Страница:
Каждую неделю разрешалось проводить по два собрания, одно в субботу, а другое в воскресенье. Но суббота была полным рабочим днем в Румынии, и по вечерам в субботу на собрания приходило мало народу, так что люди в основном собирались на единственное богослужение в воскресенье.
Но зато какое богослужение!
Я приехал в десять часов утра и обнаружил, что служба идет уже целый час. Мест не было, но люди увидели, что я иностранец, и
пригласили сесть на возвышении. Мои колени были плотно прижаты к органу, и следующие три часа я просидел с группой христиан в самом центре внутреннего круга.
Когда пришла пора собирать пожертвования, я положил на тарелку примерно такую же сумму - в румынской валюте, - какую обычно клал дома. Тарелку поднесли ко мне первому, и на дне ее все увидели мои деньги.
Пожертвования продолжали собирать, и я с растущим смущением понял, что положил в двадцать или тридцать раз больше любого человека в собрании. И я заметил еще кое-что. Часто верующий клал монетку на тарелку, а оттуда брал сдачу. Я видел такое только в католических и православных церквях, где брали плату за место на скамье. Очевидно, мое пожертвование было больше, чем та сумма, которую могло отдать подавляющее большинство этих людей. Может быть, деньги, оставленные мной на тарелке, представляли собой средний месячный заработок. Я почувствовал себя неловко, понимая, что выгляжу как богатый иностранец, но тут же улыбнулся, вспомнив, что мы всегда были самой бедной семьей в Витте. Но что было хуже всего, в конце гимна дежурный по залу, вместо того чтобы нести тарелку к алтарю, принес ее мне!
Он отдал тарелку мне в руки, сказав несколько слов по-румынски. Наконец я понял. Он предлагал мне взять сдачу. Так было принято. Что мне было делать? Взять сдачу, уступив обычаю, или все-таки дать церкви деньги?
Все глаза в собрании были обращены на меня, и вдруг я с великой радостью понял, что эти деньги вовсе не мои. "Это не мой дар", - начал я по-немецки, и, к счастью, среди прихожан объявился человек, который стал переводить. "Этот дар не от меня, - повторил я, вспоминая анонимные пожертвования читателей "Kracht van Omhoog". - Это от верующих Голландии для верующих Румынии. Это символ единства в Теле Христовом".
Я смотрел на лица людей и снова видел тот же недоверчивый вопрос, ту же пробуждающуюся надежду: значит, мы не одиноки? У нас есть братья в других странах? У нас есть друзья, которых мы раньше не знали?
Когда наконец это длинное собрание закончилось, я подошел к человеку, который знал немецкий, и сказал, что хочу поговорить с ним. Оказалось, что он служит секретарем одной румынской деноминации. Но было ясно, что он не горит желанием беседовать со мной наедине. Он давал уклончивые ответы и, как только представилась возможность, извинился и ушел.
Озадаченный, я вышел из церкви вслед за ним. Несмотря на свою тучность, он удалялся очень быстро. Может быть, он боится говорить со мной на публике, подумал я. Я шел за ним на некотором расстоянии, пока, к моей радости, он не повернул к частному дому. Как мне повезло, подумал я. Теперь у меня будет возможность переговорить с ним с глазу на глаз. Я поболтался на улице минут пятнадцать, пока не убедился, что вокруг никого нет, затем подошел и постучался. Какое-то время меня изучали в глазок, потом дверь быстро распахнулась и меня втащили в дом.
"Что вы хотите?" - спросил секретарь.
Я попытался дружелюбной улыбкой скрыть удивление, вызванное его резкостью. Я просто хотел с ним поговорить, сказал я. Спросить, могу ли я чем-нибудь помочь.
"Помочь?"
"Ну, Библии, например. У вас достаточно румынских Библий?"
Секретарь пристально посмотрел на меня. "У вас есть румынские Библии? Вы перевезли их через границу?"
"Да, у меня есть Библии".
Он помолчал. Затем решительно произнес: "Нам не нужны Библии! И больше никогда, ни при каких обстоятельствах не приходите ко мне или к другим верующим таким образом. Надеюсь, вы меня поняли".
Мне показалось, что я слышу крик о помощи сквозь всю эту подозрительность и резкость. "А можно повидаться с вами в вашем офисе? Это будет безопасно?"
"Дело не в безопасности, я этого не говорил". Затем он прибавил: "Но если вы завтра придете к нам в офис, я постараюсь, чтобы вы смогли поговорить с нашим руководителем".
На следующий день я пришел в штаб-квартиру этой деноминации, взяв с собой шесть Библий. Секретарь был там и выглядел смущенно. На лбу у него выступили капельки пота. Я не мог освободиться от ощущения, что он находится в ожидании чего-то ужасного.
Меня провели в кабинет руководителя. "Чем могу быть полезен?" - спросил он по-немецки.
Я пожал ему руку и сказал, что, может быть, могу чем-нибудь помочь. Но затем вспомнил предыдущий разговор с секретарем; я понял, что открытое признание своих нужд граничило для них с политическим заявлением. Поэтому я просто сказал, что приехал в страну как христианин и хотел бы передать своим соотечественникам какие-нибудь приветствия от верующих Румынии.
Лицо руководителя смягчилось. Это было безопасно. Слово приветствия эксплуатируемому народу Голландии от народа великой республики Румынии! Секретарь улыбнулся и перестал тереть лоб.
"Не хотите ли сесть?" - спросил он, подвигая мне стул. Мы разговаривали четверть часа, старательно обходя те вопросы, ради которых я пришел. Мы говорили о румынских помидорах, самых больших из всех, какие я видел, об арбузах, которые я попробовал впервые в этой стране. Мы говорили о благоприятном и мягком здешнем климате, объясняющемся близостью Черного моря. Пока мы беседовали, я смог осмотреть комнату. Меня поразило одно наблюдение. На всех стульях, столах и картинах на стенах были номера. Я подумал, что эта инвентаризация, наверное, нужна для того, чтобы имуществом не пользовались в личных целях. После того как мы исчерпали тему погоды и местных помидоров, разговор прекратился. Глубоко вздохнув, я решил, что наступило время либо получить повторный отказ, либо наладить настоящий контакт с этими двумя перепуганными людьми. Я открыл портфель и вытащил Библии. "Позволь-те мне, нет, я не то хотел сказать. Позвольте голландскому народу подарить румынскому народу эти Библии".
И сразу же оба моих собеседника напряглись. Удивительно, как быстро секретарь опять начал потеть. Руководитель взял одну Библию в руки, и на какую-то долю секунды мне показалось, что он тронут и обрадован.
