Страница:
– Зуб, – поспешно проговорил он, поднимая руку с выставленным пальцем, чтобы указать на распухшую щёку.
Но ни сомкнуть губ, ни донести палец до щеки он не успел. Хосэ прянул и, схватив, с громким щелчком сломал этот палец. Юноша, корчась от боли, упал перед ним на спину, а Хосэ наступил босыми, массивными ступнями на его шею и лоб, всунул пятерню в раскрытый в немом крике рот и, замерев на мгновение, выдрал из черепа нижнюю челюсть. С хрустом и треском, начисто. Мотнулись в воздухе струйки крови, клочки кожи и сухожилий. Зверь распрямился и точным, коротким движением бросил челюсть в огонь очага. Затем подхватил с земли бьющееся кровавое тело и, быстро ступив несколько шагов, швырнул его в стену зарослей. Тотчас в том месте послышались стремительные прыжки, движение, хруст. Собаки были не приучены лаять, но, раздирая добычу, они не могли не рычать, и их басовитый, приглушенный рёв, смешиваясь с булькающим, затухающим стоном жертвы, окатил нас осязаемой, плотной волной.
– Кто был с ним в паре? – повернулся к оцепеневшим людям Хосэ.
– Нет! – с перекошенным от ужаса лицом маленькая чернокожая женщина метнулась в середину толпы.
Хосэ неторопливо направился к ней.
– Нет, – сказал я голосом отрешённым и хриплым и встал у него на пути.
– А-а, – радостно протянул Хосэ и, пригнувшись, заулыбался.
Холод соткался у меня между лопаток и покатился вниз по хребту. Предельным усилием воли я заставил себя выглядеть равнодушным. Сказал спокойно:
– Больше ты никого не убьёшь. Хотя мне и приятно видеть, до какой степени ты меня боишься.
– Я? Тебя? – опешил Хосэ.
– Конечно. Завтра я должен сдать тростника вдвое больше обычного. Тогда стану управляющим. Ты же отнимаешь у меня людей, чтобы я не смог сделать этого. Расчёт верный, но подлый, трусливый. Ведь открыто убить меня ты не можешь.
– Ах, не могу-у? – с нескрываемой злобой и в то же время вызывающе, дразняще протянул он.
– Конечно. Какой бы ты ни был управляющий, дон Джови не простит тебе трёхкратной потери прибыли.
– Да новый ром будешь делать не ты! Новый ром будет делать лекарь!
– Новый ром не будет делать лекарь, – раздался вдруг спокойный и уверенный голос.
Пантелеус подошёл и встал рядом со мной.
– Не будет? – на роже его снова выразилось тупое непонимание.
– Если умрёт здесь ещё кто-нибудь, то умрёт и лекарь, – заверил зверя Пантелеус. – Лекарь в заросли прыгнет. К собакам. А дон Джови узнает, что всё это из-за того, что Хосэ стал плохим управляющим.
Длинная, невыносимо длинная минута тянулась в молчании. Потом Хосэ резко развернулся и с протяжным рычанием бросился в свой дом на сваях. Спустя миг он вновь вырос в дверях, спрыгнул на землю и бросился к проёму в стене зарослей, к началу дороги, ведущей в Адор. На бегу он споткнулся, и когда на секунду опёрся о землю сжатым кулаком, то склонённой фигурой на кривоватых согнутых лапах, с длинной, вытянутой, волосатой рукой он стал невыразимо похож на гигантскую обезьяну. Прошёл ещё миг, и только пыль, повисшая в густом, вечернем, нагретом воздухе напоминала о том, что только что здесь пронеслось, спеша по своим ужасным делам, ужасное существо.
КОРИЧНЕВЫЕ КОРЕШКИ
ГЛАВА 9. ВОССТАНИЕ
ПЛЕННИЦА ЛЮДОЕДА
Но ни сомкнуть губ, ни донести палец до щеки он не успел. Хосэ прянул и, схватив, с громким щелчком сломал этот палец. Юноша, корчась от боли, упал перед ним на спину, а Хосэ наступил босыми, массивными ступнями на его шею и лоб, всунул пятерню в раскрытый в немом крике рот и, замерев на мгновение, выдрал из черепа нижнюю челюсть. С хрустом и треском, начисто. Мотнулись в воздухе струйки крови, клочки кожи и сухожилий. Зверь распрямился и точным, коротким движением бросил челюсть в огонь очага. Затем подхватил с земли бьющееся кровавое тело и, быстро ступив несколько шагов, швырнул его в стену зарослей. Тотчас в том месте послышались стремительные прыжки, движение, хруст. Собаки были не приучены лаять, но, раздирая добычу, они не могли не рычать, и их басовитый, приглушенный рёв, смешиваясь с булькающим, затухающим стоном жертвы, окатил нас осязаемой, плотной волной.
– Кто был с ним в паре? – повернулся к оцепеневшим людям Хосэ.
– Нет! – с перекошенным от ужаса лицом маленькая чернокожая женщина метнулась в середину толпы.
Хосэ неторопливо направился к ней.
– Нет, – сказал я голосом отрешённым и хриплым и встал у него на пути.
– А-а, – радостно протянул Хосэ и, пригнувшись, заулыбался.
Холод соткался у меня между лопаток и покатился вниз по хребту. Предельным усилием воли я заставил себя выглядеть равнодушным. Сказал спокойно:
– Больше ты никого не убьёшь. Хотя мне и приятно видеть, до какой степени ты меня боишься.
– Я? Тебя? – опешил Хосэ.
– Конечно. Завтра я должен сдать тростника вдвое больше обычного. Тогда стану управляющим. Ты же отнимаешь у меня людей, чтобы я не смог сделать этого. Расчёт верный, но подлый, трусливый. Ведь открыто убить меня ты не можешь.
– Ах, не могу-у? – с нескрываемой злобой и в то же время вызывающе, дразняще протянул он.
– Конечно. Какой бы ты ни был управляющий, дон Джови не простит тебе трёхкратной потери прибыли.
– Да новый ром будешь делать не ты! Новый ром будет делать лекарь!
– Новый ром не будет делать лекарь, – раздался вдруг спокойный и уверенный голос.
Пантелеус подошёл и встал рядом со мной.
– Не будет? – на роже его снова выразилось тупое непонимание.
– Если умрёт здесь ещё кто-нибудь, то умрёт и лекарь, – заверил зверя Пантелеус. – Лекарь в заросли прыгнет. К собакам. А дон Джови узнает, что всё это из-за того, что Хосэ стал плохим управляющим.
