Страница:
— Посоветуемся со знающим человеком. Есть у меня дружок один — вместе курсы одни в КГБ оканчивали, хороший мужик. Сейчас здесь в Питере, на Литейном четыре работает
[29]. Вот его и спросим. Пошли, позвоним.
И моряки направились к выходу из Летнего Сада.
Первый телефон-автомат на набережной Фонтанки, попавшийся им на пути, как и ожидал Балис, оказался сломанным. Второй тоже: в борьбе за светлое демократическое будущее на обслуживание уличных телефонов времени не хватало, как и на уборку улиц. У третьего вообще не было трубки: кто-то аккуратно отрезал её вместе с проводом и унёс по какой-то своей надобности… Но четвертый оказался в полной исправности, позволив Огонькову связаться со своим товарищем. Пока капитан-три общался со кэгебешником, Балис, облокотившись на ограду, задумчиво глядел вниз, в Фонтанку. У стен набережной поверх льда намело белый снег, а на середине реки сквозь тоненькую корочку было хорошо видно тёмную зимнюю воду.
С Ритой они часто гуляли по набережным маленьких питерских речек. Он вспоминал об этом, и его мысли тут же возвращались к той Вильнюсской улице, песочному «Москвичу», красному лицу водителя, глухому удару…
— Ждем здесь, — подошел закончивший разговор особист. — Сейчас он подъедет.
Гаяускас молча кивнул. Он снова был там, в Вильнюсе, в полутемном коридоре больницы. Прямо на него шел врач, Балису почему-то запомнилось только то, что лицо у него было очень уставшим. Смертельно уставшим…
— Рассказывай всё. Володе можно верить, — донесся откуда-то издалека голос Огонькова. Чтобы вернуться в реальность, Балису понадобилась пара секунд. Он снова стоял на набережной Фонтанки, мимо изредка проезжали автомобили, а рядом курил капитан третьего ранга Вячеслав Огоньков — начальник особого отдела штаба бригады.
— Слав, дай закурить, — неожиданно попросил Балис.
— Держи, — Огоньков протянул ему довольно помятую пачку "Ту-134". — А ты, вроде, не куришь.
— Вроде — не курю, — усмехнулся Гаяускас, — а сейчас вот — буду.
Особист щелкнул зажигалкой и, прикрывая язычок пламени рукой от порывов ветра, протянул её Балису. Тот глубоко затянулся, с непривычки закашлялся, но зато воспоминания отступили. Пусть хоть на мгновение…
Он не успел докурить сигарету, как рядом с ними остановились потрепанные бежевые "Жигули".
— Садись на переднее, — кивнул Огоньков, бросив быстрый взгляд на водителя.
Балис забрался на переднее сиденье. Сидевший за рулем кэгебист оказался достаточно молодым (лет тридцать пять, не больше) худощавым светловолосым мужиком. Одет он был в яркую спортивную куртку и вязаную шапочку, больше напоминая лыжника, чем офицера госбезопасности.
— Знакомьтесь, ребята, — предложил устроившийся сзади Огоньков.
Питерец протянул Балису руку:
— Владимир…, - фамилию он тоже назвал, то как-то невнятно, неразборчиво, что-то вроде Утин. Переспросить Балис постеснялся.
— Балис Гаяускас.
Рукопожатие гебешника оказалось крепким, вообще, было видно, что этот Владимир не из тех, кто только штаны в кабинете протирает.
— Ну, рассказывайте, что у вас.
Утин (или как его на самом деле) слушал рассказ Балиса очень внимательно, иногда переспрашивал, уточняя детали. Долго рассматривал патрон. Когда Гаяускас закончил рассказ, некоторое время молчал, видимо собираясь с мыслями. Потом заговорил.
— Буду краток. Тебя, Балис, подставили, это понятно. Подставили жестоко и грязно. И, боюсь, подставил тебя кто-то из наших.
— Ты хочешь сказать, что в Вильнюсе проводилась операция…, - начал было Огоньков, но Владимир не дал ему договорить.
— Не хочу. Такими словами не бросаются. Скажешь заговор — изволь отвечать за свои слова. Называй имена, пароли, явки… Не знаешь — не трепись! Я — не знаю, поэтому трепаться не буду. Но зато знаю другое: сейчас очень многие ведут свою игру. Очень многие. И когда говорят об операции Армии или КГБ, нельзя быть до конца уверенным, что это действительно только операция Армии или КГБ. Может быть, кто-то присосался к этой операции и поворачивает её в нужное себе русло. Может быть, таких присосавшихся — целая туча. Вот у кого-то из присосавшихся ты, Балис, и стал помехой. Серьезной помехой…
— И это всё? — сухо поинтересовался Огоньков.
— А чего ты ждал? — изумился Володя и слегка повернулся назад, чтобы видеть капитана третьего ранга. — Что я по виду патрона назову того, кто за рулем «Москвича» сидел? Знаешь, всемогущие и всезнающие чекисты встречаются только в двух местах: в старых фильмах и сегодняшней свободной и демократической прессе…
— Я ждал, что ты посоветуешь нам, что делать.
— Посоветую. Не играть в казаки-разбойники, извините. Сейчас подъедем к метро "Гостиный Двор", Балис позвонит по тому номеру, что ему дали в Вильнюсе и отдаст патроны. А мы с тобой из машины посмотрим, кто и как их у него заберет. Балис, как?
— Согласен.
Его это вполне устраивало: патроны он всё равно собирался отдать, а так можно было одним действием закрыть долги и перед «Гедиминаскаусом» и перед Огоньковым. Чего же боле, как писал где-то совсем недалеко отсюда Пушкин. Хотя, «Онегина» он вроде написал в Болдино… Или всё же в Санкт-Петербурге… А какая разница…
Они выскочили на Невский у Казанского собора, сделав небольшой круг, Володя аккуратно припарковался недалеко от телефонов-автоматов.
— Я пошел.
Балис спокойно вылез из машины и двинулся ко входу в метро. Отметил, что Володя тут же отъехал — видимо, чтобы развернуться и стать на другой стороне улицы. Всё правильно, если только за патронами не приедут те, кто в силу совместной работы очень хорошо знают его автомобиль. Хотя вряд ли: сам он, похоже, ничего про эту историю не слышал.
Он набрал номер, произнес условленную фразу, с полминуты послушал в трубке молчание, чтобы успели засечь наверняка, и только потом её повесил. Прислонился к стене возле телефонов-автоматов. Зацепил взглядом Володины «Жигули», после чего стал внимательно рассматривать Казанский собор. Здесь они с Ритой тоже часто гуляли. Да вообще, можно сказать, они обошли весь исторический Питер, а в самых интересных местах побывали и не один раз… И подумать не могли, что всё так нелепо закончится на заснеженной улице Вильнюса…
— Вы звонили?
