиптов и колючек. А над горными лугами, где среди валунов и каменных глыб паслись козлы, с риском для жизни выгрызая среди расщелин траву, над каменными осыпями гордо возвышались вершины, отвесно уходившие вверх, к сияющему чистой голубизной небу.
«Здесь обязательно должны водиться бабуины», – подумал коммандант, которого пейзаж настроил на поэтический лад. Он спустился с возвышения, изготовленного, как он заметил, «Файсонс с сыновьями» фирмой фаянсовых санизделий из Хартлпула, и отправился на поиски столовой.
Она располагалась в большой комнате, называвшейся «Насосная». В центре ее был миниатюрный мраморный фонтан, непрерывно журчавший и распространявший вокруг тот же запах, который так не понравился комманданту в его комнате. Смешиваясь с доносившимся из кухни запахом тушеной капусты, аромат этот приобретал здесь не столько минеральный, сколько органический оттенок. Коммандант сел за столик возле окна, выходившего на террасу. В комнате были заняты еще три столика, хотя в ней могли бы одновременно разместиться не меньше сотни посетителей. В одном углу перешептывались две пожилые леди с подозрительно короткими прическами, а за столиком, стоявшим около фонтана, сидел мужчина, внешне показавшийся комманданту коммивояжером.
Никто с ним не поздоровался, и коммандант, сделав цветной официантке заказ, попытался вступить в разговор с коммивояжером.
– Часто вы сюда приезжаете? – спросил он, силясь перекричать журчание фонтана.
– У меня вспучивание от газов. В кишечнике. А у них – камни, – показал тот в сторону сидевших в углу женщин.
– Вот как, – ответил коммандант.
– Вы тут впервые? – спросил молодой человек. Коммандант кивнул.
– С каждым разом вам будет здесь нравиться все больше, – сказал его собеседник.
Сделав вид, будто он не расслышал, коммандант молча закончил обед и вышел в холл, оглядываясь в поисках телефона.
– Если хотите позвонить, надо ехать в город, – объяснил ему старик.
– А где живут Хиткоут-Килкууны?
– Ах, этим, – презрительно фыркнул старик. – Этим позвонить нельзя. Они слишком важные. Мы им предложили в складчину провести линию, но они отказались. Они не вступают в складчину с теми, кто не их круга. Хотят, чтобы к ним никто не совался. Если правда все то, что о них говорят, тогда им действительно не нужно, чтобы к ним совались.
С этими словами старик скрылся в комнате, на двери которой было написано «Процедурная», не оставив комманданту иного выхода, кроме как ехать в город и там выяснять дорогу к дому Хиткоут-Килкуунов.
Тем временем в Пьембурге уже начались перемены, вызванные отсутствием комманданта Ван Хеердена. Лейтенант Веркрамп приехал на службу рано утром и расположился в кабинете комманданта.
– Этих сотрудников немедленно вызовите ко мне, – приказал он сержанту Брейтенбаху и вручил ему список, в котором значились фамилии десяти констеблей, чья мораль в вопросах половых сношений с представительницами других рас не выдерживала никакой критики. – И подготовьте камеры на верхнем этаже. Одну из стен побелить, в каждую камеру поставить по койке.
Когда вызванные явились, Веркрамп побеседовал с каждым из них поодиночке.
– Констебль Ван Хейниген, – строго обратился лейтенант к первому, – вы спали с черными женщинами? Спали. Не отрицайте.
Констебль Ван Хейниген выглядел ошарашенным.
– Но, сэр… – начал он, однако Веркрамп оборвал его.
– Отлично, – констатировал он. – Рад, что вы не отпираетесь. Вам будет предписан курс лечения, который избавит вас от этой болезни.
Констебль Ван Хейниген никогда не думал, что привычка насиловать черных баб – это болезнь. Он всегда считал, что это одна из тех мелких привилегий – нечто вроде чаевых, – какие обычно бывают на неприятной и малооплачиваемой работе.
– Вы сознаете, что такой курс вам будет только полезен? – не столько спросил, сколько почти приказал Веркрамп, так что возможность не согласиться с его утверждением заведомо исключалась. – Отлично. Тогда распишитесь здесь. – Он бросил на стол перед пораженным костеблем какую-то форму и всунул ему в руку авторучку. Констебль Ван Хейниген расписался.
– Благодарю. Следующий, – распорядился Веркрамп.
За час лейтенант провел столь же энергичные беседы и с остальными, в результате чего все десять констеблей подписали бумагу, в которой добровольно соглашались пройти курс лечения от ненормальной склонности к половым сношениям с представительницами других рас.
– Начало хорошее, – сказал Веркрамп сержанту Брейтенбаху, – думаю, мы сумеем убедить всех сотрудников подписать такое обязательство.
Сержант согласился, но высказал одно предложение.
– Полагаю, сэр, мы могли бы исключить сержантский состав. Как вы считаете? – спросил он. Веркрамп задумался.
– Пожалуй, – неохотно согласился он. – Кто-то же должен будет проводить лечение.
Сержант распорядился о том, чтобы все полицейские, которые будут заступать на дежурство, предварительно подписывали бы согласие на прохождение лечения, а Веркрамп поднялся тем временем наверх проверить подготовленные камеры.
В каждой из них была уже побелена одна из стен. Напротив этой стены стояла кровать, а возле нее на столике – проектор для показа слайдов. Не хватало пока только слайдов. Веркрамп вернулся к себе в кабинет и снова послал за сержантом Брейтенбахом.
– Возьмите пару машин, поезжайте куда-нибудь за город и привезите сотню цветных девок, – приказал лейтенант. – Постарайтесь отобрать тех, что покрасивей. Тащите их сюда, и пусть наш фотограф всех их снимет. Голыми.
Сержант Брейтенбах взял два полицейских фургона и отправился в Адамвилль, черный городок неподалеку от Пьембурга, исполнять приказание, показавшееся ему простым и ясным. На практике, однако, все получилось сложнее, чем он предполагал. Пока полицейские вытаскивали из домов и заталкивали в фургон первый десяток черных девушек, собралась большая рассвирепевшая толпа, а городок охватили волнения.
– Отпустите наших женщин! – требовала толпа.
– Выпустите нас! – верещали в фургоне сами женщины. Сержант Брейтенбах попытался объяснить смысл предпринимаемых действий.
