Страница:
Придворный. Письма, милорд, от Гамлета: это - вашему величеству, это -
королеве.
Король. От Гамлета! Кто их привез?
Придворный. Матросы, милорд, - так мне сказали. Я их не видел. Эти
письма дал мне Клавдио. Он получил их от того, кто их привез.
Король. Лаэрт, я вам их прочитаю. (Придворному.) Оставьте нас.
Придворный уходит.
"Высокий и могущественный! Узнайте, что меня высадили нагим на берегу вашего
королевства. Завтра я буду просить разрешения предстать перед ваши
королевские очи. И тогда, испросив на то ваше согласие, я расскажу
обстоятельства моего внезапного и странного возвращения. Гамлет". Что это
значит? А остальные вернулись? Или это обман, а не правда?
Лаэрт. Вы узнаете руку?
Король. Это почерк Гамлета. "Нагим"! И в приписке он еще говорит
"один". Вы можете мне что-нибудь посоветовать?
Лаэрт. Я не знаю, что и думать, милорд. Но пусть приезжает! Болезнь
моего сердца согревается мыслью, что я доживу до того, чтобы сказать ему в
лицо: "Так сделал ты!" {228}
Король. Раз это так, Лаэрт, - но как же это могло случиться? И все-таки
ведь это случилось! - будете ли вы повиноваться мне?
Лаэрт. Да, милорд, но только, если вы не будете побуждать меня к
примирению.
Король. К твоему собственному миру и покою. Если он сейчас вернется,
прервав свое путешествие, и если он решит больше не предпринимать его, я
буду подстрекать его на дело, замысел которого созрел у меня и которое, как
бы он ни поступил, приведет его к гибели. Его смерть не подымет и ветерка
осуждения, и даже мать его оправдает подстроенное нами дело, назвав его
несчастным случаем.
Лаэрт. Милорд, я готов повиноваться. И тем охотнее, если вы устроите
так, что исполнителем дела буду я.
Король. Отлично. О вас много говорили с тех пор, как вы уехали, также и
в присутствии Гамлета, благодаря одному вашему качеству, которым вы, как
говорят, блистаете. Вся совокупность ваших достоинств не возбуждала в
Гамлете такой зависти, как то, что, с моей точки зрения, является наименее
существенным.
Лаэрт. Что это за достоинство, милорд?
Король. Оно как лента, украшающая шляпу юноши. И все же оно не лишено
пользы: ибо юности не менее к лицу легкий и небрежный наряд, который она
носит, чем зрелому возрасту опушенные соболем одежды, способствующие
здоровью и придающие важность. Тому назад два месяца здесь был один
джентльмен из Нормандии. Я видал французов и бывал на войне против них. Они
хорошо ездят верхом. Но возле этого щеголя было колдовство: он врос в седло
и заставлял своего коня проделывать такие шутки, как будто он составлял одно
тело с красивым животным. Он превзошел все, что я мог представить себе, и я
намного уступаю ему в уменье принимать разные обличил и строить уловки.
Лаэрт. Нормандец, не так ли?
Король. Нормандец.
Лаэрт. Клянусь жизнью, Ламор.
Король. Он самый.
Лаэрт. Я хорошо его знаю. Он - краса и слава всей страны.
Король. Он говорил о вас и восхвалял ваше искусство и мастерство в
фехтовании, в особенности на рапирах. Он даже воскликнул, что стоило бы
поглядеть на состязание, если бы нашелся для вас достойный соперник. Он
клялся, что фехтовальщики его народа ни быстротой движений, ни парированием
ударов, ни глазомером не могут сравниться с вами. Сэр, этот рассказ так
отравил Гамлета завистью, что он перестал что-либо делать и только желал и
просил, чтобы вы скорее приехали и сразились с ним.
Лаэрт. Ну, и что из этого, милорд?
Король. Лаэрт, ваш отец был дорог вам? Или вы Подобны лишь изображению
печали на картине, лицу без сердца?
Лаэрт. Почему вы это спрашиваете?
Король. Я не думаю, что вы не любили вашего отца, но я знаю, что любовь
рождается во времени, и я видел на убедительных примерах, что время
охлаждает ее искру и огонь. В самом пламени любви имеется нагар на фитиле,
который уменьшает пламя. И ничто не пребывает вечно в том же добром
качестве, ибо благо, становясь пресыщением, умирает от собственного избытка.
То, что мы хотим сделать, мы должны делать тогда, когда этого хотим. Ибо
"хотим" изменяется и подвержено стольким же охлаждениям и отсрочкам, сколько
есть на свете языков, рук, случайностей, и тогда "должны" становиться
подобным мучительному вздоху расточителя. Но коснемся самого чувствительного
места язвы. Гамлет возвращается. Что готовы вы предпринять, чтобы показать
себя сыном своего отца на деле, не только на словах?
Лаэрт. Перерезать ему горло в церкви.
Король. Действительно, не должно быть такого места, которое давало бы
убежище убийству. У мести не должно быть границ. Но, добрый Лаэрт, если вы
хотите это сделать, не выходите из своей комнаты. Когда Гамлет вернется, он
узнает, что вы здесь. Мы подошлем к нему людей, которые будут восхвалять
ваши совершенства и вдвойне приукрасят ту славу, которую создал вам этот
француз. И, наконец, мы сведем вас и побьемся об заклад. Он, по своей
беспечности, великодушию, не будет внимательно рассматривать рапир. Итак,
легко, с небольшой ловкостью рук вы сможете выбрать непритупленную рапиру и
в этом состязании рассчитаться с ним за вашего отца.
Лаэрт. Я так и сделаю. И с этой целью я смажу свою рапиру. Я купил у
знахаря снадобье столь смертельное, что если только окунуть в него нож и
ранить этим ножом до крови, не найдется такой искусно приготовленной
припарки, составленной из всех трав, имеющих целебную силу под луной {229},
которая смогла бы спасти человека от смерти, даже если он только оцарапан. Я
трону острие моей рапиры этой отравой, так что, если я хотя бы слегка его
задену, это станет смертью.
Король. Обдумаем все хорошенько. Взвесим, когда и какими средствами нам
удобнее всего осуществить наш замысел. Если он может потерпеть неудачу и
благодаря плохому исполнению наше намерение станет явным, лучше совсем не
пробовать. Поэтому к нашему замыслу нужно прибавить второй, который
выдержит, если первый лопнет при испытании. Постойте! Дайте мне подумать. Мы
устроим торжественный поединок между вами, двумя искусными фехтовальщиками.
Нашел! Когда во время поединка вам обоим станет жарко и захочется утолить
жажду, - нападайте яростней, чтобы добиться этого, - и когда он попросит
пить, у меня будет наготове кубок. И если он только пригубит его) - пусть
даже посчастливится ему избежать вашего ядовитого удара, - наш замысел
осуществится. Но, постойте, что за шум?
Входит королева.
Что случилось, милая королева?
Королева. Одна печаль следует по пятам за другой, так быстро идут они
чередою. Ваша сестра утонула, Лаэрт.