Мужчина почти одного роста и возраста с Балисом, в импортной спортивной куртке выжидательно смотрел на ждущего кого-то у входа в метро офицера.
— Да, я.
— Прошу Вас.
Кремовая «Волга» ожидала Гаяускаса почти на том самом месте, где его высаживал Володя.
— Садитесь на заднее сиденье.
Ну да, не на улице же патронами обмениваться… Балис забрался в машину, где на заднем сиденье его ожидал «шеф» — постарше и в строгом пальто.
— Вам привет от Арвидаса Альфредовича Гедеминаскауса, — обратился он к морпеху.
— И ему от меня. У него всё в порядке?
— Да, всё хорошо. Вы привезли посылку?
Лицо собеседника было абсолютно спокойно, похоже, он был не в курсе злоключений Балиса. Курьер, просто курьер. Встретить, принять, передать…
— Привез. Вот.
Он выгреб из кармана четыре патрона и отдал курьеру. Тот, не считая, торопливо сунул их себе в карман.
— Спасибо. Можете идти. Если что-то, то мы Вас найдем.
— Надеюсь вам не понадобиться.
Балис вылез из «Волги» в изрядном раздражении. Там, в Вильнюсе, за эти проклятые патроны убили Риту и Кристину, могли и его убить, и Хрусталева. А здесь, в Ленинграде, какая-то крыса кабинетная по карманам их рассовывает как семечки. Даже не поинтересовался, не оставил ли Балис себе чего-нибудь. На память или еще для каких надобностей… Или «Гедеминаскаус» был настолько уверен в Балисе, что не посчитал нужным его проверять. Так могло быть только в одном случае: если он посчитал проверкой поведение Балиса в тот вечер у телецентра. Но тогда — он не только не имеет никакого отношения к убийству Риты, но и сам под ударом. Всё равно, не сходится… Профессионал, едри его мать… Мог бы предупредить, чем тут всё может обернуться. Хотя, у самого-то Балиса тоже ведь голова на плечах есть. Если кто-то не стесняется организовать массовую бойню в центре города, то убрать одну семью для такого (или таких) — уж совсем не проблема. Кстати, «Арвидас» ведь предлагал, чтобы Риту и Кристину вывезли его люди.
Машина Володи притормозила рядом с идущим по проспекту моряком. Оторвавшись от размышлений, Балис залез на переднее сиденье.
— Узнал я того старлея, который к тебе подходил. А кто был в машине?
— На вид — лет сорока. Рост — наверное, метр семьдесят пять. Волосы черные, на висках совсем седые, а так седины немного. Стрижка короткая. Глаза темно-серые. Уши прижатые, мочки висящие. Лицо круглое. Вообще, немного полный.
— Думаю, что знаю, о ком идет речь, — кивнул Володя. — Ну, вот что я скажу: дальше дайте мне попробовать разобраться. А сами езжайте в Севастополь, не занимайтесь самодеятельностью. Ладно?
Балис горько усмехнулся.
— Сегодня меня все учат самодеятельностью не заниматься. Сначала Слава, потом этот мужик в «Волге», теперь ты…
— Да не учу я тебя, просто каждое дело должен делать профессионал. Ну, давай я завтра с тобой в десант пойду, что, ты мне подсказывать не будешь, что и как делать? Притом, что у меня спецподготовка была на уровне. Всё равно тебе это знать лучше.
— Ладно, я не спорю, — примирительно вздохнул Гаяускас.
— Вот и отлично, — подвел итог кегебист. — Вас подкинуть куда-нибудь?
— Да нет, наверное, — неуверенно ответил Огоньков. — Самолет только вечером, делать нам нечего.
— Если так, тогда я на Смоленское кладбище хочу сходить — дед завещал навестить могилу его боевого друга… Где тут у вас цветы можно купить?
— Да у входа на кладбище и купи, — предложил Володя.
Балис отрицательно покачал головой.
— Нет уж, там сейчас такие цветы предлагают, что на могилу стыдно класть. Это для тех, кто не купил заранее, поэтому и хватает то, что осталось. Я хочу хороших цветов купить.
— Тогда давай я вас высажу на Сенной, там сейчас на рынке чего только не купишь. Ну и цветы, естественно…
— А сам куда? — поинтересовался Огоньков.
— В отличие от некоторых, у меня рабочий день.
— Ну, не при Андропове живем. Это при нём бы тебя сейчас тормознули: "Товарищ майор, почему Вы не на рабочем месте?". А сейчас у вас, наверное, никто и не следит за дисциплиной…
— Зря так думаешь. Комитет, как и Флот, — часть страны и в нём происходит то же, что и в стране: кто-то деньги делает, кто-то к власти рвется, а кто-то работает, несмотря ни на что.
— Как я понимаю, ты — работаешь.
— Пока работаю. Но мне тут предлагают перейти в аппарат мэра, если, конечно, наш председатель горсовета после выборов мэром станет. Хотя, судя по всему, выборы он выиграет. Думаю соглашаться.
— Что? К Собчаку? После того дерьма, которое он на Армию вылил? Мне наплевать коммунист он или нет, но за Тбилиси его никогда не прощу.
— Вот только не надо, Слава, из Собчака пугало делать, — сухо ответил Володя. — Можно подумать, страшнее него во власти людей на Руси не было. А главное не надо путать страну и правительство. Любую власть есть за что упрекнуть, но это не значит, что нельзя на эту власть работать.
— При чем здесь любая власть? Такие Собчаки страну разваливают…
— Да, а если ты такой принципиальный, то что же тебя рядом с Тереховым [30]не видно? Молчишь? Тогда я скажу: потому что понимаешь, что Союз таким, какой он есть, уже не спасти. А раз так, то есть два пути для порядочного человека: либо погибнуть под обломками этого Союза, либо выжить, честно делая своё дело, но не пытаясь плетью обуха перешибить. Понимаешь? Честно работать можно где угодно, хоть у Собчака, хоть у Ивана Грозного. И людям от этого больше пользы, чем если я буду ходить с Тюлькиным [31]под красным флагом…
— Больше пользы… Или все-таки больше возможности наверх пробиться?
— Эх Слава, Слава… Думаешь, карьеру хочу сделать? Так ведь карьеру-то сейчас сделать нетрудно, только ведь ты не хуже меня знаешь, как она делается. Я работать иду… Не митинги собирать, не распинаться по телевизору о том, как всех счастливыми сделать, а работать. Так что, лет через десять встретимся, и окажется, что ты уже капитан первого ранга, видный человек на Черноморском Флоте, а я — никому неизвестный чиновник. Я тогда этот разговор тебе вспомню…
— А если Собчак твой Президентом СССР встанет и тебя министром сделает?