– Мы их только сфотографируем, без одежды, растолковывал он. – Это делается для того, чтобы белые полицейские не спали больше с женщинами банту.
Подобное объяснение прозвучало, как и следовало ожидать, неубедительно. Судя по всему, толпа явно считала, что фотографирование черных женщин голыми окажет на белых полицейских прямо противоположное воздействие.
– Перестаньте насиловать наших женщин! – кричали африканцы.
– Именно это мы и пытаемся сделать, – отвечал им через громкоговоритель сержант, но его слова ни до кого не доходили. Слух о том, что полиция собирается перепортить всех молодых женщин, разнесся по городку с быстротой молнии. Когда вокруг полицейских машин начали падать камни, сержант Брейтенбах приказал своим людям взять автоматы наизготовку и начать отход.
– Вот так всегда, – заметил Веркрамп, когда сержант доложил ему об инциденте. – Стараешься им помочь, а они отвечают подобным образом. Бунтуют, черт бы их побрал. Я всегда говорил, что кафры тупые. Глупы как пробки.
– Попробовать еще раз? Нужны нам еще девки? – спросил сержант.
– Конечно. Десяти мало, – ответил Веркрамп. – Сфотографируйте этих и отвезите их назад. Когда там увидят, что с этими ничего не случилось, толпа успокоится.
– Слушаюсь, сэр, – с сомнением в голосе ответил сержант.
Он спустился в подвал и стал следить за работой полицейского фотографа, которому с трудом удавалось заставить женщин постоять какое-то время спокойно. Сержанту пришлось в конце концов вытащить револьвер и пригрозить, что, если женщины не будут делать то, что им говорят, он их всех перестреляет.
Вторая вылазка в Адамвилль оказалась еще более трудной и менее успешной, чем первая. На этот раз наряду с фургонами сержант прихватил также четыре бронетранспортера и несколько грузовиков с полицейскими, однако все равно нарвался на неприятности.
Сержант Брейтенбах приказал отпустить тех женщин, которых полицейские изловили во время первой вылазки и теперь привезли назад, и обратился к возбужденной толпе.
– Видите, с ними ничего не случилось! – прокричал он. Из фургонов высыпали женщины, они были голые, на их телах видны были ссадины.
– Он грозился перестрелять нас! – закричала одна из них.
Во время бунта, который последовал за этим заявлением и попыткой полиции захватить для тех же целей еще девяносто женщин, полицейские убили четырех африканцев и ранили больше десятка. Когда сержант Брейтенбах покидал поле битвы, в фургонах у него сидели еще двадцать пять женщин, а под левым глазом, в том месте, куда ему угодил камень, наливался огромный синяк.
– Пошли они к черту все! – выругался сержант, когда колонна двинулась в обратный путь. Подчиненные поняли его слова буквально, и после того как двадцать пять женщин по прибытии в полицейский участок были сфотографированы, ими воспользовались в свое удовольствие, а потом с миром отпустили по домам. Вечером того же дня исполнявший обязанности комманданта Веркрамп сообщил прессе, что в результате межплеменных столкновений в окрестностях города убиты четыре африканца.
Как только цветные слайды были изготовлены, Веркрамп и сержант Брейтенбах поднялись на верхний этаж полицейского управления, где десять констеблей с некоторым трепетом ожидали начала лечения. Появление шприцев и устройств для электрошока никак не способствовало поднятию их духа.
Пациентов выстроили в коридоре, и Веркрамп обратился к ним с напутствием.
Сегодня, сказал он, вам предстоит принять участие в эксперименте, который может изменить ход истории. Вы все знаете, что нам, белым, живущим на Юге Африки, угрожают миллионы черных. И если мы хотим выжить и сохранить чистоту нашей расы в том виде, в каком ее создал Бог, мы должны научиться сражаться не только при помощи оружия. Мы должны научиться вести и выигрывать также и моральные битвы. Мы должны очистить наши умы и сердца от грязных мыслей и побуждений. Именно это сделает начинаемый нами курс лечения. Каждый из нас испытывает естественное отвращение к кафрам. Такое отвращение – часть нашей природы. Лечение, которому вы согласились добровольно подвергнуться, укрепит в вас это чувство. Вот почему оно называется курсом отвращения. К концу этого курса от одного только вида черной женщины вас станет тошнить, и у вас выработаются рефлексы, которые позволят вам избегать любых контактов с этими женщинами. Вам не захочется спать с ними. Вам не захочется прикасаться к ним. Вам не захочется держать их в своем доме даже как слуг. Вам не захочется, чтобы они стирали вашу одежду. Вам не захочется, чтобы они ходили по улицам. Вам не захочется, чтобы они вообще были где бы то ни было в Южной Африке…
По мере того как лейтенант Веркрамп перечислял, чего впредь не захочется десяти констеблям, голос его становился все выше и выше. Сержант Брейтенбах начал нервно покашливать. У него выдался трудный денек, а кроме того, болезненно напоминал о себе порез на лбу, и ему вовсе не хотелось в довершение всего иметь еще дело с впавшим в истерику исполняющим обязанности комманданта.
– Будем начинать, сэр? – спросил он, перебивая Веркрампа. Лейтенант потерял мысль и остановился.
– Да, – ответил он. – Начнем эксперимент. Добровольные пациенты разошлись по камерам, где их заставили раздеться и надели на них смирительные рубашки, заранее приготовленные и уложенные на койках наподобие пижам. С облачением в смирительные рубашки возникли некоторые трудности, и в паре случаев потребовалась помощь нескольких сержантов, чтобы натянуть их на самых крупных и сильных полицейских. В конце концов, однако, каждый из десяти констеблей был переодет и связан, и Веркрамп наполнил апоморфином первый шприц.
Сержант Брейтенбах с растущей тревогой наблюдал за его приготовлениями.
– Хирург предупреждал не давать слишком большую дозу, – прошептал сержант Веркрампу. – Он говорил, что иначе можно и убить. Только по три кубика.
– У вас что, сержант, поджилки задрожали? – спросил Веркрамп. Лежавший на койке констебль неотрывно смотрел на иглу, и глаза его наполнялись ужасом.
– Я передумал! – отчаянно завопил он.
– Ничего ты не передумал, ответил Веркрамп. – Мы это делаем для твоей же пользы.
– Может быть, испробуем сперва на кафрах? – спросил сержант Брейтенбах. – А то не здорово ведь будет, если кто-нибудь из наших людей помрет.
