Страница:
Еще в январе Ленин пишет по этому вопросу письмо членам Политбюро: «Не открыть ли
тотчастолько личные (без всякой бумажки) переговоры в Берлине и Москве с немцами о
контактенашем и ихнем в Генуе?… Не предложить ли тотчас секретно
всемполпредам позондировать почву у соответствующих правительств, не согласны ли они начать с нами
неофициальныесекретные переговоры
о предварительномнамечании
линиив Генуе?»
Размышляя над запиской Литвинова, видишь, как наглядно проявились в ней те черты «го характера, которые явственно определились уже в начале его революционной деятельности. Он принципиален в оценках. Его не пугают трудности. Суждения его свидетельствуют о глубочайшем проникновении в самые хитрые и коварные замыслы врага. Он анатомирует их планы. И безгранично верит в правоту дела большевиков, в будущее Советской России. А его предложения в области финансов, изложенные в двух десятках строчек, могли бы сделать честь любому министру. Видимо, не случайно через много лет, в очень сложные для него годы, Литвинов подумывал о том, что, может быть, правительство поручит ему руководство финансами страны…
На XI съезде партии Ленин четко и с предельной откровенностью определил цели, стоящие перед советской делегацией: «Понятно, что в Геную мы идем не как коммунисты, а как купцы. Нам надо торговать, и им надо торговать. Нам хочется, чтобы мы торговали в нашу выгоду, а им хочется, чтобы было в их выгоду. Как развернется борьба, это будет зависеть, хотя и в небольшой степени, от искусства наших дипломатов…
Мы идем в Геную с практической целью – расширить торговлю и создать условия, при которых бы она наиболее широко и успешно развивалась. Но мы отнюдь не ручаемся за успех Генуэзской конференции. За это ручаться было бы смешно и нелепо. Я должен сказать, что при самой трезвой и осторожной оценке возможностей, которые Генуя сейчас представляет, все-таки, думаю, не будет преувеличенным сказать, что этой своей цели мы добьемся.
Через Геную, если достаточно сообразительны и не слишком упрямы будут наши тамошние собеседники, мимо Генуи – если им вздумается упрямиться. Но цели своей мы достигнем!»
Еще до XI съезда партии была окончательно сформирована вся советская делегация, включая и ее технический персонал. Но о поездке самого Владимира Ильича в Геную не могло быть и речи. В ЦК РКП (б) и правительство шли резолюции рабочих собраний и телеграммы со всех концов страны. Народ тревожился за жизнь Ленина, категорических возражал против его поездки.
Возникло опасение, что и Чичерин не сможет поехать в Геную. Сказалось перенапряжение последних месяцев, Георгий Васильевич серьезно заболел. 16 января Владимир Ильич разослал членам Политбюро письмо Чичерина о положении в НКИД, просил спешно запросить лучших врачей, что лучше: отложить ли отпуск Чичерину до после Генуи, или дать ему отдохнуть сейчас, вынесет ли Георгий Васильевич напряженную подготовку к конференции? Возник вопрос, кто пока возглавит НКИД. «Надо, – писал Ленин, – возложить на кого-либо (может быть, Литвинов + Боровский + Иоффе + П. П. Горбунов?) специальную ответственность за то, что при отъезде Чичерина и всей делегации в Геную вседела НКидела будут сданы в полномпорядке таким-то лицам».
На случай болезни Чичерина или его отъезда из Генуи была по предложению Владимира Ильича предусмотрена замена. Ленин предложил создать две тройки, которые должны были возглавлять советскую делегацию на конференции: Литвинов, Красин, Раковский или Литвинов, Иоффе, Боровский.
Решением Чрезвычайной сессии ВЦИК 27 января 1922 года в состав делегации были включены и представители Украины, Азербайджана, Грузии, Армении и других республик. Н. Н. Нариманов, А. А. Бекзадян и Б. Г. Мдивани представляли Закавказье, X. Г. Раковский – Украину. Генуэзская конференция была первым международным форумом, на котором присутствовали делегаты советских национальных республик.
Дни после Чрезвычайной сессии ВЦИК до отъезда делегации были заполнены важными срочными делами. Чичерин, Литвинов, Красин, Боровский, Рудзутак занимаются разработкой и уточнением советской позиции в Генуе. Владимир Ильич, находившийся тогда под Москвой, шлет одну за другой записки на имя Чичерина и Литвинова, дает советы, указания, вносит предложения. Еще до Чрезвычайной сессии ВЦИК Ленин обращает внимание на необходимость широко освещать в печати подготовку к Генуэзской конференции, настаивает, чтобы на Чичерина и Литвинова была возложена обязанность установить контакт по этому вопросу с редакторами «Правды», «Известий» и других центральных газет, подбирать темы и авторов будущих статей; в конце января предложение Владимира Ильича было оформлено решением Политбюро, и крохотная комната Литвинова в Наркоминделе превратилась в филиал московских редакций. Именно тогда в Литвинове проявляются те качества, которые так ценили московские журналисты и редакторы, работавшие с ним. Он ни в коем случае не навязывает свои требования, разъясняет проблему и просит отразить главную мысль, выгодную Советской стране. А остальное – дело автора статьи, его таланта и опыта.
Организационные вопросы, связанные с Генуей, лежали на Литвинове. Секретарем делегации был назначен Б. Е. Штейн. Литвинов, как свидетельствовал Н. Н. Любимов, подобрал экспертов, консультантов, советников, укомплектовал технический персонал делегации. Делал все методично, продуманно, не возвращаясь к однажды принятому решению.
В те дни произошел случай, который навсегда запомнился Литвинову. Незадолго до отъезда делегации Владимир Ильич попросил его включить в состав технического персонала дочь Инессы Арманд. Девушка питалась нерегулярно, сильно похудела от систематического недоедания. Известно, как Владимир Ильич ценил Инессу Арманд, как сокрушался, когда она умерла в Нальчике от холеры. Ему хотелось сделать что-то для ее дочери. Но технический персонал делегации был уже укомплектован. Литвинов так и сказал Ленину:
– Владимир Ильич, все штаты заполнены, взять Арманд не могу.
Ленин не настаивал:
– Ну раз нет мест, то ничего и не поделаешь.