Но нет, он не собирался сдаваться. Он быстро отдал Библию обратно.
"Нам это не нужно, - сказал он. - Мы вообще слишком задержались. У меня очень много дел."
Итак, я ушел ни с чем. Администратор в приемной, как я заметил, вычеркнула мое имя в списке посетителей сразу же, как только я вышел из кабинета, словно она работала в военном учреждении. Кто знает, может быть, она сотрудничала с тайной полицией. Как я мог осуждать директора и секретаря за подозрительность и страх, когда сам никогда не бывал в подобных обстоятельствах?
И все же это не вся правда о Румынии. На следующей неделе я встретился с христианами, жившими в условиях тех же преследований, но сохранившими Божественную надежду и доверие.
Обстоятельства были очень похожими, и я мог сравнивать. В обоих случаях это была встреча с признанным лидером протестантской деноминации в его кабинете. В обоих случаях в разговоре участвовало два человека, кроме меня, и это важный элемент сравнения, потому что подозрительность среди христиан способствовала медленному изнурению Церкви. И на этот раз я опять заметил инвентарные номера. На стенах кабинета висело три картины. На них были запечатлены президент страны, секретарь коммунистической партии и аллегорическое изображение узкого и широкого пути кисти знаменитого художника. Интересно, подумал я, как в описи имущества названа эта картина? Руководитель этой деноминации, Георге, несколько встревожил меня - как только вошел в комнату. Этот тщедушный маленький человек так запыхался от ходьбы, что несколько минут не мог отдышаться. Когда же он пришел в себя, мы столкнулись с проблемой: ни он, ни секретарь не говорили на языках, которые знал я. Я же не говорил по-румынски. Мы сидели, глядя друг на друга, в этой убогой, завешенной пронумерованными картинами комнате и были совершенно не в состоянии общаться.
И тогда я увидел кое-что. На столе у Георге лежала сильно потрепанная Библия. От постоянного употребления углы страниц были стерты на восемь дюймов. А что, подумал я, если мы попытаемся поговорить, используя библейский текст? Я достал из кармана пиджака свою голландскую Библию и открыл ее на Первом послании к Коринфянам (16:20):
"Приветствуют вас все братия. Приветствуйте друг друга святым целованием".
Я показал им название книги, узнаваемое на любом языке, главу и номер стиха.
Их лица тут же посветлели.
Они быстро нашли нужную страницу в своей Библии, прочитали и засияли улыбками. Затем Георге полистал страницы и показал мне выбранный им ответ.
Притчи (25:25): "Что холодная вода для истомленной жаждою души, то добрая весть из дальней страны".
Теперь мы уже смеялись втроем. Я открыл Послание Павла к Филимону.
"Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах моих, слыша о твоей любви и вере, которую имеешь к Господу Иисусу..."
Потом наступила очередь Йона, но он не стал искать далеко. Его глаза пробежали по строчкам ниже, и он подтолкнул ко мне Библию, указав пальцем:
"Ибо мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, успокоены сердца святых".
О, какие чудесные полчаса мы провели, разговаривая друг с другом с помощью Библии. Мы смеялись до тех пор, пока на глазах не выступили слезы. И когда в конце нашей беседы я вытащил румынские Библии, положил их на стол и показал жестами и мимикой, что, да, эти Библии я отдаю им, нет, (в ответ на руку в кармане и поднятые брови), это бесплатный подарок, они оба обнимали меня снова и снова.
В тот же день, когда наконец нашелся переводчик и наш разговор стал более приземленным, мы договорились с Йоном, что все Библии я отдам ему. Он лучше знает, как распределить их в этой стране.
Вечером, когда я вернулся в гостиницу, ко мне подошел администратор.
"Послушайте, - сказал он, - я посмотрел слово "агапе" в словаре. Такого языка нет. Это просто греческое слово, которое означает "любовь"".
"Вот именно, - сказал я, - и на этом языке я разговаривал сегодня весь день".
Языковый барьер был наконец преодолен. Следующие полторы недели я ездил по Румынии с отличным переводчиком, следуя указаниям, данным Георге и Йоном.
Я встречался с самыми разными настроениями - от крайнего уныния до крайнего воодушевления. Легко было сострадать тем, кто сдался. "Что мы можем сделать?" - это была такая естественная реакция. Многие хотели только одного покинуть Румынию навсегда.
Но, как ни странно, чем более преданным был христианин, тем с большей готовностью он оставался на родине. В Трансильвании мы встретились с такой семьей. У этих христиан была птицеводческая ферма, которой они владели отчасти. Но государство обязывало их сдавать такое количество продукции, которое они не в состоянии были произвести. Им приходилось на рынке докупать яйца, чтобы дотянуть до нормы. Это происходило из года в год, и их экономическое положение было тяжелым.
"Почему же вы тогда остаетесь? Из-за своей фермы?" - спросил я у них. Фермер с женой поразились. "Конечно, нет, на самом деле мы не владеем фермой. Мы остаемся, потому что - он огляделся вокруг, - потому что, если мы уедем, кто будет молиться за все это?"
Но я также встречал христиан, у которых не было такой уверенности. Я узнал об одной небольшой церкви вдалеке от проезжих дорог, среди прихожан которой были цыгане. Уже когда мы подъезжали к ней, я увидел, что она в беде. Во дворе росла высокая трава, несколько окон были разбиты, улья позади церкви опрокинуты. Мы с переводчиком зашли в здание за храмом, где жил пастор. Хозяина дома не было, но нас встретила его жена, и скоро мы ели мед настолько сладкий, что у меня заболели зубы.
Жена пастора рассказала, что ее муж уехал в Бухарест, чтобы представить свое дело центральному правительству. Местный партийный лидер потребовал конфискации церковного здания, заявив, что оно необходимо им под клуб.
Она вместе с мужем работала среди цыган почти тридцать лет. Я видел, как многие из них приходили маленькими группками, садились у своих фургонов всегда в сопровождении тощей лошади и пронзительно кричащих гусей. Недавно, сказала она, правительство наконец решило что-нибудь сделать для них и предложило им более высокооплачиваемую работу. Конечно, они с мужем обрадовались, они ждали этого много лет. Но им было поставлено условие: не брать на эту работу цыган, которые ходили в церковь.
"Поэтому, - сказала жена пастора, - мы попали под перекрестный огонь. Люди уходят из церкви, и поскольку наш приход сокращается, у партии все больше доводов, чтобы забрать здание. Думаю, на следующий год нас здесь уже не будет".