Веркрамп на минуту-другую задумался.
– Ты прав, – согласился он в конце концов. Они отправились в камеры, расположенные на первом эта же, и ввели нескольким африканцам разные дозы апоморфина. Результаты полностью подтвердили худшие опасения сержанта Брейтенбаха. Когда третий негр подряд впал в состояние комы, Веркрамп выразил удивление, смешанное с восхищением.
– Мощная штука, – сказал он.
– Может, ограничимся только электрошоком? – спросил сержант.
– Пожалуй, – с грустью произнес Веркрамп. Ему очень хотелось потыкать в добровольных пациентов иголками. Приказав сержанту послать за полицейским хирургом, чтобы тот оформил свидетельства о смерти подопытных африканцев, лейтенант вернулся на верхний этаж и заверил пятерых добровольцев, которым должны были вводить апоморфин, что те могут не волноваться.
– Уколов не будет, – сказал он им, – вместо них применим электрошок. – И включил диапроектор. На противоположной стене камеры появилось изображение обнаженной чернокожей женщины. На эту часть эксперимента каждый из добровольцев ответил эрекцией. Веркрамп покачал головой.
– Позор! – пробормотал он, прикрепляя липкой лентой контакты электрошокового устройства к бодро настроенному члену одного из пациентов. – А теперь, – сказал он сержанту, сидевшему рядом с койкой, – каждый раз, когда будешь менять слайд, давай ему удар. Вот так, – и Веркрамп энергично завертел рукоятку генератора. Лежавший на кровати констебль задергался, как в конвульсии, и завопил. Веркрамп посмотрел на его пенис и остался доволен. – Видишь, – сказал он сержанту, – действует. – И сменил изображение.
Переходя из камеры в камеру, лейтенант Веркрамп объяснял, как надо проводить лечение, и следил за ходом эксперимента. Вслед за показом диапозитива обычно следовала эрекция, за ней – электрический удар, потом изображение менялось, повторялись эрекция и удар током – и так снова, снова и снова. По мере продолжения курса энтузиазм лейтенанта заметно возрастал.
В это время из морга возвратился сержант Брейтенбах. Он был настроен не столь оптимистически, как его начальник.
– На улице слышно, как они вопят, – прокричал он на ухо Веркрампу. Из-за криков подвергаемых лечению в коридоре верхнего этажа невозможно было ничего расслышать.
– Ну и что? – возразил Веркрамп. – Мы делаем историю.
– Мы делаем слишком много шума, – настаивал сержант.
Однако Веркрампу вопли добровольцев казались сладчайшей музыкой. Он видел себя дирижером, руководящим исполнением какой-то великой симфонии. Изображения и эрекция, удары током и вопли ассоциировались в его сознании с тем, как сменяются в симфонии времена года. В его власти всецело было вызвать весну или лето, зиму или осень или даже вообще отменить их чередование.
Через некоторое время он потребовал принести себе раскладушку и прямо в коридоре улегся на ней немного поспать.
– Я изгоняю дьявола, – повторял он про себя, мечтая о наступлении того времени, когда мир будет полностью очищен от сексуальных желаний. С этими мыслями он и заснул. Когда лейтенант проснулся, его поразила царившая вокруг тишина. Он поднялся и об наружил, что все добровольцы крепко спят, а сержанты собрались в туалете и курят.
– Почему вы прекратили лечение, черт возьми? – закричал на них Веркрамп. – Оно должно быть непрерывным, только в этом случае оно подействует. Это называется закреплением реакции.
– Чтобы продолжать, нужны свежие силы, – возразил один из сержантов. Это было похоже на признаки бунта.
– В чем дело? – сердито спросил Веркрамп. Сержант выглядел явно смущенным.
– Деликатный вопрос, – ответил в конце концов сержант Де Кок.
– А именно?
– Ну, мы всю ночь смотрели слайды обнаженных леди…
– Цветных девок, а не леди, – рявкнул Веркрамп.
– И… – сержант стушевался.
– И что?
– У нас начались судороги в яйцах, – ответил на конец сержант, не подыскивая других слов.
Лейтенант Веркрамп был поражен.
– Судороги в яйцах?! – закричал он. – Судороги в яйцах от цветных девок?! И вы в этом спокойно признаетесь?! – от возмущения Веркрамп потерял дар речи.
– Это совершенно естественно, – сказал один из сержантов.
– Что естественно?! – снова закричал Веркрамп. – Это абсолютно противоестественно! До чего докатилась страна, если даже люди вашего положения и вашей ответственности не в состоянии контролировать свои половые инстинкты! Так вот, слушайте, что я скажу. Как коммандант этого полицейского участка, я приказываю вам продолжать курс лечения! Любой из вас, кто откажется выполнять свой долг, будет первым включен в список следующей группы добровольцев.
Сержанты одернули гимнастерки и заспешили назад в камеры. Раздавшиеся через несколько минут вопли подтвердили, что их верность долгу восстановлена полностью. Утром лечение продолжила новая смена сержантов. На протяжении дня лейтенант Веркрамп неоднократно поднимался наверх, чтобы проверить, как идут дела.
Во время одного из таких посещений он уже собирался было покинуть камеру, как вдруг ему показалось, что проецируемая на стену картинка какая-то странная. Он пригляделся и увидел, что на слайде пейзаж, снятый в национальном парке Крюгера.
– Нравится? – спросил сержант, видя, что Веркрамп молча уставился на изображение. – Следующий еще лучше.
Сержант нажал на кнопку, слайд сменился, и во всю стену возник жираф, снятый с близкого расстояния. Лежавший на койке доброволец задергался от удара током. Лейтенант Веркрамп не верил собственным глазам.
– Откуда у вас эти слайды? – спросил он. Вид у сержанта был крайне довольный.
– Сделал в прошлом году, во время отпуска. Мы тогда ездили в заповедник. – Он снова нажал кнопку, и на экране появился табун зебр. Пациент на койке опять конвульсивно задергался.
– Вы обязаны показывать ему голых черных баб, а не зверей из заповедника, – зарычал Веркрамп.
Но сержант не смутился.
– Это я просто для разнообразия, – объяснил он. – А кроме того, я их еще сам ни разу не смотрел. У нас дома нет диапроектора.
Лежавший на койке доброволец тем временем орал, что он больше не выдержит.