— Министром… — настроение Володи резко изменилось, было видно, что на этот вопрос он отвечает предельно серьезно. — Не знаю, Слава… Власть меняет человека, это мы оба понимаем… В лейтенантские годы мы были одни, сейчас — другие… Если вдруг случится, что я стану большим начальником, то это буду уже другой я. И сейчас никто не скажет, каким я буду… А вообще, глупость это — рассуждать, какими мы будем на вершинах власти. Если доживем — увидим. А если не будет этого — так зачем зря болтать… Приехали, кстати. В общем, если что — я с вами свяжусь. Счастливо, Балис. Пока, Слава.
— Пока, Володя.
Выбравшись из машины, Огоньков закурил. Видимо, разговор с ленинградским другом его сильно расстроил. Балиса же рассуждения Володи не задели, он слишком был погружен в свои мысли. В другое время он бы вспомнил слова деда, о том, что у каждого своя правда, но сейчас ему было не до этого. Сейчас он хотел побывать на кладбище, раз уж он не смог быть на вчерашних похоронах жены и дочки (хоронить пришлось в Вильнюсе, занимались этим его отец и мать). Капитан медленно шел по цветочному ряду рынка. Цветы были и впрямь хороши — свежие, яркие, на любой цвет. В основном, конечно, розы и гвоздики, но попадались и гладиолусы, и флоксы и даже экзотические орхидеи. Торговцы прятали пышные букеты от холода, собрав из легких реек каркасы и обтянув их полиэтиленовой пленкой. Внутри ставились зажженные свечи, дающие тепло. Он долго выбирал, пока, наконец, не остановился на тёмно-синих гвоздиках. Продавец — рыжий молодой мужчина, чуть постарше Балиса, угодливо улыбаясь, выбрал ему шесть лучших гвоздик, обернул пленкой и перевязал темной ленточкой: так на него подействовала толстая пачка денег в руках офицера — остаток оттого, что выдал «Гедеминаскаус». Балису вдруг подумалось, что тридцать лет — самый золотой возраст. В эти годы надо рваться вперед, чего-то добиваться. А этот стоит, цветами торгует, ничего не хочет…
Дымя сигаретой, к ним подошла дама средних лет с обилием косметики на лице, в небрежно застегнутой дорогой шубе и с дорогим перстнем на пальце правой руки, Гаяускас сразу вспомнил о своем перстне, который оставил ему дед. Он так и не снимал его с левой руки, только обычно поворачивал камнем внутрь, чтобы не привлекать излишнего внимания.
— Толян, тут аккумуляторы предлагают, можно с выгодой в Эстонию толкнуть. Будешь участвовать?
— Свободных денег мало.
— Так на консигнацию…
Рыжий Толян задумчиво потер подбородок.
— Процентов по сто в карман положим?
— Все сто пятьдесят.
— Идет, играем. Мне всё равно, чем торговать: хоть цветами, хоть электричеством, лишь бы бабки капали.
Забрав сдачу, капитан двинулся к ожидавшему его Огонькову. На душе было мутно и тоскливо…
ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ. 30 АВГУСТА 1757 ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
Если бы опросить целую тысячу жителей Королевства Прусского, вряд ли среди них нашелся бы хоть один, знающий культуру Поднебесной Империи. Но большинство из них, вероятно, отнеслись бы с пониманием к ходящему по Чжун Го проклятью: "Чтоб жил ты в эпоху перемен!". Потому что они на своей шкуре испытали, что значит жить в такую эпоху.
Его Величество король Пруссии Фридрих Второй был не из тех заурядных монархов, которых подданные забывают через двадцать-тридцать лет после их смерти, и о которых в дальнейшем упоминают только историки. Обладая огромной жаждой власти, Фридрих также был одарен талантами полководца и дипломата и остро чувствовал тесноту границ своего королевства. Однако соседние государи, не обладая и десятой доли талантов короля, тем не менее, не желали отдаться под его высокое покровительство. Война за австрийское наследство позволила Фридриху присоединить к Пруссии Силезию, однако король мечтал о большем. Неизбежно должна была разразиться новая война, но в просвещенном восемнадцатом веке расстояния между странами стали слишком малы, а аппетиты держав слишком велики, чтобы военный конфликт в центре Европы остался внутренним делом только конфликтующих сторон. За приготовлениями Берлина зорко следили в Париже и Санкт-Петербурге, Вене и Стокгольме, Лондоне и Амстердаме. Начинался новый раунд большой игры, в которой каждый хотел остаться победителем, но кому-то предстояло проиграть.
А пока Европа жила своей обычной жизнью. По дорогам Франции гулял веселый бродяга Фанфан, ещё не получивший прозвища Тюльпан и не встретивший цыганку, которая посулила ему женитьбу на дочери короля. Сам же король Людовик Пятнадцатый в Версале обхаживал мадам де Помпадур. В Париже скромный интендант Тюрго трудился над книгой о правильном построении государственной экономики, а за Ла-Маншем молодой Адам Смит только начинал изучение этой науки — до выхода в свет его книги оставалось почти двадцать лет. Где-то в России кустарь Родион Глинков заканчивал работу над "самопрядной машиной", не зная, что ему суждено на пять лет опередить Джеймса Харгривса с его знаменитой «Дженни» и на девять — Ричарда Аркрайта, построившего первую водяную прялку. Зеленый Остров зачитывался сатирой декана Дублинского кафедрального собора Джонатана Свифта, а за океаном колонисты внимали речам страстного Бенджамена Франклина. Еще дальше к северо-западу, в дебрях лесов, промышлял зверя охотник Натаниэль Бумпо, более известный под прозвищами Соколиный Глаз и Длинный Карабин, вместе со своим другом — индейцем-могиканином Чингачгуком, чьё имя в переводе на английский означало Великий Змей. В патриархальном прусском Мариенверде лютеране внимали проповедям пастора Христиана Теге, а образованные сословия Франции отдавали предпочтение трудам современников-философов: Вольтера, Руссо и недавно умершего Монтескье, с нетерпением ожидая выхода каждого нового тома "Энциклопедии или толкового словаря наук, искусств и ремесел" под редакцией Д'Аламбера и Дидро. Италия чтила своих просветителей — Беккарию и Верри, а где-то рядом скромный доктор Гальвани лечил людей и даже не подозревал, что вскоре совершит одно из величайших открытий в области физики. В столичном Берлине успешно торговал купец со славянской фамилией Гочковский, а в соседней столице — Вене можно было послушать лучшее исполнение лучшей музыки того времени. И уже родился — как раз в год смерти Монтескье — самый яркий гений эпохи: Вольфганг Амадей Моцарт, чья музыка через несколько лет покорит сердца современников.
