Страница:
– Это вряд ли снимает с вас подозрения.
– Да подумай же, дьявол тебя побери! Что произошло сразу после убийства? Кто сделал следующий шаг?
– Расскажите, если вам это известно.
– Да Агенор же, балда!
– Не понимаю.
– Он поручил тебе руководить расследованием, не так ли? Ты в самом деле считаешь, что он сделал это благодаря твоим сыскным способностям? Неужто ты и впрямь такой болван? Агенор плетет очередную интригу и использует тебя в ней.
Бехайм задумался над ее словами.
– Мне все же не уразуметь, каким образом это исключает из числа подозреваемых вас.
– Кто сейчас враг Агенора? – Госпожа Долорес ударила себя в грудь. – Я! Он воспользовался этой возможностью навести тебя на меня. И на моего возлюбленного.
Бехайм допускал, что это обвинение может быть небезосновательным, но сказал:
– Госпожа, если бы я отбрасывал улики из-за того, что у подозреваемых есть противники, желающие им навредить, то мне вообще некого было бы подозревать. Боюсь, ваша попытка подорвать мое доверие к господину Агенору – шаг в корне неверный, это большое упрощение, как и хитрость, приписанная ему вами.
– Ты все-таки непроходимо глуп, – ответила она. – Может быть, даже сам Агенор не знает степени твоего слабоумия.
Он решил зайти с другого конца.
– Когда я упомянул о том, что госпожа Александра предоставила мне сведения, указывающие на участие Фелипе в преступлении, вы прекрасно изобразили возмущение. Но, учитывая ваши с ней отношения, я сомневаюсь, что это стало для вас неожиданностью. Что вы замышляли, пытаясь направить меня по этому пути? Неужели вы не видите – я понимаю, ей удалось использовать мое расследование в своих целях. А возможно, и в ваших. Вполне вероятно, что очернить Фелипе вы задумали вместе с ней.
Не усмешка ли слетела с уст госпожи Долорес? Он не был в этом уверен, в ту секунду он на нее не смотрел. Но последовавшую за этим тираду вряд ли мог произнести тот, кому забавно, и он так и не смог определить, притворяется она или нет.
– Слышать этого не хочу! – воскликнула она, играя желваками. – Я больше не желаю выслушивать вашу клевету в адрес Александры! Она невиновна. Если вы посмеете и дальше обливать ее грязью...
Какое-то время она не говорила, а, обуреваемая гневом, только шипела, брызгая слюной, как дикий зверь. Она втянула в себя воздух, сгорбилась, выгнула спину. На мгновение Бехайму представилось, что она раздается вширь, растет, превращается в великаншу. Ярость Долорес теперь предстала перед ним в свете того, что Александра рассказала ему об их отношениях. Не исключено, что она говорила правду. Если Долорес совратила ее против воли, причиной тому могла быть ее непреодолимая страсть к Александре – и тогда это объясняло, почему Долорес назвала ее невиновной. Ему хотелось в это верить, хотелось верить во все, что произошло между ними. Но устоит ли эта вера перед растущим подозрением, что она направила его в апартаменты Фелипе совсем не по тем причинам, которые преподнесла ему.
– Я живу уже почти три столетия, – просипела Долорес, – казалось, она сдерживается, чтобы не закричать. – У меня было пять тысяч любовников и столько же любовниц. Я видела Сибирь в огне, бродила по тайным ханским городам. И теперь – выслушивать угрозы какой-то жалкой твари! – Она тяжко вздохнула. – Три столетия. Может быть, уже довольно.
Она вскинула на него глаза.
– Прекратите! – предупредил он, догадываясь о ее намерении.
Жизель прошептала:
– Мишель! – и крепче сжала его руку.
Госпожа Долорес горько усмехнулась каким-то своим мыслям.
– Не смотрите на меня, – приказал ей Бехайм.
– Не смотреть? Только ли моих глаз ты боишься? А как насчет рук, волос? А вот этого? – Она подперла груди ладонями, как бы взвешивая их и водя большими пальцами вокруг шоколадных сосков. Она снова хохотнула, как умалишенная, и заговорила картаво и назойливо: – Ах, кузен, кузен! Я слеплена из ужасного теста! Сердце мое – яд, душа моя – огнь и стих. Плоть моя – сама смерть. В расселинах моего мозга жуки откладывают жемчужные личинки. Нет никого ужаснее меня, нет врага отчаяннее и бессовестнее. Ты думаешь, у меня не хватит храбрости и воли дотащить тебя на руках в клубке пламени до ада? Если ты так думаешь, то ошибаешься, и крепко, ибо смерти я боюсь столько же, сколько боялась бы ублажить любовника, о котором мечтала тысячу ночей. Он со мной всегда, и я всегда томилась по нему. Он бесконечно пленителен, безмерно терпелив. Тот, кто с ним не знаком, боится его. Но не я. Хотя он сам Тайна, он не тайна для меня – я по тем краям бродила. Плавала каждую ночь по его водам – водам Стикса, исходила лунные дороги, что ведут прочь из пустыни черепа. Резвилась со зверем, чья краса – солнце, порождающее прекрасные тени наших жизней. Пробовала на вкус его демонов, пила сок их гниющего плодородия. Внутри меня ползали гомункулы, рывшиеся в его нечистотах. Я отдавалась паразитам, питавшимся остатками его жутких снов. – Она устремила безумный взгляд в черную полость, сотворенную Фелипе, как будто только что увидела ее. – Смерть. Произнеси это слово, кузен, и вслушайся, как от него вибрирует воздух! Это слово звучит мощно, торжественно, не правда ли? Как последний выдох большой любви, как первый вздох бури.
Она закрыла лицо руками, словно была более не в силах противостоять своей страсти к смерти. И вдруг с прытью, какой Бехайм не мог себе и представить, застав его врасплох, она подалась вперед, вверх и схватила его за запястье, тисками сковав ему руку, державшую факел. Свободной рукой она оттолкнула в сторону Жизель и, поднявшись на ноги, швырнула Бехайма в дверь. Факел, рассыпая искры, упал на каменный пол и покатился за ее спиной.
– Но если нужно, – сияя, сказала она, – я готова потерпеть и пожить еще немножко.
Она крепко ухватила его за жакет и приподняла над полом.
– Во всяком случае столько, чтобы успеть проводить тебя в последний путь. – Она крикнула через плечо: – Фелипе! Я на свободе!