– Не показывайте больше бегемотов, – молил он. – Хватит бегемотов. Клянусь Богом, я в жизни не притронусь ни к одному бегемоту!
– Видишь, что ты наделал? – начал отчитывать сержанта Веркрамп. – Ты понимаешь, что натворил? Теперь он будет всю жизнь ненавидеть животных. Он даже не сможет повести своих детей в зоопарк, не рискуя получить нервный срыв.
– Честное слово, я этого не хотел, – оправды вался сержант. – Прошу прощения. Он же теперь и рыбу ловить не сможет, бедняга.
Веркрамп отобрал слайды с изображением заповедника, а заодно и те, на которых был снят морской аквариум в Дурбане, и приказал сержанту показывать диапозитивы только с голыми черными женщинами. После этого случая он сам проверил все слайды во всех других камерах и обнаружил еще одно отклонение от установленного им порядка. Сержант Бишоф наряду с картинками цветных женщин показывал слайд, на котором была изображена одетая в купальник некрасивая белая женщина.
– А это что за уродина? – спросил Веркрамп, когда обнаружил этот слайд.
– Нехорошо так говорить, – обиделся сержант Бишоф.
– Это еще почему? – рявкнул Веркрамп.
– Это моя жена, – ответил сержант. Веркрамп понял, что допустил ошибку.
– Послушайте, – сказал лейтенант, – нельзя же показывать ее вместе с девками-кафирками.
– Нельзя, конечно, – согласился сержант. – Но я думал, что это может помочь.
– Чему помочь?
– Семейной жизни, – объяснил сержант. – Пони маете, она… э-э-э… немного склонна к флиртам, и я подумал, что хорошо бы сделать так, чтобы на нее ни один мужик и взглянуть не захотел.
Веркрамп изучающе посмотрел на изображение.
– Не думаю, что вам стоит так уж сильно беспокоиться, – сказал он и распорядился не показывать больше слайд с миссис Бишоф в общей подборке.
Добившись наконец, чтобы курс лечения во всем следовал разработанному им плану, лейтенант Веркрамп спустился в кабинет комманданта и стал мучительно думать, что бы еще предпринять такое, чтобы его пребывание при исполнении обязанностей начальника полиции оставило о себе неизгладимый след. Он понимал, что следующий этап в его деятельности по-настоящему начнется вечером, когда начнут действовать его секретные агенты.
– Пожалуй, – решил коммандант. Они вышли назад в коридор и прошли в какое-то боковое ответвление от него.
Лучше поселяйтесь в «Промывке кишок», – посоветовал старик, пропуская комманданта в маленькую темную комнатку, где, правда, не было такого зловещего оборудования, как в первой, зато сильнее пахло серой. Коммандант Ван Хеерден замотал головой.
– Я возьму ту комнату, – проговорил он, не в силах произнести слова, которые могли бы оказаться неверно истолкованными. – Но я буду здесь только жить, – уточнил он, когда вместе со стариком они шли назад по коридору. Жить и осматривать окрестности.
– Если вам понадобится моя помощь, обращайтесь, – сказал старик. – Обед через полчаса в насосной.
С этими словами старик пошаркал куда-то по своим делам, а коммандант остался один. Усевшись на краешек кровати, он обозревал свою комнату с чувством глубочайшего разочарования. Потом он поднялся и отправился на поиски кого-нибудь, кто принес бы из машины его багаж. Делать это в конце концов пришлось ему самому. Подняв багаж, он расставил его по комнате так, чтобы по возможности прикрыть сумками и удочками столь беспокоившие его трубы, тазы и ванны. После чего открыл окно и, став на унитаз, выглянул наружу. Вид, как и говорил старик, оказался весьма живописным. Тропинки, проложенные через густую зелень, начинались от того, что когда-то было лужайкой вокруг дома, и, извиваясь, вели к реке, по берегам которой росли не ивы, как позволяло предположить название гостиницы, а какие-то неизвестные комманданту деревья. Но внимание Ван Хеердена привлекло не то, что находилось непосредственно вокруг гостиницы. И даже не огромного диаметра сточная труба, отчасти закамуфлированная под нагромождение камней, которая шла в сторону реки и, несомненно, несла в себе многие тонны какой-нибудь отвратительной дряни. Внимание комманданта привлекли горы. Они выглядели впечатляющими даже с вершины перевала Роой-Нек. Но отсюда, из комнаты номер «6 – Промывка кишок», они казались божественно-величественными. Нижняя часть их склонов была покрыта зарослями акаций, эвкалиптов и колючек. А над горными лугами, где среди валунов и каменных глыб паслись козлы, с риском для жизни выгрызая среди расщелин траву, над каменными осыпями гордо возвышались вершины, отвесно уходившие вверх, к сияющему чистой голубизной небу.
«Здесь обязательно должны водиться бабуины», – подумал коммандант, которого пейзаж настроил на поэтический лад. Он спустился с возвышения, изготовленного, как он заметил, «Файсонс с сыновьями» фирмой фаянсовых санизделий из Хартлпула, и отправился на поиски столовой.
Она располагалась в большой комнате, называвшейся «Насосная». В центре ее был миниатюрный мраморный фонтан, непрерывно журчавший и распространявший вокруг тот же запах, который так не понравился комманданту в его комнате. Смешиваясь с доносившимся из кухни запахом тушеной капусты, аромат этот приобретал здесь не столько минеральный, сколько органический оттенок. Коммандант сел за столик возле окна, выходившего на террасу. В комнате были заняты еще три столика, хотя в ней могли бы одновременно разместиться не меньше сотни посетителей. В одном углу перешептывались две пожилые леди с подозрительно короткими прическами, а за столиком, стоявшим около фонтана, сидел мужчина, внешне показавшийся комманданту коммивояжером.
Никто с ним не поздоровался, и коммандант, сделав цветной официантке заказ, попытался вступить в разговор с коммивояжером.
– Часто вы сюда приезжаете? – спросил он, силясь перекричать журчание фонтана.
– У меня вспучивание от газов. В кишечнике. А у них – камни, – показал тот в сторону сидевших в углу женщин.
– Вот как, – ответил коммандант.
– Вы тут впервые? – спросил молодой человек. Коммандант кивнул.
– С каждым разом вам будет здесь нравиться все больше, – сказал его собеседник.