Лаэрт. Утонула? О, где?
Королева. Над ручьем наискось растет ива, которая отражает свои листья
в зеркальном потоке. Туда пришла она с причудливыми гирляндами из листков,
крапивы, маргариток и тех длинных пурпурных цветов, которым откровенные на
язык пастухи дают грубое название, а наши холодные девушки называют пальцами
мертвецов. Когда она взбиралась на иву, чтобы повесить на свисающие ветви
сплетенные ею венки из цветов и трав, завистливый сучок подломился и вместе
со своими трофеями из цветов она упала в плачущий ручей. Широко раскинулась
ее одежда" и некоторое время держала ее на воде, как русалку, и в это время
она пела отрывки старых песен, как человек, не сознающий своей беды, или как
существо, рожденное в водяной стихии и свыкшееся с ней. Но это могло
продолжаться недолго: пока ее одежда не отяжелела от воды и не потащила
несчастную от мелодичной песни к тенистой смерти.
Лаэрт. Увы, значит она утонула?
Королева. Утонула, утонула!
Лаэрт. И без того слишком много для тебя воды, бедная Офелия, и потому
я удержусь от слез. И все же мы не можем без этого обойтись: природа
соблюдает свой обычай, чтобы говорило чувство стыда. Когда я пролью слезы, я
перестану вести себя, как женщина. Прощайте, милорд. У меня на языке
пламенная речь, которая готова вспыхнуть, но эти глупые слезы гасят ее.
(Уходит.)
Король. Пойдем за ним, Гертруда. Какого труда мне стоило успокоить его
бешеный гнев! Теперь, боюсь, смерть Офелии снова возбудит его. Поэтому
последуем за ним.
Уходят.
Входят два комика-простака {230}.
Первый. Нужно ли хоронить по христианскому обычаю ту, которая
добровольно искала спасения души?
Второй. Да. И поэтому немедленно копай ей могилу. Следователь разбирал
ее дело и присудил ей христианское погребение.
Первый. Как же это возможно, если только она не утопилась при
самозащите?
Второй. Так уж решено следователем.
Первый. Тут, значит, "se offendendo" {231}. Иначе не может быть. Ведь
вот в чем вся штука: если я топлюсь преднамеренно, тут, значит, есть деяние.
А у деяния имеются три раздела: а именно - действовать, делать и совершать.
Итак, она утопилась преднамеренно.
Второй. Нет, послушай, друг могильщик...
Первый. Постой, дай сказать. Вот вода. А вот стоит человек. Хорошо.
Если человек идет к воде и топится, значит, хочет он этого или не хочет, он
сам идет. Заметь это. Но если вода идет к нему и топит его, это значит, что
он не топится. Итак, тот, кто не виноват в своей собственной смерти, не
сокращает своей собственной жизни.
Второй. Это что же - закон?
Первый. Ну да! Тот самый закон, по которому ведут следствие.
Второй. Хочешь знать правду? Не будь она дворянкой, ее бы не похоронили
по христианскому обряду.
Первый. Вот это ты верно сказал. Жаль, что знатные люди имеют в этом
мире право топиться и вешаться, - чего не имеют такие же, как они,
христиане... Ну, дай заступ. Нет более старинных дворян, чем садовники,
копатели канав и могильщики. Они продолжают профессию Адама.
Второй. Разве он был дворянином?
Первый. Он был первым, у которого был герб {232}.
Второй. Да что ты, у него не было герба.
Первый. Как, разве ты язычник? Как понимаешь ты писание? В писании
сказано: Адам обрабатывал землю. А как же он мог обрабатывать землю без рук?
Я тебе задам другой вопрос. Если ты мне не дашь правильного ответа, тогда
признай себя...
Второй. Валяй!
Первый. Кто строит крепче каменщика, корабельщика и плотника?
Второй. Тот, кто строит виселицы. Ибо это сооружение переживает тысячу
своих обитателей.
Первый. Мне нравится твое остроумие, честное слово. Виселица здесь
хорошо подходит. Но почему она хорошо подходит? Она хорошо подходит для тех,
кто дурно поступает, а ты дурно поступаешь, говоря, что виселица построена
крепче церкви. Итак, виселица хорошо подходит для тебя. Ну, еще попробуй.
Второй. Кто строит крепче каменщика, корабельщика и плотника?
Первый. Да, ответь мне на это и передохни.
Второй. Черт возьми, я могу ответить.
Первый. Ну?
Второй. Ей-богу, не могу.
Входят Гамлет и Горацио.
Первый. Не ломай себе головы, ибо глупый осел не пойдет быстрей, как
его ни бей. А когда тебе в следующий раз зададут этот вопрос, отвечай:
могильщик. Дома, которые он строит, стоят до Страшного суда. Ступай сходи к
Иохану {233} и принеси мне кувшин вина.
Второй комик уходит.
(Поет.) "В юности, когда я любил, любил, мне казалось очень сладким
сокращать - ох! - время заба-а-а-вой, - ох! {234} - мне казалось, что
не-е-ету ниче-е-го лучшего".
Гамлет. Неужели этот малый не чувствует того, что делает: он поет,
копая могилу?
Горацио. Привычка развила в нем это легкое отношение.
Гамлет. Да, это так: рука, мало знакомая с трудом, обладает более
изощренной чувствительностью.
Первый комик (поет). "Но старость подошла ко мне крадущимся шагом,
забрала меня в когти и довезла до берега, как будто я никогда не был
молодым". (Выбрасывает череп.)
Гамлет. У этого черепа был язык, и он мог петь. Этот плут швырнул его
на землю, как будто та челюсть, которой Каин совершил первое убийство! Это,
может быть, башка политика, которой теперь играет этот осел, а некогда он
обманывал самого бога, - разве не может быть?
Горацио. Возможно, милорд.
Гамлет. Или придворного, который, быть может, говорил: "Доброе утро,
любезнейший милорд! Как поживаешь, добрый милорд?" А этот, может быть,
милорд такой-то, который хвалил коня милорда такого-то. Когда хотел его
выпросить, - ведь это возможно?
Горацио. Да, милорд.
Гамлет. Ну, конечно, так. А теперь он принадлежит миледи Червоточине и
заступ могильщика бьет его по морде. Это удивительное превращение; если бы
только мы умели его наблюдать! Неужели стоило воспитывать эти кости лишь для
того, чтобы играть ими в кегли? Мои кости ноют при одной мысли об этом.
Первый комик (поет). "Кирка и заступ, заступ, а также саван, - ох! -
вырытая в глине яма подходит для такого гостя". (Выбрасывает череп.)
