Страница:
Литвинов, как почетный секретарь «Герценовского кружка», публично в «Таймсе» отчитался о всех поступлениях и сообщил: «Итого на 31 января собрано 663 фунта 9 шиллингов 6 пенсов. Комитет „Герценовского кружка“ шлет свою сердечную благодарность всем, кто внес эти средства. Последующие взносы могут быть посланы мадам Фанни Степняк по адресу: „Карлтон-Террас, Чайд-Хилл Н. В.“.
Вечерами в клубе на Шарлот-стрит полуголодные эмигранты получали к кофе булочки и бутерброды, которые готовила Ротштейн, и, как всегда, спорили до поздней ночи…
14 февраля 1915 года в Лондоне открылась конференция социалистических партий стран Антанты. Литвинов оказался в необычайно затруднительном положении. Как представителя большевиков его на конференцию не пригласили. Сделано это было умышленно, с целью заглушить голос российских интернационалистов.
Стало ясно, что поручение Ленина под угрозой. И тогда Литвинов поступил так, как поступал спустя много лет в Лиге наций и на международных конференциях, когда жизненно необходимо было, чтобы большевистская правда дошла до широких народных масс: он явился на конференцию без приглашения, потребовал от ошарашенного председателя слова, а когда тот, окончательно растерявшись, попытался предотвратить выступление большевика, прошел к трибуне и начал свою речь. Закончить выступление ему не дали, но позиция большевиков стала известна делегатам.
Позвольте мне теперь сказать несколько слов по поводу цели Вашей конференции, т. е. сказать, чего ждали от вас сознательные с. д. рабочие России.
Мы думаем, что прежде, чем входить в какое-либо обсуждение вопроса о восстановлении Интернационала, прежде попытаться восстановить международную связь между социалистическими рабочими, наш социалистический долг заставляет нас требовать:
1) Чтобы Вандервельде, Гед и Самба немедленно вышли из буржуазных министерств Бельгии и Франции.
2) Чтобы бельгийская и французская социалистическая партии порвали т. наз. «национальный блок», который является отречением от социалистического знамени и служит прикрытием для справляемых буржуазией оргий шовинизма.
3) Чтобы все социалистические партии прекратили свою политику игнорирования преступлений русского царизма и возобновили свою поддержку той борьбе против царизма, которую ведут рабочие России, не останавливаясь ни перед какими жертвами.
4) Чтобы во исполнение резолюций Базельского конгресса было заявлено, что мы протягиваем руку тем революционным социал-демократам Германии и Австрии, которые на объявление войны ответили подготовкой пропаганды революционного действия. Вотирование военных кредитов должно быть безусловно осуждено.
Социал-демократы Германии и Австрии совершили чудовищное преступление по отношению к социализму и Интернационалу, вотируя военные кредиты и заключив «гражданский мир» с юнкерами, попами и буржуазией, но бельгийские и французские социалисты поступили нисколько не лучше. Мы вполне понимаем, что возможны такие обстоятельства, когда социалисты, будучи в меньшинстве, вынуждены подчиниться буржуазному большинству, но ни при каких обстоятельствах социалисты не должны переставать быть социалистами и присоединяться к хору буржуазных шовинистов, забывать о рабочем деле и входить в буржуазные министерства.
Германские и австрийские социалисты совершают великое преступление против социализма, когда, следуя примеру буржуазии, лицемерно утверждают, что Гогенцоллерны и Габсбурги ведут войну за освобождение «от царизма».
Но не меньшее преступление совершают и те, кто утверждает, что царизм становится более демократичным и цивилизованным, кто обходит молчанием тот факт, что царизм душит и разоряет несчастную Галицию, совершенно так же, как немецкий император душит и разоряет Бельгию, – и те, кто молчит о том, что царская шайка бросила в тюрьму парламентских представителей рабочего класса России и совсем недавно осудило на 6 лет каторги нескольких московских рабочих за одну принадлежность к с. д. партии, что царизм угнетает Финляндию хуже прежнего, что рабочие газеты и рабочие организации в России закрыты, что миллиарды, требуемые войной, выколачиваются царской кликой из голодных крестьян и неимущих рабочих.
Рабочие России товарищески протягивают руку социалистам, которые действуют, как Карл Либкнехт, как социалисты Сербии и Италии, как британские товарищи из «Нез. Раб. Партии» и некоторые члены «Бр. Соц. П.», как арестованные товарищи наши из Росс. С. Д. Раб. Партии.