Увы, год рождения маленького Вольфганга Амадея прошел под другую музыку: в жизни этих, как и сотен тысяч других людей ворвалась война. В сентябре тысяча семьсот пятьдесят шестого года пятидесяти шеститысячная армия Фридриха Второго вторглась в Саксонию. Одна за другой запылали кровавые битвы. Сражения при Лозовицах и Праге, Колине и Гастонбеке уносили жизни тысяч солдат — короли набирали в армии новых. Война перекинулась через океан: в Канаде войска французов теснили англичан, выбивая их из одного форта за другим.
В июле следующего, пятьдесят седьмого, года в боевые действия вступила и Россия. Стотысячная армия под командованием генерал-аншефа Апраксина вторглась в Восточную Пруссию, где ей противостоял тридцатитысячный корпус фельдмаршала Левальда. Офицеры, помня о временах Петра Великого, рвались в бой, чтобы добыть себе и стране честь и славу. Только теперь их в бой вели не птенцы гнезда Петрова, а совсем другие птенцы. Почти полвека высшие чины в российской армии добывались не на поле битвы, а на парадах и в дворцовых залах. Интриги и перевороты возвысили тех, кому лучше бы было оставаться где-нибудь внизу. Удачливый царедворец, Апраксин был никудышным полководцем. Перейдя первого августа границу и заняв спустя девять дней Истербург, он никак не решался двинуться вперед, на Кенигсберг. Глядя на медленное и неуверенное продвижение русских по Восточной Пруссии, Левальд понял, что у него есть шанс наголову разбить противника. План фельдмаршала должен был сработать тридцатого августа в лесах близ деревни Грос-Егерсдорф.
Как и предполагал Левальд, Апраксин, в конце концов, решил попытаться обойти его корпус по левому берегу реки Прегель. Перейдя реку у деревни Зимонен, русская армия двинулась вдоль её притока Ауксинне на юг, в направление Эйхенштейна. И здесь по авангардному отряду полковника Сибильского и идущей вслед за ним второй дивизии генерала Лопухина нанесли удар скрытно подошедшие лесом пруссаки. Русские оказались прижатыми к болотистому берегу Аукскинне, отступать было некуда. Положение спас командующий идущей следом первой дивизией генерал Румянцев: моментально оценив обстановку, он направил свои войска во фланг атакующим пруссакам. Бой шел прямо в густом сосновом лесу. Опасаясь окружения, Левальд спешно растягивал свой левый фланг, ослабляя давление на попавших в ловушку гренадеров Лопухина. Он уже понял свою ошибку и теперь старался её исправить вытянуть свои войска в непрерывную цепочку от Эйхенштейна до Прегели, и не позволить русским вырваться из того мешка, в который завел армию Апраксин. Но было уже поздно: Румянцев и его солдаты не позволяли перехватить инициативу. К тому же, в ситуации грамотно разобрался и командующий третьей дивизией генерал Браун: быстрым маршем заняв Вейкотен, он еще больше растянул фронт, после чего стал сказываться почти двукратный перевес русских в численности: на такую огромную линию боя у Левальда уже не хватало солдат. Сначала понемногу, а потом всё сильнее и сильнее русские стали теснить врага к Мегулену, Уэдербалену и Грос-Егерсдорфу. Не выдержав натиска, пруссаки бежали. Гусары, драгуны и казаки Леонтьева было бросились их преследовать, но Апраксин приказал повернуть назад…
Резко откинув полог, в палатку ворвался моложавый поручик.
— Однако, господа, какова битва! Какова виктория! Со времен Государя Петра Алексеевича неприятеля так не бивали! Это, право, надо отметить. Я только что видел отличных непотребных девок. Драгуны, давайте их в венгерском искупаем?
— Остыньте, Ржевский! — устало поморщился кто-то из обер-офицеров. — Какие еще девки? У нас сейчас ни венгерского, ни денег…
— Чертовски досадно. Но не сидеть же просто так? Давайте что-ли хоть кошку пивом обольём?
Палатка содрогнулась от дружного смеха.
— Ох, Ржевский, ох, уморил…
— Поручик, Вы в своем репертуаре…
— Дмитрий, эко, право…
— Нет, правда, господа, что вы все тут сидите как сычи? Победы надо праздновать, а вы? Какого черта? Вот Вы, Лорингер? Что у Вас такой вид, будто романов начитались?
В полку не нашлось бы ни одного офицера не знавшего, что в начале лета поручик чуть было не был оженен своим дядей, отставным бригадиром и человеком весьма крутого нрава на какой-то дальней родственнице. Если верить поручику, девица постоянно пребывала в меланхолии, навеянной романами Ричардсона. От венца молодого человека спасло лишь ужасно вовремя начавшаяся военная компания.
— Оставь, его Дмитрий, — остановил Ржевского штабс-капитан, — брата у него сегодня тяжело ранило.
— Кого, Николая? — изумился поручик.
— Его. Картечь, будь она неладна…
Ржевский прокашлялся.
— Прошу прощения, корнет. Я, честное слово, не знал. Надеюсь, что всё образуется. Молится о здравии Николая, понятное дело, не буду — на то попы есть; но выпью с ним по выздоровлении с огромным удовольствием.
Корнет Аркадий фон Лорингер уныло кивнул.
— Спасибо за участие, поручик.
Обижаться и вправду не стоило. Поручик Дмитрий Ржевский, хотя и славился среди драгун как первый пьяница и бабник во всей армии, был человеком в сущности добрым и сослуживцам своим никогда не досаждал чрезмерно, разве что регулярно попадал в различные истории, в основном связанные с его амурными похождениями, за что получил в полку прозвище "Дон Гуан" — в честь гишпанского ловеласа.
— Ладно, оставим корнета в покое. Давайте хоть в карты перекинемся, а, драгуны?
В этом был весь Ржевский: огорчаться и переживать он не умел и не любил. Впрочем, его сочувствие сейчас Аркадию ничем не могло помочь.
— Ваше благородие, господин корнет, — в палатку просунулась голова денщика Ивана.
— Что? — вскочив, Аркадий устремился ко входу в палатку. — Что с братом?
— Зовет вас господин поручик…
Фон Лорингер вихрем выскочил из палатки.
— Веди.
— Извольте, Ваше Благородие.
Вслед за денщиком корнет шел через русский лагерь. Уже стемнело, преследовать Левальда Апраксин так и не решился, и армия готовилась к ночевке. Огромное поле было покрыто огнями костров, у которых голодное воинство поджидало, пока кашевары сготовят ужин. Солдаты чинили амуницию, чистили оружие, готовили место для сна… Словом, для тех, кто благополучно пережил сражение, наступал обычный походный вечер. Но благополучно пережить его удалось далеко не всем…
Лазаретные палатки, к которым Иван вывел Аркадия, были установлены немного в стороне, в овраге, наверное, чтобы крики и стоны раненых и умирающих были не столь слышны. Между палатками суетились солдаты санитарной службы, лекари, священники. В сторонки у большого костра расположилось с дюжину ординарцев, в одном из них корнет узнал Карла, который служил его брату.