И вдруг она заплакала беззвучно и тихо, только плечи вздрагивали. Я предложил втроем помолиться за ситуацию, о которой она рассказала нам. Мы склонили головы, и я помолился за нее и ее мужа, за цыган, за все отчаянное положение в этой маленькой деревне. Когда мы наконец подняли головы, ее глаза были мокрыми от слез, и она сказала: "Понимаете, раньше я знала, что люди на Западе молятся за нас, но в течение многих лет мы ничего не слышали о них. Мы не могли писать им письма, за тринадцать лет мы получили всего одно письмо. Мы решили, что нас забыли, что никто не вспоминает о нас, никто не знает о наших нуждах, никто не молится". Я уверил ее от всего сердца, что, как только вернусь домой, о них узнает множество людей и что им больше не нужно думать, будто они несут свою тяжелую ношу в одиночестве. Пришло время прощаться. Моя виза заканчивалась. Но что важнее всего, я знал, что Корри должна была вот-вот родить. Последние часы в Румынии я провел с Георге и Йоном. Я собирался уехать в понедельник, а в воскресенье пошел к ним на богослужение. Эту службу я запомнил надолго. Я привык к собраниям с девяти до часу, но это продлилось с девяти утра до пяти вечера, после чего была организована общая трапеза.
Последнюю проповедь в тот день прочитал Георге. Она была очень личной: он говорил об одышке, которая мучила его в течение многих лет. "Но знаете ли, сказал он, - после того как мы поговорили с братом Андреем с помощью Библии, что-то произошло не только с моим духом, но и с телом. С тех пор мне намного легче дышится".
Затем Георге открыл свою Библию. "Есть еще один стих, которым я хотел бы поделиться с братом Андреем, - сказал он мне через переводчика. - Открой, пожалуйста, Библию на Книге Деяний (20:36-38)".
Я нашел это место.
"Это, - сказал Георге, - отрывок, показывающий, каким образом я бы хотел с тобой попрощаться. "Сказав это, он преклонил колена свои и со всеми ими помолился. Тогда немалый плач был у всех, и, падая на выю Павла, целовали его, скорбя особенно от сказанного им слова, что они уже не увидят лица его. И провожали его до корабля"".
Я засмеялся, услышав, что он сравнивает меня с Павлом. "Слишком большая разница", - сказал я.
Но даже если мы, возможно, не так сильны верой, как первые христиане, мы все же можем последовать их примеру. После трапезы я преклонил колена и еще раз помолился вместе со всеми. И тогда эти христиане в центре коммунистического мира заплакали, и обнимали меня, и проводили до моего маленького голубого "корабля".
Глава 16
Служение ширится
Наконец, после двух с лишним месяцев отсутствия, я пересек голландскую границу. Я не думал, что так задержусь, но пришлось сделать большой крюк по пути туда и обратно. Я приехал в Витте поздно ночью, измученный, но радостный. Я взлетел по лестнице с криком: "Корри, Корри, я вернулся!"
Корри заторопилась к дверям, счастливая, щурясь от света и щебеча, как птичка.
"Да, все прекрасно. Крыша протекает еще сильнее. С семьей все в порядке. Врач говорит, он появится в начале июня, но с первым ребенком всегда трудно определить время точно. Ты действительно не хочешь кофе?"
Йоппи появился 4 июня 1959 г. Он родился дома, как и я, и все это время я был рядом с Корри так же, как мой папа, который видел появление на свет каждого своего ребенка.
С появлением сына стало как никогда ясно, что нам нужен отдельный дом. Вот-вот должен был родиться третий ребенок Гелтье, а Корнелиус с женой ожидали своего первенца. Даже по голландским меркам наш маленький домик был тесен для такой семьи.
Вся проблема заключалась в том, где его искать. Даже в 1959 г. последствия войны еще чувствовались по всей Голландии. Жилье в нашей маленькой стране всегда было дефицитом, а с 1945 г. каждый кирпич шел на восстановление разрушенных или затопленных во время войны зданий. И хотя население Витте увеличивалось, с тридцатых годов в нашей деревне не было построено ни одного нового дома.
Я пришел на прием к бургомистру, чтобы узнать, нельзя ли арендовать какой-нибудь дом, но он только покачал головой.
"Я могу внести твое имя в список очередников, - ответил он, - но скажу сразу, эта очередь за последние три года не продвинулась ни на шаг".
"Ну, что ж, надо же с чего-то начать. Запишите нас, сэр".
"Если бы ты купил дом, тогда другое дело, конечно. Мы ведем список очередников только на аренду жилья".
"Спасибо за совет, сэр. Где же мне взять столько денег, чтобы купить дом!"
Бургомистр кивнул головой. "К тому же, - сказал он, - насколько я знаю, домов, выставленных на продажу, сейчас нет".
Лето было в разгаре; тюки с одеждой, которую продолжали присылать на наш адрес, заполнили всю маленькую комнатку над сараем. И тогда мы начали серьезно молиться, прося Бога помочь нам в этой ситуации. Так продолжалось целую неделю.
Утром восьмого дня у меня возникла идея. Я направился было к почте, но, перейдя канал, кое-что вспомнил. Учитель, который жил в доме старого Вима, теперь переезжал в Харлем. Значит, дом освободится!
Но нам от этого было не легче. Мы стояли самыми последними в очереди на аренду. Тем не менее я был поражен тем, как эта мысль пришла мне в голову: внезапно и властно, в той манере, которую я начал узнавать. Предположим все же, что эта идея принадлежит Богу. А вдруг Вим захочет продать дом? Он не живет в нем уже много лет. Но в тот момент я даже думать не хотел о двадцати тысячах гульденов, которые составляли стоимость этого дома. Я просто сделаю шаг вперед и посмотрю, что будет дальше. Забыв о своих планах, я помчался через польдеры к ферме Вима. Он доил корову.
"Привет, Вим!"
"Привет, Андрей!" Вим сидел, склонив голову набок. "Слышал, ты много ездишь. Дела Божьи?"
"Да, сэр".
"Чем же могу служить?"
"Я слышал, твой дом скоро освободится. Ты не собираешься продавать его?"
У старого Вима буквально челюсть отвисла. "Откуда ты знаешь? - спросил он. - Я решил продать его только вчера вечером, но не говорил об этом ни одной живой душе!"
Я сделал глубокий вдох и пошел напролом: "В таком случае, не хочешь ли продать его мне?"