Сделав вид, будто он не расслышал, коммандант молча закончил обед и вышел в холл, оглядываясь в поисках телефона.
– Если хотите позвонить, надо ехать в город, – объяснил ему старик.
– А где живут Хиткоут-Килкууны?
– Ах, этим, – презрительно фыркнул старик. – Этим позвонить нельзя. Они слишком важные. Мы им предложили в складчину провести линию, но они отказались. Они не вступают в складчину с теми, кто не их круга. Хотят, чтобы к ним никто не совался. Если правда все то, что о них говорят, тогда им действительно не нужно, чтобы к ним совались.
С этими словами старик скрылся в комнате, на двери которой было написано «Процедурная», не оставив комманданту иного выхода, кроме как ехать в город и там выяснять дорогу к дому Хиткоут-Килкуунов.
Тем временем в Пьембурге уже начались перемены, вызванные отсутствием комманданта Ван Хеердена. Лейтенант Веркрамп приехал на службу рано утром и расположился в кабинете комманданта.
– Этих сотрудников немедленно вызовите ко мне, – приказал он сержанту Брейтенбаху и вручил ему список, в котором значились фамилии десяти констеблей, чья мораль в вопросах половых сношений с представительницами других рас не выдерживала никакой критики. – И подготовьте камеры на верхнем этаже. Одну из стен побелить, в каждую камеру поставить по койке.
Когда вызванные явились, Веркрамп побеседовал с каждым из них поодиночке.
– Констебль Ван Хейниген, – строго обратился лейтенант к первому, – вы спали с черными женщинами? Спали. Не отрицайте.
Констебль Ван Хейниген выглядел ошарашенным.
– Но, сэр… – начал он, однако Веркрамп оборвал его.
– Отлично, – констатировал он. – Рад, что вы не отпираетесь. Вам будет предписан курс лечения, который избавит вас от этой болезни.
Констебль Ван Хейниген никогда не думал, что привычка насиловать черных баб – это болезнь. Он всегда считал, что это одна из тех мелких привилегий – нечто вроде чаевых, – какие обычно бывают на неприятной и малооплачиваемой работе.
– Вы сознаете, что такой курс вам будет только полезен? – не столько спросил, сколько почти приказал Веркрамп, так что возможность не согласиться с его утверждением заведомо исключалась. – Отлично. Тогда распишитесь здесь. – Он бросил на стол перед пораженным костеблем какую-то форму и всунул ему в руку авторучку. Констебль Ван Хейниген расписался.
– Благодарю. Следующий, – распорядился Веркрамп.
За час лейтенант провел столь же энергичные беседы и с остальными, в результате чего все десять констеблей подписали бумагу, в которой добровольно соглашались пройти курс лечения от ненормальной склонности к половым сношениям с представительницами других рас.
– Начало хорошее, – сказал Веркрамп сержанту Брейтенбаху, – думаю, мы сумеем убедить всех сотрудников подписать такое обязательство.
Сержант согласился, но высказал одно предложение.
– Полагаю, сэр, мы могли бы исключить сержантский состав. Как вы считаете? – спросил он. Веркрамп задумался.
– Пожалуй, – неохотно согласился он. – Кто-то же должен будет проводить лечение.
Сержант распорядился о том, чтобы все полицейские, которые будут заступать на дежурство, предварительно подписывали бы согласие на прохождение лечения, а Веркрамп поднялся тем временем наверх проверить подготовленные камеры.
В каждой из них была уже побелена одна из стен. Напротив этой стены стояла кровать, а возле нее на столике – проектор для показа слайдов. Не хватало пока только слайдов. Веркрамп вернулся к себе в кабинет и снова послал за сержантом Брейтенбахом.
– Возьмите пару машин, поезжайте куда-нибудь за город и привезите сотню цветных девок, – приказал лейтенант. – Постарайтесь отобрать тех, что покрасивей. Тащите их сюда, и пусть наш фотограф всех их снимет. Голыми.
Сержант Брейтенбах взял два полицейских фургона и отправился в Адамвилль, черный городок неподалеку от Пьембурга, исполнять приказание, показавшееся ему простым и ясным. На практике, однако, все получилось сложнее, чем он предполагал. Пока полицейские вытаскивали из домов и заталкивали в фургон первый десяток черных девушек, собралась большая рассвирепевшая толпа, а городок охватили волнения.
– Отпустите наших женщин! – требовала толпа.
– Выпустите нас! – верещали в фургоне сами женщины. Сержант Брейтенбах попытался объяснить смысл предпринимаемых действий.
– Мы их только сфотографируем, без одежды, растолковывал он. – Это делается для того, чтобы белые полицейские не спали больше с женщинами банту.
Подобное объяснение прозвучало, как и следовало ожидать, неубедительно. Судя по всему, толпа явно считала, что фотографирование черных женщин голыми окажет на белых полицейских прямо противоположное воздействие.
– Перестаньте насиловать наших женщин! – кричали африканцы.
– Именно это мы и пытаемся сделать, – отвечал им через громкоговоритель сержант, но его слова ни до кого не доходили. Слух о том, что полиция собирается перепортить всех молодых женщин, разнесся по городку с быстротой молнии. Когда вокруг полицейских машин начали падать камни, сержант Брейтенбах приказал своим людям взять автоматы наизготовку и начать отход.
– Вот так всегда, – заметил Веркрамп, когда сержант доложил ему об инциденте. – Стараешься им помочь, а они отвечают подобным образом. Бунтуют, черт бы их побрал. Я всегда говорил, что кафры тупые. Глупы как пробки.
– Попробовать еще раз? Нужны нам еще девки? – спросил сержант.
– Конечно. Десяти мало, – ответил Веркрамп. – Сфотографируйте этих и отвезите их назад. Когда там увидят, что с этими ничего не случилось, толпа успокоится.
– Слушаюсь, сэр, – с сомнением в голосе ответил сержант.
Он спустился в подвал и стал следить за работой полицейского фотографа, которому с трудом удавалось заставить женщин постоять какое-то время спокойно. Сержанту пришлось в конце концов вытащить револьвер и пригрозить, что, если женщины не будут делать то, что им говорят, он их всех перестреляет.
Вторая вылазка в Адамвилль оказалась еще более трудной и менее успешной, чем первая. На этот раз наряду с фургонами сержант прихватил также четыре бронетранспортера и несколько грузовиков с полицейскими, однако все равно нарвался на неприятности.