Бехайм боднул ее в лицо, она качнулась назад и выпустила его. Из носа у нее хлынула кровь, густым соусом стекая по губам и подбородку. Она высунула язык и, улыбаясь, принялась лакать алую жидкость, сочившуюся из ее ноздрей.
Фелипе пытался вышибить дверь кабинета. С каждым ударом дерево все больше прогибалось наружу.
И тут раздался пронзительный крик госпожи Долорес. Она в ужасе смотрела на дым, клубами поднимавшийся вокруг нее, – отскочив от удара Бехайма, она слишком близко подступила к упавшему факелу, и на шлейф ее халата попала искра. Шелковая ткань вовсю пылала. Долорес завыла от страшной боли и ярости и бросилась на Бехайма, но ему удалось увернуться. Он схватил за руку Жизель и, обойдя справа магическую пустоту Фелипе, так и висевшую посреди комнаты, кинулся со служанкой вон, прочь от горящей вампирши, которая, крича, с протянутыми руками, заковыляла за ними, стремительно превращаясь в гигантский факел, от которого стало светло, как днем за стенами замка. Дверь кабинета затрещала, посыпались щепки. Кожа госпожи Долорес потемнела и покрылась волдырями, вопли ее перешли в какой-то скрип и скрежет, едва слышный сквозь треск пожиравшего ее огня. Страшно было смотреть на лопающуюся маску ее лица, и в эту минуту Бехайм не чувствовал никакого злорадства, ни йоты торжества. Она бросилась к ним, роняя капли пламени, но они отпрыгнули в сторону, и тогда она повернулась, потом, шатаясь, сделала шаг влево и, на мгновение застыв, как будто решая, как быть дальше, и тем самым не оставляя Бехайму сомнений в том, что она делает это осознанно, нырнула в черную пасть, парившую в воздухе, в тот самый миг, когда в дожде щепок, во взрыве разлетающихся досок сквозь дверь вылетел Фелипе – с обнаженными клыками, покрасневшими глазами – воплощение кошмара. Увидев Долорес и ужаснувшись, он схватил ее за запястье, а она, падая – может быть приняв его за Бехайма или просто непроизвольно, – стиснула его в объятиях. Несколько секунд они балансировали на грани между жизнью и смертью, наполовину погрузившись в эту стылую черную пустоту, но не уйдя в нее с головой; пламя поползло по руке Фелипе, доставая языками его лицо. Тут Бехайм, понимая, что упустить момент будет смерти подобно, подбежал и подтолкнул их.
Они исчезли в пропасти, и наступила мучительная тишина. Казалось невозможным, чтобы столько жизненной энергии в одно мгновение ушло в небытие, и от внезапности и окончательности этих смертей – если то была смерть – Бехайма охватила тоска. Может быть, госпожа Долорес надеялась, что эта чернота потушит пламя? Но этого не случилось. Бехайм видел: они продолжали гореть и после того, как отдалились на огромное расстояние, – красноватая звездочка посреди роящихся бледных огней. Повисшее безмолвие заключило его в свой плен, обратив его ум внутрь, и он задумался – как он неумел, как наивен.
С какой легкостью он позволил ей обвести себя вокруг пальца!
Теперь его могли лишить бессмертия. За такое преступление его убьют, приговорят к Озаряющему Жертвоприношению. Связанный по рукам и ногам, он, лопаясь пузырями, испечется в рассветных лучах на башне, солнце выпарит его дух, курящимся дымком зашлет его в будущее, и он в предсмертном стоне будет выкрикивать то, что ему откроется, молясь, чтобы его видения доставили наконец достаточно сведений, полезных для Семьи, и Патриарх даст знак слуге вонзить в него осиновый кол и положить конец его агонии. Он вспомнил рассказы об Озаряющем Жертвоприношении, которому подвергли Джузеппе Чинцалу, длившемся несколько часов, когда видения несчастного отличались такой ясностью и были настолько важны, что Патриарх тянул до последнего. Говорили, что от Чинцалы остались одни головешки да угольки, продолжавшие с шипением выплевывать сквозь пепел кровавые розочки и предсказания.
Что же это такое – солнце, раз оно способно извлекать такие таинственные алмазы из жара и надвигающейся смерти?
И что такое душа, когда она в силах улететь столь далеко, уйти в толщу времен – и сохранить связь с плотью?
Бехайм стоял в замешательстве, пытаясь осмыслить то, что произошло, собрать звенья событий в одну цепь и увидеть хоть проблеск надежды. Но единственное, что он увидел, была его глупость – и предательство Александры. Сомнений нет: она его использовала. И тем самым подвела к гибели. Загадочная бездна, в которую канули госпожа Долорес и Фелипе, казалась теперь черным зеркалом, отражающим его собственное будущее.
Тревожное пламя занялось в его мозгу. К горлу подступил желтый водянистый кислый страх.
ГЛАВА 13
– Да подумай же, дьявол тебя побери! Что произошло сразу после убийства? Кто сделал следующий шаг?
– Расскажите, если вам это известно.
– Да Агенор же, балда!
– Не понимаю.
– Он поручил тебе руководить расследованием, не так ли? Ты в самом деле считаешь, что он сделал это благодаря твоим сыскным способностям? Неужто ты и впрямь такой болван? Агенор плетет очередную интригу и использует тебя в ней.
Бехайм задумался над ее словами.
– Мне все же не уразуметь, каким образом это исключает из числа подозреваемых вас.
– Кто сейчас враг Агенора? – Госпожа Долорес ударила себя в грудь. – Я! Он воспользовался этой возможностью навести тебя на меня. И на моего возлюбленного.
Бехайм допускал, что это обвинение может быть небезосновательным, но сказал:
– Госпожа, если бы я отбрасывал улики из-за того, что у подозреваемых есть противники, желающие им навредить, то мне вообще некого было бы подозревать. Боюсь, ваша попытка подорвать мое доверие к господину Агенору – шаг в корне неверный, это большое упрощение, как и хитрость, приписанная ему вами.
– Ты все-таки непроходимо глуп, – ответила она. – Может быть, даже сам Агенор не знает степени твоего слабоумия.
Он решил зайти с другого конца.
– Когда я упомянул о том, что госпожа Александра предоставила мне сведения, указывающие на участие Фелипе в преступлении, вы прекрасно изобразили возмущение. Но, учитывая ваши с ней отношения, я сомневаюсь, что это стало для вас неожиданностью. Что вы замышляли, пытаясь направить меня по этому пути? Неужели вы не видите – я понимаю, ей удалось использовать мое расследование в своих целях. А возможно, и в ваших. Вполне вероятно, что очернить Фелипе вы задумали вместе с ней.