Вим долго смотрел на меня, не говоря ни слова. "Этот дом служил нам в течение многих лет, - сказал он наконец, - почему бы ему не послужить Божьему делу теперь, когда из нашей семьи почти никого не осталось".
И только тогда с бьющимся сердцем я спросил Вима о цене. "Ну, - сказал он, - ты сможешь заплатить десять тысяч?"
На этот раз удивился я. Он просил ровно половину той суммы, которую, по моим расчетам, должен был запросить. "Хорошо, Вим. Договорились. Я покупаю твой дом, - сказал я, хотя в кармане у меня не было ни пенни, - за десять тысяч гульденов".
Прежде чем вернуться домой, я позвонил Филиппу Уэтстра. Никогда раньше я не брал денег взаймы, но теперь мне казалось, что я поступаю правильно. Мистер Уэтстра сказал, чтобы на следующий день я пришел к нему в офис, где сразу смогу получить деньги.
Так, ко времени моего возвращения в маленькую комнатку над сараем мы с Корри уже были фактическими обладателями дома. Мы сразу же пошли посмотреть на него. До того момента я, наверное, не понимал, что значит для Корри жить не в своем доме. Она бегала из комнаты в комнату, планировала, представляла, как из полуразрушенного жилища сделает домашний очаг. "Анди, Йоппи будет жить вот здесь. Смотри, целая комната для одежды, а здесь мы поставим корыто для стирки! Ты видел комнату наверху, где как раз встанет твой письменный стол?" Она щебетала без умолку с горящим лицом, сиГющими глазами, и я знал, что мы наконец обрели дом. На следующий день я поехал в Амстердам и взял деньги. Мистер Уэтстра выдал мне эту сумму без всяких условий. Мы не подписывали никаких бумаг, не договаривались о сроках возврата. Я никому не говорил об этом займе. И в течение трех следующих лет ко мне приходило столько денег, превышающих наши нужды, что мы смогли за короткий срок погасить задолженность. Но как только мы расплатились за дом, поток избыточных денег прекратился и не возобновлялся до тех пор, пока опять не возникла потребность в дополнительных суммах. За эти годы я понял, что Божья забота никогда не подведет.
В голландском языке есть хорошее выражение для характеристики полуразрушенного жилища, похожего на то, куда переехали мы с Корри. О таком доме говорят, что он "износился". Осевшие полы, обвалившаяся штукатурка, подгнившая крыша - все эти несчастья были нам хорошо знакомы. Но нам с Корри он очень нравился. Когда мы подремонтировали его, он стал для нас абсолютно родным. Единственной сухой комнатой, в которой можно было спать, была гостиная. Там мы и жили, потихоньку занимаясь ремонтом: штукатурили стены, красили и заменяли сгнившие доски - и конечно, разбили сад. Мы все делали сами, поэтому работа шла медленно. Только через пять лет этот дом полностью преобразился.
Тем временем работа ширилась. В первый год после рождения Йоппи я еще раз посетил те страны, куда мне разрешили вернуться, - а некоторые и не один раз. По мере роста объема работы, умножались и проблемы. Первой из них стал разбор корреспонденции. Каждый раз, когда я возвращался домой, вместо того чтобы взяться за молоток и малярную кисть, я поднимался в свой кабинет - Корри была права, письменный стол прекрасно уместился там - и проводил целые дни, печатая двумя пальцами на старой портативной машинке ответы на письма, сложенные большой стопкой. Я так и не мог добраться до ее конца, так как приносили новые и приходилось начинать все сначала. Второй проблемой становилась необходимость анонимности. Когда я общался с людьми и называл им свое настоящее имя, не рисковал ли я свободой и возможностью приезжать в эту страну? Наконец, я нашел вариант, который до сих пор отчасти удовлетворяет всем требованиям. Я перестал называть свое полное имя, а вместо него стал представляться именем, которое известно христианам за Железным занавесом: "брат Андрей". Что касается адреса, я взял в аренду почтовый ящик в городе, где жил мой брат Бен. На этот адрес мне присылали письма с вопросами о работе (Brother Andrew, Box 47, Ermelo, Holland).
Это был компромисс: я знал, что любой, кто захочет узнать мое имя, легко получит эту информацию.
Но самой большой проблемой, с которой я столкнулся, были мои постоянные поездки. Путешествия для холостяка - совсем не то, что для семейного человека с ребенком. В первый год жизни Йоппи я провел вне дома восемь месяцев. Первый зуб, первое слово, первые шаги - я слышал о них, но не видел. Вскоре после рождения Йоппи мистер Рингерс вновь пригласил меня работать на фабрике с зарплатой, показавшейся нам царской. В том же году мне предложили должность пастора в церкви Гааги. И оба раза это были серьезные искушения. Но я долго не колебался. Когда желание остаться дома было особенно сильным, приходило письмо. Иногда оно было без обратного адреса или шло многие недели, и часто было видно, что его вскрывали. Его присылали верующие из Болгарии, или Венгрии, или Польши, или другой страны, и в нем рассказывалось о новых бедах, с которыми они сталкиваются, о новых нуждах, возникших в их жизни. О чем бы ни писалось в этих письмах, они всегда приходили в то время, когда были особенно нужны мне, и тогда я снова упаковывал чемоданы и шел получать визу в страну, где правили коммунисты.
В одной из таких поездок двигатель моего маленького автомобиля приказал долго жить.
Это произошло в Западной Германии. Я возвращался домой из поездки по Восточной Германии и Польше. Со мной в машине ехали два голландских парня, которых я подобрал в Берлине, студенты, на пасхальных каникулах работавшие в лагерях для беженцев. Однажды днем, в пять часов, в машине вдруг раздался какой-то треск и двигатель заглох.
Мы попытались снова завести мотор, но безуспешно.
Затем я увидел на обочине дороги, как раз рядом с тем местом, где остановилась машина, специальный телефон-автомат для вызова ремонтной бригады. Я снял трубку и попросил буксировочную машину. Через двадцать минут мы стояли, склонившись над мотором, вместе с хозяином ремонтного гаража.
Он молча обследовал все детали, затем прошел вперед и посмотрел на спидометр.
"Девяносто семь тысяч километров, - громко произнес он. У него был озадаченный вид. - Это очень хороший пробег, но, может быть, вы ездили по очень плохим дорогам".
Теперь я понял, что его беспокоило. Я признался, что спидометр уже давно просчитал максимальный пробег в 99,999 и опять начал отсчет с нуля: теперь он вторично показывал девяносто семь тысяч километров.
