Страница:
Ведь это возможно.
Несмотря на почти непреодолимые трудности, если ему удастся еще немного продержаться, он наверняка сможет сам предпринять какие-то шаги, и пусть тогда другие бросаются врассыпную, ища, где бы укрыться. Над ним больше не довлеет обязательство все доказывать, подкреплять свидетельствами. Его теперь можно назвать Колумбом дневного света, исследователем еще не нанесенных на карту морей. Кто поставит под сомнение факты, которые он представит? Если убийца может убрать или подбросить улики, почему бы и ему не сделать то же самое? А тот, кто попытается разоблачить его, своим знанием сам выдаст свое участие в преступлении.
Игра-то, оказывается, совсем простая. Пройдясь по этой шахматной доске и увидев, как тут ходят, он понял, как неуклюжи и невежественны игроки, как примитивно они на все смотрят, как тут все подчинено тактике страха.
Он сделал над собой усилие и еще раз взглянул на солнце. Все-таки это тот мир, в котором он будет когда-нибудь жить, он научится не бояться его!
Дневное светило снова, казалось, двинуло против него всю свою мощь, но на этот раз он мужественно встретил его лучи, правда, сердце сжалось, а все внутренности скрутило. Эта штука, пожалуй, похожа на брюхо очень больной желтой медузы с лиловатыми щупальцами. Унижая солнце такими мыслями, он чувствовал некоторое облегчение. Неужели эта жизнь, как он ее помнил, и впрямь прекрасна: с прелестным мягким теплом, летним ветерком, плывущими по воздуху летучками чертополоха, стройным жужжанием стрекоз – мир, в котором детишки беззаботно прыгают со скакалкой и безмятежно бродят влюбленные? Или реальность – это то, что он видит сейчас? Может быть, какая-то удивительная напасть страшным образом преобразила его зрение, открыв грубую правду этого мира, спрятанную от глаз смертных? Сможет ли он когда-нибудь снова воспринимать все, как прежде? Он устремил взгляд за вершину холма, за долину и горы, стараясь преодолеть страх, рассмотреть хоть крупицу красоты в этом тошнотворно-бледном небе и диком сочетании облаков и солнца – и видя лишь картины, которые могли быть порождены слабоумием или кошмаром. Но перед тем, как отвернуться, на какой-то миг, на летучую секунду, едва замеченную им сквозь паническую дрожь и лихорадку отвращения, он вдруг словно оказался – нет, не во вселенной своего детства, где спокойно и ясно светило теплое золотое солнце, но в мире, который мог существовать в начале начал, и увидел в ослепительном свете и неистовстве первобытное совершенство: там багровое солнце струило вниз смертоносные лучи, гигантские папоротники поднимались на фоне облаков с розовато-лиловым, медно-красным и золотым отливом, в травах кипела и бурлила жизнь микроскопических существ, летели ядовитые бабочки, каждая величиной с птицу, ползли жуки размером с крысу, небо распарывали пронзительные крики крылатых рептилий, кошмарные иглозубые твари спаривались с кровожадным неистовством, а где-то в глубине бескрайнего леса вскинуло голову какое-то новое исполинское чудовище и, потрясенное, сбитое с толку, испустило – как и Бехайм – жуткий вопль, и он вспомнил, что он сам – один из самых страшных мира сего, и тогда ужас его покинул.
ГЛАВА 15
Несмотря на почти непреодолимые трудности, если ему удастся еще немного продержаться, он наверняка сможет сам предпринять какие-то шаги, и пусть тогда другие бросаются врассыпную, ища, где бы укрыться. Над ним больше не довлеет обязательство все доказывать, подкреплять свидетельствами. Его теперь можно назвать Колумбом дневного света, исследователем еще не нанесенных на карту морей. Кто поставит под сомнение факты, которые он представит? Если убийца может убрать или подбросить улики, почему бы и ему не сделать то же самое? А тот, кто попытается разоблачить его, своим знанием сам выдаст свое участие в преступлении.
Игра-то, оказывается, совсем простая. Пройдясь по этой шахматной доске и увидев, как тут ходят, он понял, как неуклюжи и невежественны игроки, как примитивно они на все смотрят, как тут все подчинено тактике страха.
Он сделал над собой усилие и еще раз взглянул на солнце. Все-таки это тот мир, в котором он будет когда-нибудь жить, он научится не бояться его!