Не усмешка ли слетела с уст госпожи Долорес? Он не был в этом уверен, в ту секунду он на нее не смотрел. Но последовавшую за этим тираду вряд ли мог произнести тот, кому забавно, и он так и не смог определить, притворяется она или нет.
– Слышать этого не хочу! – воскликнула она, играя желваками. – Я больше не желаю выслушивать вашу клевету в адрес Александры! Она невиновна. Если вы посмеете и дальше обливать ее грязью...
Какое-то время она не говорила, а, обуреваемая гневом, только шипела, брызгая слюной, как дикий зверь. Она втянула в себя воздух, сгорбилась, выгнула спину. На мгновение Бехайму представилось, что она раздается вширь, растет, превращается в великаншу. Ярость Долорес теперь предстала перед ним в свете того, что Александра рассказала ему об их отношениях. Не исключено, что она говорила правду. Если Долорес совратила ее против воли, причиной тому могла быть ее непреодолимая страсть к Александре – и тогда это объясняло, почему Долорес назвала ее невиновной. Ему хотелось в это верить, хотелось верить во все, что произошло между ними. Но устоит ли эта вера перед растущим подозрением, что она направила его в апартаменты Фелипе совсем не по тем причинам, которые преподнесла ему.
– Я живу уже почти три столетия, – просипела Долорес, – казалось, она сдерживается, чтобы не закричать. – У меня было пять тысяч любовников и столько же любовниц. Я видела Сибирь в огне, бродила по тайным ханским городам. И теперь – выслушивать угрозы какой-то жалкой твари! – Она тяжко вздохнула. – Три столетия. Может быть, уже довольно.
Она вскинула на него глаза.
– Прекратите! – предупредил он, догадываясь о ее намерении.
Жизель прошептала:
– Мишель! – и крепче сжала его руку.
Госпожа Долорес горько усмехнулась каким-то своим мыслям.
– Не смотрите на меня, – приказал ей Бехайм.
– Не смотреть? Только ли моих глаз ты боишься? А как насчет рук, волос? А вот этого? – Она подперла груди ладонями, как бы взвешивая их и водя большими пальцами вокруг шоколадных сосков. Она снова хохотнула, как умалишенная, и заговорила картаво и назойливо: – Ах, кузен, кузен! Я слеплена из ужасного теста! Сердце мое – яд, душа моя – огнь и стих. Плоть моя – сама смерть. В расселинах моего мозга жуки откладывают жемчужные личинки. Нет никого ужаснее меня, нет врага отчаяннее и бессовестнее. Ты думаешь, у меня не хватит храбрости и воли дотащить тебя на руках в клубке пламени до ада? Если ты так думаешь, то ошибаешься, и крепко, ибо смерти я боюсь столько же, сколько боялась бы ублажить любовника, о котором мечтала тысячу ночей. Он со мной всегда, и я всегда томилась по нему. Он бесконечно пленителен, безмерно терпелив. Тот, кто с ним не знаком, боится его. Но не я. Хотя он сам Тайна, он не тайна для меня – я по тем краям бродила. Плавала каждую ночь по его водам – водам Стикса, исходила лунные дороги, что ведут прочь из пустыни черепа. Резвилась со зверем, чья краса – солнце, порождающее прекрасные тени наших жизней. Пробовала на вкус его демонов, пила сок их гниющего плодородия. Внутри меня ползали гомункулы, рывшиеся в его нечистотах. Я отдавалась паразитам, питавшимся остатками его жутких снов. – Она устремила безумный взгляд в черную полость, сотворенную Фелипе, как будто только что увидела ее. – Смерть. Произнеси это слово, кузен, и вслушайся, как от него вибрирует воздух! Это слово звучит мощно, торжественно, не правда ли? Как последний выдох большой любви, как первый вздох бури.
Она закрыла лицо руками, словно была более не в силах противостоять своей страсти к смерти. И вдруг с прытью, какой Бехайм не мог себе и представить, застав его врасплох, она подалась вперед, вверх и схватила его за запястье, тисками сковав ему руку, державшую факел. Свободной рукой она оттолкнула в сторону Жизель и, поднявшись на ноги, швырнула Бехайма в дверь. Факел, рассыпая искры, упал на каменный пол и покатился за ее спиной.
– Но если нужно, – сияя, сказала она, – я готова потерпеть и пожить еще немножко.
Она крепко ухватила его за жакет и приподняла над полом.
– Во всяком случае столько, чтобы успеть проводить тебя в последний путь. – Она крикнула через плечо: – Фелипе! Я на свободе!
Бехайм боднул ее в лицо, она качнулась назад и выпустила его. Из носа у нее хлынула кровь, густым соусом стекая по губам и подбородку. Она высунула язык и, улыбаясь, принялась лакать алую жидкость, сочившуюся из ее ноздрей.
Фелипе пытался вышибить дверь кабинета. С каждым ударом дерево все больше прогибалось наружу.
И тут раздался пронзительный крик госпожи Долорес. Она в ужасе смотрела на дым, клубами поднимавшийся вокруг нее, – отскочив от удара Бехайма, она слишком близко подступила к упавшему факелу, и на шлейф ее халата попала искра. Шелковая ткань вовсю пылала. Долорес завыла от страшной боли и ярости и бросилась на Бехайма, но ему удалось увернуться. Он схватил за руку Жизель и, обойдя справа магическую пустоту Фелипе, так и висевшую посреди комнаты, кинулся со служанкой вон, прочь от горящей вампирши, которая, крича, с протянутыми руками, заковыляла за ними, стремительно превращаясь в гигантский факел, от которого стало светло, как днем за стенами замка. Дверь кабинета затрещала, посыпались щепки. Кожа госпожи Долорес потемнела и покрылась волдырями, вопли ее перешли в какой-то скрип и скрежет, едва слышный сквозь треск пожиравшего ее огня. Страшно было смотреть на лопающуюся маску ее лица, и в эту минуту Бехайм не чувствовал никакого злорадства, ни йоты торжества. Она бросилась к ним, роняя капли пламени, но они отпрыгнули в сторону, и тогда она повернулась, потом, шатаясь, сделала шаг влево и, на мгновение застыв, как будто решая, как быть дальше, и тем самым не оставляя Бехайму сомнений в том, что она делает это осознанно, нырнула в черную пасть, парившую в воздухе, в тот самый миг, когда в дожде щепок, во взрыве разлетающихся досок сквозь дверь вылетел Фелипе – с обнаженными клыками, покрасневшими глазами – воплощение кошмара. Увидев Долорес и ужаснувшись, он схватил ее за запястье, а она, падая – может быть приняв его за Бехайма или просто непроизвольно, – стиснула его в объятиях. Несколько секунд они балансировали на грани между жизнью и смертью, наполовину погрузившись в эту стылую черную пустоту, но не уйдя в нее с головой; пламя поползло по руке Фелипе, доставая языками его лицо. Тут Бехайм, понимая, что упустить момент будет смерти подобно, подбежал и подтолкнул их.