До конца своих дней Литвинов не мог себе простить, что не выполнил просьбы Владимира Ильича. Он не раз говорил об этом родным и друзьям.
Здоровье Чичерина постепенно улучшалось, и он деятельно занимался подготовкой к отъезду, составлял проекты, продумывал вместе с членами делегации различные ситуации, которые могут возникнуть в Генуе. Находился в постоянном контакте с Лениным.
Б. Е. Штейн вспоминал: «Эта работа нашей делегации проводилась примерно так: заседания устраивались три раза в неделю, и почти на каждом заседании Чичерин зачитывал целый ряд записок, указаний, отдельных разработок Владимира Ильича, который с исключительной заботливостью руководил этой работой и, как гениальный стратег, указывал линии нашего поведения и отдельные тактические приемы, которые следует принять для того, чтобы осуществить наши основные задачи.
А какие были основные задачи? Они заключались в том, чтобы пробить тот единый фронт, который создался против нас во время лондонской конференции экспертов в марте 1922 года. И Владимир Ильич ставил десятки вопросов, учитывал всевозможные положения; подобно шахматному игроку, он рассчитывал на этой большой доске не только свои ходы, но и ходы противника и продумывал, как отразить тот или иной его ход.
Так создавался золотой фонд дипломатической учебы, которая заключается в этих записках и предложениях, оставленных Владимиром Ильичей».
Оставшиеся до отъезда недели наркоминдельцы не знали ни сна ни отдыха. Задолго до Генуи была создана специальная комиссия, которая изучила и подсчитала убытки, нанесенные Советской России интервенцией вооруженных сил Антанты. В НКИД стекались данные из всех районов страны, подвергшихся иностранному нашествию. В кабинете Литвинова стоял большой металлический шкаф, где хранились все эти данные. Непосредственно подсчетом убытков занимался эксперт делегации Н. Н. Любимов. Литвинов уступил ему свой кабинет, а сам переехал в небольшую комнату.
Мировая, а особенно европейская печать посвящала предстоящей встрече с большевиками сотни статей. Одна нелепица нагромождалась на другую, одни предположения исключали другие. Не только бульварные, но и вполне солидные буржуазные органы печати сообщали, что большевики приедут в красных рубахах, подпоясанные черными кушаками, в сапогах-гармошках и папахах. Писалось много и всякой другой чепухи.
Надо сказать, правда, что кое-кто из советских журналистов, сопровождавших делегацию, например Л. С. Сосновский, выехали в Геную в косоворотке, решив тем самым «бросить вызов капитализму». Но остальные были одеты вполне по-европейски.
Впрочем, экипировать делегацию в тех условиях было делом весьма нелегким, ведь она состояла из 63 человек, и всех надо было одеть. Шифровальщик делегации Н. Я. Клименков рассказывал: «Все мы были плохо одеты. Ехать не в чем было. С большим трудом раздобыли приличный материал, и наркоминдельский портной Журкевич работал день и ночь, чтобы одеть нас». Что касается Литвинова, го он, видимо, был экипирован не блестяще. Через много лет, осенью 1941 года, когда он прибыл в Вашингтон в качестве советского посла, американский журналист Эмери Келен писал в «Дзис уик»: «Когда я встретился с ним первый раз – это было в Генуе на конференции, – Литвинов был одет весьма плохонько. На нем был какой-то старый костюм, не очень хорошо подогнанный».
27 марта советская делегация выехала в Геную. Все разместились в двух вагонах, никакого подразделения на начальство и подчиненных не было. Технический персонал делегации питался так же, как Чичерин, Литвинов, Красин и другие руководящие товарищи.
По пути в Италию советская делегация сделала две остановки – в Риге и Берлине. В латвийскую столицу приехали также представители Польши и Эстонии. Правительства прибалтийских стран из страха перед Антантой приняли предложение Советской России о совещании, решив согласовать общую тактику в Генуе (что, впрочем, не помешало им потом следовать в фарватере французской делегации).
В Берлине советские дипломаты встретились с германскими государственными деятелями. Четыре дня продолжались совещания и встречи. С советской стороны в них принимали участие Чичерин, Литвинов и Красин. Германия искала сближения с Советской Россией. Побежденная в мировой войне, опутанная Версальским договором, она страдала от инфляции, безработицы, разрыва экономических связей. Германия всегда нуждалась в русском сырье и других товарах, а рынок ее на протяжении многих десятилетий был ориентирован на Восток.
Еще 6 мая 1921 года в Берлине было подписано торгово-политическое соглашение между Германией и РСФСР. Дальнейшее сближение с Советской страной дало бы возможность Германии бороться за равноправие в послевоенной системе европейских государств. Канцлер Вирт понимал, как важно сближение с Москвой. Но игравший большую роль в определении германской политики министр иностранных дел Ратенау, тесно связанный с промышленными концернами (он и сам был крупным капиталистом), давно искал контакта с Западом, особенно с Францией, и опасался, что договор с большевиками окончательно оттолкнет Запад от Германии.
В те четыре дня казалось, что договор с Германией будет все-таки заключен. Когда самый текст договора был подготовлен и германские государственные деятели уже могли поставить под ним свои подписи, Ратенау вдруг заявил, что сегодня, мол, суббота, министры уехали на дачу и он не может их собрать. Он никак не предполагал тогда, что всего лишь через несколько дней положение круто изменится, будет подписан с Советской Россией исторический Рапалльский договор. Но в тот субботний апрельский день советским дипломатам пришлось уехать из Берлина с пустыми руками. Литвинов шутил: бывали и худшие времена в германской столице. Он вспомнил время, проведенное в берлинской тюрьме. В 1907 году Чичерина тоже арестовывали в Берлине. У Красина воспоминания были более радужные: после нелегального отъезда из России в Германию он стал одним из крупнейших инженеров фирмы «Сименс-Шуккерт».
Из Берлина советская делегация выехала чудесным весенним днем. Все вокруг зеленело. Поезд мчался через южную Германию, затем пересек Австрию. 6 апреля делегация прибыла в Геную и разместилась в курортном городке Санта-Маргерита. Ей был отведен один из самых роскошных отелей – «Палаццо империале». На этот раз Литвинов не гневался насчет больших представительских расходов, но взял реванш на других.