Сержант Брейтенбах приказал отпустить тех женщин, которых полицейские изловили во время первой вылазки и теперь привезли назад, и обратился к возбужденной толпе.
– Видите, с ними ничего не случилось! – прокричал он. Из фургонов высыпали женщины, они были голые, на их телах видны были ссадины.
– Он грозился перестрелять нас! – закричала одна из них.
Во время бунта, который последовал за этим заявлением и попыткой полиции захватить для тех же целей еще девяносто женщин, полицейские убили четырех африканцев и ранили больше десятка. Когда сержант Брейтенбах покидал поле битвы, в фургонах у него сидели еще двадцать пять женщин, а под левым глазом, в том месте, куда ему угодил камень, наливался огромный синяк.
– Пошли они к черту все! – выругался сержант, когда колонна двинулась в обратный путь. Подчиненные поняли его слова буквально, и после того как двадцать пять женщин по прибытии в полицейский участок были сфотографированы, ими воспользовались в свое удовольствие, а потом с миром отпустили по домам. Вечером того же дня исполнявший обязанности комманданта Веркрамп сообщил прессе, что в результате межплеменных столкновений в окрестностях города убиты четыре африканца.
Как только цветные слайды были изготовлены, Веркрамп и сержант Брейтенбах поднялись на верхний этаж полицейского управления, где десять констеблей с некоторым трепетом ожидали начала лечения. Появление шприцев и устройств для электрошока никак не способствовало поднятию их духа.
Пациентов выстроили в коридоре, и Веркрамп обратился к ним с напутствием.
Сегодня, сказал он, вам предстоит принять участие в эксперименте, который может изменить ход истории. Вы все знаете, что нам, белым, живущим на Юге Африки, угрожают миллионы черных. И если мы хотим выжить и сохранить чистоту нашей расы в том виде, в каком ее создал Бог, мы должны научиться сражаться не только при помощи оружия. Мы должны научиться вести и выигрывать также и моральные битвы. Мы должны очистить наши умы и сердца от грязных мыслей и побуждений. Именно это сделает начинаемый нами курс лечения. Каждый из нас испытывает естественное отвращение к кафрам. Такое отвращение – часть нашей природы. Лечение, которому вы согласились добровольно подвергнуться, укрепит в вас это чувство. Вот почему оно называется курсом отвращения. К концу этого курса от одного только вида черной женщины вас станет тошнить, и у вас выработаются рефлексы, которые позволят вам избегать любых контактов с этими женщинами. Вам не захочется спать с ними. Вам не захочется прикасаться к ним. Вам не захочется держать их в своем доме даже как слуг. Вам не захочется, чтобы они стирали вашу одежду. Вам не захочется, чтобы они ходили по улицам. Вам не захочется, чтобы они вообще были где бы то ни было в Южной Африке…
По мере того как лейтенант Веркрамп перечислял, чего впредь не захочется десяти констеблям, голос его становился все выше и выше. Сержант Брейтенбах начал нервно покашливать. У него выдался трудный денек, а кроме того, болезненно напоминал о себе порез на лбу, и ему вовсе не хотелось в довершение всего иметь еще дело с впавшим в истерику исполняющим обязанности комманданта.
– Будем начинать, сэр? – спросил он, перебивая Веркрампа. Лейтенант потерял мысль и остановился.
– Да, – ответил он. – Начнем эксперимент. Добровольные пациенты разошлись по камерам, где их заставили раздеться и надели на них смирительные рубашки, заранее приготовленные и уложенные на койках наподобие пижам. С облачением в смирительные рубашки возникли некоторые трудности, и в паре случаев потребовалась помощь нескольких сержантов, чтобы натянуть их на самых крупных и сильных полицейских. В конце концов, однако, каждый из десяти констеблей был переодет и связан, и Веркрамп наполнил апоморфином первый шприц.
Сержант Брейтенбах с растущей тревогой наблюдал за его приготовлениями.
– Хирург предупреждал не давать слишком большую дозу, – прошептал сержант Веркрампу. – Он говорил, что иначе можно и убить. Только по три кубика.
– У вас что, сержант, поджилки задрожали? – спросил Веркрамп. Лежавший на койке констебль неотрывно смотрел на иглу, и глаза его наполнялись ужасом.
– Я передумал! – отчаянно завопил он.
– Ничего ты не передумал, ответил Веркрамп. – Мы это делаем для твоей же пользы.
– Может быть, испробуем сперва на кафрах? – спросил сержант Брейтенбах. – А то не здорово ведь будет, если кто-нибудь из наших людей помрет.
Веркрамп на минуту-другую задумался.
– Ты прав, – согласился он в конце концов. Они отправились в камеры, расположенные на первом эта же, и ввели нескольким африканцам разные дозы апоморфина. Результаты полностью подтвердили худшие опасения сержанта Брейтенбаха. Когда третий негр подряд впал в состояние комы, Веркрамп выразил удивление, смешанное с восхищением.
– Мощная штука, – сказал он.
– Может, ограничимся только электрошоком? – спросил сержант.
– Пожалуй, – с грустью произнес Веркрамп. Ему очень хотелось потыкать в добровольных пациентов иголками. Приказав сержанту послать за полицейским хирургом, чтобы тот оформил свидетельства о смерти подопытных африканцев, лейтенант вернулся на верхний этаж и заверил пятерых добровольцев, которым должны были вводить апоморфин, что те могут не волноваться.
– Уколов не будет, – сказал он им, – вместо них применим электрошок. – И включил диапроектор. На противоположной стене камеры появилось изображение обнаженной чернокожей женщины. На эту часть эксперимента каждый из добровольцев ответил эрекцией. Веркрамп покачал головой.
– Позор! – пробормотал он, прикрепляя липкой лентой контакты электрошокового устройства к бодро настроенному члену одного из пациентов. – А теперь, – сказал он сержанту, сидевшему рядом с койкой, – каждый раз, когда будешь менять слайд, давай ему удар. Вот так, – и Веркрамп энергично завертел рукоятку генератора. Лежавший на кровати констебль задергался, как в конвульсии, и завопил. Веркрамп посмотрел на его пенис и остался доволен. – Видишь, – сказал он сержанту, – действует. – И сменил изображение.