Длинная, невыносимо длинная минута тянулась в молчании. Потом Хосэ резко развернулся и с протяжным рычанием бросился в свой дом на сваях. Спустя миг он вновь вырос в дверях, спрыгнул на землю и бросился к проёму в стене зарослей, к началу дороги, ведущей в Адор. На бегу он споткнулся, и когда на секунду опёрся о землю сжатым кулаком, то склонённой фигурой на кривоватых согнутых лапах, с длинной, вытянутой, волосатой рукой он стал невыразимо похож на гигантскую обезьяну. Прошёл ещё миг, и только пыль, повисшая в густом, вечернем, нагретом воздухе напоминала о том, что только что здесь пронеслось, спеша по своим ужасным делам, ужасное существо.
КОРИЧНЕВЫЕ КОРЕШКИ
Помчался в Адор, – послышался рядом с нами знакомый уже гугнивый голос. – А в дом-то он забегал за деньгами.
– Ночь будет пьянствовать? – понемногу выходя из оцепенения, предположил я.
– Э, нет, капитан Том. Хосэ вцепился в тебя крепко. Он умеет очень быстро увидеть и понять слабое место в душе человека, вот как в Тамбе – увидел его чувство к Ари. Ему не просто нужно замучить и убить человека. Ему нужно убить и замучить его через это вот слабое место.
– Так ты что же, думаешь, что он у меня…
– Конечно. Он увидел, что ты не переносишь страдания другого человека. Теперь он купит в Адоре ребёнка или лучше двух, привезёт их сюда и станет медленно и страшно убивать.
– Ребёнка? – холодный пот выступил у меня на лбу.
– А когда он умрёт, Хосэ привезёт ещё и ещё. Пока ты жив, ты каждую ночь будешь засыпать под ужасные тоненькие крики. Так здесь уже было. Рано или поздно, чтобы избавить детей от мучений, ты убьёшь сам себя.
Я принялся размышлять вслух.
– Завтра к вечеру он вернётся. Дон Джови приедет узнать, сколько мы нарубили тростника. Назначит меня управляющим. Потом охранники покажут меня собакам как своего, и я ночью пойду в лес и сколько смогу – перережу их. Белые, их увидеть легко. А утром поднимем всех людей, всех. Если же Хосэ привезёт ребёнка, мне придётся под любым предлогом уйти из лагеря: без меня он его мучить не станет. Если только действительно он всё это будет готовить именно для меня.
– А как быть с охотниками? – поинтересовался Длинный Нос. – Сильные, сытые, очень умеют убивать. И будут стрелять. Невозможно ничего сделать. Такое уже было.
– Ладно. Времени, чтобы что-то придумать, у нас достаточно. Сейчас скажи-ка, где хранятся запасы еды и воды?
– У Хосэ в доме, где же ещё.
– Под замком?
– Какие замки, – грустно улыбнулся карлик. – Кто посмеет войти в дом Хосэ, кто?
– Я.
– Что ты задумал, Том? – спросил меня Стоун.
– Завтра предстоит большая работа. Поэтому сегодня я буду кормить людей. И дам воды вдоволь. Очень хорошо, что Хосэ нет.
– Охотники есть.
– Да, есть. Поэтому. Стоун, позови Бариля, Оллиройса, Тамбу. Кое-что обсудим. Если война начнётся прямо сейчас, то главное – не дать охранникам убежать в лес. Оттуда они, под защитой собак, нас легко перестреляют.
Быстро и тихо были сделаны необходимые приготовления. Отобраны наиболее надёжные люди, скрылось в складках одежды оружие. Я вошёл в дом.
Первое, что меня поразило – это громадных размеров, роскошная, под шёлковым балдахином, кровать. Затем – книги, разложенные на стоящих вдоль стен пюпитрах. Все раскрыты. Не удержавшись, я перелистнул страницы ближайшей – и чихнул. Пыль! Очевидно, Хосе держал их раскрытыми для собственного тщеславия. Но это потом, потом. Где кладовая? А вот и она: за кроватью – дверца в пристройку. Широкие и длинные, вдоль стен, полки. Корзины, тюки, ящики. Свет едва проникал сюда, но даже этого слабого полумрака мне было достаточно, чтобы увидеть нечто очень важное: два стоящих в углу стволами вверх мушкета. Сейчас, конечно, их трогать нельзя, но знать то, что они вот здесь стоят, – очень важно.
Я выбрал большое количество хороших продуктов и сказал Длинному Носу, чтобы завтрак он сегодня приготовил обильный и сытный. И здесь напряжение снова охватило меня. Ко мне приближался, повесив мушкет за спину, один из охранников. Я перехватил несколько быстрых взглядов. Ну что ж, мы уже ко всему готовы.
– Давай, Алим! – подбодрил его криком кто-то из товарищей.
– Ты что это здесь хозяйничаешь, алле хагель! – недобрым голосом произнёс подошедший. – Не слишком ли спешишь стать управляющим?
– Что-то не так? – излучая искренний интерес и глуповатость, поинтересовался я.
– Для чего это ты кормишь этих чёрных свиней?
– Это не я. Так приказал дон Джови. Извини, если тебя это обидело. Впрочем, как только дон приедет, я сообщу ему, что ты недоволен его распоряжением. Алле хагель.
Облачко озадаченности наползло на его лицо. Сплюнув под ноги, он повернул назад. Охранники, собравшись в кружок, набивали табаком трубки, переговаривались.
– Очень хорошо, – выждав минутку, негромко сказал я Готлибу. – Пока они отвлечены, возьми десяток ребят и принесите все мачете с плантации. Посмотри, чтобы у каждого в руках было хоть какое-то оружие – на случай, если собаки выйдут на тропу.
– Будем точить? – смекнул он.
– Именно. С острым мачете можно сделать не две, а даже три нормы.
– Но ведь подносчики не будут успевать!
– Об этом уже подумал. Охранники завтра не у дел, мы как бы предоставлены сами себе. Я заберу у них лошадей.
– Нет, невозможно. Не отдадут.
– А я тут один секрет разузнал. Вот, кажется, скажи я им, что дон Джови велел зарезать друг друга, – так ведь возьмутся всерьёз за ножи. А он при ком-то из них приказал Хосэ дать мне всё, что потребую. Будут у нас лошади, будут. И мачете всю ночь точить будем. Никто и слова не скажет. Потому, что точить станем не таясь, открыто. Так что несите-ка их сюда, несите.
Самые важные распоряжения сделаны. Люди ушли по тропе, и тишина в той стороне говорит о том, что пока всё идёт хорошо. В лагере оживлённые разговоры и даже, как в это ни трудно поверить, смех. Длинный Нос кормил рабов небывалым ужином.
– Кажется, появилась свободная минутка, Томас? – проговорил кто-то рядом.
Пантелеус. Капли пота прочертили грязные дорожки на его покрытом пылью лице. Но глаза спокойные и даже довольные. Вот только кот, прятавшийся под одеждой у него на животе, а теперь показавший круглую плешивую башку свою в открытом клине ворота, имел вид тревожный и хмурый.
– Что, друг, – спросил я его. – В невесёлое приключение мы притащили тебя, верно?