Они исчезли в пропасти, и наступила мучительная тишина. Казалось невозможным, чтобы столько жизненной энергии в одно мгновение ушло в небытие, и от внезапности и окончательности этих смертей – если то была смерть – Бехайма охватила тоска. Может быть, госпожа Долорес надеялась, что эта чернота потушит пламя? Но этого не случилось. Бехайм видел: они продолжали гореть и после того, как отдалились на огромное расстояние, – красноватая звездочка посреди роящихся бледных огней. Повисшее безмолвие заключило его в свой плен, обратив его ум внутрь, и он задумался – как он неумел, как наивен.
С какой легкостью он позволил ей обвести себя вокруг пальца!
Теперь его могли лишить бессмертия. За такое преступление его убьют, приговорят к Озаряющему Жертвоприношению. Связанный по рукам и ногам, он, лопаясь пузырями, испечется в рассветных лучах на башне, солнце выпарит его дух, курящимся дымком зашлет его в будущее, и он в предсмертном стоне будет выкрикивать то, что ему откроется, молясь, чтобы его видения доставили наконец достаточно сведений, полезных для Семьи, и Патриарх даст знак слуге вонзить в него осиновый кол и положить конец его агонии. Он вспомнил рассказы об Озаряющем Жертвоприношении, которому подвергли Джузеппе Чинцалу, длившемся несколько часов, когда видения несчастного отличались такой ясностью и были настолько важны, что Патриарх тянул до последнего. Говорили, что от Чинцалы остались одни головешки да угольки, продолжавшие с шипением выплевывать сквозь пепел кровавые розочки и предсказания.
Что же это такое – солнце, раз оно способно извлекать такие таинственные алмазы из жара и надвигающейся смерти?
И что такое душа, когда она в силах улететь столь далеко, уйти в толщу времен – и сохранить связь с плотью?
Бехайм стоял в замешательстве, пытаясь осмыслить то, что произошло, собрать звенья событий в одну цепь и увидеть хоть проблеск надежды. Но единственное, что он увидел, была его глупость – и предательство Александры. Сомнений нет: она его использовала. И тем самым подвела к гибели. Загадочная бездна, в которую канули госпожа Долорес и Фелипе, казалась теперь черным зеркалом, отражающим его собственное будущее.
Тревожное пламя занялось в его мозгу. К горлу подступил желтый водянистый кислый страх.
ГЛАВА 13
Жизель, потерявшая от всего случившегося дар речи, потащила его за руку к двери. Хотя он был парализован страхом, в его душе все еще оставалось место для жалости к ней. Ведь она понимает: отправив на тот свет сразу двоих, они обречены. Но ему было невыносимо отказаться от всякой надежды на то, что она уцелеет, и, поскольку бежать представлялось лучшим выходом, чем ждать, он решил создать хотя бы видимость борьбы за спасение, и они устремились с подъемного моста вниз, через круто уходящий в пропасть лабиринт арок и лестниц, все ниже и ниже, в самые недра замка, по закоулкам, запрятанным так глубоко, что, вскидывая иногда голову, он видел не огромные висячие фонари, а бледные звезды, мерцающие в сумрачном небе. Вот-вот, казалось ему, за их спинами раздадутся окрики, но погони не было. Могло ли так случиться, что преступление прошло незамеченным? Других объяснений ему в голову не приходило. Но если и так, рано или поздно Фелипе и Долорес хватятся, и Александра шепнет, что виноват он. Она не могла предвидеть, что он убьет любовников, но теперь он был уверен, что в ее планы входило как-нибудь бросить тень на него или на Агенора; вероятно, она расставила на него сети. Тем не менее она вела его в нужном направлении – сведения о возможных совместных делах Агенора и Фелипе стоило обдумать, хотя пока неясно, как это могло быть связано с убийством Золотистой.
Он готов был обвинить ее в предательстве, но для окончательного вывода пока не хватало доказательств. Требовалось время, чтобы профильтровать мутные воды и отделить от грязи твердые факты. Да, именно это нужно ему сейчас. Время и неправдоподобное везение.
Больше двух часов они бежали, стараясь держаться самых темных уголков, и наконец увидели перед собой зияющий вход в тоннель, над аркой которого был начертан замысловатый рисунок, изображавший нимф, поверженных на колени и насилуемых сатирами, пристроившимися сзади. Рты нимф были перекошены, руки простерты вперед, как будто где-то там далеко, в темноте, их ждало избавление. Покоя хотелось и Бехайму, смертельно уставшему – не столько телом, сколько душой. Под наскальной картинкой были нацарапаны непристойные комментарии на немецком, французском и венгерском языках, там было много слов, которых он не знал. Он вдруг почувствовал необъяснимое желание остаться тут навсегда, стоять и переводить слово за словом, угадывая существительные по глаголам, и наоборот, и составляя из них похабную оду, безнравственную эпитафию.
Тишина висела тяжелой глыбой, пахло сыростью бессолнечных вод и склизкого камня. В нескольких шагах уже ничего не было видно, но он напряг слух, и откуда-то неподалеку до него донеслось биение сердец – где-нибудь метрах в пятнадцати спрятались двое смертных. Судя по запаху, мужчины, решил он. Это или слуги, авангард погони, или – что более вероятно – беглые, прежде состоявшие на службе у Семьи и отказавшиеся от надежды на вечную жизнь. От мысли, что и он стал одним из них, дрожащим от страха изгоем, он запылал стыдом и яростью, и от взгляда на Жизель, терпеливо трусящую бок о бок с ним, такую ранимую, с растрепавшимися волосами, в нем вспыхнуло негодование. Как мог он пойти на поводу у этого создания? Если бы он не сбежал, то смог бы убедить Патриарха, что пал жертвой обмана; он должен был остаться и потребовать очной ставки с Александрой.