Переходя из камеры в камеру, лейтенант Веркрамп объяснял, как надо проводить лечение, и следил за ходом эксперимента. Вслед за показом диапозитива обычно следовала эрекция, за ней – электрический удар, потом изображение менялось, повторялись эрекция и удар током – и так снова, снова и снова. По мере продолжения курса энтузиазм лейтенанта заметно возрастал.
В это время из морга возвратился сержант Брейтенбах. Он был настроен не столь оптимистически, как его начальник.
– На улице слышно, как они вопят, – прокричал он на ухо Веркрампу. Из-за криков подвергаемых лечению в коридоре верхнего этажа невозможно было ничего расслышать.
– Ну и что? – возразил Веркрамп. – Мы делаем историю.
– Мы делаем слишком много шума, – настаивал сержант.
Однако Веркрампу вопли добровольцев казались сладчайшей музыкой. Он видел себя дирижером, руководящим исполнением какой-то великой симфонии. Изображения и эрекция, удары током и вопли ассоциировались в его сознании с тем, как сменяются в симфонии времена года. В его власти всецело было вызвать весну или лето, зиму или осень или даже вообще отменить их чередование.
Через некоторое время он потребовал принести себе раскладушку и прямо в коридоре улегся на ней немного поспать.
– Я изгоняю дьявола, – повторял он про себя, мечтая о наступлении того времени, когда мир будет полностью очищен от сексуальных желаний. С этими мыслями он и заснул. Когда лейтенант проснулся, его поразила царившая вокруг тишина. Он поднялся и об наружил, что все добровольцы крепко спят, а сержанты собрались в туалете и курят.
– Почему вы прекратили лечение, черт возьми? – закричал на них Веркрамп. – Оно должно быть непрерывным, только в этом случае оно подействует. Это называется закреплением реакции.
– Чтобы продолжать, нужны свежие силы, – возразил один из сержантов. Это было похоже на признаки бунта.
– В чем дело? – сердито спросил Веркрамп. Сержант выглядел явно смущенным.
– Деликатный вопрос, – ответил в конце концов сержант Де Кок.
– А именно?
– Ну, мы всю ночь смотрели слайды обнаженных леди…
– Цветных девок, а не леди, – рявкнул Веркрамп.
– И… – сержант стушевался.
– И что?
– У нас начались судороги в яйцах, – ответил на конец сержант, не подыскивая других слов.
Лейтенант Веркрамп был поражен.
– Судороги в яйцах?! – закричал он. – Судороги в яйцах от цветных девок?! И вы в этом спокойно признаетесь?! – от возмущения Веркрамп потерял дар речи.
– Это совершенно естественно, – сказал один из сержантов.
– Что естественно?! – снова закричал Веркрамп. – Это абсолютно противоестественно! До чего докатилась страна, если даже люди вашего положения и вашей ответственности не в состоянии контролировать свои половые инстинкты! Так вот, слушайте, что я скажу. Как коммандант этого полицейского участка, я приказываю вам продолжать курс лечения! Любой из вас, кто откажется выполнять свой долг, будет первым включен в список следующей группы добровольцев.
Сержанты одернули гимнастерки и заспешили назад в камеры. Раздавшиеся через несколько минут вопли подтвердили, что их верность долгу восстановлена полностью. Утром лечение продолжила новая смена сержантов. На протяжении дня лейтенант Веркрамп неоднократно поднимался наверх, чтобы проверить, как идут дела.
Во время одного из таких посещений он уже собирался было покинуть камеру, как вдруг ему показалось, что проецируемая на стену картинка какая-то странная. Он пригляделся и увидел, что на слайде пейзаж, снятый в национальном парке Крюгера.
– Нравится? – спросил сержант, видя, что Веркрамп молча уставился на изображение. – Следующий еще лучше.
Сержант нажал на кнопку, слайд сменился, и во всю стену возник жираф, снятый с близкого расстояния. Лежавший на койке доброволец задергался от удара током. Лейтенант Веркрамп не верил собственным глазам.
– Откуда у вас эти слайды? – спросил он. Вид у сержанта был крайне довольный.
– Сделал в прошлом году, во время отпуска. Мы тогда ездили в заповедник. – Он снова нажал кнопку, и на экране появился табун зебр. Пациент на койке опять конвульсивно задергался.
– Вы обязаны показывать ему голых черных баб, а не зверей из заповедника, – зарычал Веркрамп.
Но сержант не смутился.
– Это я просто для разнообразия, – объяснил он. – А кроме того, я их еще сам ни разу не смотрел. У нас дома нет диапроектора.
Лежавший на койке доброволец тем временем орал, что он больше не выдержит.
– Не показывайте больше бегемотов, – молил он. – Хватит бегемотов. Клянусь Богом, я в жизни не притронусь ни к одному бегемоту!
– Видишь, что ты наделал? – начал отчитывать сержанта Веркрамп. – Ты понимаешь, что натворил? Теперь он будет всю жизнь ненавидеть животных. Он даже не сможет повести своих детей в зоопарк, не рискуя получить нервный срыв.
– Честное слово, я этого не хотел, – оправды вался сержант. – Прошу прощения. Он же теперь и рыбу ловить не сможет, бедняга.
Веркрамп отобрал слайды с изображением заповедника, а заодно и те, на которых был снят морской аквариум в Дурбане, и приказал сержанту показывать диапозитивы только с голыми черными женщинами. После этого случая он сам проверил все слайды во всех других камерах и обнаружил еще одно отклонение от установленного им порядка. Сержант Бишоф наряду с картинками цветных женщин показывал слайд, на котором была изображена одетая в купальник некрасивая белая женщина.
– А это что за уродина? – спросил Веркрамп, когда обнаружил этот слайд.
– Нехорошо так говорить, – обиделся сержант Бишоф.
– Это еще почему? – рявкнул Веркрамп.
– Это моя жена, – ответил сержант. Веркрамп понял, что допустил ошибку.
– Послушайте, – сказал лейтенант, – нельзя же показывать ее вместе с девками-кафирками.
– Нельзя, конечно, – согласился сержант. – Но я думал, что это может помочь.
– Чему помочь?
– Семейной жизни, – объяснил сержант. – Пони маете, она… э-э-э… немного склонна к флиртам, и я подумал, что хорошо бы сделать так, чтобы на нее ни один мужик и взглянуть не захотел.
Веркрамп изучающе посмотрел на изображение.