Настало 10 апреля. Б. Е. Штейн писал об этом дне: «Конференция открылась в старинном дворце эпохи итальянского Возрождения Сан-Джорджо. В зале расположились делегаты, эксперты и секретари. На хорах журналисты и частная публика, которую пускали по билетам. В зале все гудело, и он напоминал настоящий улей. Все делегации уже были на местах. Открывается самая дальняя дверь. Первым в зал вошел Чичерин, а за ним все остальные члены советской делегации. Моментально жужжание прекратилось, наступила мертвая тишина. Слышно было только щелканье затворов фотоаппаратов, и вспыхивал магний. Все снимали советскую делегацию. И вдруг увидели, что мы одеты, как все… Постепенно улеглось всеобщее волнение, и открылась конференция».
Ход ее известен. Председателем конференции был избран премьер-министр Италии Луиджи Факта. После французского министра иностранных дел Луи Барту (тогда – одного из главных организаторов антисоветских комбинаций в Европе) выступил германский канцлер Иозеф Вирт. Французскому министру иностранных дел шумно аплодировали, Вирту – более сдержанно. Потом слово взял Чичерин. Он говорил на французском языке, затем повторил эту же речь на безукоризненном английском, чтобы Ллойд Джордж услышал ее без переводчика.
По поводу первого дня конференции посол США в Италии Чайлд сообщил в государственный департамент: «При открытии сессии Генуэзской конференции ярких выступлений не было, за исключением речи Чичерина. В этой речи со всей силой было изложено то, что Советская Россия могла предложить всему миру, и она потребовала разоружения».
Корреспондент «Юманите» Лафон в саркастических тонах описывает обстановку в первый день конференции: «Боши вошли в зал заседания, причем к ним совершенно не применяли правил о военнопленных. Вошли большевики, и именно вошли, а не вползли на коленях с веревкой на шее и с челом, посыпанным пеплом… Вирт в своей речи сохранил, конечно, вид побежденного, впервые приглашенного на международное собрание. Он был достаточно тактичен, чтобы не поверить сразу благородному заявлению Факта о том, что нет больше ни победителей, ни побежденных. Чичерин не без мягкости в речах, то благосклонный, то иронизирующий, не скрывая своего упорства, ровно ничего не пообещал и даже подчеркнул весь блеф нашей „ве-е-ли-кой политики“. Это было слишком. Барту, сгорая в своем углу от нетерпения и во что бы то ни стало желая маленького триумфа, вдруг сорвался. Так как никто не принес присяги перед входом, то он потребовал ее от каждого перед выходом. Каждый должен был, держа руку на эфесе своей сабли, а большевики, конечно, на рукоятке своего ножа, поклясться, что готов скорее умереть, чем нарушить каннские постановления – в издании господина Пуанкаре. Это было трогательное зрелище… Увы, красноречивые провокации нашего первого делегата вызвали в ответ лишь выразительное молчание. Всеобщее смущение росло, и дело грозило кончиться скандалом, когда хозяин дома, желая приятным образом закончить проведенный день, поспешил заявить, что лучшим доказательством общего согласия является то, что все собрались сюда. И все удовлетворились этим заявлением».
Дни с 10 по 16 апреля были заполнены заседаниями, переговорами, встречами. Шаг за шагом советская делегация разбивала домыслы мировой реакционной печати и ее утверждения, что большевики приехали вести пропаганду. Чичерин не оставил от этих утверждений камня на камне. Он объяснил, что Советскую Россию и капиталистические страны разделяет взгляд на судьбы мира, а приехала советская делегация для того, чтобы установить деловые отношения с торгово-промышленными кругами всех стран, и если ее условия будут приняты, то контакт будет возможен. Сразу же стало ясно, что Советская Россия не будет платить долгов так просто, а согласится на это лишь в том случае, если долги эти будут компенсированы кредитами, которые пойдут на восстановление народного хозяйства. Чичерин потребовал признания советских контрпретензий, установления мира на границах Советской России, юридического признания Советского правительства. И наконец, Чичерин выдвинул предложение о всеобщем разоружении и мирном сосуществовании. Это предложение Чичерина прямо вытекало из письма, которое он направил в ЦК партии 10 марта 1922 года в связи с подготовкой к Генуэзской конференции. В этом письме он по поручению Ленина изложил «пацифистскую программу», с которой должен был выступать в Генуе. Для Чичерина разработка такой программы была занятием нелегким: всю жизнь он боролся против пацифизма. Чичерин выражал недовольство по этому поводу, но поручение Владимира Ильича выполнил и сделал это блестяще. Ленин испещрил доклад Чичерина пометками: «Правильно!», «Верно!», подчеркнул отдельные фразы.
Программа разоружения, обнародованная Чичериным в Генуе, вызвала широкий и полезный для Советской России отклик.
Какова же была в Генуе роль Литвинова, судьба его тезисов, представленных в Политбюро?
Программа, изложенная советской делегацией на Генуэзской конференции, дает на этот вопрос ясный и недвусмысленный ответ. Эти тезисы, содержавшаяся в них программа действий соответствовали установкам В. И. Ленина и ЦК и были взяты советской делегацией на вооружение. Б. Е. Штейн констатирует: «Нам кажутся бесспорнымиследующие положения:
1) Реалистическая оценка двух возможных результатов Генуи (соглашение с капиталистическим лагерем или неуспех конференции) дана автором записки (М. М. Литвиновым) в ленинском духе и полностью соответствует оценке В. И. Лениным перспектив конференции в Генуе и пределов уступок советской делегации, данной в его публичной речи в марте 1922 года, произнесенной им на коммунистической фракции Союза металлистов.
2) Тактика, разработанная Г. В. Чичериным, М. М. Литвиновым, Л. Б. Красиным, Я. Э. Рудзутаком, полностью осуществлялась советской делегацией на разных этапах конференции и получила одобрение ЦК (и В. И. Ленина). Это одобрение касалось конкретных документов делегации, в которых она формулировала наши «купцовские предложения». Первым таким документом был Меморандум российской делегации на Генуэзской конференции от 20 апреля 1922 года, переданный делегациям Антанты в ответ на лондонский отчет экспертов. В этом меморандуме российская делегация отказалась обсудить условия союзников, несовместимые с достоинством и суверенитетом Советской страны, и опрокинула попытки рассматривать Советскую страну как побежденную».