Гамлет. Вот еще череп. Почему ему не быть черепом юриста? Где теперь
его казуистика, увертки, казусы, толкования владельческих прав и все его
проделки? Почему он терпит, чтобы грубый парень бил его по башке грязным
заступом, и не скажет ему, что он совершает преступление действием? Гм... А
этот малый мог быть в свое время крупным скупщиком земли и знатоком актов по
закладу земельной собственности, расписок в получении денег, неустоек,
двойных поручительств и возмещений убытков. Неужели в том только и состоит
итог собранных им неустоек и возмещение всех его возмещений, что
исключительная голова его полна исключительной грязи? Неужели его поручители
не хотят больше поручиться за приобретенную в двойных сделках землю, кроме
той, которая по размерам не больше, чем акт о сделке. Самые документы о
переходе земли в его собственность едва ли уместятся в этом ящике. И неужели
даже его наследник не получит больше, а?
Горацио. Ни на йоту больше, милорд.
Гамлет. Ведь пергамент делают из овечьей кожи?
Горацио. Да, милорд, а также из телячьей кожи.
Гамлет. Овцы и телята те, кто ищет в этом обеспечения. Я поговорю с
этим малым. Чья это могила, парень?
Первый комик. Моя, сэр. (Поет.) "Ох, вырытая в глине яма подходит для
такого гостя".
Гамлет. Да, я думаю, что она твоя, раз ты находишься в ней {235}.
Первый комик. Вы находитесь не в ней, а поэтому она не ваша. Что
касается меня, - я не вру, находясь в ней, и все-таки она моя.
Гамлет. Ты врешь, находясь в ней и говоря, что она твоя; она для
мертвых, а не для живых, поэтому ты врешь.
Первый комик. Это живая ложь, сэр: она снова перейдет с меня на вас.
Гамлет. Для кого ты роешь эту могилу?
Первый комик. Не для мужчины, сэр.
Гамлет. Для какой женщины в таком случае?
Первый комик. И не для женщины.
Гамлет. Кто же будет похоронен в ней?
Первый комик. Та, что была женщиной, сэр. Но, мир душе ее, - она уже
умерла.
Гамлет. Как уверен в себе этот малый! Нам приходится точно выбирать
слова, иначе нас погубит двусмыслица. Клянусь богом, Горацио, я замечаю это
за последние три года: наше время стало до того острым, что носок башмака
крестьянина приблизился к пятке придворного и натирает на ней ссадину. Как
давно ты работаешь могильщиком?
Первый комик. Из всех дней в году я взялся за это дело как раз в тот
день, когда наш покойный король Гамлет победил Фортинбраса.
Гамлет. А когда это было?
Первый комик. Разве вы не знаете? Да это скажет каждый дурак. Это было
в тот самый день, когда родился молодой Гамлет. Тот самый, который сошел с
ума и которого послали в Англию.
Гамлет. Но почему же его послали в Англию?
Первый комик. Да потому, что он сошел с ума. Он там выздоровеет. А если
и нет, то там это неважно.
Гамлет. Почему?
Первый комик. Там этого не заметят. Там все такие же сумасшедшие, как и
он.
Гамлет. А как же он сошел с ума?
Первый комик. Говорят, очень странным образом.
Гамлет. Как это "странным образом"?
Первый комик. Да так, потеряв рассудок.
Гамлет. На какой почве?
Первый комик. Как на какой? На здешней, на датской. Я служу здесь
могильщиком, подмастерьем и мастером тридцать лет.
Гамлет. Как долго может пролежать человек в земле, прежде чем сгниет?
Первый комик. Да если он не сгнил еще до смерти, - а теперь у нас много
сифилитических мертвецов, которым трудно дотянуть и до погребенья, - человек
может пролежать в земле лет восемь или девять. Дубильщик пролежит девять
лет.
Гамлет. Почему же он пролежит больше всех?
Первый комик. Да как же, сэр, его кожа настолько продубилась от его
ремесла, что она долгое время не пропускает воды. А вода - сильно
действующий разложитель этих паршивых трупов. Вот череп: этот череп пролежал
в земле двадцать три года.
Гамлет. Чей он?
Первый комик. Паршивого сумасшедшего парня. Как вы думаете, чей?
Гамлет. Нет, не знаю.
Первый комик. Чтоб чума его пробрала, сумасшедшего плута! Он однажды
вылил мне на голову бутылку рейнского вина. Этот череп, сэр, принадлежал
Йорику, королевскому шуту.
Гамлет. Этот?
Первый комик. Этот самый.
Гамлет. Дай посмотреть. (Берет череп.) Увы, бедный Йорик! Я знал его,
Горацио. Этот малый был бесконечно изобретателен в шутках, он обладал
превосходной фантазией. Он носил меня на спине тысячу раз. А теперь, как
претит это моему воображению! Меня мутит, когда я гляжу на него. Здесь были
губы, которые я целовал так часто. Где теперь твои шутки? Твои прыжки? Твои
песни? Твои вспышки веселости, от которых, бывало, все сидевшие за столом
заливались от хохота. Разве не осталось ни одной шутки, чтобы поиздеваться
над собственным оскалом? Что же, совсем приуныл? Ступай в комнату знатной
дамы {236} и скажи ей, пусть покроет лицо краской толщиной в дюйм, - все
равно она будет такой. Пусть она посмеется над этим. Прошу тебя, Горацио,
скажи мне одну вещь.
Горацио. Что такое, милорд?
Гамлет. Думаешь ли ты, что у Александра был такой же вид в земле?
Горацио. Точно такой.
Гамлет. И от него так же пахло? Фу! (Кладет череп {237}.)
Горацио. Точно так же, милорд.
Гамлет. На какое низкое употребление мы можем пойти, Горацио! Почему бы
воображению не проследить за прахом Александра, пока он не окажется затычкой
в бочке?
Горацио. Рассматривать дело так, значило бы рассматривать его уж
слишком подробно.
Гамлет. Нисколько, честное слово! Почему бы не проследить за ним, не
преувеличивая и следуя вероятности, примерно так: Александр умер, Александра
похоронили, Александр превратился в прах; прах - земля, из земли мы делаем
замазку; почему бы из той замазки, в которую он превратился, не сделать
затычки для пивной бочки?
"Властительный Цезарь, мертвый и превратившийся в глину, может заткнуть
дыру, чтобы не было сквозняка. Ах, подумать только, что та самая земля,
которая держала весь мир в страхе, чинит стену от зимней стужи!" Но, тише,
тише! Отойдем в сторону. Сюда идет король.
Входит священник {238}, за ним несут гроб с телом Офелии; входят король,
королева, Лаэрт и свита.
Королева, придворные... Кого это они провожают в могилу? И с такими
сокращенными обрядами {239}. Это означает, что тот, кого они провожают в
могилу, отчаянной рукой лишил себя жизни. Это кто-нибудь из знатных.
Спрячемся и будем наблюдать.
Лаэрт. Какие еще будут обряды?
Гамлет. Это Лаэрт, весьма благородный юноша. Наблюдай!
Лаэрт. Какие еще будут обряды?
Священник. Мы исполнили все те обряды на ее похоронах, какие разрешает
церковный устав. Смерть ее сомнительна. Если бы верховный приказ {240} не
оказался сильнее церковных правил, она лежала бы в неосвященной земле до
трубы Страшного суда; вместо благородных молитв ее забросали бы черепками,
кремнями, камешками {241}. Но, как полагается при погребении девушки, нам
разрешили украсить церковь гирляндами и бросать в ее могилу цветы, а также
похоронить ее с колокольным звоном на кладбище.