И моряки направились к выходу из Летнего Сада.
Первый телефон-автомат на набережной Фонтанки, попавшийся им на пути, как и ожидал Балис, оказался сломанным. Второй тоже: в борьбе за светлое демократическое будущее на обслуживание уличных телефонов времени не хватало, как и на уборку улиц. У третьего вообще не было трубки: кто-то аккуратно отрезал её вместе с проводом и унёс по какой-то своей надобности… Но четвертый оказался в полной исправности, позволив Огонькову связаться со своим товарищем. Пока капитан-три общался со кэгебешником, Балис, облокотившись на ограду, задумчиво глядел вниз, в Фонтанку. У стен набережной поверх льда намело белый снег, а на середине реки сквозь тоненькую корочку было хорошо видно тёмную зимнюю воду.
С Ритой они часто гуляли по набережным маленьких питерских речек. Он вспоминал об этом, и его мысли тут же возвращались к той Вильнюсской улице, песочному «Москвичу», красному лицу водителя, глухому удару…
— Ждем здесь, — подошел закончивший разговор особист. — Сейчас он подъедет.
Гаяускас молча кивнул. Он снова был там, в Вильнюсе, в полутемном коридоре больницы. Прямо на него шел врач, Балису почему-то запомнилось только то, что лицо у него было очень уставшим. Смертельно уставшим…
— Рассказывай всё. Володе можно верить, — донесся откуда-то издалека голос Огонькова. Чтобы вернуться в реальность, Балису понадобилась пара секунд. Он снова стоял на набережной Фонтанки, мимо изредка проезжали автомобили, а рядом курил капитан третьего ранга Вячеслав Огоньков — начальник особого отдела штаба бригады.
— Слав, дай закурить, — неожиданно попросил Балис.
— Держи, — Огоньков протянул ему довольно помятую пачку "Ту-134". — А ты, вроде, не куришь.
— Вроде — не курю, — усмехнулся Гаяускас, — а сейчас вот — буду.
Особист щелкнул зажигалкой и, прикрывая язычок пламени рукой от порывов ветра, протянул её Балису. Тот глубоко затянулся, с непривычки закашлялся, но зато воспоминания отступили. Пусть хоть на мгновение…
Он не успел докурить сигарету, как рядом с ними остановились потрепанные бежевые "Жигули".
— Садись на переднее, — кивнул Огоньков, бросив быстрый взгляд на водителя.
Балис забрался на переднее сиденье. Сидевший за рулем кэгебист оказался достаточно молодым (лет тридцать пять, не больше) худощавым светловолосым мужиком. Одет он был в яркую спортивную куртку и вязаную шапочку, больше напоминая лыжника, чем офицера госбезопасности.
— Знакомьтесь, ребята, — предложил устроившийся сзади Огоньков.
Питерец протянул Балису руку:
— Владимир…, - фамилию он тоже назвал, то как-то невнятно, неразборчиво, что-то вроде Утин. Переспросить Балис постеснялся.
— Балис Гаяускас.
Рукопожатие гебешника оказалось крепким, вообще, было видно, что этот Владимир не из тех, кто только штаны в кабинете протирает.
— Ну, рассказывайте, что у вас.
Утин (или как его на самом деле) слушал рассказ Балиса очень внимательно, иногда переспрашивал, уточняя детали. Долго рассматривал патрон. Когда Гаяускас закончил рассказ, некоторое время молчал, видимо собираясь с мыслями. Потом заговорил.
— Буду краток. Тебя, Балис, подставили, это понятно. Подставили жестоко и грязно. И, боюсь, подставил тебя кто-то из наших.
— Ты хочешь сказать, что в Вильнюсе проводилась операция…, - начал было Огоньков, но Владимир не дал ему договорить.
— Не хочу. Такими словами не бросаются. Скажешь заговор — изволь отвечать за свои слова. Называй имена, пароли, явки… Не знаешь — не трепись! Я — не знаю, поэтому трепаться не буду. Но зато знаю другое: сейчас очень многие ведут свою игру. Очень многие. И когда говорят об операции Армии или КГБ, нельзя быть до конца уверенным, что это действительно только операция Армии или КГБ. Может быть, кто-то присосался к этой операции и поворачивает её в нужное себе русло. Может быть, таких присосавшихся — целая туча. Вот у кого-то из присосавшихся ты, Балис, и стал помехой. Серьезной помехой…
— И это всё? — сухо поинтересовался Огоньков.
— А чего ты ждал? — изумился Володя и слегка повернулся назад, чтобы видеть капитана третьего ранга. — Что я по виду патрона назову того, кто за рулем «Москвича» сидел? Знаешь, всемогущие и всезнающие чекисты встречаются только в двух местах: в старых фильмах и сегодняшней свободной и демократической прессе…
— Я ждал, что ты посоветуешь нам, что делать.
— Посоветую. Не играть в казаки-разбойники, извините. Сейчас подъедем к метро "Гостиный Двор", Балис позвонит по тому номеру, что ему дали в Вильнюсе и отдаст патроны. А мы с тобой из машины посмотрим, кто и как их у него заберет. Балис, как?
— Согласен.
Его это вполне устраивало: патроны он всё равно собирался отдать, а так можно было одним действием закрыть долги и перед «Гедиминаскаусом» и перед Огоньковым. Чего же боле, как писал где-то совсем недалеко отсюда Пушкин. Хотя, «Онегина» он вроде написал в Болдино… Или всё же в Санкт-Петербурге… А какая разница…
Они выскочили на Невский у Казанского собора, сделав небольшой круг, Володя аккуратно припарковался недалеко от телефонов-автоматов.
— Я пошел.
Балис спокойно вылез из машины и двинулся ко входу в метро. Отметил, что Володя тут же отъехал — видимо, чтобы развернуться и стать на другой стороне улицы. Всё правильно, если только за патронами не приедут те, кто в силу совместной работы очень хорошо знают его автомобиль. Хотя вряд ли: сам он, похоже, ничего про эту историю не слышал.
Он набрал номер, произнес условленную фразу, с полминуты послушал в трубке молчание, чтобы успели засечь наверняка, и только потом её повесил. Прислонился к стене возле телефонов-автоматов. Зацепил взглядом Володины «Жигули», после чего стал внимательно рассматривать Казанский собор. Здесь они с Ритой тоже часто гуляли. Да вообще, можно сказать, они обошли весь исторический Питер, а в самых интересных местах побывали и не один раз… И подумать не могли, что всё так нелепо закончится на заснеженной улице Вильнюса…
— Вы звонили?
Мужчина почти одного роста и возраста с Балисом, в импортной спортивной куртке выжидательно смотрел на ждущего кого-то у входа в метро офицера.