Дневное светило снова, казалось, двинуло против него всю свою мощь, но на этот раз он мужественно встретил его лучи, правда, сердце сжалось, а все внутренности скрутило. Эта штука, пожалуй, похожа на брюхо очень больной желтой медузы с лиловатыми щупальцами. Унижая солнце такими мыслями, он чувствовал некоторое облегчение. Неужели эта жизнь, как он ее помнил, и впрямь прекрасна: с прелестным мягким теплом, летним ветерком, плывущими по воздуху летучками чертополоха, стройным жужжанием стрекоз – мир, в котором детишки беззаботно прыгают со скакалкой и безмятежно бродят влюбленные? Или реальность – это то, что он видит сейчас? Может быть, какая-то удивительная напасть страшным образом преобразила его зрение, открыв грубую правду этого мира, спрятанную от глаз смертных? Сможет ли он когда-нибудь снова воспринимать все, как прежде? Он устремил взгляд за вершину холма, за долину и горы, стараясь преодолеть страх, рассмотреть хоть крупицу красоты в этом тошнотворно-бледном небе и диком сочетании облаков и солнца – и видя лишь картины, которые могли быть порождены слабоумием или кошмаром. Но перед тем, как отвернуться, на какой-то миг, на летучую секунду, едва замеченную им сквозь паническую дрожь и лихорадку отвращения, он вдруг словно оказался – нет, не во вселенной своего детства, где спокойно и ясно светило теплое золотое солнце, но в мире, который мог существовать в начале начал, и увидел в ослепительном свете и неистовстве первобытное совершенство: там багровое солнце струило вниз смертоносные лучи, гигантские папоротники поднимались на фоне облаков с розовато-лиловым, медно-красным и золотым отливом, в травах кипела и бурлила жизнь микроскопических существ, летели ядовитые бабочки, каждая величиной с птицу, ползли жуки размером с крысу, небо распарывали пронзительные крики крылатых рептилий, кошмарные иглозубые твари спаривались с кровожадным неистовством, а где-то в глубине бескрайнего леса вскинуло голову какое-то новое исполинское чудовище и, потрясенное, сбитое с толку, испустило – как и Бехайм – жуткий вопль, и он вспомнил, что он сам – один из самых страшных мира сего, и тогда ужас его покинул.
ГЛАВА 15
Почти час ушел у Бехайма на то, чтобы вернуться по своим следам к выходу из тоннеля, где они с Жизелью встретили Влада. Сначала он шел ощупью, но чем дальше, тем увереннее – теперь его больше не захватят врасплох. Он готов к разным неожиданностям, и сброд, обитающий в дальних закоулках замка, ему больше не страшен. Где-то далеко время от времени дико вскрикивали и хохотали. Уже у самого входа в тоннель, бросив взгляд налево, в боковой проход, он заметил на стене блики от пламени факела. Он пошел на свет и скоро свернул еще раз, в коридор, в дальнем конце которого подрагивало сияющее красное пятно. До него донеслись людской гомон и аромат крови. Там собралось, пожалуй, человек тридцать, решил он. Если все они заодно – довольно грозная сила. Но его этим не остановить, им движут страстное желание отомстить Владу и надежда найти Жизель.
Он дошел до приоткрытой массивной двери из дубовых плит, обшитых железными полосами, из-за которой и шел свет. Это был вход в очень узкую комнату, похожую на непомерно вытянутый чулан, длиной метров двадцать, с высоким сводчатым потолком, освещенную факелами, вставленными в чугунные держатели. Помещение было вырублено в породе, служившей замку фундаментом, стены из блестящего монолитного черного камня украшали яркие цветные пародийные изображения бледных, как скелеты, людей, почти мертвецов – с жестокими пунцовыми губами, длинными до нелепости руками и ногами и преувеличенно крупными клыками. Карикатурные злодеи, каждый почти пятиметрового роста, стояли в угрожающих позах. Рисунки были выполнены столь правдоподобно, что, казалось, персонажи вот-вот оживут, сойдут со стен и, сохраняя двухмерность, предадутся кровавой оргии.
В комнате оказалось не так много народу, как ожидал Бехайм: всего около дюжины, и все в плащах с капюшонами, как у Влада. Большинство сгрудилось вокруг Жизели – обнаженной, прикованной к стене. По всей видимости, она находилась в беспамятстве, огонь факела окрашивал ее кожу в оранжевый цвет. Бедра и руки были обезображены свежими кровоподтеками. Влад стоял рядом с ней, капюшон его был отброшен назад. Он разговаривал с седовласой толстухой и то и дело небрежно прикасался к Жизели – то к плечу, то к ноге. Наверное, что-то на ней показывает, решил Бехайм. Когда губы Влада растягивались в улыбке, зубы его сверкали неестественным блеском, и это усиливало сходство его бородатого лица с крысиной мордой. Еще несколько человек слонялись без дела, рассматривая настенную живопись и время от времени бросая взгляды на Жизель, как будто в ожидании какого-то события. Бехайм с опаской косился на факелы, он понимал: если придется действовать, то только очень быстро, не дав успеть начать то, что тут затевалось.
Послышались чьи-то шаги. Кто-то быстро шел к комнате по коридору.
Откуда-то совсем издалека, из лабиринта коридоров, донесся смех.
Бехайм распластался вдоль стены и, когда с ним поравнялся дородный детина в плаще, схватил его сзади и резким движением свернул шею, закрыв ему рот ладонью, чтобы не услышали крика. Он оттащил тело в темноту, в нишу, возможно когда-то служившую постом для часового, снял с него плащ и, стараясь не обращать внимания на вонь, надел через голову на себя. Он поправлял капюшон, чтобы закрыть лицо, когда мимо него, оживленно болтая, широким шагом прошли еще двое и вошли в комнату. Бехайм стоял, вслушиваясь. Выждав еще несколько минут и убедившись, что опаздывающих больше нет, он вошел сам. Кругом потрескивали огоньки, воздух густо смердел кровью.