Он быстро дёрнул кошачьим своим языком. Мелькнул, выказывая почти по-человечески осознанную опасность, его розовый кончик.
– Есть у нас дельце к тебе, – негромко сообщил лекарь, приминая ладонью на кошачьей голове встопорщенные острые уши. – Зайдём-ка в хижину. Пошептаться нужно.
Мы вошли в плотный, пропахший потом, кровью и настоявшимся человеческим страданием полумрак. Когда глаза привыкли и стали различать предметы, я увидел в углу большую охапку веточек, листьев и трав.
– Делаю вид, что начал собирать травы для нового рома, – приглушённо сказал Пантелеус. – Много нашёл хороших и сильных трав. Но главное – вот.
Он придвинулся ко мне, поднёс, оглядываясь, сжатый кулак к груди и раскрыл ладонь. На ней лежало несколько коротких коричневых палочек.
– Что это, – проникаясь его почтительным и осторожным к этим палочкам отношением, спросил я.
– Синявка, или Весёлая Габриэла, – ответил травник и непроизвольно передёрнул плечами.
– Красивое имя.
– Да, и сама трава-то очень красива. Когда цветёт – на синеватых её лепестках ярко горит по три алых пятнышка. Два – чуть вытянутые по вертикали, словно распахнутые в диком веселье сумасшедшие глазки. Под ними – пятно побольше, треугольное. Острым клинышком книзу, верхняя линия чуть вогнута. В точности растянутый в неудержимом смехе девичий ротик. Древние знахари, оставляя след её в своих рукописях, так и называли: Девочка Габи. Некоторые – Василисковая Габриэла. Ну и потом у разных народов были для неё разные имена: Ка-Туй, Карандора, Аспидка, Бирильца, Алые Глазки. Встречается исключительно редко, и многие врачеватели, занимающиеся травами, склонны считать её легендой, вымыслом. А вот мой учитель, встретившись с Габи, был так потрясён тем, что всё рассказанное про неё – правда, и, описывая то невероятное действие, которое оказывает на живой организм вытяжка из её корешков, называл саму траву не иначе, как Девочка Смерть.
– И как она нам… – начал было спрашивать я, уже прикасаясь к тревожной и сладкой догадке, какую именно пользу может нам принести это хохочущее алое девичье личико.
– Собаки, – совсем уже шёпотом произнёс Пантелеус. – За ночь я сделаю вытяжку. Останется только незаметно влить её в воду перед тем, как Хосэ будет поить собак.
– И что будет? – спросил я, почему-то вздрогнув.
– Человек умирает от неё минут через десять. Собака – через пять. Мышонок – мгновенно. Всё быстро и молча. Сдавленное горло, пена изо рта, выпученные глаза. Так, во всяком случае, нарисовано в древних рукописных травниках.
– А сколько нужно вытяжки, чтобы свалить всех собак? Для Хосэ останется?
– В сердце моём впечатана клятва. Никогда не использовать силу трав во вред человеку, какой бы он ни был. И как бы к тому ни принуждали обстоятельства. Но Хосэ – он не человек. Он зверь. Сделаю и для Хосэ.
– Ночь будет пьянствовать? – понемногу выходя из оцепенения, предположил я.
– Э, нет, капитан Том. Хосэ вцепился в тебя крепко. Он умеет очень быстро увидеть и понять слабое место в душе человека, вот как в Тамбе – увидел его чувство к Ари. Ему не просто нужно замучить и убить человека. Ему нужно убить и замучить его через это вот слабое место.
– Так ты что же, думаешь, что он у меня…
– Конечно. Он увидел, что ты не переносишь страдания другого человека. Теперь он купит в Адоре ребёнка или лучше двух, привезёт их сюда и станет медленно и страшно убивать.
– Ребёнка? – холодный пот выступил у меня на лбу.
– А когда он умрёт, Хосэ привезёт ещё и ещё. Пока ты жив, ты каждую ночь будешь засыпать под ужасные тоненькие крики. Так здесь уже было. Рано или поздно, чтобы избавить детей от мучений, ты убьёшь сам себя.
Я принялся размышлять вслух.
– Завтра к вечеру он вернётся. Дон Джови приедет узнать, сколько мы нарубили тростника. Назначит меня управляющим. Потом охранники покажут меня собакам как своего, и я ночью пойду в лес и сколько смогу – перережу их. Белые, их увидеть легко. А утром поднимем всех людей, всех. Если же Хосэ привезёт ребёнка, мне придётся под любым предлогом уйти из лагеря: без меня он его мучить не станет. Если только действительно он всё это будет готовить именно для меня.
– А как быть с охотниками? – поинтересовался Длинный Нос. – Сильные, сытые, очень умеют убивать. И будут стрелять. Невозможно ничего сделать. Такое уже было.
– Ладно. Времени, чтобы что-то придумать, у нас достаточно. Сейчас скажи-ка, где хранятся запасы еды и воды?
– У Хосэ в доме, где же ещё.
– Под замком?
– Какие замки, – грустно улыбнулся карлик. – Кто посмеет войти в дом Хосэ, кто?
– Я.
– Что ты задумал, Том? – спросил меня Стоун.
– Завтра предстоит большая работа. Поэтому сегодня я буду кормить людей. И дам воды вдоволь. Очень хорошо, что Хосэ нет.
– Охотники есть.
– Да, есть. Поэтому. Стоун, позови Бариля, Оллиройса, Тамбу. Кое-что обсудим. Если война начнётся прямо сейчас, то главное – не дать охранникам убежать в лес. Оттуда они, под защитой собак, нас легко перестреляют.
Быстро и тихо были сделаны необходимые приготовления. Отобраны наиболее надёжные люди, скрылось в складках одежды оружие. Я вошёл в дом.
Первое, что меня поразило – это громадных размеров, роскошная, под шёлковым балдахином, кровать. Затем – книги, разложенные на стоящих вдоль стен пюпитрах. Все раскрыты. Не удержавшись, я перелистнул страницы ближайшей – и чихнул. Пыль! Очевидно, Хосе держал их раскрытыми для собственного тщеславия. Но это потом, потом. Где кладовая? А вот и она: за кроватью – дверца в пристройку. Широкие и длинные, вдоль стен, полки. Корзины, тюки, ящики. Свет едва проникал сюда, но даже этого слабого полумрака мне было достаточно, чтобы увидеть нечто очень важное: два стоящих в углу стволами вверх мушкета. Сейчас, конечно, их трогать нельзя, но знать то, что они вот здесь стоят, – очень важно.
Я выбрал большое количество хороших продуктов и сказал Длинному Носу, чтобы завтрак он сегодня приготовил обильный и сытный. И здесь напряжение снова охватило меня. Ко мне приближался, повесив мушкет за спину, один из охранников. Я перехватил несколько быстрых взглядов. Ну что ж, мы уже ко всему готовы.
