Шедогуб Зинаида. Такая короткая жизнь

   Нет, не о такой невестке мечтала бессонными ночами она. Думала: народит от сына внучат, дружно заживут молодые в родной хате…
   Стараясь сгладить неловкое молчание, Люба попросила Митю:
   – Заспивай, братик, нашу…
   – Мисяц на неби, зироньки сяют,
   Тихо по морю
   Човин плыве.
   Шо за дивчина
   Писню спивае,
   А казак чуе,
   Серденько мре, – весь отдаваясь песне, словно женщине, грустно пел Митя. Когда звуки прекрасной мелодии растворились в воздухе,
   Надежда горько заметила:
   – Ты ж, сынок, казак! Як ты можешь жить без родного краю?
   – Скучаю, конечно, мама,- смущенно признался Митя. – Но ведь живу в столице. Строю дома-красавцы…
   – Так ты тут строй, – перебила его мать.
   – Не, ма, – покачал головою Митя. – Что тут Ирочке делать?
   Бетховен, Моцарт, Глинка вам ещё не нужны. Не поймете Вы…
   – Поймем, сынок, поймем…
   – А я, Митя, – встрял в разговор подвыпивший Игнат, – бригадирю, наш председатель колхоза посылае меня учиться в Краснодар.
   – Люба! – рассмеялись притихшие было колхозницы. – Не забудь нас, як станешь председательшей.
 
   Темнота вплотную подступила к дому и чернотой завесила окна.
   Забралась в спальню. Спряталась по углам в слабо освещённой комнате.
   Ночное безмолвие тревожило Любу, и она то и дело отрывалась от недописанного письма. Слова рождались сухие, короткие, кровоточили ревностью и обидой.
   "Пишу уже пятое письмо, а от тебя ни слова", – выдавливала она очередную строчку и надолго задумывалась. По уже обозначившимся морщинкам медленно карабкался язычок керосиновой лампы, веселил усталые глаза, поднимался на седеющую прядь, прыгал на натруженные крестьянские руки, скользил по чёрным, выпирающим из-под потрескавшейся кожи венам. "Сообщаю тебе, Игнат, что Маша учится у
   Софьи Николаевны". Люба вновь подняла голову: вспомнила первое сентября.
   Школа гудела, как улей. Повсюду носились дети, и только первоклассники, как желторотые птенцы, робко жались к своим родителям.
   "А я и тут одна", – печально думала Люба, протискивая дочь к крыльцу, где в окружении малышей стояла старенькая учительница, невысокая, скромно одетая.
   – Софья Николаевна, вот к вам дочку привела, – подталкивая к ней белобрысую коротышку, робко произнесла Люба.
   – Любаша! Милая ты моя девочка! – радостно воскликнула учительница.
   – Узнали, Софья Николаевна… А вы всё такая же…
   Отгоняя навязчивые воспоминания, Люба хотела было встать из-за стола, но внезапный шум остановил ее: за окном послышались тяжёлые шаги, кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь.
   – Не бойся: це я, – простуженно прохрипел Игнат, проходя в сенцы.
   С порога швырнул ненавистный чемодан и устало сказал:
   – Все… отучився… ни черта не понимаю. Сижу, як чурбан.
   Люба ласково обняла мужа и прошептала:
   – Все буде хорошо: ты умный, память у тебе отличная. А взявся за гуж: не говори, шо недюж: засмеют…
   – Еле на ногах стою. Пешком от Протоки топав, – пожаловался Игнат.
   – Так отдыхай… Вот молоко, пирожки с сыром…
   Блаженно развалясь на стуле, Игнат с наслаждением жевал пирожок, поочерёдно подставляя жене замызганные резиновые сапоги. Он испытывал подлинное наслаждение, когда видел, как эта сильная, красивая женщина во всём униженно угождает ему.
   – Значит, боится, боится и любит, – самодовольно считал Игнат, не замечая того, как сам постепенно становится жертвой безграничной женской доброты.
 