"В таком случае, - сказал хозяин, вытирая замасленные руки, - машина отработала вложенные в нее деньги. Этот мотор нужно менять".
Но зато какое богослужение!
Я приехал в десять часов утра и обнаружил, что служба идет уже целый час. Мест не было, но люди увидели, что я иностранец, и
пригласили сесть на возвышении. Мои колени были плотно прижаты к органу, и следующие три часа я просидел с группой христиан в самом центре внутреннего круга.
Когда пришла пора собирать пожертвования, я положил на тарелку примерно такую же сумму - в румынской валюте, - какую обычно клал дома. Тарелку поднесли ко мне первому, и на дне ее все увидели мои деньги.
Пожертвования продолжали собирать, и я с растущим смущением понял, что положил в двадцать или тридцать раз больше любого человека в собрании. И я заметил еще кое-что. Часто верующий клал монетку на тарелку, а оттуда брал сдачу. Я видел такое только в католических и православных церквях, где брали плату за место на скамье. Очевидно, мое пожертвование было больше, чем та сумма, которую могло отдать подавляющее большинство этих людей. Может быть, деньги, оставленные мной на тарелке, представляли собой средний месячный заработок. Я почувствовал себя неловко, понимая, что выгляжу как богатый иностранец, но тут же улыбнулся, вспомнив, что мы всегда были самой бедной семьей в Витте. Но что было хуже всего, в конце гимна дежурный по залу, вместо того чтобы нести тарелку к алтарю, принес ее мне!
Он отдал тарелку мне в руки, сказав несколько слов по-румынски. Наконец я понял. Он предлагал мне взять сдачу. Так было принято. Что мне было делать? Взять сдачу, уступив обычаю, или все-таки дать церкви деньги?
Все глаза в собрании были обращены на меня, и вдруг я с великой радостью понял, что эти деньги вовсе не мои. "Это не мой дар", - начал я по-немецки, и, к счастью, среди прихожан объявился человек, который стал переводить. "Этот дар не от меня, - повторил я, вспоминая анонимные пожертвования читателей "Kracht van Omhoog". - Это от верующих Голландии для верующих Румынии. Это символ единства в Теле Христовом".
Я смотрел на лица людей и снова видел тот же недоверчивый вопрос, ту же пробуждающуюся надежду: значит, мы не одиноки? У нас есть братья в других странах? У нас есть друзья, которых мы раньше не знали?
Когда наконец это длинное собрание закончилось, я подошел к человеку, который знал немецкий, и сказал, что хочу поговорить с ним. Оказалось, что он служит секретарем одной румынской деноминации. Но было ясно, что он не горит желанием беседовать со мной наедине. Он давал уклончивые ответы и, как только представилась возможность, извинился и ушел.
Озадаченный, я вышел из церкви вслед за ним. Несмотря на свою тучность, он удалялся очень быстро. Может быть, он боится говорить со мной на публике, подумал я. Я шел за ним на некотором расстоянии, пока, к моей радости, он не повернул к частному дому. Как мне повезло, подумал я. Теперь у меня будет возможность переговорить с ним с глазу на глаз. Я поболтался на улице минут пятнадцать, пока не убедился, что вокруг никого нет, затем подошел и постучался. Какое-то время меня изучали в глазок, потом дверь быстро распахнулась и меня втащили в дом.
"Что вы хотите?" - спросил секретарь.
Я попытался дружелюбной улыбкой скрыть удивление, вызванное его резкостью. Я просто хотел с ним поговорить, сказал я. Спросить, могу ли я чем-нибудь помочь.
"Помочь?"
"Ну, Библии, например. У вас достаточно румынских Библий?"
Секретарь пристально посмотрел на меня. "У вас есть румынские Библии? Вы перевезли их через границу?"
"Да, у меня есть Библии".
Он помолчал. Затем решительно произнес: "Нам не нужны Библии! И больше никогда, ни при каких обстоятельствах не приходите ко мне или к другим верующим таким образом. Надеюсь, вы меня поняли".
Мне показалось, что я слышу крик о помощи сквозь всю эту подозрительность и резкость. "А можно повидаться с вами в вашем офисе? Это будет безопасно?"
"Дело не в безопасности, я этого не говорил". Затем он прибавил: "Но если вы завтра придете к нам в офис, я постараюсь, чтобы вы смогли поговорить с нашим руководителем".
На следующий день я пришел в штаб-квартиру этой деноминации, взяв с собой шесть Библий. Секретарь был там и выглядел смущенно. На лбу у него выступили капельки пота. Я не мог освободиться от ощущения, что он находится в ожидании чего-то ужасного.
Меня провели в кабинет руководителя. "Чем могу быть полезен?" - спросил он по-немецки.
Я пожал ему руку и сказал, что, может быть, могу чем-нибудь помочь. Но затем вспомнил предыдущий разговор с секретарем; я понял, что открытое признание своих нужд граничило для них с политическим заявлением. Поэтому я просто сказал, что приехал в страну как христианин и хотел бы передать своим соотечественникам какие-нибудь приветствия от верующих Румынии.
Лицо руководителя смягчилось. Это было безопасно. Слово приветствия эксплуатируемому народу Голландии от народа великой республики Румынии! Секретарь улыбнулся и перестал тереть лоб.
"Не хотите ли сесть?" - спросил он, подвигая мне стул. Мы разговаривали четверть часа, старательно обходя те вопросы, ради которых я пришел. Мы говорили о румынских помидорах, самых больших из всех, какие я видел, об арбузах, которые я попробовал впервые в этой стране. Мы говорили о благоприятном и мягком здешнем климате, объясняющемся близостью Черного моря. Пока мы беседовали, я смог осмотреть комнату. Меня поразило одно наблюдение. На всех стульях, столах и картинах на стенах были номера. Я подумал, что эта инвентаризация, наверное, нужна для того, чтобы имуществом не пользовались в личных целях. После того как мы исчерпали тему погоды и местных помидоров, разговор прекратился. Глубоко вздохнув, я решил, что наступило время либо получить повторный отказ, либо наладить настоящий контакт с этими двумя перепуганными людьми. Я открыл портфель и вытащил Библии. "Позволь-те мне, нет, я не то хотел сказать. Позвольте голландскому народу подарить румынскому народу эти Библии".
И сразу же оба моих собеседника напряглись. Удивительно, как быстро секретарь опять начал потеть. Руководитель взял одну Библию в руки, и на какую-то долю секунды мне показалось, что он тронут и обрадован.
Но нет, он не собирался сдаваться. Он быстро отдал Библию обратно.