Лаэрт. Больше не будет обрядов?
Священник. Нет, не будет. Мы осквернили бы погребальную службу, если бы
пропели над ней Реквием и другие молитвы о вечном покое, как над теми, кто
почил в мире.
Лаэрт. Опустите ее в землю. И пусть из ее прекрасного и неоскверненного
тела вырастут весной фиалки. Говорю тебе, подлый поп: моя сестра будет
ангелом и будет прислуживать богу, когда ты будешь выть в аду.
Гамлет. Как! Прекрасная Офелия!
Королева. Сладостное сладостной. (Бросает цветы в могилу.) Прощай! Я
надеялась, что ты будешь женой моего Гамлета. Я думала, что постелю тебе
брачное ложе, сладостная девушка, а не посыплю цветами твою могилу.
Лаэрт. О тройное горе! Пади трижды десять раз на проклятую голову того,
чей злостный поступок лишил тебя твоего ясного ума. Подождите засыпать
землей, дайте еще раз ее обнять. (Прыгает в могилу.) Теперь громоздите прах
на живых и мертвых, пока эта долина не превратится в гору, которая будет
выше Пелиона и поднебесной главы синего Олимпа.
Гамлет (выступает вперед). Кто это, чье горе так громогласно? И чья
печальная речь зачаровывает блуждающие звезды и заставляет их остановиться,
как пораженных изумлением слушателей? Я здесь, Гамлет, король Дании {242}.
(Прыгает в могилу {243}.)
Лаэрт. Пусть дьявол возьмет твою душу!
Гамлет. Ты плохо молишься. Прошу тебя, убери пальцы с моего горла. Хотя
я и не подвержен вспышкам внезапного гнева, однако во мне есть нечто
опасное, чего тебе благоразумнее остерегаться. Прочь руки!
Король. Разнимите их!
Королева. Гамлет! Гамлет!
Все. Господа...
Горацио. Добрый милорд, успокойтесь!
Их разнимают, и они выходят из могилы.
Гамлет. Ну что ж, я готов сражаться с ним за это, пока у меня будут
двигаться веки.
Королева. О сын мой, за что сражаться?
Гамлет. Я любил Офелию. Сорок тысяч братьев, соединив всю свою любовь,
не могли бы составить сумму моей любви! Что готов ты сделать ради нее?
Король. Ах, он безумен, Лаэрт!
Королева. Во имя любви божьей, пощадите его!
Гамлет. Черт возьми, покажи мне, что ты сделаешь! Будешь плакать?
Будешь сражаться? Будешь поститься? Будешь терзать себя? Будешь пить уксус,
съешь крокодила? {244} Все это могу сделать и я. Ты пришел сюда, чтобы выть?
Чтобы бросить мне вызов, прыгнуть в ее могилу? Похорони себя живьем вместе с
ней, я сделаю то же самое. И раз ты болтаешь о горах, пусть засыплют нас
миллионами акров земли, пока наш могильный холм не опалит своей главы о
пламенную сферу небес и пока по сравнению с ним Осса не покажется
бородавкой. Если ты хочешь говорить напыщенно, я сделаю это не хуже тебя.
Королева. Все это только от безумия. Вот так некоторое время он
находился во власти припадка. А затем, терпеливый, как голубка, пока
вылупливается из яиц пара ее покрытых золотистым пушком птенцов, он сидит,
поникнув, в молчании.
Гамлет. Послушайте, сэр. В чем причина, что вы так обходитесь со мной?
Я всегда любил вас... Но все это ни к чему: что бы ни делал сам Геркулес,
по-своему будет мяукать кошка, и каждая собака дождется своего дня {245}.
(Уходит.)
Король. Прошу вас, добрый Горацио, присмотрите за ним. (Горацио уходит.
Король обращается тихо к Лаэрту.) Найдите в себе силу потерпеть и вспомните
тот разговор, который мы вели прошлой ночью. Мы тотчас же пустим дело в
ход... (Королеве.) Добрая Гертруда, пошлите кого-нибудь присматривать за
вашим сыном. Над этой могилой будет воздвигнут живой памятник {246}. Вскоре
мы доживем до спокойного времени. А до тех пор будем действовать терпеливо.
(Уходит.)
Входят Гамлет и Горацио.
Гамлет. Довольно об этом... Теперь о другом. Вы помните все
обстоятельства?
Горацио. Помню ли я, милорд?
Гамлет. Сэр, в сердце моем происходит борьба, которая не давала мне
спать. Мне казалось, что мне хуже, чем мятежным матросам в кандалах.
Стремительно, - благословенна стремительность, и да будет известно, что
необдуманность иногда оказывает нам услугу там, где терпят неудачу наши
глубокие замыслы, и это должно убедить нас в том, что есть Провидение,
которое выполняет наши намерения, как бы небрежно мы их сами ни
осуществляли...
Горацио. Это несомненно.
Гамлет. Стремительно вышел я из своей каюты, накинул плащ моряка и в
темноте ощупью нашел дорогу к ним. Я сделал то, что хотел: выкрал у них
пакет с письмом, а затем вернулся в свою каюту. И здесь я решился, - так как
страх заставил меня позабыть все приличия, - распечатать высокое послание. И
в нем нашел я, Горацио, - о царственная подлость! - точный приказ,
уснащенный всевозможными доводами, касающимися благосостояния Дании и
Англии, и с изображением меня в виде - о ужас! - чудовищного пугала,
незамедлительно по прочтении, нет, не дав даже времени, чтобы наточить
топор, отрубить мне голову.
Горацио. Возможно ли?
Гамлет. Вот этот приказ. Прочти его на досуге. Но хочешь послушать, как
я затем поступил?
Горацио. Прошу вас.
Гамлет. Итак, опутанный сетями подлостей, не успел я обратиться с
предлогом к моему мозгу, как он начал свою игру. Я сел сочинил новый приказ,
написал его красивым почерком. Я некогда считал, как считают наши сановники,
вульгарным иметь хороший почерк и много трудился над тем, чтобы разучиться
писать красиво {247}. Но теперь, сэр, хороший почерк оказал мне верную
услугу {248}. Хочешь узнать, что я написал?
Горацио. Да, добрый милорд.
Гамлет. Серьезную и убедительную просьбу короля, поскольку король
Англии является его верным данником, поскольку между ними, как пальма,
должна процветать любовь и поскольку мир должен вечно носить свой венок из
колосьев пшеницы и является запятой между их взаимными дружескими чувствами,
- и тут следовали еще многие тяжеловесные сравнения {249}, - чтобы король
Англии, прочитав это письмо, без дальнейших размышлений предал носителей
письма немедленной смерти, не дав им времени для исповеди.
Горацио. Как было запечатано письмо?
Гамлет. И в этом помогло небо. У меня в кошельке был принадлежавший
моему отцу перстень с печатью, являющейся слепком с печати Датского
королевства. Я сложил свое письмо так, как было сложено письмо короля,
королеве.