От его мягкости к смертным не осталось и следа. Он чувствовал лишь гнев и презрение. Он шел меж ними и видел из-под капюшона рябые рожи, мутные глаза, разверстые рты. Некоторые участники сборища щеголяли самодельными клыками – кривыми, грубо сработанными металлическими колпачками, которые они приделали себе к зубам. Вот обезьяны! Семью изображают. Его отвращение усилилось. Они чем-то возбуждены. Что-то приятно щекочет им нервы. Предвкушают какую-то кровавую потеху. Может быть, на свой простецкий манер подражают Сцеживанию? И в этом возбуждении вся их хитрость, позволявшая им до сих пор оставаться в живых, теперь утонула под толщей извращенного сладострастия. А он-то боялся, что его сразу узнают, что ему придется драться, не успев подготовиться. Но они ничего не заметили. Даже овцы были бы внимательнее, цыплята скорее заподозрили бы опасность.
Он встал за двумя бродягами позади толпы, метрах в шести от Жизели. Ее приковали так, что голова пришлась прямо на промежность одного из огромных бледных карикатурных изображений на стене, как будто художник остроумно изобразил лобок в виде ее лица и волос. Она стонала, пыталась поднять голову, но ей никак это не удавалось. Чем-нибудь опоили, подумал он. Увидев с близкого расстояния, как сильно она была избита, представив себе, что они могли с ней сотворить, он готов был убить их. Как воняет от этих тварей! Их кровь – поганая жижа, что пропитывает падаль; их кости – черные жерди, на которых держится жилистая ядовитая тухлятина. Это скоты, звери, способные только на самые грубые чувства, примитивнейшие суждения.
Влад повернулся к Жизели. По толпе пробежал шелест и шепот, и сразу все смолкло. Он что-то тихо сказал ей, ударил ее ладонью. Веки ее затрепетали, но так и остались опущенными. Влад осклабился зрителям и пожал плечами. Своими замашками он напомнил Бехайму третьеразрядного шута-фокусника, развлекавшего иногда публику в антрактах в «Опера-Комик». К зубам Влада тоже была приделана пара железных клыков; изображая свирепость, он щелкнул ими и устрашающе зашипел. Публика захихикала, несколько женщин отпрянули в притворном ужасе. Он снова повернулся к Жизели, погладил ее по бедрам, как любовник, и тут, еще раз оскалившись и бросив косой взгляд на собравшихся зевак, впился фальшивыми клыками ей в шею. Она напряглась, ее пальцы растопырились, но в себя она не пришла. Сквозь губы просочилась струйка прелестной крови цвета красного вина, стекла по шее на грудь.
Боясь за нее, но больше задетый тем, что кто-то покусился на его собственность, Бехайм приобнял, будто бы по-дружески, двух отщепенцев, стоявших перед ним. Они оглянулись в недоумении, и тогда он сильнее надавил локтями на их шеи. Раздался хруст, словно колеса телеги покатились по гравию, глубоко его вминая: это нижние позвонки размалывались о кость, как о камень. Он не сводил с них свирепого взгляда: пусть в последние мгновения жизни они поймут, что такое его ненависть. Они, как кролики, трепетали в тисках его объятий. Крутанувшись по инерции дальше влево, лишенная теперь жесткой связи с туловищем, голова одного из них совершила почти полный поворот назад, и глаза его, уткнувшись в последнее, что им суждено было увидеть, – угол потолка справа, закатились.
Бехайм отшвырнул тела и стал лицом к лицу с остальными, отступившими и сгрудившимися по обе стороны от Влада и Жизели. Помещение было столь узким – еще пара шагов, и стен можно было бы коснуться распростертыми руками, – что у них не было ни малейшей надежды уйти от него. Они жались друг к другу, сбившись в две кучки и поскуливая, омерзительные, как скопище безымянных тараканов. Где-то под спудом мыслей мелькнуло: а они ведь люди, хоть и жалкие, и не слишком-то по природе своей отличаются от него. Но до этого ему сейчас было столько же дела, сколько человеку, собравшемуся поджечь дом вместе с его спящими обитателями и уже запалившему спичку, есть дела до законов возгорания. В эту минуту он знал лишь одно: перед ним враги и им не может быть пощады. Он перерос их во всем, и прежде всего в изощренности и размахе чувств: его ярость уже вряд ли можно было описать понятными человеку словами, это была какая-то новая разновидность гнева – в его мозгу, как огонь под стеклом керосиновой лампы, бушевало чудовищное пламя. И так величественно, так захватывающе звучала эта симфония чувств, что ему едва хватало сил сдерживать ее. Он представил себе, каким его видят они, вспомнил госпожу Долорес – должно быть, у него сейчас так же широко растянуты губы, между клыками повисла слюна. И он возгордился, выдохнул, зашипел – пусть страх коварной поступью войдет в глубины их душ, пусть почувствуют всю боль, что ждет их; вот сейчас они не выдержат и от отчаяния бросятся на него.