И с Роландом Агенором.
Особенно с Агенором.
Рука старого злодея чувствовалась повсюду в этой гибельной для Бехайма истории. Не исключено, конечно, что он невиновен. По крайней мере в убийстве. Но в словах госпожи Долорес была своя правда: Агенор вполне мог использовать его, для того чтобы извлечь для себя выгоду из смерти Золотистой. То, что Бехайм принимал за отеческую заботу и благородные побуждения, могло просто-напросто прикрывать собой хитроумное коварство, и теперь он проклинал себя – как же он не понял, что изображаемый Агенором альтруизм не принадлежит к числу добродетелей, исповедуемых Семьей, что благодеяния тут редко бывают бескорыстными, что за личиной доброты всегда прячется жадность или какой-нибудь другой порок. Роль старца и книжника, веками копящего в своем уединении мудрость, несомненно, прикрывала алчность, не менее безудержную и бессовестную, чем у де Чегов.
Агенор и Александра, Александра и Агенор.
Держится ли эта ось на каком-то решающем факте, на чем-то, имеющем отношение к расследованию?
Неизвестно.
Он потерял все и не узнал ничего.
Отчаяние Бехайма переросло в гнев, а гнев дошел до такой степени, что он почувствовал освобождение, как будто воспарил высоко над безрадостной равниной своих мыслей, более не связанный вызвавшими их рассудочными соображениями. И в этом яростном полете, отбросив привычную мягкость, он, казалось, наконец достиг сердцевины своей сущности, вобрал в себя спрятанные прежде за какими-то чернильными пятнами особенности своей острокрылой души и зажил ею вполне. Он будто почувствовал тысячу мощных возможностей, еще мгновение назад представлявшихся ему отвратительными, а теперь ставших привлекательными, манивших, обещавших новые способы господства, свежий взгляд на вечность. Новое знание бодрило, опьяняло. Сердце его билось упругим ритмом только что откушавшего крови, а умственному взору (возможно, то не было внутренним взором, а просто разбились оковы времени, явив ему сквозь рваную брешь, пробитую в каменных стенах замка Банат, какое-то царство преисподней) предстали собравшиеся вокруг него смутные силуэты – одетые в темное стройные и бледные дамы и господа с блеском в глазах. Процессия этих жителей сновидения, обвитых длинными лентами тумана, медленно подплывала к нему. Испугавшись, он пробовал отогнать их усилием воли, но они не исчезли, и ему стало еще страшнее. Но тут ему открылось – то были сонмы живых и мертвых из многочисленного племени Агеноров, собравшиеся, чтобы свидетельствовать; они были здесь и не здесь – невещественные осколки каждого слетелись на обряд его просвещения. В его крови словно зазвучали их имена, приглушенно загудели, исполняя тень песни, музыки, наполнившей и обогатившей его, как темнота, сгущающаяся в склепе: он почувствовал особую силу их присутствия, переплетение их энергии, сложное, как тень папоротника; и под влиянием всего этого, пропитанный всеми этими вмешательствами духа, он по-новому оценил собственную историю.
Этих разлагающихся негодяев с пробитой грудью и зашитыми глазами, юных мужественных животных с изящными манерами и сверкающими зубами, женщин, обнажавших в улыбке клыки, сочетавших красоту с чудовищной энергией и тем самым, как кнутом, подхлестывавших чувства мужчин, – всех их, как он понял, объединяло нечто большее, чем особая разновидность заражения крови, ибо это заражение было тиглем, в котором выплавлялась великая гармония. Их толпа надвигалась, черты лиц становились все различимее, и он узнал среди них нескольких своих знакомых: Даниэлу Ино с убранными в высокую прическу каштановыми волосами; Монро Сифорта, американского финансиста; Клода Сент-Сирила, Поля Видоуза и Эндрю Мак-Кехни – троих в общем-то новичков в Семье, как и он. Там был и сам старик Агенор. Его шевелюра – белое пламя – внезапно заставила Бехайма иначе, чем раньше, взглянуть на характер своего учителя: она говорила о том, что дух его незапятнан. То есть его нельзя было назвать добродетельным. Добродетель – слишком узкое понятие. Тут скорее речь шла о чистоте намерений, полной ясности поставленных целей; это важное качество Агенор привил и всем им, и они проявляли его во всех своих делах. Это было сокровище его крови, их право, дарованное химией рождения. Бехайм впервые увидел себя представителем многовековой традиции, ее наследником и, главное, ее орудием. Основная его задача – помогать в осуществлении плана, конечная цель которого неизвестна самому Агенору, но запечатлена в крови, и витиеватые узоры этого ячеистого лабиринта им предопределено усложнить собственными интригами и отчаянными делами. Он почти зримо представил себе воплощение этого плана и, казалось, даже различал тех из их ветви – и еще не рожденных, и уже живущих, но пока не посвященных, – которые в один прекрасный день окончательно выполнят его. Возможно, и он будет в их числе, ведь великий замысел близок к завершению. Это было очевидно, это была мудрость его крови. Теперь он понял, что настоящая мудрость – в его крови, а не в уме или душе. Подобно тому как этот красный сок толкало по коридорам его вен биение сердца, его самого гнала по коридорам замысла работа какого-то таинственного механизма, истинная природа которого была скрыта временем и велением биологических превращений. И все же он слышал, как она кипит в музыке его крови (да, да, в этом госпожа Долорес была права – эту песнь он услышал только сейчас, а услышав, сразу ее узнал). И он представил себе, что эта мелодия, приняв видимый облик, светится перед ним, словно маяк в черном небе его одиночества, простой знак – крест или анк [3], который тем не менее олицетворяет какую-то сильную страсть и глубокую истину. Видимо выполнив свою задачу – препроводив его к высшей точке постижения, – призраки рода Агенора начали отступать, колыхаясь, как тени пламени; гул их пения поднимался вверх, словно клубы благовоний, вселяя в него сознание великого предназначения, вселенской истины и принадлежности к чему-то безграничному. Он был как будто в наркотическом опьянении, как будто, проблуждав много лет в заколдованном лесу, внезапно вырос, превратился в великана и взгляд его обозревал далекое пространство над верхушками деревьев, ориентируясь в загадочной метафизической географии Семьи. Ему захотелось закричать, ликуя, во все горло, но тут его словно омыло каким-то спокойным могуществом, и в этом чувстве была насыщенность тишины собора. Ведь все эти ощущения могли быть лишь еще одним темным симптомом, обострением лихорадки, которой одержима Семья, и, возможно, говорили не о том, что он обрел новое сознание, а о том, что его способность к здравому суждению начала ослабевать. Он боялся, что дело обстоит именно так, но не мог отказаться от своих чувств, ведь они отлили в новую форму его уверенность в себе, позволив, невзирая на безнадежность положения, сосредоточиться на том, чего все-таки можно добиться.