Король. От Гамлета! Кто их привез?
Придворный. Матросы, милорд, - так мне сказали. Я их не видел. Эти
письма дал мне Клавдио. Он получил их от того, кто их привез.
Король. Лаэрт, я вам их прочитаю. (Придворному.) Оставьте нас.
Придворный уходит.
"Высокий и могущественный! Узнайте, что меня высадили нагим на берегу вашего
королевства. Завтра я буду просить разрешения предстать перед ваши
королевские очи. И тогда, испросив на то ваше согласие, я расскажу
обстоятельства моего внезапного и странного возвращения. Гамлет". Что это
значит? А остальные вернулись? Или это обман, а не правда?
Лаэрт. Вы узнаете руку?
Король. Это почерк Гамлета. "Нагим"! И в приписке он еще говорит
"один". Вы можете мне что-нибудь посоветовать?
Лаэрт. Я не знаю, что и думать, милорд. Но пусть приезжает! Болезнь
моего сердца согревается мыслью, что я доживу до того, чтобы сказать ему в
лицо: "Так сделал ты!" {228}
Король. Раз это так, Лаэрт, - но как же это могло случиться? И все-таки
ведь это случилось! - будете ли вы повиноваться мне?
Лаэрт. Да, милорд, но только, если вы не будете побуждать меня к
примирению.
Король. К твоему собственному миру и покою. Если он сейчас вернется,
прервав свое путешествие, и если он решит больше не предпринимать его, я
буду подстрекать его на дело, замысел которого созрел у меня и которое, как
бы он ни поступил, приведет его к гибели. Его смерть не подымет и ветерка
осуждения, и даже мать его оправдает подстроенное нами дело, назвав его
несчастным случаем.
Лаэрт. Милорд, я готов повиноваться. И тем охотнее, если вы устроите
так, что исполнителем дела буду я.
Король. Отлично. О вас много говорили с тех пор, как вы уехали, также и
в присутствии Гамлета, благодаря одному вашему качеству, которым вы, как
говорят, блистаете. Вся совокупность ваших достоинств не возбуждала в
Гамлете такой зависти, как то, что, с моей точки зрения, является наименее
существенным.
Лаэрт. Что это за достоинство, милорд?
Король. Оно как лента, украшающая шляпу юноши. И все же оно не лишено
пользы: ибо юности не менее к лицу легкий и небрежный наряд, который она
носит, чем зрелому возрасту опушенные соболем одежды, способствующие
здоровью и придающие важность. Тому назад два месяца здесь был один
джентльмен из Нормандии. Я видал французов и бывал на войне против них. Они
хорошо ездят верхом. Но возле этого щеголя было колдовство: он врос в седло
и заставлял своего коня проделывать такие шутки, как будто он составлял одно
тело с красивым животным. Он превзошел все, что я мог представить себе, и я
намного уступаю ему в уменье принимать разные обличил и строить уловки.
Лаэрт. Нормандец, не так ли?
Король. Нормандец.
Лаэрт. Клянусь жизнью, Ламор.
Король. Он самый.
Лаэрт. Я хорошо его знаю. Он - краса и слава всей страны.
Король. Он говорил о вас и восхвалял ваше искусство и мастерство в
фехтовании, в особенности на рапирах. Он даже воскликнул, что стоило бы
поглядеть на состязание, если бы нашелся для вас достойный соперник. Он
клялся, что фехтовальщики его народа ни быстротой движений, ни парированием
ударов, ни глазомером не могут сравниться с вами. Сэр, этот рассказ так
отравил Гамлета завистью, что он перестал что-либо делать и только желал и
просил, чтобы вы скорее приехали и сразились с ним.
Лаэрт. Ну, и что из этого, милорд?
Король. Лаэрт, ваш отец был дорог вам? Или вы Подобны лишь изображению
печали на картине, лицу без сердца?
Лаэрт. Почему вы это спрашиваете?
Король. Я не думаю, что вы не любили вашего отца, но я знаю, что любовь
рождается во времени, и я видел на убедительных примерах, что время
охлаждает ее искру и огонь. В самом пламени любви имеется нагар на фитиле,
который уменьшает пламя. И ничто не пребывает вечно в том же добром
качестве, ибо благо, становясь пресыщением, умирает от собственного избытка.
То, что мы хотим сделать, мы должны делать тогда, когда этого хотим. Ибо
"хотим" изменяется и подвержено стольким же охлаждениям и отсрочкам, сколько
есть на свете языков, рук, случайностей, и тогда "должны" становиться
подобным мучительному вздоху расточителя. Но коснемся самого чувствительного
места язвы. Гамлет возвращается. Что готовы вы предпринять, чтобы показать
себя сыном своего отца на деле, не только на словах?
Лаэрт. Перерезать ему горло в церкви.
Король. Действительно, не должно быть такого места, которое давало бы
убежище убийству. У мести не должно быть границ. Но, добрый Лаэрт, если вы
хотите это сделать, не выходите из своей комнаты. Когда Гамлет вернется, он
узнает, что вы здесь. Мы подошлем к нему людей, которые будут восхвалять
ваши совершенства и вдвойне приукрасят ту славу, которую создал вам этот
француз. И, наконец, мы сведем вас и побьемся об заклад. Он, по своей
беспечности, великодушию, не будет внимательно рассматривать рапир. Итак,
легко, с небольшой ловкостью рук вы сможете выбрать непритупленную рапиру и
в этом состязании рассчитаться с ним за вашего отца.
Лаэрт. Я так и сделаю. И с этой целью я смажу свою рапиру. Я купил у
знахаря снадобье столь смертельное, что если только окунуть в него нож и
ранить этим ножом до крови, не найдется такой искусно приготовленной
припарки, составленной из всех трав, имеющих целебную силу под луной {229},
которая смогла бы спасти человека от смерти, даже если он только оцарапан. Я
трону острие моей рапиры этой отравой, так что, если я хотя бы слегка его
задену, это станет смертью.
Король. Обдумаем все хорошенько. Взвесим, когда и какими средствами нам
удобнее всего осуществить наш замысел. Если он может потерпеть неудачу и
благодаря плохому исполнению наше намерение станет явным, лучше совсем не
пробовать. Поэтому к нашему замыслу нужно прибавить второй, который
выдержит, если первый лопнет при испытании. Постойте! Дайте мне подумать. Мы
устроим торжественный поединок между вами, двумя искусными фехтовальщиками.
Нашел! Когда во время поединка вам обоим станет жарко и захочется утолить
жажду, - нападайте яростней, чтобы добиться этого, - и когда он попросит
пить, у меня будет наготове кубок. И если он только пригубит его) - пусть
даже посчастливится ему избежать вашего ядовитого удара, - наш замысел
осуществится. Но, постойте, что за шум?
Входит королева.
Что случилось, милая королева?
Королева. Одна печаль следует по пятам за другой, так быстро идут они
чередою. Ваша сестра утонула, Лаэрт.
Лаэрт. Утонула? О, где?