Наконец один из них, крупный, пузатый, с землистым цветом лица, решился. Он выхватил из кольца на стене факел и, со свистом размахивая им, рассыпая грозди искр, двинулся на Бехайма. Тот выбил факел у него из рук, вцепился ему в горло и привлек к себе. Как ни странно, пузатый вдруг обмяк. Глаза его изучали лицо Бехайма с невинным и благоговейным любопытством: так младенец силится рассмотреть смутную фигуру, наклонившуюся над кроваткой. Бехайм остро, как никогда, почувствовал близость человека. Казалось, сущность того клубится вокруг, как подымающийся туман – сырой, неспокойный, полный стылых и вязких тайн. Наружности он был вполне обыкновенной: баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни.
Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти.
В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече.
– Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя.
– Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной?
Все молчали.
– Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света.
– Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа.
Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела.
– Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то.
– Откуда ты знаешь?
– Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется.
Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно.
– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он.
– Паулина.
– Кто тебе это рассказал, Паулина?
Она показала на труп долговязого:
– Он, мой господин. И еще один человек, его тут нет.
– А больше они тебе ничего не поведали?
– Только то, что тот мужчина был очень высокий. И что на нем была шляпа с широкими полями и очки с темными стеклами. Ему тело было нужно.
– Тело?
– Да, господин. Давеча утром с верхних этажей замка выпала старушка.
Утром, отметил про себя Бехайм. Если бы это слово употребил кто-нибудь из Семьи, оно могло означать любое время после полуночи. Но в устах смертной – не относится ли оно только к светлому времени суток до полудня?
– После восхода солнца, – произнес он вслух. – Она свалилась после восхода солнца?
– Да, господин.
– А еще этого мужчину кто-нибудь видел?
Все в один голос отрицательно забубнили.
– Мой господин, – заговорил Влад. – Только позвольте мне, и я направлю своих людей по всему замку и опрошу...
Бехайм переместил руку Владу на горло, стиснул его, и тот замолчал, задыхаясь.
Очки с темными стеклами. Широкополая шляпа. Значит, кто бы это ни был, ему не впервой разгуливать при дневном свете, он знает, как защититься. Может быть, это Фелипе искал тело служанки Золотистой, беспокоясь, как бы на нем не осталось каких-нибудь улик, которые могли его выдать. Нет, вряд ли. Если бы Фелипе убил Золотистую, он бы этим похвастался, когда издевался над Бехаймом. Молчать, хранить тайну, отказать себе в возможности позлорадствовать – это совсем не в его духе. Нет, это был не Фелипе.
К тому же Фелипе никак нельзя было назвать высоким.
А вот Александра, вся сплетенная из секретов, – высокая, и она способна на такой тонкий обман.
Что именно двигало ею, все еще оставалось для него загадкой, но, учитывая честолюбие, которое приписывала ей молва, ее знакомство с Фелипе и Долорес и те страсти, которые разгорелись вокруг предполагаемого переезда Семьи на Восток, можно было найти множество мотивов. В свете того, что он теперь знал, вмешательство Александры в его расследование и в его жизнь выглядело весьма вероятным – не важно, сыграл тут или нет свою роль союз с Агенором.
Могла ли она убить Золотистую?
Было бы глупо в этом сомневаться, решил Бехайм. В конце концов, кто в Семье не способен на злодейство? Правда, он успел, пусть совсем немного, узнать Александру, и ему трудно было представить себе, что она склонна к такой жестокости, о которой свидетельствовало изуродованное тело Золотистой. Но разве логика тут что-нибудь значит? Он имеет дело с душевнобольными, чьей природой руководят потребность в ничем не сдерживаемом зверстве и безудержная духовная порочность. Даже самые здравомыслящие из них заражены безумием, и хотя ничего нельзя было сказать наверняка, он был уже почти убежден в том, что Александра – та, кого он ищет. Ведь она дала ему понять, что участвует в этом деле исключительно в корыстных целях. Он вспомнил, как она предсказывала ему, что Семья будет использовать его как пешку – и эти ее слова граничили с саморазоблачением. Да, на короткое время он с ней сблизился – но кто знает, что все это значило? Может быть, там и была доля настоящего чувства, но по большому счету это было всего лишь частью игры, в которой, возможно, и ему захотелось принять участие. То, что он позволил себе поддаться страсти к ней в то время, когда на карту поставлено все, могло свидетельствовать о его собственном безумии, выплеске бессознательного желания поиграть со смертью. Нужно немедля проверить это предположение, решил он. Если о гибели Фелипе и Долорес еще не стало известно – какова вероятность этого, остается только догадываться, – он еще может попробовать найти убедительные доказательства. Если его догадка подтвердится, у него остается надежда на спасение. Если нет – плачевные последствия не заставят себя ждать.
– Послушайте, – обратился он к группке оставшихся в живых. – Некоторым из вас дорого обошелся опрометчивый поступок этого типа. – Он снова встряхнул Влада. – Думаете, справитесь со мной – тогда хватайте факелы, и вперед, на меня! Но если вы хотите уцелеть, советую поступить ко мне на службу. После того как я сделаю то, что мне нужно, вы будете свободны.