Уже в конце первой недели стало ясно, что конференция не принесет успеха, но это ни в коем случае не будет означать поражения Советской России. Правда, Ллойд Джордж, наиболее дальновидный из буржуазных политиков, желавший торговать с Россией, предпринял шаги для установления контактов с советскими представителями. 14 и 15 апреля на вилле Альбертис по инициативе британского премьер-министра были устроены встречи Чичерина, Литвинова и Красина с руководящими деятелями Англии, Франции, Италии и Бельгии. Обсуждался вопрос о военных долгах и контрпретензиях советской стороны.
Н. И. Любимов, присутствовавший на этом совещании в качестве эксперта, пишет в своих воспоминаниях: «Ход совещания на вилле Альбертис я запомнил до деталей, в особенности потому, что список контрпретензий к странам Антанты за убытки 1918–1920 годов, причиненные интервентами, был составлен мною по поручению Г. В. Чичерина, полученному им непосредственно от В. И. Ленина. Оглашенную М. М. Литвиновым сумму наших контрпретензий за интервенцию и блокаду Ллойд Джордж лицемерно назвал „совершенно непостижимой“. В своем ответе Г. В. Чичерин категорически подчеркнул полную ответственность правительств Антанты за огромный ущерб, вызванный иностранным вторжением и блокадой. На вечернем заседании 15 апреля Ллойд Джордж отказался признать советские контрпретензии, равно как и сделать какие-либо скидки по долгам и претензиям к Советскому правительству… Отбив атаку антантовских дипломатов на вилле Альбертис, советская делегация подготовила и нанесла планам Запада сильнейший и неожиданный удар».
Теперь предстояло осуществить вторую задачу, поставленную Лениным на XI съезде партии: «Через Геную, если достаточно сообразительны и не слишком упрямы будут наши тамошние собеседники, мимо Генуи – если им вздумается упрямиться. Но цели своей мы достигнем!»
Вот тогда-то близ Генуи, в Рапалло, и произошло то знаменитейшее событие, которое привело в ярость врагов Советской России, вызвало у них небывалую растерянность: советские дипломаты подписали договор с Германией. Были установлены прямые дипломатические отношения, произошел взаимный отказ от всех претензий.
События, предшествовавшие пасхальному воскресенью 16 апреля, когда все свершилось, развивались с необычайной быстротой. Убедившись в том, что Запад, и в первую очередь Франция, не соглашается на признание Советской России, продолжает настаивать на возвращении национализированных предприятий, развивает программу экономического и политического закабаления нашей страны, советская дипломатия идет на быстрое сближение с Германией. Учтено и то, что к побежденной Германии и ее дипломатам союзники относятся с пренебрежением, и то, что не только Франция, но, в сущности, и остальные западные делегации сделали все для того, чтобы поставить ее в безвыходное положение. Учтена и позиция Ллойд Джорджа, который желает противопоставления немцев Франции и сквозь пальцы посмотрит на сближение России с ее крупнейшим западным соседом. Вооруженная ленинскими мыслями и идеями, гвардия советских дипломатов – Чичерин, Литвинов, Красин, Рудзутак, Воровский – действовала с точностью и стремительностью боксера на ринге, проявляя гибкость, необходимую осмотрительность и осторожность.
Американский дипломат и историк Джордж Кеннан, бывший посол США в Москве, констатирует в своей книге «Россия и Запад»: «В течение первой недели конференции Вальтер Ратенау и Иозеф Вирт трижды просили Ллойд Джорджа о приеме. Они так и не были приняты в нарушение всех правил дипломатической вежливости. В пятницу на страстной неделе Джаннини, секретарь итальянского министра иностранных дел Шанцера, информировал немцев, что переговоры на вилле Альбертис проходят успешно и вскоре будет достигнуто соглашение…
В субботу (15 апреля) усилились слухи о соглашении англичан и французов с русскими, немцы оставались все в том же полном неведении о ходе переговоров. Весь вечер они мрачно сидели в вестибюле своего отеля и наконец отправились спать в состоянии крайнего утомления и упадка духа».
Далее события развивались следующим образом. В ночь на 16 апреля произошел известный разговор между советской и германской делегациями. Присутствовавший при этом разговоре А. И. Эрлих пишет: «Около двух часов ночи меня попросили открыть приемную, где был телефон. Для разговора по телефону вышел А. Н. Сабанин, начальник экономико-правового отдела НКИД. Он в моем присутствии вызвал германскую делегацию и попросил к телефону Мальцана. Разговор был коротким, не более трех минут. Сабанин попросил Мальцана передать рейхсканцлеру Иозефу Вирту, что Чичерин просил бы германскую делегацию приехать в гостиницу „Палаццо империале“ в Санта-Маргерита часам к одиннадцати, с тем чтобы продолжать переговоры о советско-германском соглашении, начатые 4 апреля 1922 года в Берлине».
О том, что происходило в ту знаменательную ночь в немецкой резиденции после звонка Сабанина, имеются различные свидетельства непосредственных участников Генуэзской конференции, дипломатов, а также историков. Детали приводятся разные, но сущность одна: в холле германской резиденции собрались Вирт, Ратенау, Мальцан и остальные немецкие делегаты. Совещание было бурным. Не все члены германской делегации склонны были принять советское предложение и явиться в «Палаццо империале». Дольше других упорствовал Ратенау. Но в конце концов было решено ехать в советскую резиденцию и продолжить переговоры, начатые в Берлине.
О дальнейших событиях свидетельствует А. Н. Эрлих: «Утром 16 апреля в 11 часов к воротам гостиницы „Палаццо империале“ прибыла группа немцев в составе Ратенау, Гильфердинга, Мальцана и фон Симеона.
Немецкие дипломаты были очень измучены, лица у них были серые, глаза воспаленные, и весь их внешний облик показывал большую озабоченность и усталость. Это был наглядный результат ночного «пижамного» совещания. Они прошли на территорию гостиницы: я проводил их до салона, предназначенного для переговоров и совещаний, и известил Чичерина и остальных правительственных делегатов о прибытии немецких представителей. Переговоры продолжались не более двух часов, после чего германская делегация уехала к себе в отель, а часть сотрудников из числа немцев осталась готовить окончательный текст договора.