Королева. Над ручьем наискось растет ива, которая отражает свои листья
в зеркальном потоке. Туда пришла она с причудливыми гирляндами из листков,
крапивы, маргариток и тех длинных пурпурных цветов, которым откровенные на
язык пастухи дают грубое название, а наши холодные девушки называют пальцами
мертвецов. Когда она взбиралась на иву, чтобы повесить на свисающие ветви
сплетенные ею венки из цветов и трав, завистливый сучок подломился и вместе
со своими трофеями из цветов она упала в плачущий ручей. Широко раскинулась
ее одежда" и некоторое время держала ее на воде, как русалку, и в это время
она пела отрывки старых песен, как человек, не сознающий своей беды, или как
существо, рожденное в водяной стихии и свыкшееся с ней. Но это могло
продолжаться недолго: пока ее одежда не отяжелела от воды и не потащила
несчастную от мелодичной песни к тенистой смерти.
Лаэрт. Увы, значит она утонула?
Королева. Утонула, утонула!
Лаэрт. И без того слишком много для тебя воды, бедная Офелия, и потому
я удержусь от слез. И все же мы не можем без этого обойтись: природа
соблюдает свой обычай, чтобы говорило чувство стыда. Когда я пролью слезы, я
перестану вести себя, как женщина. Прощайте, милорд. У меня на языке
пламенная речь, которая готова вспыхнуть, но эти глупые слезы гасят ее.
(Уходит.)
Король. Пойдем за ним, Гертруда. Какого труда мне стоило успокоить его
бешеный гнев! Теперь, боюсь, смерть Офелии снова возбудит его. Поэтому
последуем за ним.
Уходят.
Входят два комика-простака {230}.
Первый. Нужно ли хоронить по христианскому обычаю ту, которая
добровольно искала спасения души?
Второй. Да. И поэтому немедленно копай ей могилу. Следователь разбирал
ее дело и присудил ей христианское погребение.
Первый. Как же это возможно, если только она не утопилась при
самозащите?
Второй. Так уж решено следователем.
Первый. Тут, значит, "se offendendo" {231}. Иначе не может быть. Ведь
вот в чем вся штука: если я топлюсь преднамеренно, тут, значит, есть деяние.
А у деяния имеются три раздела: а именно - действовать, делать и совершать.
Итак, она утопилась преднамеренно.
Второй. Нет, послушай, друг могильщик...
Первый. Постой, дай сказать. Вот вода. А вот стоит человек. Хорошо.
Если человек идет к воде и топится, значит, хочет он этого или не хочет, он
сам идет. Заметь это. Но если вода идет к нему и топит его, это значит, что
он не топится. Итак, тот, кто не виноват в своей собственной смерти, не
сокращает своей собственной жизни.
Второй. Это что же - закон?
Первый. Ну да! Тот самый закон, по которому ведут следствие.
Второй. Хочешь знать правду? Не будь она дворянкой, ее бы не похоронили
по христианскому обряду.
Первый. Вот это ты верно сказал. Жаль, что знатные люди имеют в этом
мире право топиться и вешаться, - чего не имеют такие же, как они,
христиане... Ну, дай заступ. Нет более старинных дворян, чем садовники,
копатели канав и могильщики. Они продолжают профессию Адама.
Второй. Разве он был дворянином?
Первый. Он был первым, у которого был герб {232}.
Второй. Да что ты, у него не было герба.
Первый. Как, разве ты язычник? Как понимаешь ты писание? В писании
сказано: Адам обрабатывал землю. А как же он мог обрабатывать землю без рук?
Я тебе задам другой вопрос. Если ты мне не дашь правильного ответа, тогда
признай себя...
Второй. Валяй!
Первый. Кто строит крепче каменщика, корабельщика и плотника?
Второй. Тот, кто строит виселицы. Ибо это сооружение переживает тысячу
своих обитателей.
Первый. Мне нравится твое остроумие, честное слово. Виселица здесь
хорошо подходит. Но почему она хорошо подходит? Она хорошо подходит для тех,
кто дурно поступает, а ты дурно поступаешь, говоря, что виселица построена
крепче церкви. Итак, виселица хорошо подходит для тебя. Ну, еще попробуй.
Второй. Кто строит крепче каменщика, корабельщика и плотника?
Первый. Да, ответь мне на это и передохни.
Второй. Черт возьми, я могу ответить.
Первый. Ну?
Второй. Ей-богу, не могу.
Входят Гамлет и Горацио.
Первый. Не ломай себе головы, ибо глупый осел не пойдет быстрей, как
его ни бей. А когда тебе в следующий раз зададут этот вопрос, отвечай:
могильщик. Дома, которые он строит, стоят до Страшного суда. Ступай сходи к
Иохану {233} и принеси мне кувшин вина.
Второй комик уходит.
(Поет.) "В юности, когда я любил, любил, мне казалось очень сладким
сокращать - ох! - время заба-а-а-вой, - ох! {234} - мне казалось, что
не-е-ету ниче-е-го лучшего".
Гамлет. Неужели этот малый не чувствует того, что делает: он поет,
копая могилу?
Горацио. Привычка развила в нем это легкое отношение.
Гамлет. Да, это так: рука, мало знакомая с трудом, обладает более
изощренной чувствительностью.
Первый комик (поет). "Но старость подошла ко мне крадущимся шагом,
забрала меня в когти и довезла до берега, как будто я никогда не был
молодым". (Выбрасывает череп.)
Гамлет. У этого черепа был язык, и он мог петь. Этот плут швырнул его
на землю, как будто та челюсть, которой Каин совершил первое убийство! Это,
может быть, башка политика, которой теперь играет этот осел, а некогда он
обманывал самого бога, - разве не может быть?
Горацио. Возможно, милорд.
Гамлет. Или придворного, который, быть может, говорил: "Доброе утро,
любезнейший милорд! Как поживаешь, добрый милорд?" А этот, может быть,
милорд такой-то, который хвалил коня милорда такого-то. Когда хотел его
выпросить, - ведь это возможно?
Горацио. Да, милорд.
Гамлет. Ну, конечно, так. А теперь он принадлежит миледи Червоточине и
заступ могильщика бьет его по морде. Это удивительное превращение; если бы
только мы умели его наблюдать! Неужели стоило воспитывать эти кости лишь для
того, чтобы играть ими в кегли? Мои кости ноют при одной мысли об этом.
Первый комик (поет). "Кирка и заступ, заступ, а также саван, - ох! -
вырытая в глине яма подходит для такого гостя". (Выбрасывает череп.)
Гамлет. Вот еще череп. Почему ему не быть черепом юриста? Где теперь
его казуистика, увертки, казусы, толкования владельческих прав и все его
проделки? Почему он терпит, чтобы грубый парень бил его по башке грязным
заступом, и не скажет ему, что он совершает преступление действием? Гм... А
этот малый мог быть в свое время крупным скупщиком земли и знатоком актов по
закладу земельной собственности, расписок в получении денег, неустоек,
двойных поручительств и возмещений убытков. Неужели в том только и состоит
итог собранных им неустоек и возмещение всех его возмещений, что
исключительная голова его полна исключительной грязи? Неужели его поручители
не хотят больше поручиться за приобретенную в двойных сделках землю, кроме
той, которая по размерам не больше, чем акт о сделке. Самые документы о
переходе земли в его собственность едва ли уместятся в этом ящике. И неужели
даже его наследник не получит больше, а?