Он обвел их взглядом, пытаясь понять, какое впечатление произвел. Убедившись, что ему удалось порядком запугать их, он занялся Владом.
– Господин, я кое-что знаю! – выдавил тот, корчась, – Бехайм крепко его держал. – Кое-что ценное. Я вас такой кровушкой напою, что...
– Муки ада, – сказал Бехайм. – Помнишь?
Большим и указательным пальцем он взялся за один из железных клыков Влада и вырвал его – вместе с зубом и окровавленным корнем.
Влад взвыл, дергаясь и извиваясь. По его бороде, окрашивая ее, потек темно-красный сок. Бехайм держал его над полом за капюшон плаща, и вскоре тот безвольно повис, постанывая. Бехайм ударил его о стену, оглушил и откинул ему голову, обнажив горло. Большинство его товарищей, похоже, снова живо следили за происходящим. Этой черни лишь бы поглазеть на очередное кровопускание, подумал Бехайм.
– Подумай о душе, – сказал он Владу и вонзил клыки ему в шею.
Крепкая плоть подалась с трудом. Пришлось повозиться, прежде чем он нащупал вену. Рот его заполнила горечь, а когда хлынула кровь, она оказалась приторной, с душком. Он оторвался и выплюнул красную жидкость Владу в лицо.
– Попей, – сказал он, – тебе ведь нравится подражать тем, кто стоит выше тебя.
Не успев отойти от укуса, в дурмане, Влад мутным взором уставился в стену. Чтобы привести его в чувства, Бехайм выдрал у него еще один железный клык, и Влад скрючился от боли.
– Мне нужно незаметно попасть в покои Фелипе де Валеа, – обратился он к остальным. – А потом – в палаты Патриарха. Вы можете провести меня туда безопасным путем? Подумайте, прежде чем отвечать. Предательства я не потерплю.
Несколько человек принялись заверять его, что им известен такой путь. Он встретился взглядом с Паулиной, она кивнула. Казалось, она уже не так его боится, на смену страху пришло беспокойное любопытство.
– Ну что ж, ведите меня, и я вас отблагодарю. В противном случае, – он положил руку Владу на лицо, закрыв ему рот ладонью и стиснув челюсть между большим и остальными пальцами, – в противном случае у вас не останется никакой надежды, а награда ваша будет такой.
Он сдавил голову Влада, потом сильнее, еще, все время глядя ему прямо в глаза, стараясь добраться до сердцевины его крысиной душонки, щедро подмешивая к его предсмертным мукам унижение. Влад пытался вырваться. Он брыкался, царапался, колотил каблуками по каменному полу, но вопли его были едва слышны из-под ладони Бехайма. Он выпучил глаза, и вскоре вокруг белков показались тонкие кровавые ободки. Все тело его затряслось.
– Что, больно? – изображая участие, поинтересовался Бехайм. – Думаю, больно.
Влад молотил руками по воздуху. Сквозь ладонь Бехайма, сжимавшую его рот, просочился пронзительный крик. Как выстрел пистолета, треснула челюстная кость. Веки его сомкнулись, казалось, он потерял сознание. Бехайм продолжал давить. Одно веко стало набухать, потом второе, они постепенно открывались, обнажая выпячивающиеся глазные яблоки. Он еще раз, сдерживая себя, ударил Влада, чтобы привести его в сознание, и снова прикрыл ему рот. Шея Влада раздулась от вопля, которому было не выйти наружу. Хрустнула скула, руки и ноги задрожали. Из-под век проступили полумесяцы белков. Лицо его было как мешок с разбитой черепицей. Наконец Бехайм опустил несчастного на пол, и тот осел в позе сидящего гигантского младенца: ноги разъехались, руки распростерты, голова упала, в горле вместо дыхания что-то ревет и хрипит.
Он дошел до приоткрытой массивной двери из дубовых плит, обшитых железными полосами, из-за которой и шел свет. Это был вход в очень узкую комнату, похожую на непомерно вытянутый чулан, длиной метров двадцать, с высоким сводчатым потолком, освещенную факелами, вставленными в чугунные держатели. Помещение было вырублено в породе, служившей замку фундаментом, стены из блестящего монолитного черного камня украшали яркие цветные пародийные изображения бледных, как скелеты, людей, почти мертвецов – с жестокими пунцовыми губами, длинными до нелепости руками и ногами и преувеличенно крупными клыками. Карикатурные злодеи, каждый почти пятиметрового роста, стояли в угрожающих позах. Рисунки были выполнены столь правдоподобно, что, казалось, персонажи вот-вот оживут, сойдут со стен и, сохраняя двухмерность, предадутся кровавой оргии.