Размышляя над запиской Литвинова, видишь, как наглядно проявились в ней те черты «го характера, которые явственно определились уже в начале его революционной деятельности. Он принципиален в оценках. Его не пугают трудности. Суждения его свидетельствуют о глубочайшем проникновении в самые хитрые и коварные замыслы врага. Он анатомирует их планы. И безгранично верит в правоту дела большевиков, в будущее Советской России. А его предложения в области финансов, изложенные в двух десятках строчек, могли бы сделать честь любому министру. Видимо, не случайно через много лет, в очень сложные для него годы, Литвинов подумывал о том, что, может быть, правительство поручит ему руководство финансами страны…
На XI съезде партии Ленин четко и с предельной откровенностью определил цели, стоящие перед советской делегацией: «Понятно, что в Геную мы идем не как коммунисты, а как купцы. Нам надо торговать, и им надо торговать. Нам хочется, чтобы мы торговали в нашу выгоду, а им хочется, чтобы было в их выгоду. Как развернется борьба, это будет зависеть, хотя и в небольшой степени, от искусства наших дипломатов…
Мы идем в Геную с практической целью – расширить торговлю и создать условия, при которых бы она наиболее широко и успешно развивалась. Но мы отнюдь не ручаемся за успех Генуэзской конференции. За это ручаться было бы смешно и нелепо. Я должен сказать, что при самой трезвой и осторожной оценке возможностей, которые Генуя сейчас представляет, все-таки, думаю, не будет преувеличенным сказать, что этой своей цели мы добьемся.
Через Геную, если достаточно сообразительны и не слишком упрямы будут наши тамошние собеседники, мимо Генуи – если им вздумается упрямиться. Но цели своей мы достигнем!»
Еще до XI съезда партии была окончательно сформирована вся советская делегация, включая и ее технический персонал. Но о поездке самого Владимира Ильича в Геную не могло быть и речи. В ЦК РКП (б) и правительство шли резолюции рабочих собраний и телеграммы со всех концов страны. Народ тревожился за жизнь Ленина, категорических возражал против его поездки.
Возникло опасение, что и Чичерин не сможет поехать в Геную. Сказалось перенапряжение последних месяцев, Георгий Васильевич серьезно заболел. 16 января Владимир Ильич разослал членам Политбюро письмо Чичерина о положении в НКИД, просил спешно запросить лучших врачей, что лучше: отложить ли отпуск Чичерину до после Генуи, или дать ему отдохнуть сейчас, вынесет ли Георгий Васильевич напряженную подготовку к конференции? Возник вопрос, кто пока возглавит НКИД. «Надо, – писал Ленин, – возложить на кого-либо (может быть, Литвинов + Боровский + Иоффе + П. П. Горбунов?) специальную ответственность за то, что при отъезде Чичерина и всей делегации в Геную вседела НКидела будут сданы в полномпорядке таким-то лицам».
На случай болезни Чичерина или его отъезда из Генуи была по предложению Владимира Ильича предусмотрена замена. Ленин предложил создать две тройки, которые должны были возглавлять советскую делегацию на конференции: Литвинов, Красин, Раковский или Литвинов, Иоффе, Боровский.
Решением Чрезвычайной сессии ВЦИК 27 января 1922 года в состав делегации были включены и представители Украины, Азербайджана, Грузии, Армении и других республик. Н. Н. Нариманов, А. А. Бекзадян и Б. Г. Мдивани представляли Закавказье, X. Г. Раковский – Украину. Генуэзская конференция была первым международным форумом, на котором присутствовали делегаты советских национальных республик.
Дни после Чрезвычайной сессии ВЦИК до отъезда делегации были заполнены важными срочными делами. Чичерин, Литвинов, Красин, Боровский, Рудзутак занимаются разработкой и уточнением советской позиции в Генуе. Владимир Ильич, находившийся тогда под Москвой, шлет одну за другой записки на имя Чичерина и Литвинова, дает советы, указания, вносит предложения. Еще до Чрезвычайной сессии ВЦИК Ленин обращает внимание на необходимость широко освещать в печати подготовку к Генуэзской конференции, настаивает, чтобы на Чичерина и Литвинова была возложена обязанность установить контакт по этому вопросу с редакторами «Правды», «Известий» и других центральных газет, подбирать темы и авторов будущих статей; в конце января предложение Владимира Ильича было оформлено решением Политбюро, и крохотная комната Литвинова в Наркоминделе превратилась в филиал московских редакций. Именно тогда в Литвинове проявляются те качества, которые так ценили московские журналисты и редакторы, работавшие с ним. Он ни в коем случае не навязывает свои требования, разъясняет проблему и просит отразить главную мысль, выгодную Советской стране. А остальное – дело автора статьи, его таланта и опыта.
Организационные вопросы, связанные с Генуей, лежали на Литвинове. Секретарем делегации был назначен Б. Е. Штейн. Литвинов, как свидетельствовал Н. Н. Любимов, подобрал экспертов, консультантов, советников, укомплектовал технический персонал делегации. Делал все методично, продуманно, не возвращаясь к однажды принятому решению.
В те дни произошел случай, который навсегда запомнился Литвинову. Незадолго до отъезда делегации Владимир Ильич попросил его включить в состав технического персонала дочь Инессы Арманд. Девушка питалась нерегулярно, сильно похудела от систематического недоедания. Известно, как Владимир Ильич ценил Инессу Арманд, как сокрушался, когда она умерла в Нальчике от холеры. Ему хотелось сделать что-то для ее дочери. Но технический персонал делегации был уже укомплектован. Литвинов так и сказал Ленину:
– Владимир Ильич, все штаты заполнены, взять Арманд не могу.
Ленин не настаивал:
– Ну раз нет мест, то ничего и не поделаешь.
До конца своих дней Литвинов не мог себе простить, что не выполнил просьбы Владимира Ильича. Он не раз говорил об этом родным и друзьям.