Горацио. Ни на йоту больше, милорд.
Гамлет. Ведь пергамент делают из овечьей кожи?
Горацио. Да, милорд, а также из телячьей кожи.
Гамлет. Овцы и телята те, кто ищет в этом обеспечения. Я поговорю с
этим малым. Чья это могила, парень?
Первый комик. Моя, сэр. (Поет.) "Ох, вырытая в глине яма подходит для
такого гостя".
Гамлет. Да, я думаю, что она твоя, раз ты находишься в ней {235}.
Первый комик. Вы находитесь не в ней, а поэтому она не ваша. Что
касается меня, - я не вру, находясь в ней, и все-таки она моя.
Гамлет. Ты врешь, находясь в ней и говоря, что она твоя; она для
мертвых, а не для живых, поэтому ты врешь.
Первый комик. Это живая ложь, сэр: она снова перейдет с меня на вас.
Гамлет. Для кого ты роешь эту могилу?
Первый комик. Не для мужчины, сэр.
Гамлет. Для какой женщины в таком случае?
Первый комик. И не для женщины.
Гамлет. Кто же будет похоронен в ней?
Первый комик. Та, что была женщиной, сэр. Но, мир душе ее, - она уже
умерла.
Гамлет. Как уверен в себе этот малый! Нам приходится точно выбирать
слова, иначе нас погубит двусмыслица. Клянусь богом, Горацио, я замечаю это
за последние три года: наше время стало до того острым, что носок башмака
крестьянина приблизился к пятке придворного и натирает на ней ссадину. Как
давно ты работаешь могильщиком?
Первый комик. Из всех дней в году я взялся за это дело как раз в тот
день, когда наш покойный король Гамлет победил Фортинбраса.
Гамлет. А когда это было?
Первый комик. Разве вы не знаете? Да это скажет каждый дурак. Это было
в тот самый день, когда родился молодой Гамлет. Тот самый, который сошел с
ума и которого послали в Англию.
Гамлет. Но почему же его послали в Англию?
Первый комик. Да потому, что он сошел с ума. Он там выздоровеет. А если
и нет, то там это неважно.
Гамлет. Почему?
Первый комик. Там этого не заметят. Там все такие же сумасшедшие, как и
он.
Гамлет. А как же он сошел с ума?
Первый комик. Говорят, очень странным образом.
Гамлет. Как это "странным образом"?
Первый комик. Да так, потеряв рассудок.
Гамлет. На какой почве?
Первый комик. Как на какой? На здешней, на датской. Я служу здесь
могильщиком, подмастерьем и мастером тридцать лет.
Гамлет. Как долго может пролежать человек в земле, прежде чем сгниет?
Первый комик. Да если он не сгнил еще до смерти, - а теперь у нас много
сифилитических мертвецов, которым трудно дотянуть и до погребенья, - человек
может пролежать в земле лет восемь или девять. Дубильщик пролежит девять
лет.
Гамлет. Почему же он пролежит больше всех?
Первый комик. Да как же, сэр, его кожа настолько продубилась от его
ремесла, что она долгое время не пропускает воды. А вода - сильно
действующий разложитель этих паршивых трупов. Вот череп: этот череп пролежал
в земле двадцать три года.
Гамлет. Чей он?
Первый комик. Паршивого сумасшедшего парня. Как вы думаете, чей?
Гамлет. Нет, не знаю.
Первый комик. Чтоб чума его пробрала, сумасшедшего плута! Он однажды
вылил мне на голову бутылку рейнского вина. Этот череп, сэр, принадлежал
Йорику, королевскому шуту.
Гамлет. Этот?
Первый комик. Этот самый.
Гамлет. Дай посмотреть. (Берет череп.) Увы, бедный Йорик! Я знал его,
Горацио. Этот малый был бесконечно изобретателен в шутках, он обладал
превосходной фантазией. Он носил меня на спине тысячу раз. А теперь, как
претит это моему воображению! Меня мутит, когда я гляжу на него. Здесь были
губы, которые я целовал так часто. Где теперь твои шутки? Твои прыжки? Твои
песни? Твои вспышки веселости, от которых, бывало, все сидевшие за столом
заливались от хохота. Разве не осталось ни одной шутки, чтобы поиздеваться
над собственным оскалом? Что же, совсем приуныл? Ступай в комнату знатной
дамы {236} и скажи ей, пусть покроет лицо краской толщиной в дюйм, - все
равно она будет такой. Пусть она посмеется над этим. Прошу тебя, Горацио,
скажи мне одну вещь.
Горацио. Что такое, милорд?
Гамлет. Думаешь ли ты, что у Александра был такой же вид в земле?
Горацио. Точно такой.
Гамлет. И от него так же пахло? Фу! (Кладет череп {237}.)
Горацио. Точно так же, милорд.
Гамлет. На какое низкое употребление мы можем пойти, Горацио! Почему бы
воображению не проследить за прахом Александра, пока он не окажется затычкой
в бочке?
Горацио. Рассматривать дело так, значило бы рассматривать его уж
слишком подробно.
Гамлет. Нисколько, честное слово! Почему бы не проследить за ним, не
преувеличивая и следуя вероятности, примерно так: Александр умер, Александра
похоронили, Александр превратился в прах; прах - земля, из земли мы делаем
замазку; почему бы из той замазки, в которую он превратился, не сделать
затычки для пивной бочки?
"Властительный Цезарь, мертвый и превратившийся в глину, может заткнуть
дыру, чтобы не было сквозняка. Ах, подумать только, что та самая земля,
которая держала весь мир в страхе, чинит стену от зимней стужи!" Но, тише,
тише! Отойдем в сторону. Сюда идет король.
Входит священник {238}, за ним несут гроб с телом Офелии; входят король,
королева, Лаэрт и свита.
Королева, придворные... Кого это они провожают в могилу? И с такими
сокращенными обрядами {239}. Это означает, что тот, кого они провожают в
могилу, отчаянной рукой лишил себя жизни. Это кто-нибудь из знатных.
Спрячемся и будем наблюдать.
Лаэрт. Какие еще будут обряды?
Гамлет. Это Лаэрт, весьма благородный юноша. Наблюдай!
Лаэрт. Какие еще будут обряды?
Священник. Мы исполнили все те обряды на ее похоронах, какие разрешает
церковный устав. Смерть ее сомнительна. Если бы верховный приказ {240} не
оказался сильнее церковных правил, она лежала бы в неосвященной земле до
трубы Страшного суда; вместо благородных молитв ее забросали бы черепками,
кремнями, камешками {241}. Но, как полагается при погребении девушки, нам
разрешили украсить церковь гирляндами и бросать в ее могилу цветы, а также
похоронить ее с колокольным звоном на кладбище.