   Был уже полдень, но Игнат всё ещё лежал на кровати: ныла раненая нога, вставать не хотелось. Прикрыв глаза, он незаметно наблюдал за детьми. Сгорбившись над тетрадью, Маша что-то писала, а Володя в новом вельветовом костюме и такой же фуражке, чуть покачиваясь, стоял у кровати и боязливо рассматривал отца.
   Волна отцовской любви захлестнула Игната.
   – Сынок,- прошептал он и потянулся к ребёнку.
   Худое, бледное лицо Володи испуганно вытянулось, губы нервно подергивались.
   – Отвык от папки? Кто тоби таку фуражку сшил? – целуя сына, спросил Игнат.
   – Дядя Глиша посил мини хуяшку, а она на йоб не наязе, – тоненьким голоском ответил мальчик. Он не выговаривал несколько букв, и его трудно было понять.
   – А Машка як учится?- спросил отец у сына.
   – Плёхо, – вздохнув, ответил Володя.
   Игнат встал с постели и подошёл к столу.
   – Двойки, тройки,- перелистывая тетрадь, недовольно ворчал он. Ну, я тебя научу писать, – постепенно раскаляясь, перешёл на крик
   Игнат. Он схватил ремень, стал позади дочери и приказал:
   – Переписывай!
   Дрожащей рукой Маша взяла ручку, обмакнула перо в чернила и стала выводить буквы, но они получались кривые, корявые, выползали за строку, путались и падали. Игнату казалось, что дочь назло ему малякает, он размахнулся и изо всей силы полосонул её солдатским ремнём. Девочка вскрикнула и съёжилась, и Люба, спасая Машу, бросилась под удары.
   – Не дам бить! Хочешь в дурочку её превратить! – кричала она.
   Слёзы текли по её лицу, но мать их не замечала. Игнат швырнул пояс на пол. Сам битый не раз, он был убеждён, что ремень – отличный воспитатель. Но теперь, глядя на посиневшего от крика сына, на рыдающих жену и дочь, чувствовал себя неловко.
 
   Игнат протянул было руку – Люба сжалась в комок и отодвинулась.
   – Тяжело так жить, – думала она. – Боялась людской молвы, одиночества, а что нашла? Одна радость – дети, но и до них уже добрався…
   Как бы угадывая её мысли, Игнат прошептал:
   – Я детей больше бить не буду. Прости, а Машке пообещай: законче хорошо школу – возьму в Краснодар на каникулы…
   В кроватке завертелся Володя, захныкал, поднялся на ножки и стал звать:
   – Мама! Мама!
   Наверное, он никого не видел и не слышал, потому что его зрачки смотрели в одну точку, а ручонки, как у слепого, постоянно шарили по воздуху. Люба подхватилась с постели, подбежала к сыну и прижала его к себе.
   – Все… начинается, – с болью проговорила она. – Я здесь, родной, я здесь… Ну, як ему помочь? – обращаясь к Игнату, спрашивала расстроенная Люба. – Надоела врачам. Твердят: слабый он, дистрофичный… Слово-то яке нашли. Питание, мол, уход… А я бачу: болен паренёк. Он хорошо ест, а его словно тоже что-то ест. Як новолуние – не спит, мучается… Да шо я рассказываю? Сам ведь знаешь. К бабке Катерине обращалась. Каже: пошептать може. А ты,
   Игнат, не спугав сына?
   – Не знаю, – угрюмо отозвался мужчина. – Почти каждую ночь воюю.
   Глаза сомкну – бомбы летят, дома рушатся, земля пылае… То я убиваю, то мене убивают… То я хороню, то мене хоронят. Я в братской могиле. Хочу забыться и не могу. Иногда зальёшь очи, шоб ничего не помнить…
   – Эх, Игнат, – боясь обидеть мужа, мягко сказала Люба, – водка ведь не спасение. Беда. Горе. Погибель. И калек через неё, и смертей немало.
 