– Давай, Алим! – подбодрил его криком кто-то из товарищей.
– Ты что это здесь хозяйничаешь, алле хагель! – недобрым голосом произнёс подошедший. – Не слишком ли спешишь стать управляющим?
– Что-то не так? – излучая искренний интерес и глуповатость, поинтересовался я.
– Для чего это ты кормишь этих чёрных свиней?
– Это не я. Так приказал дон Джови. Извини, если тебя это обидело. Впрочем, как только дон приедет, я сообщу ему, что ты недоволен его распоряжением. Алле хагель.
Облачко озадаченности наползло на его лицо. Сплюнув под ноги, он повернул назад. Охранники, собравшись в кружок, набивали табаком трубки, переговаривались.
– Очень хорошо, – выждав минутку, негромко сказал я Готлибу. – Пока они отвлечены, возьми десяток ребят и принесите все мачете с плантации. Посмотри, чтобы у каждого в руках было хоть какое-то оружие – на случай, если собаки выйдут на тропу.
– Будем точить? – смекнул он.
– Именно. С острым мачете можно сделать не две, а даже три нормы.
– Но ведь подносчики не будут успевать!
– Об этом уже подумал. Охранники завтра не у дел, мы как бы предоставлены сами себе. Я заберу у них лошадей.
– Нет, невозможно. Не отдадут.
– А я тут один секрет разузнал. Вот, кажется, скажи я им, что дон Джови велел зарезать друг друга, – так ведь возьмутся всерьёз за ножи. А он при ком-то из них приказал Хосэ дать мне всё, что потребую. Будут у нас лошади, будут. И мачете всю ночь точить будем. Никто и слова не скажет. Потому, что точить станем не таясь, открыто. Так что несите-ка их сюда, несите.
Самые важные распоряжения сделаны. Люди ушли по тропе, и тишина в той стороне говорит о том, что пока всё идёт хорошо. В лагере оживлённые разговоры и даже, как в это ни трудно поверить, смех. Длинный Нос кормил рабов небывалым ужином.
– Кажется, появилась свободная минутка, Томас? – проговорил кто-то рядом.
Пантелеус. Капли пота прочертили грязные дорожки на его покрытом пылью лице. Но глаза спокойные и даже довольные. Вот только кот, прятавшийся под одеждой у него на животе, а теперь показавший круглую плешивую башку свою в открытом клине ворота, имел вид тревожный и хмурый.
– Что, друг, – спросил я его. – В невесёлое приключение мы притащили тебя, верно?
Он быстро дёрнул кошачьим своим языком. Мелькнул, выказывая почти по-человечески осознанную опасность, его розовый кончик.
– Есть у нас дельце к тебе, – негромко сообщил лекарь, приминая ладонью на кошачьей голове встопорщенные острые уши. – Зайдём-ка в хижину. Пошептаться нужно.
Мы вошли в плотный, пропахший потом, кровью и настоявшимся человеческим страданием полумрак. Когда глаза привыкли и стали различать предметы, я увидел в углу большую охапку веточек, листьев и трав.
– Делаю вид, что начал собирать травы для нового рома, – приглушённо сказал Пантелеус. – Много нашёл хороших и сильных трав. Но главное – вот.
Он придвинулся ко мне, поднёс, оглядываясь, сжатый кулак к груди и раскрыл ладонь. На ней лежало несколько коротких коричневых палочек.
– Что это, – проникаясь его почтительным и осторожным к этим палочкам отношением, спросил я.
– Синявка, или Весёлая Габриэла, – ответил травник и непроизвольно передёрнул плечами.
– Красивое имя.
– Да, и сама трава-то очень красива. Когда цветёт – на синеватых её лепестках ярко горит по три алых пятнышка. Два – чуть вытянутые по вертикали, словно распахнутые в диком веселье сумасшедшие глазки. Под ними – пятно побольше, треугольное. Острым клинышком книзу, верхняя линия чуть вогнута. В точности растянутый в неудержимом смехе девичий ротик. Древние знахари, оставляя след её в своих рукописях, так и называли: Девочка Габи. Некоторые – Василисковая Габриэла. Ну и потом у разных народов были для неё разные имена: Ка-Туй, Карандора, Аспидка, Бирильца, Алые Глазки. Встречается исключительно редко, и многие врачеватели, занимающиеся травами, склонны считать её легендой, вымыслом. А вот мой учитель, встретившись с Габи, был так потрясён тем, что всё рассказанное про неё – правда, и, описывая то невероятное действие, которое оказывает на живой организм вытяжка из её корешков, называл саму траву не иначе, как Девочка Смерть.
– И как она нам… – начал было спрашивать я, уже прикасаясь к тревожной и сладкой догадке, какую именно пользу может нам принести это хохочущее алое девичье личико.
– Собаки, – совсем уже шёпотом произнёс Пантелеус. – За ночь я сделаю вытяжку. Останется только незаметно влить её в воду перед тем, как Хосэ будет поить собак.
– И что будет? – спросил я, почему-то вздрогнув.
– Человек умирает от неё минут через десять. Собака – через пять. Мышонок – мгновенно. Всё быстро и молча. Сдавленное горло, пена изо рта, выпученные глаза. Так, во всяком случае, нарисовано в древних рукописных травниках.
– А сколько нужно вытяжки, чтобы свалить всех собак? Для Хосэ останется?
– В сердце моём впечатана клятва. Никогда не использовать силу трав во вред человеку, какой бы он ни был. И как бы к тому ни принуждали обстоятельства. Но Хосэ – он не человек. Он зверь. Сделаю и для Хосэ.
ГЛАВА 9. ВОССТАНИЕ
Многие не спали в ту ночь. Непрерывно визжал единственный наш точильный брусок. Изготавливалась из прочного дерева навеска на лошадиную упряжь – для перевозки тростника. Хлопотала Ари, накладывая на раны Тамбы целебную травяную мазь. Скрипел корешками, растирая их в горшке, Пантелеус. И шуршали, шуршали в чёрных невидимых зарослях голодные белые псы.
ПЛЕННИЦА ЛЮДОЕДА
Длинному Носу было приказано утром никого не будить. Я очень хотел, чтобы люди поспали лишний час и набрались бы сил: день предстоял нешуточный. Не вышло. Бедные рабы сами, повинуясь страшной привычке, в известный всем час стали просыпаться и выходить из хижин. Их хорошо покормили.
– Тамба, – сказал я взволнованному африканцу, – сообщи своим, что сегодня нужно работать не жалея себя. Один день. Если сделаем две обычные нормы – вечером меня назначат управляющим. Я возьму на себя сторожей и мушкеты. Ещё один человек позаботится о собаках. Тогда, если захочешь, – уводи всех в Адор. А захочешь – пойдёшь с нами: моя команда отправится в глубь острова, искать дона Джови.