"Нам это не нужно, - сказал он. - Мы вообще слишком задержались. У меня очень много дел."
Итак, я ушел ни с чем. Администратор в приемной, как я заметил, вычеркнула мое имя в списке посетителей сразу же, как только я вышел из кабинета, словно она работала в военном учреждении. Кто знает, может быть, она сотрудничала с тайной полицией. Как я мог осуждать директора и секретаря за подозрительность и страх, когда сам никогда не бывал в подобных обстоятельствах?
И все же это не вся правда о Румынии. На следующей неделе я встретился с христианами, жившими в условиях тех же преследований, но сохранившими Божественную надежду и доверие.
Обстоятельства были очень похожими, и я мог сравнивать. В обоих случаях это была встреча с признанным лидером протестантской деноминации в его кабинете. В обоих случаях в разговоре участвовало два человека, кроме меня, и это важный элемент сравнения, потому что подозрительность среди христиан способствовала медленному изнурению Церкви. И на этот раз я опять заметил инвентарные номера. На стенах кабинета висело три картины. На них были запечатлены президент страны, секретарь коммунистической партии и аллегорическое изображение узкого и широкого пути кисти знаменитого художника. Интересно, подумал я, как в описи имущества названа эта картина? Руководитель этой деноминации, Георге, несколько встревожил меня - как только вошел в комнату. Этот тщедушный маленький человек так запыхался от ходьбы, что несколько минут не мог отдышаться. Когда же он пришел в себя, мы столкнулись с проблемой: ни он, ни секретарь не говорили на языках, которые знал я. Я же не говорил по-румынски. Мы сидели, глядя друг на друга, в этой убогой, завешенной пронумерованными картинами комнате и были совершенно не в состоянии общаться.
И тогда я увидел кое-что. На столе у Георге лежала сильно потрепанная Библия. От постоянного употребления углы страниц были стерты на восемь дюймов. А что, подумал я, если мы попытаемся поговорить, используя библейский текст? Я достал из кармана пиджака свою голландскую Библию и открыл ее на Первом послании к Коринфянам (16:20):
"Приветствуют вас все братия. Приветствуйте друг друга святым целованием".
Я показал им название книги, узнаваемое на любом языке, главу и номер стиха.
Их лица тут же посветлели.
Они быстро нашли нужную страницу в своей Библии, прочитали и засияли улыбками. Затем Георге полистал страницы и показал мне выбранный им ответ.
Притчи (25:25): "Что холодная вода для истомленной жаждою души, то добрая весть из дальней страны".
Теперь мы уже смеялись втроем. Я открыл Послание Павла к Филимону.
"Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах моих, слыша о твоей любви и вере, которую имеешь к Господу Иисусу..."
Потом наступила очередь Йона, но он не стал искать далеко. Его глаза пробежали по строчкам ниже, и он подтолкнул ко мне Библию, указав пальцем:
"Ибо мы имеем великую радость и утешение в любви твоей, потому что тобою, брат, успокоены сердца святых".
О, какие чудесные полчаса мы провели, разговаривая друг с другом с помощью Библии. Мы смеялись до тех пор, пока на глазах не выступили слезы. И когда в конце нашей беседы я вытащил румынские Библии, положил их на стол и показал жестами и мимикой, что, да, эти Библии я отдаю им, нет, (в ответ на руку в кармане и поднятые брови), это бесплатный подарок, они оба обнимали меня снова и снова.
В тот же день, когда наконец нашелся переводчик и наш разговор стал более приземленным, мы договорились с Йоном, что все Библии я отдам ему. Он лучше знает, как распределить их в этой стране.
Вечером, когда я вернулся в гостиницу, ко мне подошел администратор.
"Послушайте, - сказал он, - я посмотрел слово "агапе" в словаре. Такого языка нет. Это просто греческое слово, которое означает "любовь"".
"Вот именно, - сказал я, - и на этом языке я разговаривал сегодня весь день".
Языковый барьер был наконец преодолен. Следующие полторы недели я ездил по Румынии с отличным переводчиком, следуя указаниям, данным Георге и Йоном.
Я встречался с самыми разными настроениями - от крайнего уныния до крайнего воодушевления. Легко было сострадать тем, кто сдался. "Что мы можем сделать?" - это была такая естественная реакция. Многие хотели только одного покинуть Румынию навсегда.
Но, как ни странно, чем более преданным был христианин, тем с большей готовностью он оставался на родине. В Трансильвании мы встретились с такой семьей. У этих христиан была птицеводческая ферма, которой они владели отчасти. Но государство обязывало их сдавать такое количество продукции, которое они не в состоянии были произвести. Им приходилось на рынке докупать яйца, чтобы дотянуть до нормы. Это происходило из года в год, и их экономическое положение было тяжелым.
"Почему же вы тогда остаетесь? Из-за своей фермы?" - спросил я у них. Фермер с женой поразились. "Конечно, нет, на самом деле мы не владеем фермой. Мы остаемся, потому что - он огляделся вокруг, - потому что, если мы уедем, кто будет молиться за все это?"
Но я также встречал христиан, у которых не было такой уверенности. Я узнал об одной небольшой церкви вдалеке от проезжих дорог, среди прихожан которой были цыгане. Уже когда мы подъезжали к ней, я увидел, что она в беде. Во дворе росла высокая трава, несколько окон были разбиты, улья позади церкви опрокинуты. Мы с переводчиком зашли в здание за храмом, где жил пастор. Хозяина дома не было, но нас встретила его жена, и скоро мы ели мед настолько сладкий, что у меня заболели зубы.
Жена пастора рассказала, что ее муж уехал в Бухарест, чтобы представить свое дело центральному правительству. Местный партийный лидер потребовал конфискации церковного здания, заявив, что оно необходимо им под клуб.
Она вместе с мужем работала среди цыган почти тридцать лет. Я видел, как многие из них приходили маленькими группками, садились у своих фургонов всегда в сопровождении тощей лошади и пронзительно кричащих гусей. Недавно, сказала она, правительство наконец решило что-нибудь сделать для них и предложило им более высокооплачиваемую работу. Конечно, они с мужем обрадовались, они ждали этого много лет. Но им было поставлено условие: не брать на эту работу цыган, которые ходили в церковь.
"Поэтому, - сказала жена пастора, - мы попали под перекрестный огонь. Люди уходят из церкви, и поскольку наш приход сокращается, у партии все больше доводов, чтобы забрать здание. Думаю, на следующий год нас здесь уже не будет".