   Наступила необычная для Кубани суровая зима. Казалось, снегопад никогда не закончится. Снег запорошил ерики и лиманы, укутал дома и деревья, сказочно преобразил землю.
   Примостив у кровати лампу, Люба читала роман Мопассана "Жизнь".
   Глаза тревожно бегали по строкам, сердце учащённо билось.
   Вчитываясь, она видела не Жанну, а себя. Вот Игнат грубо берёт её, обижает равнодушием. Вот изменяет, живет с ней так, словно не видит в ней женщину. А ведь ей так мало надо. Понимание. Сочувствие.
   Ласковый взгляд. Любви она не просит. Нет, не дано, ей видно, любить и быть любимой… Люба погасила лампу и прижалась к детям.
   – Родные, милые… – шептала она до тех пор, пока не уснула.
   Утром невозможно было выйти из хаты: дверь отпиралась наружу, и снег намертво придавил её. Только к полудню Пантелей Прокопьевич прорыл ход, и, когда ввалился в сенцы, запорошённый снегом, разрумяненный морозом, с инеем в бороде, то, казалось, новогодний
   Дед Мороз пожаловал на порог.
   – Умаялись? – благодарно глядя на свёкра, спросила невестка.
   – Да, взмокрел, – неуклюже топчась на месте, ответил он. – До сарая, дочка, пробивайся: за коровку твою боюсь. Шо-то мычить. Як бы…- смущённо добавил старик.
   – Я, батя, счас, – засуетилась женщина. – И спасибо Вам. А то замуровав нас снег.
   Такого Люба ещё не видела: земля покрыта снежной пеленою. Шапки снега на домах и деревьях. Из причудливых сугробов торчат припудренные инеем ветки, вот алеет гроздь калины. Снег слепит, сверкает, серебрится…
   Люба шаг за шагом продвигается к сараю. За ней остаётся снежный коридор. Всё медленнее и медленнее мелькает лопата, всё труднее и труднее сгибаться и разгибаться, отбрасывая снег.
   Но вот стихло мычание.
   – Что там? – с тревогой подумала женщина.
   Не хватило сил отбросить последний ком снега, перешагнула через него и заглянула в сарай: рядом с Ночкой, дрожа и пошатываясь, стоит уже облизанный телёнок. Мокрая шёрстка курчавится, блестящие глаза удивлённо смотрят на вошедшую. Корова задом пытается заслонить новорождённого от хозяйки.
   – Глупая ты, глупая! – смеётся Люба. – Отдай детеныша! Замёрзнет ведь!
   Она снимает журку, набрасывает её на теленка и бежит к хате. Её сопровождает грустное мычание.
 
   Едва сошёл снег, Люба поехала к мужу. За окнами автобуса мелькали хутора и станицы, голые, чёрные поля, в низинах сверкали ерики и болота, кое-где зеленели озимые, вдоль дороги тянулись увитые гнёздами лесополосы. Из-за поворота вынырнула широкая и полноводная в эту пору Кубань.
   Сердце радостно и в то же время тревожно забилось: скоро Краснодар!
   В разлуке плохое забывается, вспоминается хорошее, и Люба таила трепетную надежду на это свидание вдали от дома. Она вынула из кармана маленькое зеркальце и, держа его в ладони, чтоб никто не увидел, стала рассматривать лицо. По высокому, побелевшему за зиму лбу птицами разлетелись чёрные брови. Из-под них блеснули карие глаза. Небольшой прямой нос. Алые, не знающие помады губы.
   – Ещё не старуха, – довольно усмехнулась она, забыв, что прожито ещё так мало, а уже первое дыхание осени прикоснулось к ней.
   В автобусе вдруг возникло какое-то движение: одни хватались за сумки, другие поправляли одежду. За окнами мелькали улицы
   Краснодара. На вокзале Люба растерялась и вышла из автобуса последней. Испуганно смотрела на пёструю, бурлящую толпу, стараясь отыскать в ней мужа.
   – Маруся, убери свои кошёлки: не на базаре, – грубовато заметил молодой мужчина, и Люба виновато наклонилась над тяжелыми сумками.
   Их было три. Дома она, не задумываясь, связала бы их полотенцем и перекинула через плечо, но тут…
   – Молодичка, что продаёте? – ущипнул её кто-то за плечо.
   Люба подняла голову: рядом стоял нарядный, улыбающийся Игнат. За эти годы он возмужал, стал выше, шире в плечах, исчезла бледность, ярче, выразительнее стали черты лица.
   Молодая женщина радостно бросилась к мужу, но её остановил его взгляд, который холодно скользил по её фигуре.
   – Не нравится мой наряд, – догадалась Люба. Стараясь выучить мужа, она отказывала себе во всём, и тем обиднее для неё была эта холодность. В глазах погас трепетный огонёк, и Люба, сгорбившись над корзинами, стала стягивать их полотенцем.
 