– Мы спрячем женщин в лесу, – горячо заговорил он, сверкая глазами. – А все мои мужчины встанут рядом с тобой. Мы тоже пойдём искать дона Джови!
На плантации рабы сгрудились в молчаливую, пёструю кучу. Поодаль стояли монах-учётчик с пером и бумагой, Длинный Нос и пара любопытствующих сторожей.
– Кто чувствует в себе силы работать с мачете – разбирайте ножи! – громко сказал я. – Носить вязанки сегодня не придётся. Тростник будем возить на лошадях. Ножи наточены, работать будет легко. И ещё. Сейчас сюда привезут бочку с водой. Любой человек в любое время может остановить работу, подойти и напиться. Все понимают меня? Сделаем две нормы – будем жить. За дело, братцы!
И полыхнула вдоль кромки несрубленного тростника отчаянная, злая работа. Ясным, весёлым огнём горели жемчужного цвета глаза на чёрных, радостных лицах. Стремительно взлетали блестящие полоски наточенных лезвий над пригнутыми головами. С шипеньем и шорохом падал тростник. Медленно двинулись лошади. На закреплённые между ними жерди стали грузить зелёные сочные стебли. Не будут считать сегодня, кто сколько сделал. Все вязанки – в общее число, для общей цели.
Работали люди. Холодной железной лапой сдавило мне сердце отчаяние: не подведу ли я их, не отправлю ли в страшные лапы Хосэ? Если бы можно было кому-то поведать, как тяжело мне было в тот миг, как тревожно, как жутко… Я сам, выставив и отследив новую систему работы, отвязал примотанную к ноге Крысу и встал в общий ряд. Давай-ка, Сью, потрудимся на некровной работе.
И я забыл о времени. Пот ел глаза. Гудела спина. Как будто в пустом воздухе, не встречая стеблей, порхал зелёный клинок, и ребристая рукоять даже в мокрой ладони сидела удобно и прочно.
Остановил меня крик. Я выпрямился, оглянулся. Возле весов стоял растерянный учётчик-монах. Бежали ко мне, бросив лошадей, Бариль и Стоун.
– Что? – прохрипел я, сбивая с лица пот.
– Две! – орал боцман, кривя обрамлённый рыжей всклокоченной бородою рот. – Две нормы, всё на сегодня, конец!
– Как так? – не поверил я. – А который час?
– Три часа ещё до конца работы, мистер Том! Можно и две с половиной нормы давать с такой командой, можно!
– Собери всех, – устало попросил я Стоуна, почистив и спрятав Крысу. – Пойдём в лагерь. Мачете оставить здесь. Теперь нужно очень осторожно. Веселье с лиц убрать. Идти медленно. Хосэ, наверное, уже вернулся. Так что очень осторожно, очень!
Да. Хосэ был в лагере. Он ждал меня. Ужас вошёл в моё сердце, и слабость подшибла колени. Он ждал меня. Он купил для меня страшный подарок.
Перед хижиной его стоял круглый, красного дерева, стол. Рядом с ним в землю был вкопан толстый шест, на вершине которого восьминогим пауком растянулся громадный парусиновый зонт. В его тени, на плетёном бело-коричневом клетчатом стуле сидела женщина. Бедная пленница, жертва морского разбоя, взятая, очевидно, при абордаже и привезённая в Адор – на радость Хосе и тому пирату, которому зверь, надо думать, заплатил не скупясь. В роскошном, изысканном платье, с нетронутыми украшениями, с лицом тонким и благородным. Да, черты его были таинственны и прекрасны и явно отличались от лиц белых женщин Англии или Европы. Где же эта страна, в которой живут подобные леди? Наверное, не узнать: судя по лицу и по платью, она не могла говорить на каком-либо из европейских языков. Дочь прекрасного и неведомого народа.
Аристократизм и достоинство окружали её, словно солнечный свет. Он был во всём – в манере держать спину и руки, в посадке головы, в полуопущенных веках. И в хрупкой белизне запястий, и в странном абрисе отмеченных скул, и в скорбной линии гордого рта.
Бесовская проницательность цивилизованной обезьяны выпила женщину без остаточка, проникла в самые закоулки сердца и чувств и принесла своему страшному господину знание – как породить в пленнице не только дикую боль, но и чёрный, невиданный ужас. Хосэ бегал вокруг неё, словно раб. Он кланялся, виновато и угодливо улыбался, вставал на колено. Он как мог превозносил и укреплял в ней ощущение её достоинства. Мучитель и каннибал [20] желал сначала напиться тем ужасом, который бедная леди должна была явить ему при неотвратимом его превращении в зверя, в тот момент, когда она уже достаточно привыкла бы к виду его зависимости и покорства. Раздавить, расплескать по затоптанной, пыльной поляне её тонкую, женскую гордость и только потом уж добраться до мучений, до крови, и хруста, и воплей.
Всё это я понял мгновенно, лишь только ступил на поляну. Хосэ посмотрел на меня, и взгляд его торжествующе прокричал, что он видит моё состояние. Да, я просто оцепенел тогда. На меня, словно при убийстве Клаусом духа Нгоро-Нгоро, пала вязкая вата, невидимая, плотная. Шорох морского прибоя назойливо качался в ушах, хотя до моря был целый дневной переход. Остановились и не пожелали идти дальше нечувствуемые ноги. Я был оглушён и раздавлен и не мог этого скрыть, хотя знал, что доставляю этим Хосе неописуемую, жгучую радость.
Я был проколот страхом и болью за эту женщину, как если бы был проколот страхом и болью за свою Эвелин. В первые минуты я ничего не мог делать и соображать, и в эти минуты та вязкая вата сдавила меня и понесла над поляной, распоряжаясь мной по своему усмотрению. В точности как во время визита на захваченный “Хаузен”, глаза мои поднялись над происходящим и смотрели на всё – и на меня самого – с невысокого верху.
Я медленно приблизился к столу, остановился подле женщины. Не знаю, зачем. Проклятая обезьяна мгновенно выхватила из хижины ещё один стул и добавила его к имеющемуся, и я сел на этот стул, и по блеску лакейских придурковатых глаз его понял, что всё идёт даже лучше, чем он предполагал.
Хосэ притащил и поставил на стол бутылку вина, бокалы. Блюдо с фруктами, сушёное мясо (о, знать бы ещё, что это за мясо?!), воду для омовения рук. Ни я, ни она к еде не притронулись. Леди лишь раз взглянула на меня, и проклятый, жалящий огонёчек прожёг меня до костей – огонёчек надежды. Без сомнения, она знала, что может ожидать её, купленную за безумную цену, прелестную, гордую вещь, золотую рабыню. Знала, и именно сила гордости её помогала ей быть готовой ко всему. Смерть смывает и позор и страдания. У страдавшей души нет препятствий на пути к Всевышнему Богу, и у высоких людей знание этого помогает принять случающееся зло спокойно и отрешённо. Но вот появился усталый, грязный от пота и пыли, с потерянным лицом человек, и по какому-то одному ей заметному движению в воздухе она угадывает в нём возможного спасителя, и надежда рвётся из глаз отчаянным огонёчком, и в мгновение делает её саму безвольной и слабой. Хосэ даже простонал от хлынувшей в горло волны удовольствия – неземным, нечеловеческим звуком, как будто бы взлаял.