И вдруг она заплакала беззвучно и тихо, только плечи вздрагивали. Я предложил втроем помолиться за ситуацию, о которой она рассказала нам. Мы склонили головы, и я помолился за нее и ее мужа, за цыган, за все отчаянное положение в этой маленькой деревне. Когда мы наконец подняли головы, ее глаза были мокрыми от слез, и она сказала: "Понимаете, раньше я знала, что люди на Западе молятся за нас, но в течение многих лет мы ничего не слышали о них. Мы не могли писать им письма, за тринадцать лет мы получили всего одно письмо. Мы решили, что нас забыли, что никто не вспоминает о нас, никто не знает о наших нуждах, никто не молится". Я уверил ее от всего сердца, что, как только вернусь домой, о них узнает множество людей и что им больше не нужно думать, будто они несут свою тяжелую ношу в одиночестве. Пришло время прощаться. Моя виза заканчивалась. Но что важнее всего, я знал, что Корри должна была вот-вот родить. Последние часы в Румынии я провел с Георге и Йоном. Я собирался уехать в понедельник, а в воскресенье пошел к ним на богослужение. Эту службу я запомнил надолго. Я привык к собраниям с девяти до часу, но это продлилось с девяти утра до пяти вечера, после чего была организована общая трапеза.
Последнюю проповедь в тот день прочитал Георге. Она была очень личной: он говорил об одышке, которая мучила его в течение многих лет. "Но знаете ли, сказал он, - после того как мы поговорили с братом Андреем с помощью Библии, что-то произошло не только с моим духом, но и с телом. С тех пор мне намного легче дышится".
Затем Георге открыл свою Библию. "Есть еще один стих, которым я хотел бы поделиться с братом Андреем, - сказал он мне через переводчика. - Открой, пожалуйста, Библию на Книге Деяний (20:36-38)".
Я нашел это место.
"Это, - сказал Георге, - отрывок, показывающий, каким образом я бы хотел с тобой попрощаться. "Сказав это, он преклонил колена свои и со всеми ими помолился. Тогда немалый плач был у всех, и, падая на выю Павла, целовали его, скорбя особенно от сказанного им слова, что они уже не увидят лица его. И провожали его до корабля"".
Я засмеялся, услышав, что он сравнивает меня с Павлом. "Слишком большая разница", - сказал я.
Но даже если мы, возможно, не так сильны верой, как первые христиане, мы все же можем последовать их примеру. После трапезы я преклонил колена и еще раз помолился вместе со всеми. И тогда эти христиане в центре коммунистического мира заплакали, и обнимали меня, и проводили до моего маленького голубого "корабля".
Глава 16
Служение ширится
Наконец, после двух с лишним месяцев отсутствия, я пересек голландскую границу. Я не думал, что так задержусь, но пришлось сделать большой крюк по пути туда и обратно. Я приехал в Витте поздно ночью, измученный, но радостный. Я взлетел по лестнице с криком: "Корри, Корри, я вернулся!"
Корри заторопилась к дверям, счастливая, щурясь от света и щебеча, как птичка.
"Да, все прекрасно. Крыша протекает еще сильнее. С семьей все в порядке. Врач говорит, он появится в начале июня, но с первым ребенком всегда трудно определить время точно. Ты действительно не хочешь кофе?"
Йоппи появился 4 июня 1959 г. Он родился дома, как и я, и все это время я был рядом с Корри так же, как мой папа, который видел появление на свет каждого своего ребенка.
С появлением сына стало как никогда ясно, что нам нужен отдельный дом. Вот-вот должен был родиться третий ребенок Гелтье, а Корнелиус с женой ожидали своего первенца. Даже по голландским меркам наш маленький домик был тесен для такой семьи.
Вся проблема заключалась в том, где его искать. Даже в 1959 г. последствия войны еще чувствовались по всей Голландии. Жилье в нашей маленькой стране всегда было дефицитом, а с 1945 г. каждый кирпич шел на восстановление разрушенных или затопленных во время войны зданий. И хотя население Витте увеличивалось, с тридцатых годов в нашей деревне не было построено ни одного нового дома.
Я пришел на прием к бургомистру, чтобы узнать, нельзя ли арендовать какой-нибудь дом, но он только покачал головой.
"Я могу внести твое имя в список очередников, - ответил он, - но скажу сразу, эта очередь за последние три года не продвинулась ни на шаг".
"Ну, что ж, надо же с чего-то начать. Запишите нас, сэр".
"Если бы ты купил дом, тогда другое дело, конечно. Мы ведем список очередников только на аренду жилья".
"Спасибо за совет, сэр. Где же мне взять столько денег, чтобы купить дом!"
Бургомистр кивнул головой. "К тому же, - сказал он, - насколько я знаю, домов, выставленных на продажу, сейчас нет".
Лето было в разгаре; тюки с одеждой, которую продолжали присылать на наш адрес, заполнили всю маленькую комнатку над сараем. И тогда мы начали серьезно молиться, прося Бога помочь нам в этой ситуации. Так продолжалось целую неделю.
Утром восьмого дня у меня возникла идея. Я направился было к почте, но, перейдя канал, кое-что вспомнил. Учитель, который жил в доме старого Вима, теперь переезжал в Харлем. Значит, дом освободится!
Но нам от этого было не легче. Мы стояли самыми последними в очереди на аренду. Тем не менее я был поражен тем, как эта мысль пришла мне в голову: внезапно и властно, в той манере, которую я начал узнавать. Предположим все же, что эта идея принадлежит Богу. А вдруг Вим захочет продать дом? Он не живет в нем уже много лет. Но в тот момент я даже думать не хотел о двадцати тысячах гульденов, которые составляли стоимость этого дома. Я просто сделаю шаг вперед и посмотрю, что будет дальше. Забыв о своих планах, я помчался через польдеры к ферме Вима. Он доил корову.
"Привет, Вим!"
"Привет, Андрей!" Вим сидел, склонив голову набок. "Слышал, ты много ездишь. Дела Божьи?"
"Да, сэр".
"Чем же могу служить?"
"Я слышал, твой дом скоро освободится. Ты не собираешься продавать его?"
У старого Вима буквально челюсть отвисла. "Откуда ты знаешь? - спросил он. - Я решил продать его только вчера вечером, но не говорил об этом ни одной живой душе!"
Я сделал глубокий вдох и пошел напролом: "В таком случае, не хочешь ли продать его мне?"
Вим долго смотрел на меня, не говоря ни слова. "Этот дом служил нам в течение многих лет, - сказал он наконец, - почему бы ему не послужить Божьему делу теперь, когда из нашей семьи почти никого не осталось".