   Дорога вела вниз, к Кубани. Было холодно. Стал моросить дождь.
   Без зелёного наряда улица, казалось, стыдилась своей наготы. Словно нарочно из-за домов высунулись глинобитные хатки, снимаемые студентами кухни-времянки.
   Наконец Игнат остановился. Люба сбросила с окаменевшего плеча кошёлки и выпрямилась: впереди, плавно огибая город, извивалась красавица Кубань. В её правый берег упирались городские улицы. То там, то здесь темнели тополиные заросли. А за рекой, до самого горизонта, простиралась равнина.
   – Смотри, Люба, – оживился Игнат. – Вот тут, у рощи, я снимаю квартиру. В жару здесь хорошо! Зелено. Прохладно. И хозяйка у нас золото. Сама увидишь.
   Их встретила хозяйка, худощавая крашеная блондинка. Она радостно бросилась навстречу гостье и, заглядывая ей в лицо, слащаво пригласила:
   – Проходите, пожалуйста, проходите! Мы вас так давно ждём!
   Игнатушка так скучает! Проходите. Здесь ребята живут…
   Люба вошла в комнату. Стол. Две кровати. На одной, прислонившись к подушке, полулежал юноша и читал книгу. Хозяйка холодно взглянула на квартиранта и укоризненно произнесла:
   – Сергей, опять развалился. Сколько раз тебе говорить…
   – Простите, Ольга Григорьевна,- смутился юноша, – забыл…
   Он вскочил с измятой постели и помог гостье внести кошёлки. Люба с благодарностью взглянула на парня. Он был юн. Некрасив. Большенос.
   Но по его лицу растекалась такая добрая улыбка, так ласково сияли его глубоко посаженные голубые глаза, что она сразу же почувствовала к нему расположение.
   Ольга Григорьевна принесла пирог, Люба вынула из сумок колбасу, яйца, сало, хлеб, и все сели за стол. Хозяйка ела мало, зато много курила и пила лёгкое виноградное вино.
   – Ешьте, тут всё домашнее, – робко приглашала её Люба.
   – Я ем, как птичка, – усмехнулась Ольга.- К чему полнеть, стариться не хочу.
   – А у нас в колхозе, – тихо вставила гостья, – не поешь – косы не удержишь…
   Сказала и расстроилась, чувствуя, что говорит не то.
   Хозяйка снисходительно улыбнулась и спросила:
   – Любаша, а вам сколько лет?
   – Двадцать девять.
   – Я постарше, а выгляжу моложе тебя. Это великое искусство быть привлекательной… Тебе надо следить за собой.
   Ольга гордо откинулась на спинку стула и задымила. Игнат восхищённо следил за каждым движением хозяйки. Иногда он, словно бы невзначай, прижимался к женщине, и она отвечала ему едва заметным прикосновением, многозначительным взглядом. Казалось, они не замечали никого вокруг и вели любовные игры. Люба же не только видела всё, но и чувствовала всё то, что было скрыто за их движениями, взглядами, словами.
   Она изо всех сил пыталась скрыть ревность, боль, разочарование, но румянец, пламенеющий на щеках, выдавал её волнение.
   – Господи, только бы выдержать, только бы не заплакать,- думала она. – Только бы дожить до утра, а там уехать в станицу…
   На рассвете Люба была уже на вокзале.
 
   Здоровые, сильные руки мелькали в мыльной воде, тёрли грязное бельё, а мысли бежали ещё быстрее. Зачем отпустила дочку к мужу?
   Ведь город. Сколько там опасностей! Кубань… Машины… Людские водовороты… Пропадёт девчонка!
   Люба швырнула в таз полотенце и подняла голову: возле неё стояла заплаканная Маша.
   – Доченька,- заволновалась Люба. – Шо случилось?
   Маша бросилась к матери и зарыдала.
   Как её обманули! Сначала устроили праздник. Звенела гитара. Возле неё, как пёстрая бабочка, вилась тетя Оля, угощала её конфетами и печеньем. Потом долго уговаривала её спеть или сплясать, но она отказывалась…
 