В комнате оказалось не так много народу, как ожидал Бехайм: всего около дюжины, и все в плащах с капюшонами, как у Влада. Большинство сгрудилось вокруг Жизели – обнаженной, прикованной к стене. По всей видимости, она находилась в беспамятстве, огонь факела окрашивал ее кожу в оранжевый цвет. Бедра и руки были обезображены свежими кровоподтеками. Влад стоял рядом с ней, капюшон его был отброшен назад. Он разговаривал с седовласой толстухой и то и дело небрежно прикасался к Жизели – то к плечу, то к ноге. Наверное, что-то на ней показывает, решил Бехайм. Когда губы Влада растягивались в улыбке, зубы его сверкали неестественным блеском, и это усиливало сходство его бородатого лица с крысиной мордой. Еще несколько человек слонялись без дела, рассматривая настенную живопись и время от времени бросая взгляды на Жизель, как будто в ожидании какого-то события. Бехайм с опаской косился на факелы, он понимал: если придется действовать, то только очень быстро, не дав успеть начать то, что тут затевалось.
Послышались чьи-то шаги. Кто-то быстро шел к комнате по коридору.
Откуда-то совсем издалека, из лабиринта коридоров, донесся смех.
Бехайм распластался вдоль стены и, когда с ним поравнялся дородный детина в плаще, схватил его сзади и резким движением свернул шею, закрыв ему рот ладонью, чтобы не услышали крика. Он оттащил тело в темноту, в нишу, возможно когда-то служившую постом для часового, снял с него плащ и, стараясь не обращать внимания на вонь, надел через голову на себя. Он поправлял капюшон, чтобы закрыть лицо, когда мимо него, оживленно болтая, широким шагом прошли еще двое и вошли в комнату. Бехайм стоял, вслушиваясь. Выждав еще несколько минут и убедившись, что опаздывающих больше нет, он вошел сам. Кругом потрескивали огоньки, воздух густо смердел кровью.
От его мягкости к смертным не осталось и следа. Он чувствовал лишь гнев и презрение. Он шел меж ними и видел из-под капюшона рябые рожи, мутные глаза, разверстые рты. Некоторые участники сборища щеголяли самодельными клыками – кривыми, грубо сработанными металлическими колпачками, которые они приделали себе к зубам. Вот обезьяны! Семью изображают. Его отвращение усилилось. Они чем-то возбуждены. Что-то приятно щекочет им нервы. Предвкушают какую-то кровавую потеху. Может быть, на свой простецкий манер подражают Сцеживанию? И в этом возбуждении вся их хитрость, позволявшая им до сих пор оставаться в живых, теперь утонула под толщей извращенного сладострастия. А он-то боялся, что его сразу узнают, что ему придется драться, не успев подготовиться. Но они ничего не заметили. Даже овцы были бы внимательнее, цыплята скорее заподозрили бы опасность.
Он встал за двумя бродягами позади толпы, метрах в шести от Жизели. Ее приковали так, что голова пришлась прямо на промежность одного из огромных бледных карикатурных изображений на стене, как будто художник остроумно изобразил лобок в виде ее лица и волос. Она стонала, пыталась поднять голову, но ей никак это не удавалось. Чем-нибудь опоили, подумал он. Увидев с близкого расстояния, как сильно она была избита, представив себе, что они могли с ней сотворить, он готов был убить их. Как воняет от этих тварей! Их кровь – поганая жижа, что пропитывает падаль; их кости – черные жерди, на которых держится жилистая ядовитая тухлятина. Это скоты, звери, способные только на самые грубые чувства, примитивнейшие суждения.
Влад повернулся к Жизели. По толпе пробежал шелест и шепот, и сразу все смолкло. Он что-то тихо сказал ей, ударил ее ладонью. Веки ее затрепетали, но так и остались опущенными. Влад осклабился зрителям и пожал плечами. Своими замашками он напомнил Бехайму третьеразрядного шута-фокусника, развлекавшего иногда публику в антрактах в «Опера-Комик». К зубам Влада тоже была приделана пара железных клыков; изображая свирепость, он щелкнул ими и устрашающе зашипел. Публика захихикала, несколько женщин отпрянули в притворном ужасе. Он снова повернулся к Жизели, погладил ее по бедрам, как любовник, и тут, еще раз оскалившись и бросив косой взгляд на собравшихся зевак, впился фальшивыми клыками ей в шею. Она напряглась, ее пальцы растопырились, но в себя она не пришла. Сквозь губы просочилась струйка прелестной крови цвета красного вина, стекла по шее на грудь.
Боясь за нее, но больше задетый тем, что кто-то покусился на его собственность, Бехайм приобнял, будто бы по-дружески, двух отщепенцев, стоявших перед ним. Они оглянулись в недоумении, и тогда он сильнее надавил локтями на их шеи. Раздался хруст, словно колеса телеги покатились по гравию, глубоко его вминая: это нижние позвонки размалывались о кость, как о камень. Он не сводил с них свирепого взгляда: пусть в последние мгновения жизни они поймут, что такое его ненависть. Они, как кролики, трепетали в тисках его объятий. Крутанувшись по инерции дальше влево, лишенная теперь жесткой связи с туловищем, голова одного из них совершила почти полный поворот назад, и глаза его, уткнувшись в последнее, что им суждено было увидеть, – угол потолка справа, закатились.