Здоровье Чичерина постепенно улучшалось, и он деятельно занимался подготовкой к отъезду, составлял проекты, продумывал вместе с членами делегации различные ситуации, которые могут возникнуть в Генуе. Находился в постоянном контакте с Лениным.
Б. Е. Штейн вспоминал: «Эта работа нашей делегации проводилась примерно так: заседания устраивались три раза в неделю, и почти на каждом заседании Чичерин зачитывал целый ряд записок, указаний, отдельных разработок Владимира Ильича, который с исключительной заботливостью руководил этой работой и, как гениальный стратег, указывал линии нашего поведения и отдельные тактические приемы, которые следует принять для того, чтобы осуществить наши основные задачи.
А какие были основные задачи? Они заключались в том, чтобы пробить тот единый фронт, который создался против нас во время лондонской конференции экспертов в марте 1922 года. И Владимир Ильич ставил десятки вопросов, учитывал всевозможные положения; подобно шахматному игроку, он рассчитывал на этой большой доске не только свои ходы, но и ходы противника и продумывал, как отразить тот или иной его ход.
Так создавался золотой фонд дипломатической учебы, которая заключается в этих записках и предложениях, оставленных Владимиром Ильичей».
Оставшиеся до отъезда недели наркоминдельцы не знали ни сна ни отдыха. Задолго до Генуи была создана специальная комиссия, которая изучила и подсчитала убытки, нанесенные Советской России интервенцией вооруженных сил Антанты. В НКИД стекались данные из всех районов страны, подвергшихся иностранному нашествию. В кабинете Литвинова стоял большой металлический шкаф, где хранились все эти данные. Непосредственно подсчетом убытков занимался эксперт делегации Н. Н. Любимов. Литвинов уступил ему свой кабинет, а сам переехал в небольшую комнату.
Мировая, а особенно европейская печать посвящала предстоящей встрече с большевиками сотни статей. Одна нелепица нагромождалась на другую, одни предположения исключали другие. Не только бульварные, но и вполне солидные буржуазные органы печати сообщали, что большевики приедут в красных рубахах, подпоясанные черными кушаками, в сапогах-гармошках и папахах. Писалось много и всякой другой чепухи.
Надо сказать, правда, что кое-кто из советских журналистов, сопровождавших делегацию, например Л. С. Сосновский, выехали в Геную в косоворотке, решив тем самым «бросить вызов капитализму». Но остальные были одеты вполне по-европейски.
Впрочем, экипировать делегацию в тех условиях было делом весьма нелегким, ведь она состояла из 63 человек, и всех надо было одеть. Шифровальщик делегации Н. Я. Клименков рассказывал: «Все мы были плохо одеты. Ехать не в чем было. С большим трудом раздобыли приличный материал, и наркоминдельский портной Журкевич работал день и ночь, чтобы одеть нас». Что касается Литвинова, го он, видимо, был экипирован не блестяще. Через много лет, осенью 1941 года, когда он прибыл в Вашингтон в качестве советского посла, американский журналист Эмери Келен писал в «Дзис уик»: «Когда я встретился с ним первый раз – это было в Генуе на конференции, – Литвинов был одет весьма плохонько. На нем был какой-то старый костюм, не очень хорошо подогнанный».
27 марта советская делегация выехала в Геную. Все разместились в двух вагонах, никакого подразделения на начальство и подчиненных не было. Технический персонал делегации питался так же, как Чичерин, Литвинов, Красин и другие руководящие товарищи.
По пути в Италию советская делегация сделала две остановки – в Риге и Берлине. В латвийскую столицу приехали также представители Польши и Эстонии. Правительства прибалтийских стран из страха перед Антантой приняли предложение Советской России о совещании, решив согласовать общую тактику в Генуе (что, впрочем, не помешало им потом следовать в фарватере французской делегации).
В Берлине советские дипломаты встретились с германскими государственными деятелями. Четыре дня продолжались совещания и встречи. С советской стороны в них принимали участие Чичерин, Литвинов и Красин. Германия искала сближения с Советской Россией. Побежденная в мировой войне, опутанная Версальским договором, она страдала от инфляции, безработицы, разрыва экономических связей. Германия всегда нуждалась в русском сырье и других товарах, а рынок ее на протяжении многих десятилетий был ориентирован на Восток.
Еще 6 мая 1921 года в Берлине было подписано торгово-политическое соглашение между Германией и РСФСР. Дальнейшее сближение с Советской страной дало бы возможность Германии бороться за равноправие в послевоенной системе европейских государств. Канцлер Вирт понимал, как важно сближение с Москвой. Но игравший большую роль в определении германской политики министр иностранных дел Ратенау, тесно связанный с промышленными концернами (он и сам был крупным капиталистом), давно искал контакта с Западом, особенно с Францией, и опасался, что договор с большевиками окончательно оттолкнет Запад от Германии.
В те четыре дня казалось, что договор с Германией будет все-таки заключен. Когда самый текст договора был подготовлен и германские государственные деятели уже могли поставить под ним свои подписи, Ратенау вдруг заявил, что сегодня, мол, суббота, министры уехали на дачу и он не может их собрать. Он никак не предполагал тогда, что всего лишь через несколько дней положение круто изменится, будет подписан с Советской Россией исторический Рапалльский договор. Но в тот субботний апрельский день советским дипломатам пришлось уехать из Берлина с пустыми руками. Литвинов шутил: бывали и худшие времена в германской столице. Он вспомнил время, проведенное в берлинской тюрьме. В 1907 году Чичерина тоже арестовывали в Берлине. У Красина воспоминания были более радужные: после нелегального отъезда из России в Германию он стал одним из крупнейших инженеров фирмы «Сименс-Шуккерт».
Из Берлина советская делегация выехала чудесным весенним днем. Все вокруг зеленело. Поезд мчался через южную Германию, затем пересек Австрию. 6 апреля делегация прибыла в Геную и разместилась в курортном городке Санта-Маргерита. Ей был отведен один из самых роскошных отелей – «Палаццо империале». На этот раз Литвинов не гневался насчет больших представительских расходов, но взял реванш на других.