— Да, я.
— Прошу Вас.
Кремовая «Волга» ожидала Гаяускаса почти на том самом месте, где его высаживал Володя.
— Садитесь на заднее сиденье.
Ну да, не на улице же патронами обмениваться… Балис забрался в машину, где на заднем сиденье его ожидал «шеф» — постарше и в строгом пальто.
— Вам привет от Арвидаса Альфредовича Гедеминаскауса, — обратился он к морпеху.
— И ему от меня. У него всё в порядке?
— Да, всё хорошо. Вы привезли посылку?
Лицо собеседника было абсолютно спокойно, похоже, он был не в курсе злоключений Балиса. Курьер, просто курьер. Встретить, принять, передать…
— Привез. Вот.
Он выгреб из кармана четыре патрона и отдал курьеру. Тот, не считая, торопливо сунул их себе в карман.
— Спасибо. Можете идти. Если что-то, то мы Вас найдем.
— Надеюсь вам не понадобиться.
Балис вылез из «Волги» в изрядном раздражении. Там, в Вильнюсе, за эти проклятые патроны убили Риту и Кристину, могли и его убить, и Хрусталева. А здесь, в Ленинграде, какая-то крыса кабинетная по карманам их рассовывает как семечки. Даже не поинтересовался, не оставил ли Балис себе чего-нибудь. На память или еще для каких надобностей… Или «Гедеминаскаус» был настолько уверен в Балисе, что не посчитал нужным его проверять. Так могло быть только в одном случае: если он посчитал проверкой поведение Балиса в тот вечер у телецентра. Но тогда — он не только не имеет никакого отношения к убийству Риты, но и сам под ударом. Всё равно, не сходится… Профессионал, едри его мать… Мог бы предупредить, чем тут всё может обернуться. Хотя, у самого-то Балиса тоже ведь голова на плечах есть. Если кто-то не стесняется организовать массовую бойню в центре города, то убрать одну семью для такого (или таких) — уж совсем не проблема. Кстати, «Арвидас» ведь предлагал, чтобы Риту и Кристину вывезли его люди.
Машина Володи притормозила рядом с идущим по проспекту моряком. Оторвавшись от размышлений, Балис залез на переднее сиденье.
— Узнал я того старлея, который к тебе подходил. А кто был в машине?
— На вид — лет сорока. Рост — наверное, метр семьдесят пять. Волосы черные, на висках совсем седые, а так седины немного. Стрижка короткая. Глаза темно-серые. Уши прижатые, мочки висящие. Лицо круглое. Вообще, немного полный.
— Думаю, что знаю, о ком идет речь, — кивнул Володя. — Ну, вот что я скажу: дальше дайте мне попробовать разобраться. А сами езжайте в Севастополь, не занимайтесь самодеятельностью. Ладно?
Балис горько усмехнулся.
— Сегодня меня все учат самодеятельностью не заниматься. Сначала Слава, потом этот мужик в «Волге», теперь ты…
— Да не учу я тебя, просто каждое дело должен делать профессионал. Ну, давай я завтра с тобой в десант пойду, что, ты мне подсказывать не будешь, что и как делать? Притом, что у меня спецподготовка была на уровне. Всё равно тебе это знать лучше.
— Ладно, я не спорю, — примирительно вздохнул Гаяускас.
— Вот и отлично, — подвел итог кегебист. — Вас подкинуть куда-нибудь?
— Да нет, наверное, — неуверенно ответил Огоньков. — Самолет только вечером, делать нам нечего.
— Если так, тогда я на Смоленское кладбище хочу сходить — дед завещал навестить могилу его боевого друга… Где тут у вас цветы можно купить?
— Да у входа на кладбище и купи, — предложил Володя.
Балис отрицательно покачал головой.
— Нет уж, там сейчас такие цветы предлагают, что на могилу стыдно класть. Это для тех, кто не купил заранее, поэтому и хватает то, что осталось. Я хочу хороших цветов купить.
— Тогда давай я вас высажу на Сенной, там сейчас на рынке чего только не купишь. Ну и цветы, естественно…
— А сам куда? — поинтересовался Огоньков.
— В отличие от некоторых, у меня рабочий день.
— Ну, не при Андропове живем. Это при нём бы тебя сейчас тормознули: "Товарищ майор, почему Вы не на рабочем месте?". А сейчас у вас, наверное, никто и не следит за дисциплиной…
— Зря так думаешь. Комитет, как и Флот, — часть страны и в нём происходит то же, что и в стране: кто-то деньги делает, кто-то к власти рвется, а кто-то работает, несмотря ни на что.
— Как я понимаю, ты — работаешь.
— Пока работаю. Но мне тут предлагают перейти в аппарат мэра, если, конечно, наш председатель горсовета после выборов мэром станет. Хотя, судя по всему, выборы он выиграет. Думаю соглашаться.
— Что? К Собчаку? После того дерьма, которое он на Армию вылил? Мне наплевать коммунист он или нет, но за Тбилиси его никогда не прощу.
— Вот только не надо, Слава, из Собчака пугало делать, — сухо ответил Володя. — Можно подумать, страшнее него во власти людей на Руси не было. А главное не надо путать страну и правительство. Любую власть есть за что упрекнуть, но это не значит, что нельзя на эту власть работать.
— При чем здесь любая власть? Такие Собчаки страну разваливают…
— Да, а если ты такой принципиальный, то что же тебя рядом с Тереховым [30]не видно? Молчишь? Тогда я скажу: потому что понимаешь, что Союз таким, какой он есть, уже не спасти. А раз так, то есть два пути для порядочного человека: либо погибнуть под обломками этого Союза, либо выжить, честно делая своё дело, но не пытаясь плетью обуха перешибить. Понимаешь? Честно работать можно где угодно, хоть у Собчака, хоть у Ивана Грозного. И людям от этого больше пользы, чем если я буду ходить с Тюлькиным [31]под красным флагом…
— Больше пользы… Или все-таки больше возможности наверх пробиться?
— Эх Слава, Слава… Думаешь, карьеру хочу сделать? Так ведь карьеру-то сейчас сделать нетрудно, только ведь ты не хуже меня знаешь, как она делается. Я работать иду… Не митинги собирать, не распинаться по телевизору о том, как всех счастливыми сделать, а работать. Так что, лет через десять встретимся, и окажется, что ты уже капитан первого ранга, видный человек на Черноморском Флоте, а я — никому неизвестный чиновник. Я тогда этот разговор тебе вспомню…
— А если Собчак твой Президентом СССР встанет и тебя министром сделает?