Но вот до меня стали доноситься звуки слов и другого людского присутствия. Я услышал размеренную, тихую суету моих матросов и понял, что команда всё видит и готова на всё. “Завтра? – думал я. – Дон Джови назначит меня управляющим только завтра, и я что-то смогу предпринять только завтра? А сегодня Хосэ станет делать то, что задумал? А как я смогу дожить до этого завтра?”
– Алим! – завопил вдруг Хосэ. – Собак сегодня поить будем раньше! Подозреваю, что я буду сейчас немножечко занят!
С мушкетами, с саблями на поясах, крепкие, сытые охранники расхохотались. Я осознал, что смеялись они и раньше, что Хосэ давно уже делится с ними чудовищной, грязной забавой. Зная, что женщина не понимает ни слова из того, что он ей говорит, он с угодливым, деланно добрым лицом изрекал перед ней непристойности и, громко расписывая вслух, что он с нею сейчас будет делать, спрашивал, согласна ли она, и с выраженьем вопроса на коричневом, с чёрной бородкой, лице, наклонялся, заглядывал в её полуопущенные веки. Бедная женщина, понимая, что угодливый человек о чём-то вежливо спрашивает, не могла не отвечать – в силу заученных светских манер, и непроизвольно, едва заметно кивала ему в ответ на очередной вопрос. От ликованья охранники плакали. Смеяться они уже устали и лишь слабо постанывали. Потеха шла к завершению.
– Алим! Собак напоить – и за дело…
Тут он посмотрел, – и я тоже взглянул и увидел, – как Пантелеус, с глиняной чашкой в руках, склонился над собачьим котлом. Отгребая с поверхности воды налетевшие мусор, листочки и ветки, он незаметно споласкивал чашку, и вот зачерпнул в неё немного, и как будто приготовился пить. Хохот и крик остановили его, и он застыл, удивлённый. Хосэ, с видом если не лакея, то уж человека, знающего своё место, невесомо, едва прикоснувшись, тронул женщину за краешек платья, приглашая её посмотреть на придурка, который пьёт воду из котла для собак. Тут же, чтобы было понятно, он свистнул, и псы, взявшись в тяжёлые скачки, сквозь плотные заросли выметнулись, услыхав разрешение, на поляну, и заплясали у котла, и принялись жадно лакать. Обставлено было так, будто звероподобный слуга в меру лакейского своего старания пытается неприкосновенную госпожу развеселить, – а почему бы и нет, если выпал такой случай? И женщина, негодуя на грубую насмешку над оплошавшим человеком, всё же из вежливости, чуть заметно и трудно, с оттенком если не благодарности, то понимания, улыбнулась. Снова от предельного удовольствия всхлипнул-взлаял Хосэ. Пришёл, пришёл его час. Целиком приготовил он себя к глумлению и растаптыванию её гордости. Неестественно расширившимися от невыразимого удовольствия глазами он посмотрел мне в глаза и как будто нечаянно положил свою страшную лапу на её вздрогнувшее, точёное, хрупко вдруг обозначившееся под складками платья, плечо.
– Читал ли ты Шекспира, капитан? – дыша часто и тяжело, – он не сводил с меня глаз. – Помнишь ли это…
(Он переместил свою лапу, как будто в предельном увлечении, в забытьи, осязаемо тронув тонкую шею, на другое её плечо, всё ещё делая вид уважения и почитания, и хороших манер, – растягивал удовольствие, – а женщина под этим его прикосновением сидела, закаменев, лишь дрогнули и опустились ниже полуприкрытые её веки, да лицо под глазами и сбоку, у щёк, пометилось жгучим румянцем.)
– Помнишь ли это:
– О-о, чи-тал…
Послышался резкий свист: Алим загонял напившихся собак обратно в заросли. Спешил. Уже готова была, и уже начиналась потеха, и собаки мешали её наблюдать.
– Как ты говоришь? Минутным? Кратковременным величьем?
Он медленным, предназначенным для всех жадных глаз, движением обхватил хрупкий, тонкий и нежный подбородок пленницы своей коричневой лапой, вздел лицо её вверх, навстречу своему взгляду и, вонзив зрачки теперь уже в её стремительно расширяющиеся от страшного предчувствия, но всё ещё паническим, отчаянным усилием сохраняющие гордость и достоинство глаза, ласково, нежно сказал:
– Я – злая обезьяна…
– Ублюдок. – Я выговорил это отчётливо, решительно, зло.
Он перевёл медленный, с поволокою, взгляд на меня. Лицо его было вдохновенно. Да, всё шло даже лучше, чем он ожидал.
– Ублюдок и зверь. Спрячь свои руки, или я выброшу их твоим же собакам!
Сладко, с блеснувшей на губах слюной, улыбаясь, он медленно наклонился и прижался к вздрогнувшей женщине колкой щекой.
– Ты что же, не читал письмо дона Джови? – вдруг спокойным и тихим, и искренне удивлённым голосом спросил я его. И дальше, всё повышая и повышая голос, так, что он долетал, мне кажется, до самых отдалённых краёв поляны: – Оно лежит в твоей (я проорал грубое ругательство) хижине, на твоей (снова отъявленная, площадная брань) книге! Он при мне написал, что ты должен слушаться любого моего приказания, во всём абсолютно, даже ползать на брюхе и жрать навоз, если я прикажу тебе ползать на брюхе и жрать этот навоз! А если ты раскроешь свою поганую пасть и скажешь против хоть слово – иди же, иди, почитай, что тогда с тобой сделают!
Невыносимая повисла секунда. Он качнулся и сжался, как от удара, и это было похоже на то его состояние бессильной ярости, в котором он вчера бросился в хижину за деньгами, чтобы купить в Адоре этот вот страшный подарок. Да, дон Джованьолли был высший здесь, непререкаемый властелин, и само имя его было сильнее всего и всех на этих кровавых тростниковых плантациях. Хосэ бросился к дому на сваях.
– Тамба, – сказал я взволнованному африканцу, – сообщи своим, что сегодня нужно работать не жалея себя. Один день. Если сделаем две обычные нормы – вечером меня назначат управляющим. Я возьму на себя сторожей и мушкеты. Ещё один человек позаботится о собаках. Тогда, если захочешь, – уводи всех в Адор. А захочешь – пойдёшь с нами: моя команда отправится в глубь острова, искать дона Джови.