Бехайм отшвырнул тела и стал лицом к лицу с остальными, отступившими и сгрудившимися по обе стороны от Влада и Жизели. Помещение было столь узким – еще пара шагов, и стен можно было бы коснуться распростертыми руками, – что у них не было ни малейшей надежды уйти от него. Они жались друг к другу, сбившись в две кучки и поскуливая, омерзительные, как скопище безымянных тараканов. Где-то под спудом мыслей мелькнуло: а они ведь люди, хоть и жалкие, и не слишком-то по природе своей отличаются от него. Но до этого ему сейчас было столько же дела, сколько человеку, собравшемуся поджечь дом вместе с его спящими обитателями и уже запалившему спичку, есть дела до законов возгорания. В эту минуту он знал лишь одно: перед ним враги и им не может быть пощады. Он перерос их во всем, и прежде всего в изощренности и размахе чувств: его ярость уже вряд ли можно было описать понятными человеку словами, это была какая-то новая разновидность гнева – в его мозгу, как огонь под стеклом керосиновой лампы, бушевало чудовищное пламя. И так величественно, так захватывающе звучала эта симфония чувств, что ему едва хватало сил сдерживать ее. Он представил себе, каким его видят они, вспомнил госпожу Долорес – должно быть, у него сейчас так же широко растянуты губы, между клыками повисла слюна. И он возгордился, выдохнул, зашипел – пусть страх коварной поступью войдет в глубины их душ, пусть почувствуют всю боль, что ждет их; вот сейчас они не выдержат и от отчаяния бросятся на него.
Наконец один из них, крупный, пузатый, с землистым цветом лица, решился. Он выхватил из кольца на стене факел и, со свистом размахивая им, рассыпая грозди искр, двинулся на Бехайма. Тот выбил факел у него из рук, вцепился ему в горло и привлек к себе. Как ни странно, пузатый вдруг обмяк. Глаза его изучали лицо Бехайма с невинным и благоговейным любопытством: так младенец силится рассмотреть смутную фигуру, наклонившуюся над кроваткой. Бехайм остро, как никогда, почувствовал близость человека. Казалось, сущность того клубится вокруг, как подымающийся туман – сырой, неспокойный, полный стылых и вязких тайн. Наружности он был вполне обыкновенной: баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни.
Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти.
В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече.
– Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя.
– Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной?
Все молчали.
– Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света.
– Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа.
Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела.
– Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то.
– Откуда ты знаешь?
– Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется.
Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно.
– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он.
– Паулина.
– Кто тебе это рассказал, Паулина?
Она показала на труп долговязого:
– Он, мой господин. И еще один человек, его тут нет.
– А больше они тебе ничего не поведали?
– Только то, что тот мужчина был очень высокий. И что на нем была шляпа с широкими полями и очки с темными стеклами. Ему тело было нужно.
– Тело?
– Да, господин. Давеча утром с верхних этажей замка выпала старушка.
Утром, отметил про себя Бехайм. Если бы это слово употребил кто-нибудь из Семьи, оно могло означать любое время после полуночи. Но в устах смертной – не относится ли оно только к светлому времени суток до полудня?
– После восхода солнца, – произнес он вслух. – Она свалилась после восхода солнца?
– Да, господин.
– А еще этого мужчину кто-нибудь видел?
Все в один голос отрицательно забубнили.
– Мой господин, – заговорил Влад. – Только позвольте мне, и я направлю своих людей по всему замку и опрошу...
Бехайм переместил руку Владу на горло, стиснул его, и тот замолчал, задыхаясь.
Очки с темными стеклами. Широкополая шляпа. Значит, кто бы это ни был, ему не впервой разгуливать при дневном свете, он знает, как защититься. Может быть, это Фелипе искал тело служанки Золотистой, беспокоясь, как бы на нем не осталось каких-нибудь улик, которые могли его выдать. Нет, вряд ли. Если бы Фелипе убил Золотистую, он бы этим похвастался, когда издевался над Бехаймом. Молчать, хранить тайну, отказать себе в возможности позлорадствовать – это совсем не в его духе. Нет, это был не Фелипе.
К тому же Фелипе никак нельзя было назвать высоким.
А вот Александра, вся сплетенная из секретов, – высокая, и она способна на такой тонкий обман.
Что именно двигало ею, все еще оставалось для него загадкой, но, учитывая честолюбие, которое приписывала ей молва, ее знакомство с Фелипе и Долорес и те страсти, которые разгорелись вокруг предполагаемого переезда Семьи на Восток, можно было найти множество мотивов. В свете того, что он теперь знал, вмешательство Александры в его расследование и в его жизнь выглядело весьма вероятным – не важно, сыграл тут или нет свою роль союз с Агенором.
Могла ли она убить Золотистую?