— Министром… — настроение Володи резко изменилось, было видно, что на этот вопрос он отвечает предельно серьезно. — Не знаю, Слава… Власть меняет человека, это мы оба понимаем… В лейтенантские годы мы были одни, сейчас — другие… Если вдруг случится, что я стану большим начальником, то это буду уже другой я. И сейчас никто не скажет, каким я буду… А вообще, глупость это — рассуждать, какими мы будем на вершинах власти. Если доживем — увидим. А если не будет этого — так зачем зря болтать… Приехали, кстати. В общем, если что — я с вами свяжусь. Счастливо, Балис. Пока, Слава.
— Пока, Володя.
Выбравшись из машины, Огоньков закурил. Видимо, разговор с ленинградским другом его сильно расстроил. Балиса же рассуждения Володи не задели, он слишком был погружен в свои мысли. В другое время он бы вспомнил слова деда, о том, что у каждого своя правда, но сейчас ему было не до этого. Сейчас он хотел побывать на кладбище, раз уж он не смог быть на вчерашних похоронах жены и дочки (хоронить пришлось в Вильнюсе, занимались этим его отец и мать). Капитан медленно шел по цветочному ряду рынка. Цветы были и впрямь хороши — свежие, яркие, на любой цвет. В основном, конечно, розы и гвоздики, но попадались и гладиолусы, и флоксы и даже экзотические орхидеи. Торговцы прятали пышные букеты от холода, собрав из легких реек каркасы и обтянув их полиэтиленовой пленкой. Внутри ставились зажженные свечи, дающие тепло. Он долго выбирал, пока, наконец, не остановился на тёмно-синих гвоздиках. Продавец — рыжий молодой мужчина, чуть постарше Балиса, угодливо улыбаясь, выбрал ему шесть лучших гвоздик, обернул пленкой и перевязал темной ленточкой: так на него подействовала толстая пачка денег в руках офицера — остаток оттого, что выдал «Гедеминаскаус». Балису вдруг подумалось, что тридцать лет — самый золотой возраст. В эти годы надо рваться вперед, чего-то добиваться. А этот стоит, цветами торгует, ничего не хочет…
Дымя сигаретой, к ним подошла дама средних лет с обилием косметики на лице, в небрежно застегнутой дорогой шубе и с дорогим перстнем на пальце правой руки, Гаяускас сразу вспомнил о своем перстне, который оставил ему дед. Он так и не снимал его с левой руки, только обычно поворачивал камнем внутрь, чтобы не привлекать излишнего внимания.
— Толян, тут аккумуляторы предлагают, можно с выгодой в Эстонию толкнуть. Будешь участвовать?
— Свободных денег мало.
— Так на консигнацию…
Рыжий Толян задумчиво потер подбородок.
— Процентов по сто в карман положим?
— Все сто пятьдесят.
— Идет, играем. Мне всё равно, чем торговать: хоть цветами, хоть электричеством, лишь бы бабки капали.
Забрав сдачу, капитан двинулся к ожидавшему его Огонькову. На душе было мутно и тоскливо…
ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ. 30 АВГУСТА 1757 ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
Кавалергарда век не долог.
Если бы опросить целую тысячу жителей Королевства Прусского, вряд ли среди них нашелся бы хоть один, знающий культуру Поднебесной Империи. Но большинство из них, вероятно, отнеслись бы с пониманием к ходящему по Чжун Го проклятью: "Чтоб жил ты в эпоху перемен!". Потому что они на своей шкуре испытали, что значит жить в такую эпоху.
Его Величество король Пруссии Фридрих Второй был не из тех заурядных монархов, которых подданные забывают через двадцать-тридцать лет после их смерти, и о которых в дальнейшем упоминают только историки. Обладая огромной жаждой власти, Фридрих также был одарен талантами полководца и дипломата и остро чувствовал тесноту границ своего королевства. Однако соседние государи, не обладая и десятой доли талантов короля, тем не менее, не желали отдаться под его высокое покровительство. Война за австрийское наследство позволила Фридриху присоединить к Пруссии Силезию, однако король мечтал о большем. Неизбежно должна была разразиться новая война, но в просвещенном восемнадцатом веке расстояния между странами стали слишком малы, а аппетиты держав слишком велики, чтобы военный конфликт в центре Европы остался внутренним делом только конфликтующих сторон. За приготовлениями Берлина зорко следили в Париже и Санкт-Петербурге, Вене и Стокгольме, Лондоне и Амстердаме. Начинался новый раунд большой игры, в которой каждый хотел остаться победителем, но кому-то предстояло проиграть.
А пока Европа жила своей обычной жизнью. По дорогам Франции гулял веселый бродяга Фанфан, ещё не получивший прозвища Тюльпан и не встретивший цыганку, которая посулила ему женитьбу на дочери короля. Сам же король Людовик Пятнадцатый в Версале обхаживал мадам де Помпадур. В Париже скромный интендант Тюрго трудился над книгой о правильном построении государственной экономики, а за Ла-Маншем молодой Адам Смит только начинал изучение этой науки — до выхода в свет его книги оставалось почти двадцать лет. Где-то в России кустарь Родион Глинков заканчивал работу над "самопрядной машиной", не зная, что ему суждено на пять лет опередить Джеймса Харгривса с его знаменитой «Дженни» и на девять — Ричарда Аркрайта, построившего первую водяную прялку. Зеленый Остров зачитывался сатирой декана Дублинского кафедрального собора Джонатана Свифта, а за океаном колонисты внимали речам страстного Бенджамена Франклина. Еще дальше к северо-западу, в дебрях лесов, промышлял зверя охотник Натаниэль Бумпо, более известный под прозвищами Соколиный Глаз и Длинный Карабин, вместе со своим другом — индейцем-могиканином Чингачгуком, чьё имя в переводе на английский означало Великий Змей. В патриархальном прусском Мариенверде лютеране внимали проповедям пастора Христиана Теге, а образованные сословия Франции отдавали предпочтение трудам современников-философов: Вольтера, Руссо и недавно умершего Монтескье, с нетерпением ожидая выхода каждого нового тома "Энциклопедии или толкового словаря наук, искусств и ремесел" под редакцией Д'Аламбера и Дидро. Италия чтила своих просветителей — Беккарию и Верри, а где-то рядом скромный доктор Гальвани лечил людей и даже не подозревал, что вскоре совершит одно из величайших открытий в области физики. В столичном Берлине успешно торговал купец со славянской фамилией Гочковский, а в соседней столице — Вене можно было послушать лучшее исполнение лучшей музыки того времени. И уже родился — как раз в год смерти Монтескье — самый яркий гений эпохи: Вольфганг Амадей Моцарт, чья музыка через несколько лет покорит сердца современников.
Увы, год рождения маленького Вольфганга Амадея прошел под другую музыку: в жизни этих, как и сотен тысяч других людей ворвалась война. В сентябре тысяча семьсот пятьдесят шестого года пятидесяти шеститысячная армия Фридриха Второго вторглась в Саксонию. Одна за другой запылали кровавые битвы. Сражения при Лозовицах и Праге, Колине и Гастонбеке уносили жизни тысяч солдат — короли набирали в армии новых. Война перекинулась через океан: в Канаде войска французов теснили англичан, выбивая их из одного форта за другим.