   И только когда её попросил отец, Маша вышла из-за стола, нерешительно ударила ножкой раз, другой и, раскинув руки, как крылья, понеслась вокруг стола, притоптывая и подпрыгивая, кружась и приседая, ловя на себе восхищённые взгляды.
   – Вот даёт!- похваливал её дядя Серёжа, и она, раскрасневшись от возбуждения, вертелась и вертелась по комнате.
   – Какие все чудесные и добрые: и отец, и тётя Оля, и дядя Серёжа!
   – радовалась она.
   А ночью ей приснилось жуткий сон: кладбище, лежащий в гробу
   Володя, бьющаяся в истерике мать…
   – Папа, – в страхе потянулась к отцу, но рядом никого не было.
   Несколько минут лежала молча, потом встала и подошла к соседней кровати.
   – Дядя Серёжа, где папа? Мне страшно! – всхлипывая, несмело тормошила она юношу.
   – А это ты… – наконец проснулся Сергей. – Ну что всполошилась?
   – Где папа?
   – Где, где, – передразнил её парень.- Может, во двор вышел…
   Никуда твой папка не денется. Придёт!
   Вскоре на цыпочках пришёл отец.
   – Где вы были?- сердито спросила его она.
   – Понимаешь: ходил к соседу заниматься…- смущённо ответил он, надеясь, что её удовлетворит такое объяснение, но оно звучало неубедительно.
   Вечером в парке гремел духовой оркестр. Отдыхающие прогуливались по тенистым аллеям, поднимались на горку, спускались к крошечному озеру. Было шумно, весело, но Маша ни на шаг не отставала от отца и хозяйки, вертелась у них под ногами, мешала им, следила за их движениями.
   – Деточка! – с трудом скрывая раздражение, попросила её Ольга. Поди побегай вон там, у озера, там интересно.
   Маша бросилась было вниз, но потом остановилась и возвратилась назад. Её не заметили: тесно прижавшись друг к другу, Игнат и Ольга страстно целовались.
   – Понятно… Все расскажу мамке… И любиться вам не дам! – решила Маша и дёрнула отца за руку. – Не хочу туда!
   – Она меня доконает… – возмутилась Ольга. – Ну, сделай хоть что-нибудь! Купи ей мороженое: пусть хоть чем-то занимается…
   – Не задарите, – злорадно ухмыльнулась Маша.
   – Да не обращай на неё внимания: ещё ребёнок… – пытался успокоить хозяйку Игнат.
   – Ох, мой любимый, – ласково шептала Ольга. – Ты скоро уедешь – я без тебя погибну…
   – Ну, дорогая, не преувеличивай…
   Эти разговоры возмущали Машу.
   – Покарай их Бог! – со злобой думала она.
   Ловила их взгляды, касания и удивлялась, как это хозяин, дядя
   Валера, ничего не замечает.
   Утром остановила его у калитки – хозяин возвращался с ночного дежурства – и дрожащим от волнения голосом выпалила:
   – Тётя Оля вчора целовала моего папку…
   Он поднял на неё покрасневшие от постоянного недосыпания глаза и укоризненно покачал головой:
   – Злая ты… Тетя Оля возится с тобой, а ты…
   И сейчас, уткнувшись в материнский подол, Маша вспоминала своё пребывание в городе и громко плакала. Ей хотелось обо всём рассказать матери, но из груди вырывались одни всхлипывания.
   – Мама, брось папку: вин тетю Ольгу любе… – только и смогла выдавить из себя девочка.
   И хотя Люба ничего нового не услышала, но ей было больно: дочь всё понимает и жалеет её.
   – Знаю, все знаю, – горячо, словно оправдываясь, произнесла она. С тобою, малюткой, уже уходила к маме. Тогда волновалась: вырастешь, спросишь, где папа… Шо скажу? Потом опять сошлись. Теперь уж до гроба…
 