Жизель издала слабый звук, но Бехайм был слишком занят своим и не обратил внимания. Он сделал шаг в тоннель, представив себе, как тени накинутым плащом смыкаются над его головой, и протянул руки вперед, в темноту. Сердца двоих затаившихся там забились быстрее. Стоило одному из бывших хозяев появиться так близко – и они вспомнили все ужасные прелести своей службы, на которой некогда состояли, подумал Бехайм.
– Подойдите ко мне, – сказал он. – Клянусь, я вас не трону.
Послышался удаляющийся топот, но не успел Бехайм броситься в погоню, как кто-то хрипло выкрикнул дрожащим голосом:
– Господин, пощадите! Я против вас безоружный!
Словно всплывающий из черных глубин образ, из темноты тоннеля нерешительно вышел кто-то худой, угловатый, с зарослями стальных волос и свалявшейся бородой пророка, в выцветшем до неопределенно-серого цвета плаще с капюшоном. Под кустами бакенбард пряталось изможденное лицо со впалыми щеками, но Бехайм видел, что человек этот не стар, как можно было подумать по его сгорбленной спине и морщинам, просто в свое время ему досталось от жизни. Близко посаженные, голубые, как лед, глазки придавали его чертам хитроватое выражение, кожа на шее еще не увяла, в почти квадратных мозолистых руках чувствовалась сила. Бехайм ощутил ядовитый запах страха от его крови, но было ясно – страх этот не так уж и силен, согбенная поза по крайней мере отчасти маскирует чувство презрения.
– Назови свое имя, – обратился к нему Бехайм.
Незнакомец остановился на почтительном расстоянии и отвел глаза в сторону, левое плечо было опущено, как будто он ждал, что его вот-вот ударят.
– Влад, господин, – ответил он и продолжил, взяв совершенно не соответствовавший его наружности болтливый тон: – Меня зовут Влад. Но я не тот Влад, который народ на колья сажал. – При этом он ни с того ни с сего тоненько и надтреснуто засмеялся. – То был не я, нет. Неудачное совпадение, ничего более.
– Зато, видимо, удачное для меня? – Бехайм смеющимися глазами взглянул на Жизель, и она тускло улыбнулась в ответ. – А где же твой товарищ, Влад?
– Господин, он испугался. Затрепетал от величия вашего. Не посмел предстать перед вами.
– А ты – не боишься?
– О, как же, господин, я в ужасе. Кровь моя, – он театрально прижал руку к груди, – стынет в жилах. Но я привык бояться. Я научился смотреть на свои чувства и желания со стороны, а не быть их рабом.
Он метнул взгляд в сторону Жизели, задержал его на ней и опустил вниз, на истертые камни пола.
– Что ж, и за ответом в карман не полезешь, – весело сказал Бехайм. – Пожалуй, поверю тебе.
На какую-то долю секунды их взгляды встретились, и Бехайм почувствовал, как перетекают одна в другую переменчивые мысли Влада и насколько успел он утвердиться в своей ненависти к их племени, накопленной за годы тайного пребывания в темноте, когда приходилось подальше прятаться от сиятельств, правивших высшими сферами его каменной вселенной, и лишь мечтать о могуществе, которого у него никогда не будет.
– Я слышал, – сказал Бехайм, – вам, обитающим здесь, известны все тайные ходы Баната.
– Ну, не все, – ответил Влад. – Но кое-какие мы знаем.
– А еще мне говорили, вы можете без труда проникнуть в любой уголок замка.
Влад слегка наклонил голову в знак подтверждения.
– И даже в палаты Патриарха?
– Даже туда, господин.
– Отлично! Тогда немедля веди меня к Патриарху.
Влад замялся:
– Вы меня простите, господин, за мою дерзость, но я должен полюбопытствовать: почему вы идете туда тайными тропами, а прямо не испросите аудиенцию?
– Это тебя не касается.
Бродяга что-то прогудел, запинаясь, словно пьяная пчела, и торопливо кивнул, как будто согласившись с внутренним голосом, чего-то требовавшим от него.
– Дело ясное, сударь, вы впали в немилость, иначе не искали бы проводника. А коли так, дурак я был бы, не попросив за свои услуги награды.
– Твоей наградой, – сказал Бехайм, едва сдерживая гнев, – будет то, что я отпущу тебя живым.
– Многим этого было бы более чем достаточно, – сказал Влад еще более уверенным голосом, но по-прежнему застыв в угодливом поклоне. – Но меня лично, господин мой, терзает множество страхов. Смерть – лишь один из них, а жизнь, – он нервно усмехнулся, – жизнь, конечно, прекрасна, но что-то в последнее время она стала пресноватой.
Он прямо посмотрел на Бехайма. Его усатое лицо с выпиравшими скулами, украшенное сверкающими глазами, похожими на драгоценные камни, с высунутым кончиком розового языка напоминало морду рассерженной крысы.
Он готов был обвинить ее в предательстве, но для окончательного вывода пока не хватало доказательств. Требовалось время, чтобы профильтровать мутные воды и отделить от грязи твердые факты. Да, именно это нужно ему сейчас. Время и неправдоподобное везение.
Больше двух часов они бежали, стараясь держаться самых темных уголков, и наконец увидели перед собой зияющий вход в тоннель, над аркой которого был начертан замысловатый рисунок, изображавший нимф, поверженных на колени и насилуемых сатирами, пристроившимися сзади. Рты нимф были перекошены, руки простерты вперед, как будто где-то там далеко, в темноте, их ждало избавление. Покоя хотелось и Бехайму, смертельно уставшему – не столько телом, сколько душой. Под наскальной картинкой были нацарапаны непристойные комментарии на немецком, французском и венгерском языках, там было много слов, которых он не знал. Он вдруг почувствовал необъяснимое желание остаться тут навсегда, стоять и переводить слово за словом, угадывая существительные по глаголам, и наоборот, и составляя из них похабную оду, безнравственную эпитафию.