И только тогда с бьющимся сердцем я спросил Вима о цене. "Ну, - сказал он, - ты сможешь заплатить десять тысяч?"
На этот раз удивился я. Он просил ровно половину той суммы, которую, по моим расчетам, должен был запросить. "Хорошо, Вим. Договорились. Я покупаю твой дом, - сказал я, хотя в кармане у меня не было ни пенни, - за десять тысяч гульденов".
Прежде чем вернуться домой, я позвонил Филиппу Уэтстра. Никогда раньше я не брал денег взаймы, но теперь мне казалось, что я поступаю правильно. Мистер Уэтстра сказал, чтобы на следующий день я пришел к нему в офис, где сразу смогу получить деньги.
Так, ко времени моего возвращения в маленькую комнатку над сараем мы с Корри уже были фактическими обладателями дома. Мы сразу же пошли посмотреть на него. До того момента я, наверное, не понимал, что значит для Корри жить не в своем доме. Она бегала из комнаты в комнату, планировала, представляла, как из полуразрушенного жилища сделает домашний очаг. "Анди, Йоппи будет жить вот здесь. Смотри, целая комната для одежды, а здесь мы поставим корыто для стирки! Ты видел комнату наверху, где как раз встанет твой письменный стол?" Она щебетала без умолку с горящим лицом, сиГющими глазами, и я знал, что мы наконец обрели дом. На следующий день я поехал в Амстердам и взял деньги. Мистер Уэтстра выдал мне эту сумму без всяких условий. Мы не подписывали никаких бумаг, не договаривались о сроках возврата. Я никому не говорил об этом займе. И в течение трех следующих лет ко мне приходило столько денег, превышающих наши нужды, что мы смогли за короткий срок погасить задолженность. Но как только мы расплатились за дом, поток избыточных денег прекратился и не возобновлялся до тех пор, пока опять не возникла потребность в дополнительных суммах. За эти годы я понял, что Божья забота никогда не подведет.
В голландском языке есть хорошее выражение для характеристики полуразрушенного жилища, похожего на то, куда переехали мы с Корри. О таком доме говорят, что он "износился". Осевшие полы, обвалившаяся штукатурка, подгнившая крыша - все эти несчастья были нам хорошо знакомы. Но нам с Корри он очень нравился. Когда мы подремонтировали его, он стал для нас абсолютно родным. Единственной сухой комнатой, в которой можно было спать, была гостиная. Там мы и жили, потихоньку занимаясь ремонтом: штукатурили стены, красили и заменяли сгнившие доски - и конечно, разбили сад. Мы все делали сами, поэтому работа шла медленно. Только через пять лет этот дом полностью преобразился.
Тем временем работа ширилась. В первый год после рождения Йоппи я еще раз посетил те страны, куда мне разрешили вернуться, - а некоторые и не один раз. По мере роста объема работы, умножались и проблемы. Первой из них стал разбор корреспонденции. Каждый раз, когда я возвращался домой, вместо того чтобы взяться за молоток и малярную кисть, я поднимался в свой кабинет - Корри была права, письменный стол прекрасно уместился там - и проводил целые дни, печатая двумя пальцами на старой портативной машинке ответы на письма, сложенные большой стопкой. Я так и не мог добраться до ее конца, так как приносили новые и приходилось начинать все сначала. Второй проблемой становилась необходимость анонимности. Когда я общался с людьми и называл им свое настоящее имя, не рисковал ли я свободой и возможностью приезжать в эту страну? Наконец, я нашел вариант, который до сих пор отчасти удовлетворяет всем требованиям. Я перестал называть свое полное имя, а вместо него стал представляться именем, которое известно христианам за Железным занавесом: "брат Андрей". Что касается адреса, я взял в аренду почтовый ящик в городе, где жил мой брат Бен. На этот адрес мне присылали письма с вопросами о работе (Brother Andrew, Box 47, Ermelo, Holland).
Это был компромисс: я знал, что любой, кто захочет узнать мое имя, легко получит эту информацию.
Но самой большой проблемой, с которой я столкнулся, были мои постоянные поездки. Путешествия для холостяка - совсем не то, что для семейного человека с ребенком. В первый год жизни Йоппи я провел вне дома восемь месяцев. Первый зуб, первое слово, первые шаги - я слышал о них, но не видел. Вскоре после рождения Йоппи мистер Рингерс вновь пригласил меня работать на фабрике с зарплатой, показавшейся нам царской. В том же году мне предложили должность пастора в церкви Гааги. И оба раза это были серьезные искушения. Но я долго не колебался. Когда желание остаться дома было особенно сильным, приходило письмо. Иногда оно было без обратного адреса или шло многие недели, и часто было видно, что его вскрывали. Его присылали верующие из Болгарии, или Венгрии, или Польши, или другой страны, и в нем рассказывалось о новых бедах, с которыми они сталкиваются, о новых нуждах, возникших в их жизни. О чем бы ни писалось в этих письмах, они всегда приходили в то время, когда были особенно нужны мне, и тогда я снова упаковывал чемоданы и шел получать визу в страну, где правили коммунисты.
В одной из таких поездок двигатель моего маленького автомобиля приказал долго жить.
Это произошло в Западной Германии. Я возвращался домой из поездки по Восточной Германии и Польше. Со мной в машине ехали два голландских парня, которых я подобрал в Берлине, студенты, на пасхальных каникулах работавшие в лагерях для беженцев. Однажды днем, в пять часов, в машине вдруг раздался какой-то треск и двигатель заглох.
Мы попытались снова завести мотор, но безуспешно.
Затем я увидел на обочине дороги, как раз рядом с тем местом, где остановилась машина, специальный телефон-автомат для вызова ремонтной бригады. Я снял трубку и попросил буксировочную машину. Через двадцать минут мы стояли, склонившись над мотором, вместе с хозяином ремонтного гаража.
Он молча обследовал все детали, затем прошел вперед и посмотрел на спидометр.
"Девяносто семь тысяч километров, - громко произнес он. У него был озадаченный вид. - Это очень хороший пробег, но, может быть, вы ездили по очень плохим дорогам".
Теперь я понял, что его беспокоило. Я признался, что спидометр уже давно просчитал максимальный пробег в 99,999 и опять начал отсчет с нуля: теперь он вторично показывал девяносто семь тысяч километров.
"В таком случае, - сказал хозяин, вытирая замасленные руки, - машина отработала вложенные в нее деньги. Этот мотор нужно менять".