   Володька проснулся, сполз с кровати, протёр сухонькими кулачками глазёнки, натянул штаны, глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на столе лежал кем-то забытый коробок спичек. Боясь разбудить сестру, крадучись, подошёл к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.
   – Опять сахар воруешь! – прикрикнула на него проснувшаяся Маша.
   Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.
   – Ни, не ив,- криво улыбаясь, оправдывался он.
   Но Мария уже забыла о брате и лихорадочно одевалась. За окном кричали её друзья: рыжий Лёшка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый и драчливый, за что прозвали его
   Петухом, подруга Юлька, шустрая, говорливая девчонка.
   – Седня гуляем свадьбу, – вваливаясь в комнату, сказал Толик.
   – Не спеши, Петух! Я женюсь на Юльке, – покраснев, выпалил Лёшка.
   – Все я да я… – покачивая кудряшками, ломалась Юлька.- Нехай седня невестой буде Машка.
   – Та я ж целоваться не умею…
   – Ну, наряжайся лучше, а вы, хлопцы, столы готовьте,- приказала Юля.
   Наконец уселись. Стали пить "вино", красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать: "Горько".
   Жених, вытягивая трубой толстые, жирные губы, неумело чмокнул раскрасневшуюся "невесту".
   Володьке давно надоели эти "свадьбы", и теперь он нетерпеливо
   ёрзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Наконец, Володя юркнул в сад. Там вынул из штанин коробок, чиркнул спичкой и в испуге отбросил её в сторону. Озираясь, побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль, на настиле из брёвен, лежала общая с дедом скирда сена. Мальчик надёргал сена, сложил его в зарослях за нужником и, всё так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой.
   Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Володя послюнявил руку и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонёк, казалось, спрыгнул на сухую траву. Она вспыхнула разом так ярко, что мальчик испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.
   – Ё-маё, шось горить! – выглянул в форточку Лёшка.
   – Не чую, – мотнул чубом Толик.
   – Сопли утри, не чую, – передразнил его Лёшка.- Вон дым столбом!
   Сматывайся, ребята!
   Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща и извиваясь. Казалось, сейчас запылает всё: и дом, и деревья, и земля…
   – Ратуйте, люди добри! – кричала Фёкла и изо всех сил колотила палкой в медный таз.
   Пантелей Прокопьевич застыл у окна с тарелкой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал её на себя.
   Со всех сторон с баграми и вёдрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтобы спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирде и выхватывали из неё охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле. Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слёзы, оставляя на щеках грязные полосы.
 
   Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по-прежнему казалось ему тёмным и неуютным.
   – Сломать бы всё к чёрту, та на новом месте правление построить, чтоб и не пахло этим Гузновым,- думал новый председатель колхоза. -
   А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут. Всё заменю: мебель, плакаты… Хочу все по-новому…
   Мария поймала его недовольный взгляд и усмехнулась:
   – Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравится…
   – Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, – оборвал звеньевую председатель.- Скажу – и десять раз будешь белить…
   – Ну, уж уволь: не девочка, – вспыхнула колхозница.
   Зная крутой, не терпящий возражений характер мужа, Люба пыталась защитить звеньевую:
   – Игнат, замолчи: Мария тоби в матери годится.
   Глаза мужа налились кровью, и Люба сжалась в ожидании потока ругательств, но в это время кто-то за окном истошно завопил:
   – Пожар! Наш председатель горит!
 
   Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, чудом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, ещё дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, а столько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:
   – Де диты?
   Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:
   – Чё пригорюнились? Сено Вам привезу, а ребятня заховалась. Я б на их месте тоже…
   – Да вот же вин паразит! – с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котёнка, вытащила из-под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.
   – Ну, шо, паразит, будешь и тепер спички брать?- пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.
   Ей навстречу бросилась Люба и судорожно обняла сынишку.
   – Хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… – отдавая ребёнка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по-другому, кокетливо и ласково, произнесла:
   – Магарыч, кумец, ставь! Из-за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон гляди, кумец! – бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.
   – За Володьку, кума, ничего не жалко! – вдруг вспыхнув от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.
 
   Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, а в газете появилась статья. Чтобы хоть как-то отметить это событие, он решил повезти передовиков на море.
   Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедавшую глаза пыль, на грузовиках пели, перебрасывались шутками, смеялись… Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.
   За бортом машины мелькали поля, луга, каналы, хутора, станицы.
   Ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто-то радостно выкрикнул: "Море!", и перед глазами колхозников раскинулась бесконечная гладь лазурного Азовского моря.
   Возле берега все стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось стать поближе к этой чарующей красоте. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки, водоросли и что-то шептали.
   Кое-кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей.
   Когда отдыхающие чуть угомонились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, заворожённая красотой моря, незаметно отошла подальше, сбросила ситцевое платье и побрела по отмели, постепенно всё глубже и глубже погружаясь в воду.
   Её тело, уже раздавшееся вширь, нежилось в прохладе и стало вдруг таким лёгким и гибким, что хотелось плыть и плыть в голубую даль.
   Волны целовали лицо, каждое движение доставляло радость и удовольствие, и Любе казалось, что она рыба: руки у неё плавники, ноги – хвост. Попробовала лежать на спине – получается. Попробовала не плыть, а шагать в воде – не тонет! Открытия следовали одно за другим, и она была по-настоящему счастлива. Люба не знала, сколько прошло времени, как уплыла в море. Наконец повернула к берегу. Он узкой полоской виднелся на горизонте.