– Мы спрячем женщин в лесу, – горячо заговорил он, сверкая глазами. – А все мои мужчины встанут рядом с тобой. Мы тоже пойдём искать дона Джови!
На плантации рабы сгрудились в молчаливую, пёструю кучу. Поодаль стояли монах-учётчик с пером и бумагой, Длинный Нос и пара любопытствующих сторожей.
– Кто чувствует в себе силы работать с мачете – разбирайте ножи! – громко сказал я. – Носить вязанки сегодня не придётся. Тростник будем возить на лошадях. Ножи наточены, работать будет легко. И ещё. Сейчас сюда привезут бочку с водой. Любой человек в любое время может остановить работу, подойти и напиться. Все понимают меня? Сделаем две нормы – будем жить. За дело, братцы!
И полыхнула вдоль кромки несрубленного тростника отчаянная, злая работа. Ясным, весёлым огнём горели жемчужного цвета глаза на чёрных, радостных лицах. Стремительно взлетали блестящие полоски наточенных лезвий над пригнутыми головами. С шипеньем и шорохом падал тростник. Медленно двинулись лошади. На закреплённые между ними жерди стали грузить зелёные сочные стебли. Не будут считать сегодня, кто сколько сделал. Все вязанки – в общее число, для общей цели.
Работали люди. Холодной железной лапой сдавило мне сердце отчаяние: не подведу ли я их, не отправлю ли в страшные лапы Хосэ? Если бы можно было кому-то поведать, как тяжело мне было в тот миг, как тревожно, как жутко… Я сам, выставив и отследив новую систему работы, отвязал примотанную к ноге Крысу и встал в общий ряд. Давай-ка, Сью, потрудимся на некровной работе.
И я забыл о времени. Пот ел глаза. Гудела спина. Как будто в пустом воздухе, не встречая стеблей, порхал зелёный клинок, и ребристая рукоять даже в мокрой ладони сидела удобно и прочно.
Остановил меня крик. Я выпрямился, оглянулся. Возле весов стоял растерянный учётчик-монах. Бежали ко мне, бросив лошадей, Бариль и Стоун.
– Что? – прохрипел я, сбивая с лица пот.
– Две! – орал боцман, кривя обрамлённый рыжей всклокоченной бородою рот. – Две нормы, всё на сегодня, конец!
– Как так? – не поверил я. – А который час?
– Три часа ещё до конца работы, мистер Том! Можно и две с половиной нормы давать с такой командой, можно!
– Собери всех, – устало попросил я Стоуна, почистив и спрятав Крысу. – Пойдём в лагерь. Мачете оставить здесь. Теперь нужно очень осторожно. Веселье с лиц убрать. Идти медленно. Хосэ, наверное, уже вернулся. Так что очень осторожно, очень!
Да. Хосэ был в лагере. Он ждал меня. Ужас вошёл в моё сердце, и слабость подшибла колени. Он ждал меня. Он купил для меня страшный подарок.
Перед хижиной его стоял круглый, красного дерева, стол. Рядом с ним в землю был вкопан толстый шест, на вершине которого восьминогим пауком растянулся громадный парусиновый зонт. В его тени, на плетёном бело-коричневом клетчатом стуле сидела женщина. Бедная пленница, жертва морского разбоя, взятая, очевидно, при абордаже и привезённая в Адор – на радость Хосе и тому пирату, которому зверь, надо думать, заплатил не скупясь. В роскошном, изысканном платье, с нетронутыми украшениями, с лицом тонким и благородным. Да, черты его были таинственны и прекрасны и явно отличались от лиц белых женщин Англии или Европы. Где же эта страна, в которой живут подобные леди? Наверное, не узнать: судя по лицу и по платью, она не могла говорить на каком-либо из европейских языков. Дочь прекрасного и неведомого народа.
Аристократизм и достоинство окружали её, словно солнечный свет. Он был во всём – в манере держать спину и руки, в посадке головы, в полуопущенных веках. И в хрупкой белизне запястий, и в странном абрисе отмеченных скул, и в скорбной линии гордого рта.
Бесовская проницательность цивилизованной обезьяны выпила женщину без остаточка, проникла в самые закоулки сердца и чувств и принесла своему страшному господину знание – как породить в пленнице не только дикую боль, но и чёрный, невиданный ужас. Хосэ бегал вокруг неё, словно раб. Он кланялся, виновато и угодливо улыбался, вставал на колено. Он как мог превозносил и укреплял в ней ощущение её достоинства. Мучитель и каннибал [20] желал сначала напиться тем ужасом, который бедная леди должна была явить ему при неотвратимом его превращении в зверя, в тот момент, когда она уже достаточно привыкла бы к виду его зависимости и покорства. Раздавить, расплескать по затоптанной, пыльной поляне её тонкую, женскую гордость и только потом уж добраться до мучений, до крови, и хруста, и воплей.
Всё это я понял мгновенно, лишь только ступил на поляну. Хосэ посмотрел на меня, и взгляд его торжествующе прокричал, что он видит моё состояние. Да, я просто оцепенел тогда. На меня, словно при убийстве Клаусом духа Нгоро-Нгоро, пала вязкая вата, невидимая, плотная. Шорох морского прибоя назойливо качался в ушах, хотя до моря был целый дневной переход. Остановились и не пожелали идти дальше нечувствуемые ноги. Я был оглушён и раздавлен и не мог этого скрыть, хотя знал, что доставляю этим Хосе неописуемую, жгучую радость.
Я был проколот страхом и болью за эту женщину, как если бы был проколот страхом и болью за свою Эвелин. В первые минуты я ничего не мог делать и соображать, и в эти минуты та вязкая вата сдавила меня и понесла над поляной, распоряжаясь мной по своему усмотрению. В точности как во время визита на захваченный “Хаузен”, глаза мои поднялись над происходящим и смотрели на всё – и на меня самого – с невысокого верху.
Я медленно приблизился к столу, остановился подле женщины. Не знаю, зачем. Проклятая обезьяна мгновенно выхватила из хижины ещё один стул и добавила его к имеющемуся, и я сел на этот стул, и по блеску лакейских придурковатых глаз его понял, что всё идёт даже лучше, чем он предполагал.
Хосэ притащил и поставил на стол бутылку вина, бокалы. Блюдо с фруктами, сушёное мясо (о, знать бы ещё, что это за мясо?!), воду для омовения рук. Ни я, ни она к еде не притронулись. Леди лишь раз взглянула на меня, и проклятый, жалящий огонёчек прожёг меня до костей – огонёчек надежды. Без сомнения, она знала, что может ожидать её, купленную за безумную цену, прелестную, гордую вещь, золотую рабыню. Знала, и именно сила гордости её помогала ей быть готовой ко всему. Смерть смывает и позор и страдания. У страдавшей души нет препятствий на пути к Всевышнему Богу, и у высоких людей знание этого помогает принять случающееся зло спокойно и отрешённо. Но вот появился усталый, грязный от пота и пыли, с потерянным лицом человек, и по какому-то одному ей заметному движению в воздухе она угадывает в нём возможного спасителя, и надежда рвётся из глаз отчаянным огонёчком, и в мгновение делает её саму безвольной и слабой. Хосэ даже простонал от хлынувшей в горло волны удовольствия – неземным, нечеловеческим звуком, как будто бы взлаял.