Настало 10 апреля. Б. Е. Штейн писал об этом дне: «Конференция открылась в старинном дворце эпохи итальянского Возрождения Сан-Джорджо. В зале расположились делегаты, эксперты и секретари. На хорах журналисты и частная публика, которую пускали по билетам. В зале все гудело, и он напоминал настоящий улей. Все делегации уже были на местах. Открывается самая дальняя дверь. Первым в зал вошел Чичерин, а за ним все остальные члены советской делегации. Моментально жужжание прекратилось, наступила мертвая тишина. Слышно было только щелканье затворов фотоаппаратов, и вспыхивал магний. Все снимали советскую делегацию. И вдруг увидели, что мы одеты, как все… Постепенно улеглось всеобщее волнение, и открылась конференция».
Ход ее известен. Председателем конференции был избран премьер-министр Италии Луиджи Факта. После французского министра иностранных дел Луи Барту (тогда – одного из главных организаторов антисоветских комбинаций в Европе) выступил германский канцлер Иозеф Вирт. Французскому министру иностранных дел шумно аплодировали, Вирту – более сдержанно. Потом слово взял Чичерин. Он говорил на французском языке, затем повторил эту же речь на безукоризненном английском, чтобы Ллойд Джордж услышал ее без переводчика.
По поводу первого дня конференции посол США в Италии Чайлд сообщил в государственный департамент: «При открытии сессии Генуэзской конференции ярких выступлений не было, за исключением речи Чичерина. В этой речи со всей силой было изложено то, что Советская Россия могла предложить всему миру, и она потребовала разоружения».
Корреспондент «Юманите» Лафон в саркастических тонах описывает обстановку в первый день конференции: «Боши вошли в зал заседания, причем к ним совершенно не применяли правил о военнопленных. Вошли большевики, и именно вошли, а не вползли на коленях с веревкой на шее и с челом, посыпанным пеплом… Вирт в своей речи сохранил, конечно, вид побежденного, впервые приглашенного на международное собрание. Он был достаточно тактичен, чтобы не поверить сразу благородному заявлению Факта о том, что нет больше ни победителей, ни побежденных. Чичерин не без мягкости в речах, то благосклонный, то иронизирующий, не скрывая своего упорства, ровно ничего не пообещал и даже подчеркнул весь блеф нашей „ве-е-ли-кой политики“. Это было слишком. Барту, сгорая в своем углу от нетерпения и во что бы то ни стало желая маленького триумфа, вдруг сорвался. Так как никто не принес присяги перед входом, то он потребовал ее от каждого перед выходом. Каждый должен был, держа руку на эфесе своей сабли, а большевики, конечно, на рукоятке своего ножа, поклясться, что готов скорее умереть, чем нарушить каннские постановления – в издании господина Пуанкаре. Это было трогательное зрелище… Увы, красноречивые провокации нашего первого делегата вызвали в ответ лишь выразительное молчание. Всеобщее смущение росло, и дело грозило кончиться скандалом, когда хозяин дома, желая приятным образом закончить проведенный день, поспешил заявить, что лучшим доказательством общего согласия является то, что все собрались сюда. И все удовлетворились этим заявлением».
Дни с 10 по 16 апреля были заполнены заседаниями, переговорами, встречами. Шаг за шагом советская делегация разбивала домыслы мировой реакционной печати и ее утверждения, что большевики приехали вести пропаганду. Чичерин не оставил от этих утверждений камня на камне. Он объяснил, что Советскую Россию и капиталистические страны разделяет взгляд на судьбы мира, а приехала советская делегация для того, чтобы установить деловые отношения с торгово-промышленными кругами всех стран, и если ее условия будут приняты, то контакт будет возможен. Сразу же стало ясно, что Советская Россия не будет платить долгов так просто, а согласится на это лишь в том случае, если долги эти будут компенсированы кредитами, которые пойдут на восстановление народного хозяйства. Чичерин потребовал признания советских контрпретензий, установления мира на границах Советской России, юридического признания Советского правительства. И наконец, Чичерин выдвинул предложение о всеобщем разоружении и мирном сосуществовании. Это предложение Чичерина прямо вытекало из письма, которое он направил в ЦК партии 10 марта 1922 года в связи с подготовкой к Генуэзской конференции. В этом письме он по поручению Ленина изложил «пацифистскую программу», с которой должен был выступать в Генуе. Для Чичерина разработка такой программы была занятием нелегким: всю жизнь он боролся против пацифизма. Чичерин выражал недовольство по этому поводу, но поручение Владимира Ильича выполнил и сделал это блестяще. Ленин испещрил доклад Чичерина пометками: «Правильно!», «Верно!», подчеркнул отдельные фразы.
Программа разоружения, обнародованная Чичериным в Генуе, вызвала широкий и полезный для Советской России отклик.
Какова же была в Генуе роль Литвинова, судьба его тезисов, представленных в Политбюро?
Программа, изложенная советской делегацией на Генуэзской конференции, дает на этот вопрос ясный и недвусмысленный ответ. Эти тезисы, содержавшаяся в них программа действий соответствовали установкам В. И. Ленина и ЦК и были взяты советской делегацией на вооружение. Б. Е. Штейн констатирует: «Нам кажутся бесспорнымиследующие положения:
1) Реалистическая оценка двух возможных результатов Генуи (соглашение с капиталистическим лагерем или неуспех конференции) дана автором записки (М. М. Литвиновым) в ленинском духе и полностью соответствует оценке В. И. Лениным перспектив конференции в Генуе и пределов уступок советской делегации, данной в его публичной речи в марте 1922 года, произнесенной им на коммунистической фракции Союза металлистов.
2) Тактика, разработанная Г. В. Чичериным, М. М. Литвиновым, Л. Б. Красиным, Я. Э. Рудзутаком, полностью осуществлялась советской делегацией на разных этапах конференции и получила одобрение ЦК (и В. И. Ленина). Это одобрение касалось конкретных документов делегации, в которых она формулировала наши «купцовские предложения». Первым таким документом был Меморандум российской делегации на Генуэзской конференции от 20 апреля 1922 года, переданный делегациям Антанты в ответ на лондонский отчет экспертов. В этом меморандуме российская делегация отказалась обсудить условия союзников, несовместимые с достоинством и суверенитетом Советской страны, и опрокинула попытки рассматривать Советскую страну как побежденную».