В июле следующего, пятьдесят седьмого, года в боевые действия вступила и Россия. Стотысячная армия под командованием генерал-аншефа Апраксина вторглась в Восточную Пруссию, где ей противостоял тридцатитысячный корпус фельдмаршала Левальда. Офицеры, помня о временах Петра Великого, рвались в бой, чтобы добыть себе и стране честь и славу. Только теперь их в бой вели не птенцы гнезда Петрова, а совсем другие птенцы. Почти полвека высшие чины в российской армии добывались не на поле битвы, а на парадах и в дворцовых залах. Интриги и перевороты возвысили тех, кому лучше бы было оставаться где-нибудь внизу. Удачливый царедворец, Апраксин был никудышным полководцем. Перейдя первого августа границу и заняв спустя девять дней Истербург, он никак не решался двинуться вперед, на Кенигсберг. Глядя на медленное и неуверенное продвижение русских по Восточной Пруссии, Левальд понял, что у него есть шанс наголову разбить противника. План фельдмаршала должен был сработать тридцатого августа в лесах близ деревни Грос-Егерсдорф.
Как и предполагал Левальд, Апраксин, в конце концов, решил попытаться обойти его корпус по левому берегу реки Прегель. Перейдя реку у деревни Зимонен, русская армия двинулась вдоль её притока Ауксинне на юг, в направление Эйхенштейна. И здесь по авангардному отряду полковника Сибильского и идущей вслед за ним второй дивизии генерала Лопухина нанесли удар скрытно подошедшие лесом пруссаки. Русские оказались прижатыми к болотистому берегу Аукскинне, отступать было некуда. Положение спас командующий идущей следом первой дивизией генерал Румянцев: моментально оценив обстановку, он направил свои войска во фланг атакующим пруссакам. Бой шел прямо в густом сосновом лесу. Опасаясь окружения, Левальд спешно растягивал свой левый фланг, ослабляя давление на попавших в ловушку гренадеров Лопухина. Он уже понял свою ошибку и теперь старался её исправить вытянуть свои войска в непрерывную цепочку от Эйхенштейна до Прегели, и не позволить русским вырваться из того мешка, в который завел армию Апраксин. Но было уже поздно: Румянцев и его солдаты не позволяли перехватить инициативу. К тому же, в ситуации грамотно разобрался и командующий третьей дивизией генерал Браун: быстрым маршем заняв Вейкотен, он еще больше растянул фронт, после чего стал сказываться почти двукратный перевес русских в численности: на такую огромную линию боя у Левальда уже не хватало солдат. Сначала понемногу, а потом всё сильнее и сильнее русские стали теснить врага к Мегулену, Уэдербалену и Грос-Егерсдорфу. Не выдержав натиска, пруссаки бежали. Гусары, драгуны и казаки Леонтьева было бросились их преследовать, но Апраксин приказал повернуть назад…
Резко откинув полог, в палатку ворвался моложавый поручик.
— Однако, господа, какова битва! Какова виктория! Со времен Государя Петра Алексеевича неприятеля так не бивали! Это, право, надо отметить. Я только что видел отличных непотребных девок. Драгуны, давайте их в венгерском искупаем?
— Остыньте, Ржевский! — устало поморщился кто-то из обер-офицеров. — Какие еще девки? У нас сейчас ни венгерского, ни денег…
— Чертовски досадно. Но не сидеть же просто так? Давайте что-ли хоть кошку пивом обольём?
Палатка содрогнулась от дружного смеха.
— Ох, Ржевский, ох, уморил…
— Поручик, Вы в своем репертуаре…
— Дмитрий, эко, право…
— Нет, правда, господа, что вы все тут сидите как сычи? Победы надо праздновать, а вы? Какого черта? Вот Вы, Лорингер? Что у Вас такой вид, будто романов начитались?
В полку не нашлось бы ни одного офицера не знавшего, что в начале лета поручик чуть было не был оженен своим дядей, отставным бригадиром и человеком весьма крутого нрава на какой-то дальней родственнице. Если верить поручику, девица постоянно пребывала в меланхолии, навеянной романами Ричардсона. От венца молодого человека спасло лишь ужасно вовремя начавшаяся военная компания.
— Оставь, его Дмитрий, — остановил Ржевского штабс-капитан, — брата у него сегодня тяжело ранило.
— Кого, Николая? — изумился поручик.
— Его. Картечь, будь она неладна…
Ржевский прокашлялся.
— Прошу прощения, корнет. Я, честное слово, не знал. Надеюсь, что всё образуется. Молится о здравии Николая, понятное дело, не буду — на то попы есть; но выпью с ним по выздоровлении с огромным удовольствием.
Корнет Аркадий фон Лорингер уныло кивнул.
— Спасибо за участие, поручик.
Обижаться и вправду не стоило. Поручик Дмитрий Ржевский, хотя и славился среди драгун как первый пьяница и бабник во всей армии, был человеком в сущности добрым и сослуживцам своим никогда не досаждал чрезмерно, разве что регулярно попадал в различные истории, в основном связанные с его амурными похождениями, за что получил в полку прозвище "Дон Гуан" — в честь гишпанского ловеласа.
— Ладно, оставим корнета в покое. Давайте хоть в карты перекинемся, а, драгуны?
В этом был весь Ржевский: огорчаться и переживать он не умел и не любил. Впрочем, его сочувствие сейчас Аркадию ничем не могло помочь.
— Ваше благородие, господин корнет, — в палатку просунулась голова денщика Ивана.
— Что? — вскочив, Аркадий устремился ко входу в палатку. — Что с братом?
— Зовет вас господин поручик…
Фон Лорингер вихрем выскочил из палатки.
— Веди.
— Извольте, Ваше Благородие.
Вслед за денщиком корнет шел через русский лагерь. Уже стемнело, преследовать Левальда Апраксин так и не решился, и армия готовилась к ночевке. Огромное поле было покрыто огнями костров, у которых голодное воинство поджидало, пока кашевары сготовят ужин. Солдаты чинили амуницию, чистили оружие, готовили место для сна… Словом, для тех, кто благополучно пережил сражение, наступал обычный походный вечер. Но благополучно пережить его удалось далеко не всем…
Лазаретные палатки, к которым Иван вывел Аркадия, были установлены немного в стороне, в овраге, наверное, чтобы крики и стоны раненых и умирающих были не столь слышны. Между палатками суетились солдаты санитарной службы, лекари, священники. В сторонки у большого костра расположилось с дюжину ординарцев, в одном из них корнет узнал Карла, который служил его брату.