Тишина висела тяжелой глыбой, пахло сыростью бессолнечных вод и склизкого камня. В нескольких шагах уже ничего не было видно, но он напряг слух, и откуда-то неподалеку до него донеслось биение сердец – где-нибудь метрах в пятнадцати спрятались двое смертных. Судя по запаху, мужчины, решил он. Это или слуги, авангард погони, или – что более вероятно – беглые, прежде состоявшие на службе у Семьи и отказавшиеся от надежды на вечную жизнь. От мысли, что и он стал одним из них, дрожащим от страха изгоем, он запылал стыдом и яростью, и от взгляда на Жизель, терпеливо трусящую бок о бок с ним, такую ранимую, с растрепавшимися волосами, в нем вспыхнуло негодование. Как мог он пойти на поводу у этого создания? Если бы он не сбежал, то смог бы убедить Патриарха, что пал жертвой обмана; он должен был остаться и потребовать очной ставки с Александрой.
И с Роландом Агенором.
Особенно с Агенором.
Рука старого злодея чувствовалась повсюду в этой гибельной для Бехайма истории. Не исключено, конечно, что он невиновен. По крайней мере в убийстве. Но в словах госпожи Долорес была своя правда: Агенор вполне мог использовать его, для того чтобы извлечь для себя выгоду из смерти Золотистой. То, что Бехайм принимал за отеческую заботу и благородные побуждения, могло просто-напросто прикрывать собой хитроумное коварство, и теперь он проклинал себя – как же он не понял, что изображаемый Агенором альтруизм не принадлежит к числу добродетелей, исповедуемых Семьей, что благодеяния тут редко бывают бескорыстными, что за личиной доброты всегда прячется жадность или какой-нибудь другой порок. Роль старца и книжника, веками копящего в своем уединении мудрость, несомненно, прикрывала алчность, не менее безудержную и бессовестную, чем у де Чегов.
Агенор и Александра, Александра и Агенор.
Держится ли эта ось на каком-то решающем факте, на чем-то, имеющем отношение к расследованию?
Неизвестно.
Он потерял все и не узнал ничего.
Отчаяние Бехайма переросло в гнев, а гнев дошел до такой степени, что он почувствовал освобождение, как будто воспарил высоко над безрадостной равниной своих мыслей, более не связанный вызвавшими их рассудочными соображениями. И в этом яростном полете, отбросив привычную мягкость, он, казалось, наконец достиг сердцевины своей сущности, вобрал в себя спрятанные прежде за какими-то чернильными пятнами особенности своей острокрылой души и зажил ею вполне. Он будто почувствовал тысячу мощных возможностей, еще мгновение назад представлявшихся ему отвратительными, а теперь ставших привлекательными, манивших, обещавших новые способы господства, свежий взгляд на вечность. Новое знание бодрило, опьяняло. Сердце его билось упругим ритмом только что откушавшего крови, а умственному взору (возможно, то не было внутренним взором, а просто разбились оковы времени, явив ему сквозь рваную брешь, пробитую в каменных стенах замка Банат, какое-то царство преисподней) предстали собравшиеся вокруг него смутные силуэты – одетые в темное стройные и бледные дамы и господа с блеском в глазах. Процессия этих жителей сновидения, обвитых длинными лентами тумана, медленно подплывала к нему. Испугавшись, он пробовал отогнать их усилием воли, но они не исчезли, и ему стало еще страшнее. Но тут ему открылось – то были сонмы живых и мертвых из многочисленного племени Агеноров, собравшиеся, чтобы свидетельствовать; они были здесь и не здесь – невещественные осколки каждого слетелись на обряд его просвещения. В его крови словно зазвучали их имена, приглушенно загудели, исполняя тень песни, музыки, наполнившей и обогатившей его, как темнота, сгущающаяся в склепе: он почувствовал особую силу их присутствия, переплетение их энергии, сложное, как тень папоротника; и под влиянием всего этого, пропитанный всеми этими вмешательствами духа, он по-новому оценил собственную историю.
Этих разлагающихся негодяев с пробитой грудью и зашитыми глазами, юных мужественных животных с изящными манерами и сверкающими зубами, женщин, обнажавших в улыбке клыки, сочетавших красоту с чудовищной энергией и тем самым, как кнутом, подхлестывавших чувства мужчин, – всех их, как он понял, объединяло нечто большее, чем особая разновидность заражения крови, ибо это заражение было тиглем, в котором выплавлялась великая гармония. Их толпа надвигалась, черты лиц становились все различимее, и он узнал среди них нескольких своих знакомых: Даниэлу Ино с убранными в высокую прическу каштановыми волосами; Монро Сифорта, американского финансиста; Клода Сент-Сирила, Поля Видоуза и Эндрю Мак-Кехни – троих в общем-то новичков в Семье, как и он. Там был и сам старик Агенор. Его шевелюра – белое пламя – внезапно заставила Бехайма иначе, чем раньше, взглянуть на характер своего учителя: она говорила о том, что дух его незапятнан. То есть его нельзя было назвать добродетельным. Добродетель – слишком узкое понятие. Тут скорее речь шла о чистоте намерений, полной ясности поставленных целей; это важное качество Агенор привил и всем им, и они проявляли его во всех своих делах. Это было сокровище его крови, их право, дарованное химией рождения. Бехайм впервые увидел себя представителем многовековой традиции, ее наследником и, главное, ее орудием. Основная его задача – помогать в осуществлении плана, конечная цель которого неизвестна самому Агенору, но запечатлена в крови, и витиеватые узоры этого ячеистого лабиринта им предопределено усложнить собственными интригами и отчаянными делами. Он почти зримо представил себе воплощение этого плана и, казалось, даже различал тех из их ветви – и еще не рожденных, и уже живущих, но пока не посвященных, – которые в один прекрасный день окончательно выполнят его. Возможно, и он будет в их числе, ведь великий замысел близок к завершению. Это было очевидно, это была мудрость его крови. Теперь он понял, что настоящая мудрость – в его крови, а не в уме или душе. Подобно тому как этот красный сок толкало по коридорам его вен биение сердца, его самого гнала по коридорам замысла работа какого-то таинственного механизма, истинная природа которого была скрыта временем и велением биологических превращений. И все же он слышал, как она кипит в музыке его крови (да, да, в этом госпожа Долорес была права – эту песнь он услышал только сейчас, а услышав, сразу ее узнал). И он представил себе, что эта мелодия, приняв видимый облик, светится перед ним, словно маяк в черном небе его одиночества, простой знак – крест или анк [3], который тем не менее олицетворяет какую-то сильную страсть и глубокую истину. Видимо выполнив свою задачу – препроводив его к высшей точке постижения, – призраки рода Агенора начали отступать, колыхаясь, как тени пламени; гул их пения поднимался вверх, словно клубы благовоний, вселяя в него сознание великого предназначения, вселенской истины и принадлежности к чему-то безграничному. Он был как будто в наркотическом опьянении, как будто, проблуждав много лет в заколдованном лесу, внезапно вырос, превратился в великана и взгляд его обозревал далекое пространство над верхушками деревьев, ориентируясь в загадочной метафизической географии Семьи. Ему захотелось закричать, ликуя, во все горло, но тут его словно омыло каким-то спокойным могуществом, и в этом чувстве была насыщенность тишины собора. Ведь все эти ощущения могли быть лишь еще одним темным симптомом, обострением лихорадки, которой одержима Семья, и, возможно, говорили не о том, что он обрел новое сознание, а о том, что его способность к здравому суждению начала ослабевать. Он боялся, что дело обстоит именно так, но не мог отказаться от своих чувств, ведь они отлили в новую форму его уверенность в себе, позволив, невзирая на безнадежность положения, сосредоточиться на том, чего все-таки можно добиться.