– Не думаю, что вам стоит так уж сильно беспокоиться, – сказал он и распорядился не показывать больше слайд с миссис Бишоф в общей подборке.
Добившись наконец, чтобы курс лечения во всем следовал разработанному им плану, лейтенант Веркрамп спустился в кабинет комманданта и стал мучительно думать, что бы еще предпринять такое, чтобы его пребывание при исполнении обязанностей начальника полиции оставило о себе неизгладимый след. Он понимал, что следующий этап в его деятельности по-настоящему начнется вечером, когда начнут действовать его секретные агенты.
Глава седьмая
Приехав после обеда в Веезен и обнаружив, что по пятницам все закрывается очень рано, коммандант начал уже было думать, что ему так никогда и не удастся отыскать дом Хиткоут-Килкуунов. Первое впечатление – что время в Веезене как будто остановилось – с лихвой подтвердилось при непосредственном знакомстве с городком, на улицах которого в эти послеполуденные часы не было ни души. Он побродил по центру в поисках почты, но когда нашел ее, то почта оказалась закрыта. Попытка заглянуть в магазин, в котором он побывал утром, закончилась столь же безуспешно. В конце концов коммандант уселся в тени королевы Виктории и принялся созерцать покрытые пылью пушницы, высаженные в скверике вокруг памятника. Сидевшая на веранде расположенного напротив магазинчика собака какого-то странного желтоватого оттенка лениво почесывалась, и ее вид заставил комманданта вспомнить о той новой роли, которую он теперь играл. «Под палящим солнцем могут гулять только бешеные псы и англичане, – взбодрил себя коммандант когда-то запомнившейся поговоркой и задумался о том, что стал бы делать настоящий англичанин в такое время дня в незнакомом ему городе. – Наверное, пошел бы ловить рыбу», – решил коммандант и, поднявшись с неприятным чувством, что королева Виктория оценивает его весьма критически, сел в машину и поехал назад в гостиницу.
Дух опустошенности, которым было пропитано здание гостиницы, сейчас казался еще сильнее. Две мухи все еще сидели, как в ловушке, между створками вращающейся двери, но больше уже не жужжали. Коммандант Ван Хеерден прошел пустым коридором к себе в комнату и взял удочку. При выходе возникли сложности: удочка и ведерко для рыбы не протискивались одновременно во вращающуюся дверь. Но в конце концов коммандант все же выбрался наружу и направился по тропинке, извивавшейся среди густой зелени, в сторону реки. Около слива из огромной сточной трубы он остановился, посмотрел, в какую сторону течет река, и пошел вверх по течению, решив, что не стоит ловить рыбу, которая нагулялась на стоках. Найти участок берега, который не был бы сплошь покрыт зарослями, оказалось непросто. Но коммандант все же отыскал подходящее местечко, уселся, выбрал самую многообещающую, на его взгляд, мушку – крупную, с ярко-красными крыльями – и забросил удочку. Вода в реке казалась неподвижной, и в ней не было видно признаков чьей-либо жизни, но комман-данта это не волновало. Он занимался тем, чем должен был заниматься настоящий английский джентльмен в жаркий летний полдень. Отлично зная, что англичане редко демонстрируют образцы эффективности в делах, коммандант сомневался и в том, что они способны кого-либо поймать, когда занимаются рыбной ловлей. Время текло неторопливо, и коммандант, разморенный жарой, начал как бы грезить наяву, одновременно и подремывая, и с удивительной ясностью видя себя со стороны. Вот он стоит на берегу неизвестной ему реки – полный пожилой человек в непривычной ему одежде – и ловит непонятно кого. Странное занятие, но оно помогало расслабиться и наполняло какой-то удивительной умиротворенностью. Пьембург и полиция со всеми их проблемами остались далеко-далеко и не имели уже никакого значения. Ван Хеердену было совершенно безразлично, что там происходит. Он чувствовал себя бесконечно оторванным от всего этого. Здесь, в горах, он если еще и не стал самим собой, то по крайней мере сильно приблизился к состоянию полной душевной раскрепощенности. Коммандант только было задумался над внутренним смыслом собственного восхищения всем английским, как чей-то голос прервал его грезы.
Дух опустошенности, которым было пропитано здание гостиницы, сейчас казался еще сильнее. Две мухи все еще сидели, как в ловушке, между створками вращающейся двери, но больше уже не жужжали. Коммандант Ван Хеерден прошел пустым коридором к себе в комнату и взял удочку. При выходе возникли сложности: удочка и ведерко для рыбы не протискивались одновременно во вращающуюся дверь. Но в конце концов коммандант все же выбрался наружу и направился по тропинке, извивавшейся среди густой зелени, в сторону реки. Около слива из огромной сточной трубы он остановился, посмотрел, в какую сторону течет река, и пошел вверх по течению, решив, что не стоит ловить рыбу, которая нагулялась на стоках. Найти участок берега, который не был бы сплошь покрыт зарослями, оказалось непросто. Но коммандант все же отыскал подходящее местечко, уселся, выбрал самую многообещающую, на его взгляд, мушку – крупную, с ярко-красными крыльями – и забросил удочку. Вода в реке казалась неподвижной, и в ней не было видно признаков чьей-либо жизни, но комман-данта это не волновало. Он занимался тем, чем должен был заниматься настоящий английский джентльмен в жаркий летний полдень. Отлично зная, что англичане редко демонстрируют образцы эффективности в делах, коммандант сомневался и в том, что они способны кого-либо поймать, когда занимаются рыбной ловлей. Время текло неторопливо, и коммандант, разморенный жарой, начал как бы грезить наяву, одновременно и подремывая, и с удивительной ясностью видя себя со стороны. Вот он стоит на берегу неизвестной ему реки – полный пожилой человек в непривычной ему одежде – и ловит непонятно кого. Странное занятие, но оно помогало расслабиться и наполняло какой-то удивительной умиротворенностью. Пьембург и полиция со всеми их проблемами остались далеко-далеко и не имели уже никакого значения. Ван Хеердену было совершенно безразлично, что там происходит. Он чувствовал себя бесконечно оторванным от всего этого. Здесь, в горах, он если еще и не стал самим собой, то по крайней мере сильно приблизился к состоянию полной душевной раскрепощенности. Коммандант только было задумался над внутренним смыслом собственного восхищения всем английским, как чей-то голос прервал его грезы.