Уже в конце первой недели стало ясно, что конференция не принесет успеха, но это ни в коем случае не будет означать поражения Советской России. Правда, Ллойд Джордж, наиболее дальновидный из буржуазных политиков, желавший торговать с Россией, предпринял шаги для установления контактов с советскими представителями. 14 и 15 апреля на вилле Альбертис по инициативе британского премьер-министра были устроены встречи Чичерина, Литвинова и Красина с руководящими деятелями Англии, Франции, Италии и Бельгии. Обсуждался вопрос о военных долгах и контрпретензиях советской стороны.
Н. И. Любимов, присутствовавший на этом совещании в качестве эксперта, пишет в своих воспоминаниях: «Ход совещания на вилле Альбертис я запомнил до деталей, в особенности потому, что список контрпретензий к странам Антанты за убытки 1918–1920 годов, причиненные интервентами, был составлен мною по поручению Г. В. Чичерина, полученному им непосредственно от В. И. Ленина. Оглашенную М. М. Литвиновым сумму наших контрпретензий за интервенцию и блокаду Ллойд Джордж лицемерно назвал „совершенно непостижимой“. В своем ответе Г. В. Чичерин категорически подчеркнул полную ответственность правительств Антанты за огромный ущерб, вызванный иностранным вторжением и блокадой. На вечернем заседании 15 апреля Ллойд Джордж отказался признать советские контрпретензии, равно как и сделать какие-либо скидки по долгам и претензиям к Советскому правительству… Отбив атаку антантовских дипломатов на вилле Альбертис, советская делегация подготовила и нанесла планам Запада сильнейший и неожиданный удар».
Теперь предстояло осуществить вторую задачу, поставленную Лениным на XI съезде партии: «Через Геную, если достаточно сообразительны и не слишком упрямы будут наши тамошние собеседники, мимо Генуи – если им вздумается упрямиться. Но цели своей мы достигнем!»
Вот тогда-то близ Генуи, в Рапалло, и произошло то знаменитейшее событие, которое привело в ярость врагов Советской России, вызвало у них небывалую растерянность: советские дипломаты подписали договор с Германией. Были установлены прямые дипломатические отношения, произошел взаимный отказ от всех претензий.
События, предшествовавшие пасхальному воскресенью 16 апреля, когда все свершилось, развивались с необычайной быстротой. Убедившись в том, что Запад, и в первую очередь Франция, не соглашается на признание Советской России, продолжает настаивать на возвращении национализированных предприятий, развивает программу экономического и политического закабаления нашей страны, советская дипломатия идет на быстрое сближение с Германией. Учтено и то, что к побежденной Германии и ее дипломатам союзники относятся с пренебрежением, и то, что не только Франция, но, в сущности, и остальные западные делегации сделали все для того, чтобы поставить ее в безвыходное положение. Учтена и позиция Ллойд Джорджа, который желает противопоставления немцев Франции и сквозь пальцы посмотрит на сближение России с ее крупнейшим западным соседом. Вооруженная ленинскими мыслями и идеями, гвардия советских дипломатов – Чичерин, Литвинов, Красин, Рудзутак, Воровский – действовала с точностью и стремительностью боксера на ринге, проявляя гибкость, необходимую осмотрительность и осторожность.
Американский дипломат и историк Джордж Кеннан, бывший посол США в Москве, констатирует в своей книге «Россия и Запад»: «В течение первой недели конференции Вальтер Ратенау и Иозеф Вирт трижды просили Ллойд Джорджа о приеме. Они так и не были приняты в нарушение всех правил дипломатической вежливости. В пятницу на страстной неделе Джаннини, секретарь итальянского министра иностранных дел Шанцера, информировал немцев, что переговоры на вилле Альбертис проходят успешно и вскоре будет достигнуто соглашение…
В субботу (15 апреля) усилились слухи о соглашении англичан и французов с русскими, немцы оставались все в том же полном неведении о ходе переговоров. Весь вечер они мрачно сидели в вестибюле своего отеля и наконец отправились спать в состоянии крайнего утомления и упадка духа».
Далее события развивались следующим образом. В ночь на 16 апреля произошел известный разговор между советской и германской делегациями. Присутствовавший при этом разговоре А. И. Эрлих пишет: «Около двух часов ночи меня попросили открыть приемную, где был телефон. Для разговора по телефону вышел А. Н. Сабанин, начальник экономико-правового отдела НКИД. Он в моем присутствии вызвал германскую делегацию и попросил к телефону Мальцана. Разговор был коротким, не более трех минут. Сабанин попросил Мальцана передать рейхсканцлеру Иозефу Вирту, что Чичерин просил бы германскую делегацию приехать в гостиницу „Палаццо империале“ в Санта-Маргерита часам к одиннадцати, с тем чтобы продолжать переговоры о советско-германском соглашении, начатые 4 апреля 1922 года в Берлине».
О том, что происходило в ту знаменательную ночь в немецкой резиденции после звонка Сабанина, имеются различные свидетельства непосредственных участников Генуэзской конференции, дипломатов, а также историков. Детали приводятся разные, но сущность одна: в холле германской резиденции собрались Вирт, Ратенау, Мальцан и остальные немецкие делегаты. Совещание было бурным. Не все члены германской делегации склонны были принять советское предложение и явиться в «Палаццо империале». Дольше других упорствовал Ратенау. Но в конце концов было решено ехать в советскую резиденцию и продолжить переговоры, начатые в Берлине.
О дальнейших событиях свидетельствует А. Н. Эрлих: «Утром 16 апреля в 11 часов к воротам гостиницы „Палаццо империале“ прибыла группа немцев в составе Ратенау, Гильфердинга, Мальцана и фон Симеона.
Немецкие дипломаты были очень измучены, лица у них были серые, глаза воспаленные, и весь их внешний облик показывал большую озабоченность и усталость. Это был наглядный результат ночного «пижамного» совещания. Они прошли на территорию гостиницы: я проводил их до салона, предназначенного для переговоров и совещаний, и известил Чичерина и остальных правительственных делегатов о прибытии немецких представителей. Переговоры продолжались не более двух часов, после чего германская делегация уехала к себе в отель, а часть сотрудников из числа немцев осталась готовить окончательный текст договора.