Жизель издала слабый звук, но Бехайм был слишком занят своим и не обратил внимания. Он сделал шаг в тоннель, представив себе, как тени накинутым плащом смыкаются над его головой, и протянул руки вперед, в темноту. Сердца двоих затаившихся там забились быстрее. Стоило одному из бывших хозяев появиться так близко – и они вспомнили все ужасные прелести своей службы, на которой некогда состояли, подумал Бехайм.
– Подойдите ко мне, – сказал он. – Клянусь, я вас не трону.
Послышался удаляющийся топот, но не успел Бехайм броситься в погоню, как кто-то хрипло выкрикнул дрожащим голосом:
– Господин, пощадите! Я против вас безоружный!
Словно всплывающий из черных глубин образ, из темноты тоннеля нерешительно вышел кто-то худой, угловатый, с зарослями стальных волос и свалявшейся бородой пророка, в выцветшем до неопределенно-серого цвета плаще с капюшоном. Под кустами бакенбард пряталось изможденное лицо со впалыми щеками, но Бехайм видел, что человек этот не стар, как можно было подумать по его сгорбленной спине и морщинам, просто в свое время ему досталось от жизни. Близко посаженные, голубые, как лед, глазки придавали его чертам хитроватое выражение, кожа на шее еще не увяла, в почти квадратных мозолистых руках чувствовалась сила. Бехайм ощутил ядовитый запах страха от его крови, но было ясно – страх этот не так уж и силен, согбенная поза по крайней мере отчасти маскирует чувство презрения.
– Назови свое имя, – обратился к нему Бехайм.
Незнакомец остановился на почтительном расстоянии и отвел глаза в сторону, левое плечо было опущено, как будто он ждал, что его вот-вот ударят.
– Влад, господин, – ответил он и продолжил, взяв совершенно не соответствовавший его наружности болтливый тон: – Меня зовут Влад. Но я не тот Влад, который народ на колья сажал. – При этом он ни с того ни с сего тоненько и надтреснуто засмеялся. – То был не я, нет. Неудачное совпадение, ничего более.
– Зато, видимо, удачное для меня? – Бехайм смеющимися глазами взглянул на Жизель, и она тускло улыбнулась в ответ. – А где же твой товарищ, Влад?
– Господин, он испугался. Затрепетал от величия вашего. Не посмел предстать перед вами.
– А ты – не боишься?
– О, как же, господин, я в ужасе. Кровь моя, – он театрально прижал руку к груди, – стынет в жилах. Но я привык бояться. Я научился смотреть на свои чувства и желания со стороны, а не быть их рабом.
Он метнул взгляд в сторону Жизели, задержал его на ней и опустил вниз, на истертые камни пола.
– Что ж, и за ответом в карман не полезешь, – весело сказал Бехайм. – Пожалуй, поверю тебе.
На какую-то долю секунды их взгляды встретились, и Бехайм почувствовал, как перетекают одна в другую переменчивые мысли Влада и насколько успел он утвердиться в своей ненависти к их племени, накопленной за годы тайного пребывания в темноте, когда приходилось подальше прятаться от сиятельств, правивших высшими сферами его каменной вселенной, и лишь мечтать о могуществе, которого у него никогда не будет.
– Я слышал, – сказал Бехайм, – вам, обитающим здесь, известны все тайные ходы Баната.
– Ну, не все, – ответил Влад. – Но кое-какие мы знаем.
– А еще мне говорили, вы можете без труда проникнуть в любой уголок замка.
Влад слегка наклонил голову в знак подтверждения.
– И даже в палаты Патриарха?
– Даже туда, господин.
– Отлично! Тогда немедля веди меня к Патриарху.
Влад замялся:
– Вы меня простите, господин, за мою дерзость, но я должен полюбопытствовать: почему вы идете туда тайными тропами, а прямо не испросите аудиенцию?
– Это тебя не касается.
Бродяга что-то прогудел, запинаясь, словно пьяная пчела, и торопливо кивнул, как будто согласившись с внутренним голосом, чего-то требовавшим от него.
– Дело ясное, сударь, вы впали в немилость, иначе не искали бы проводника. А коли так, дурак я был бы, не попросив за свои услуги награды.
– Твоей наградой, – сказал Бехайм, едва сдерживая гнев, – будет то, что я отпущу тебя живым.
– Многим этого было бы более чем достаточно, – сказал Влад еще более уверенным голосом, но по-прежнему застыв в угодливом поклоне. – Но меня лично, господин мой, терзает множество страхов. Смерть – лишь один из них, а жизнь, – он нервно усмехнулся, – жизнь, конечно, прекрасна, но что-то в последнее время она стала пресноватой.
Он прямо посмотрел на Бехайма. Его усатое лицо с выпиравшими скулами, украшенное сверкающими глазами, похожими на драгоценные камни, с высунутым кончиком розового языка напоминало морду рассерженной крысы.