Лаэрт. Больше не будет обрядов?
Священник. Нет, не будет. Мы осквернили бы погребальную службу, если бы
пропели над ней Реквием и другие молитвы о вечном покое, как над теми, кто
почил в мире.
Лаэрт. Опустите ее в землю. И пусть из ее прекрасного и неоскверненного
тела вырастут весной фиалки. Говорю тебе, подлый поп: моя сестра будет
ангелом и будет прислуживать богу, когда ты будешь выть в аду.
Гамлет. Как! Прекрасная Офелия!
Королева. Сладостное сладостной. (Бросает цветы в могилу.) Прощай! Я
надеялась, что ты будешь женой моего Гамлета. Я думала, что постелю тебе
брачное ложе, сладостная девушка, а не посыплю цветами твою могилу.
Лаэрт. О тройное горе! Пади трижды десять раз на проклятую голову того,
чей злостный поступок лишил тебя твоего ясного ума. Подождите засыпать
землей, дайте еще раз ее обнять. (Прыгает в могилу.) Теперь громоздите прах
на живых и мертвых, пока эта долина не превратится в гору, которая будет
выше Пелиона и поднебесной главы синего Олимпа.
Гамлет (выступает вперед). Кто это, чье горе так громогласно? И чья
печальная речь зачаровывает блуждающие звезды и заставляет их остановиться,
как пораженных изумлением слушателей? Я здесь, Гамлет, король Дании {242}.
(Прыгает в могилу {243}.)
Лаэрт. Пусть дьявол возьмет твою душу!
Гамлет. Ты плохо молишься. Прошу тебя, убери пальцы с моего горла. Хотя
я и не подвержен вспышкам внезапного гнева, однако во мне есть нечто
опасное, чего тебе благоразумнее остерегаться. Прочь руки!
Король. Разнимите их!
Королева. Гамлет! Гамлет!
Все. Господа...
Горацио. Добрый милорд, успокойтесь!
Их разнимают, и они выходят из могилы.
Гамлет. Ну что ж, я готов сражаться с ним за это, пока у меня будут
двигаться веки.
Королева. О сын мой, за что сражаться?
Гамлет. Я любил Офелию. Сорок тысяч братьев, соединив всю свою любовь,
не могли бы составить сумму моей любви! Что готов ты сделать ради нее?
Король. Ах, он безумен, Лаэрт!
Королева. Во имя любви божьей, пощадите его!
Гамлет. Черт возьми, покажи мне, что ты сделаешь! Будешь плакать?
Будешь сражаться? Будешь поститься? Будешь терзать себя? Будешь пить уксус,
съешь крокодила? {244} Все это могу сделать и я. Ты пришел сюда, чтобы выть?
Чтобы бросить мне вызов, прыгнуть в ее могилу? Похорони себя живьем вместе с
ней, я сделаю то же самое. И раз ты болтаешь о горах, пусть засыплют нас
миллионами акров земли, пока наш могильный холм не опалит своей главы о
пламенную сферу небес и пока по сравнению с ним Осса не покажется
бородавкой. Если ты хочешь говорить напыщенно, я сделаю это не хуже тебя.
Королева. Все это только от безумия. Вот так некоторое время он
находился во власти припадка. А затем, терпеливый, как голубка, пока
вылупливается из яиц пара ее покрытых золотистым пушком птенцов, он сидит,
поникнув, в молчании.
Гамлет. Послушайте, сэр. В чем причина, что вы так обходитесь со мной?
Я всегда любил вас... Но все это ни к чему: что бы ни делал сам Геркулес,
по-своему будет мяукать кошка, и каждая собака дождется своего дня {245}.
(Уходит.)
Король. Прошу вас, добрый Горацио, присмотрите за ним. (Горацио уходит.
Король обращается тихо к Лаэрту.) Найдите в себе силу потерпеть и вспомните
тот разговор, который мы вели прошлой ночью. Мы тотчас же пустим дело в
ход... (Королеве.) Добрая Гертруда, пошлите кого-нибудь присматривать за
вашим сыном. Над этой могилой будет воздвигнут живой памятник {246}. Вскоре
мы доживем до спокойного времени. А до тех пор будем действовать терпеливо.
(Уходит.)
Входят Гамлет и Горацио.
Гамлет. Довольно об этом... Теперь о другом. Вы помните все
обстоятельства?
Горацио. Помню ли я, милорд?
Гамлет. Сэр, в сердце моем происходит борьба, которая не давала мне
спать. Мне казалось, что мне хуже, чем мятежным матросам в кандалах.
Стремительно, - благословенна стремительность, и да будет известно, что
необдуманность иногда оказывает нам услугу там, где терпят неудачу наши
глубокие замыслы, и это должно убедить нас в том, что есть Провидение,
которое выполняет наши намерения, как бы небрежно мы их сами ни
осуществляли...
Горацио. Это несомненно.
Гамлет. Стремительно вышел я из своей каюты, накинул плащ моряка и в
темноте ощупью нашел дорогу к ним. Я сделал то, что хотел: выкрал у них
пакет с письмом, а затем вернулся в свою каюту. И здесь я решился, - так как
страх заставил меня позабыть все приличия, - распечатать высокое послание. И
в нем нашел я, Горацио, - о царственная подлость! - точный приказ,
уснащенный всевозможными доводами, касающимися благосостояния Дании и
Англии, и с изображением меня в виде - о ужас! - чудовищного пугала,
незамедлительно по прочтении, нет, не дав даже времени, чтобы наточить
топор, отрубить мне голову.
Горацио. Возможно ли?
Гамлет. Вот этот приказ. Прочти его на досуге. Но хочешь послушать, как
я затем поступил?
Горацио. Прошу вас.
Гамлет. Итак, опутанный сетями подлостей, не успел я обратиться с
предлогом к моему мозгу, как он начал свою игру. Я сел сочинил новый приказ,
написал его красивым почерком. Я некогда считал, как считают наши сановники,
вульгарным иметь хороший почерк и много трудился над тем, чтобы разучиться
писать красиво {247}. Но теперь, сэр, хороший почерк оказал мне верную
услугу {248}. Хочешь узнать, что я написал?
Горацио. Да, добрый милорд.
Гамлет. Серьезную и убедительную просьбу короля, поскольку король
Англии является его верным данником, поскольку между ними, как пальма,
должна процветать любовь и поскольку мир должен вечно носить свой венок из
колосьев пшеницы и является запятой между их взаимными дружескими чувствами,
- и тут следовали еще многие тяжеловесные сравнения {249}, - чтобы король
Англии, прочитав это письмо, без дальнейших размышлений предал носителей
письма немедленной смерти, не дав им времени для исповеди.
Горацио. Как было запечатано письмо?
Гамлет. И в этом помогло небо. У меня в кошельке был принадлежавший
моему отцу перстень с печатью, являющейся слепком с печати Датского
королевства. Я сложил свое письмо так, как было сложено письмо короля,