Было бы глупо в этом сомневаться, решил Бехайм. В конце концов, кто в Семье не способен на злодейство? Правда, он успел, пусть совсем немного, узнать Александру, и ему трудно было представить себе, что она склонна к такой жестокости, о которой свидетельствовало изуродованное тело Золотистой. Но разве логика тут что-нибудь значит? Он имеет дело с душевнобольными, чьей природой руководят потребность в ничем не сдерживаемом зверстве и безудержная духовная порочность. Даже самые здравомыслящие из них заражены безумием, и хотя ничего нельзя было сказать наверняка, он был уже почти убежден в том, что Александра – та, кого он ищет. Ведь она дала ему понять, что участвует в этом деле исключительно в корыстных целях. Он вспомнил, как она предсказывала ему, что Семья будет использовать его как пешку – и эти ее слова граничили с саморазоблачением. Да, на короткое время он с ней сблизился – но кто знает, что все это значило? Может быть, там и была доля настоящего чувства, но по большому счету это было всего лишь частью игры, в которой, возможно, и ему захотелось принять участие. То, что он позволил себе поддаться страсти к ней в то время, когда на карту поставлено все, могло свидетельствовать о его собственном безумии, выплеске бессознательного желания поиграть со смертью. Нужно немедля проверить это предположение, решил он. Если о гибели Фелипе и Долорес еще не стало известно – какова вероятность этого, остается только догадываться, – он еще может попробовать найти убедительные доказательства. Если его догадка подтвердится, у него остается надежда на спасение. Если нет – плачевные последствия не заставят себя ждать.
– Послушайте, – обратился он к группке оставшихся в живых. – Некоторым из вас дорого обошелся опрометчивый поступок этого типа. – Он снова встряхнул Влада. – Думаете, справитесь со мной – тогда хватайте факелы, и вперед, на меня! Но если вы хотите уцелеть, советую поступить ко мне на службу. После того как я сделаю то, что мне нужно, вы будете свободны.
Он обвел их взглядом, пытаясь понять, какое впечатление произвел. Убедившись, что ему удалось порядком запугать их, он занялся Владом.
– Господин, я кое-что знаю! – выдавил тот, корчась, – Бехайм крепко его держал. – Кое-что ценное. Я вас такой кровушкой напою, что...
– Муки ада, – сказал Бехайм. – Помнишь?
Большим и указательным пальцем он взялся за один из железных клыков Влада и вырвал его – вместе с зубом и окровавленным корнем.
Влад взвыл, дергаясь и извиваясь. По его бороде, окрашивая ее, потек темно-красный сок. Бехайм держал его над полом за капюшон плаща, и вскоре тот безвольно повис, постанывая. Бехайм ударил его о стену, оглушил и откинул ему голову, обнажив горло. Большинство его товарищей, похоже, снова живо следили за происходящим. Этой черни лишь бы поглазеть на очередное кровопускание, подумал Бехайм.
– Подумай о душе, – сказал он Владу и вонзил клыки ему в шею.
Крепкая плоть подалась с трудом. Пришлось повозиться, прежде чем он нащупал вену. Рот его заполнила горечь, а когда хлынула кровь, она оказалась приторной, с душком. Он оторвался и выплюнул красную жидкость Владу в лицо.
– Попей, – сказал он, – тебе ведь нравится подражать тем, кто стоит выше тебя.
Не успев отойти от укуса, в дурмане, Влад мутным взором уставился в стену. Чтобы привести его в чувства, Бехайм выдрал у него еще один железный клык, и Влад скрючился от боли.
– Мне нужно незаметно попасть в покои Фелипе де Валеа, – обратился он к остальным. – А потом – в палаты Патриарха. Вы можете провести меня туда безопасным путем? Подумайте, прежде чем отвечать. Предательства я не потерплю.
Несколько человек принялись заверять его, что им известен такой путь. Он встретился взглядом с Паулиной, она кивнула. Казалось, она уже не так его боится, на смену страху пришло беспокойное любопытство.
– Ну что ж, ведите меня, и я вас отблагодарю. В противном случае, – он положил руку Владу на лицо, закрыв ему рот ладонью и стиснув челюсть между большим и остальными пальцами, – в противном случае у вас не останется никакой надежды, а награда ваша будет такой.
Он сдавил голову Влада, потом сильнее, еще, все время глядя ему прямо в глаза, стараясь добраться до сердцевины его крысиной душонки, щедро подмешивая к его предсмертным мукам унижение. Влад пытался вырваться. Он брыкался, царапался, колотил каблуками по каменному полу, но вопли его были едва слышны из-под ладони Бехайма. Он выпучил глаза, и вскоре вокруг белков показались тонкие кровавые ободки. Все тело его затряслось.
– Что, больно? – изображая участие, поинтересовался Бехайм. – Думаю, больно.
Влад молотил руками по воздуху. Сквозь ладонь Бехайма, сжимавшую его рот, просочился пронзительный крик. Как выстрел пистолета, треснула челюстная кость. Веки его сомкнулись, казалось, он потерял сознание. Бехайм продолжал давить. Одно веко стало набухать, потом второе, они постепенно открывались, обнажая выпячивающиеся глазные яблоки. Он еще раз, сдерживая себя, ударил Влада, чтобы привести его в сознание, и снова прикрыл ему рот. Шея Влада раздулась от вопля, которому было не выйти наружу. Хрустнула скула, руки и ноги задрожали. Из-под век проступили полумесяцы белков. Лицо его было как мешок с разбитой черепицей. Наконец Бехайм опустил несчастного на пол, и тот осел в позе сидящего гигантского младенца: ноги разъехались, руки распростерты, голова упала, в горле вместо дыхания что-то ревет и хрипит.