Но вот до меня стали доноситься звуки слов и другого людского присутствия. Я услышал размеренную, тихую суету моих матросов и понял, что команда всё видит и готова на всё. “Завтра? – думал я. – Дон Джови назначит меня управляющим только завтра, и я что-то смогу предпринять только завтра? А сегодня Хосэ станет делать то, что задумал? А как я смогу дожить до этого завтра?”
– Алим! – завопил вдруг Хосэ. – Собак сегодня поить будем раньше! Подозреваю, что я буду сейчас немножечко занят!
С мушкетами, с саблями на поясах, крепкие, сытые охранники расхохотались. Я осознал, что смеялись они и раньше, что Хосэ давно уже делится с ними чудовищной, грязной забавой. Зная, что женщина не понимает ни слова из того, что он ей говорит, он с угодливым, деланно добрым лицом изрекал перед ней непристойности и, громко расписывая вслух, что он с нею сейчас будет делать, спрашивал, согласна ли она, и с выраженьем вопроса на коричневом, с чёрной бородкой, лице, наклонялся, заглядывал в её полуопущенные веки. Бедная женщина, понимая, что угодливый человек о чём-то вежливо спрашивает, не могла не отвечать – в силу заученных светских манер, и непроизвольно, едва заметно кивала ему в ответ на очередной вопрос. От ликованья охранники плакали. Смеяться они уже устали и лишь слабо постанывали. Потеха шла к завершению.
– Алим! Собак напоить – и за дело…
Тут он посмотрел, – и я тоже взглянул и увидел, – как Пантелеус, с глиняной чашкой в руках, склонился над собачьим котлом. Отгребая с поверхности воды налетевшие мусор, листочки и ветки, он незаметно споласкивал чашку, и вот зачерпнул в неё немного, и как будто приготовился пить. Хохот и крик остановили его, и он застыл, удивлённый. Хосэ, с видом если не лакея, то уж человека, знающего своё место, невесомо, едва прикоснувшись, тронул женщину за краешек платья, приглашая её посмотреть на придурка, который пьёт воду из котла для собак. Тут же, чтобы было понятно, он свистнул, и псы, взявшись в тяжёлые скачки, сквозь плотные заросли выметнулись, услыхав разрешение, на поляну, и заплясали у котла, и принялись жадно лакать. Обставлено было так, будто звероподобный слуга в меру лакейского своего старания пытается неприкосновенную госпожу развеселить, – а почему бы и нет, если выпал такой случай? И женщина, негодуя на грубую насмешку над оплошавшим человеком, всё же из вежливости, чуть заметно и трудно, с оттенком если не благодарности, то понимания, улыбнулась. Снова от предельного удовольствия всхлипнул-взлаял Хосэ. Пришёл, пришёл его час. Целиком приготовил он себя к глумлению и растаптыванию её гордости. Неестественно расширившимися от невыразимого удовольствия глазами он посмотрел мне в глаза и как будто нечаянно положил свою страшную лапу на её вздрогнувшее, точёное, хрупко вдруг обозначившееся под складками платья, плечо.
– Читал ли ты Шекспира, капитан? – дыша часто и тяжело, – он не сводил с меня глаз. – Помнишь ли это…
(Он переместил свою лапу, как будто в предельном увлечении, в забытьи, осязаемо тронув тонкую шею, на другое её плечо, всё ещё делая вид уважения и почитания, и хороших манер, – растягивал удовольствие, – а женщина под этим его прикосновением сидела, закаменев, лишь дрогнули и опустились ниже полуприкрытые её веки, да лицо под глазами и сбоку, у щёк, пометилось жгучим румянцем.)
– Помнишь ли это:
Так же, не отрывая от него глаз, медленно, хрипло, я произнёс:
“Зверь самый дикий
Жалостлив порой.
Я жалости не знаю.
Я не зверь”.
Он растянул почти до ушей выбритую ниточку усов, обнажил крупные, крепкие зубы.
“Но человек,
Но гордый человек, что облечён
Минутным, кратковременным величьем,
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло,
Он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним”.
– О-о, чи-тал…
Послышался резкий свист: Алим загонял напившихся собак обратно в заросли. Спешил. Уже готова была, и уже начиналась потеха, и собаки мешали её наблюдать.
– Как ты говоришь? Минутным? Кратковременным величьем?
Он медленным, предназначенным для всех жадных глаз, движением обхватил хрупкий, тонкий и нежный подбородок пленницы своей коричневой лапой, вздел лицо её вверх, навстречу своему взгляду и, вонзив зрачки теперь уже в её стремительно расширяющиеся от страшного предчувствия, но всё ещё паническим, отчаянным усилием сохраняющие гордость и достоинство глаза, ласково, нежно сказал:
– Я – злая обезьяна…
– Ублюдок. – Я выговорил это отчётливо, решительно, зло.
Он перевёл медленный, с поволокою, взгляд на меня. Лицо его было вдохновенно. Да, всё шло даже лучше, чем он ожидал.
– Ублюдок и зверь. Спрячь свои руки, или я выброшу их твоим же собакам!
Сладко, с блеснувшей на губах слюной, улыбаясь, он медленно наклонился и прижался к вздрогнувшей женщине колкой щекой.
– Ты что же, не читал письмо дона Джови? – вдруг спокойным и тихим, и искренне удивлённым голосом спросил я его. И дальше, всё повышая и повышая голос, так, что он долетал, мне кажется, до самых отдалённых краёв поляны: – Оно лежит в твоей (я проорал грубое ругательство) хижине, на твоей (снова отъявленная, площадная брань) книге! Он при мне написал, что ты должен слушаться любого моего приказания, во всём абсолютно, даже ползать на брюхе и жрать навоз, если я прикажу тебе ползать на брюхе и жрать этот навоз! А если ты раскроешь свою поганую пасть и скажешь против хоть слово – иди же, иди, почитай, что тогда с тобой сделают!
Невыносимая повисла секунда. Он качнулся и сжался, как от удара, и это было похоже на то его состояние бессильной ярости, в котором он вчера бросился в хижину за деньгами, чтобы купить в Адоре этот вот страшный подарок. Да, дон Джованьолли был высший здесь, непререкаемый властелин, и само имя его было сильнее всего и всех на этих кровавых тростниковых плантациях. Хосэ бросился к дому на сваях.