На этот путь зовем мы вас, на путь социализма. Долой шовинизм, губящий пролетарские дела! Да здравствует международный социализм! От имени Ц. К. Росс. С. Д. Раб. Партии
М. МаксимовичЛондон, 14 февр. 1915».
18 февраля Папаша послал Ленину и Крупской подробное письмо о конференции.
«Дорогие друзья,
мое заказное письмо и вырезки газет о конференции Вы, наверное, получили. Я не видел никого из участников конференции. Знаю лишь, что левые эсеры (Чернов и Натансон) в голосовании резолюции не участвовали. По словам Натансона, ILP-цы [30]тоже будто бы не склонны были голосовать за резолюцию, но Вандервельде так «трогательно, чуть ли не со слезами на глазах умолял спасти Бельгию, что англичане расчувствовались и не выдержали». Нет, ILP-цы – союзники ненадежные, и с ними недолго нам идти вместе. Они стоят за созыв Интернационала с участием немцев и австрийцев, но BSP склоняется к частной, тайной конференции «известных лиц». Даже воскресную конференцию они считают слишком официальной. Мой уход решили, очевидно, замалчивать, но все газеты отметили непримиримость русских социал-демократов, «Justice» же смешал нас с социалистами-революционерами, а левых социалистов-революционеров принимает за РСДРП. Пошлю заметку об этом в «Justice».
Нашей декларации не печатают ни в «Justice», ни в «Labour Leader».
Посылаю Вам несколько экземпляров своей декларации.
Послал в Америку, Международное социалистическое бюро, Александру [31]и в Голландию. В BSP сильное движение против политики вождей (Гайндмана и K°). Был ряд районных конференций. Лондонская заняла антишовинистическую позицию, вынеся порицание и Центральному комитету и «Justice». Результат провинциальных конференций еще неизвестен, но, по-видимому, резолюции хуже лондонских. Когда будете писать в Ц. О. о конференции, не забудьте упомянуть, к нашей декларации всецело присоединился ЦК с. д. Латышского края. Берзину предстоит, вероятно, выдержать из-за этого борьбу с Брауном, но формально представителем ЦК является лишь Б [ерзин].
Сообщите, что думаете о конференции. Если б заранее знал точно порядок дня, я дополнил бы декларацию, начав с ответа по пунктам порядка дня, и тогда удалось бы прочитать ее всю…»
29 марта 1915 года в газете «Социал-Демократ» была опубликована статья Ленина «По поводу Лондонской конференции», в которой Владимир Ильич разоблачил социал-шовинистов, предавших рабочий класс, и дал оценку деятельности Литвинова. Владимир Ильич писал: «Печатаемая нами декларация тов. Максимовича, представителя Центрального Комитета РСДРП, дает полное выражение взглядов партии на эту конференцию… Товарищ Максимович выполнил задачу, сказав определенно об измененемецких социалистов».
Лишь один правдивый голос об империалистической войне прозвучал на Лондонской конференции. Это был голос Литвинова, который явился сюда по указанию Ленина для оглашения антивоенной декларации ЦК РСДРП.
После Лондонской конференции Литвинов объездил все русские колонии в Англии, выступил с докладами о новых задачах партии. Владимир Ильич решительно требовал разоблачать шовинистов любого калибра и оттенка, просил Литвинова издать в Лондоне свою брошюру «Социализм и война».
28 июля 1915 года Литвинов писал Ленину и Крупской в Швейцарию: «Дорогие друзья, получил Ваше письмо от 20-го и выдал Александру на основании Вашей доверенности 41 фунт стерлингов… Брошюру [32]на английском языке советовал бы издать в Америке, в Англии рискованно, да и будет стоить массу денег.Отношусь весьма пессимистически к нашим европейским единомышленникам, так называемой левой оппозиции. Недалеко пойдут они с нами рядом, пока события не толкнут их или скорее увлекут за собой. Сообщите размеры брошюры и количество экземпляров – пришлю смету.
Привет всем.
Ваш Литвинов».
Финансовые дела партии в Лондоне и небольшие средства Ленина и Крупской, полученные за литературные труды, также находились в ведении Литвинова, и он ими распоряжался по личному указанию Ленина.
Жизнь российской колонии в Лондоне становилась все более трудной и сложной. Полиция следила за каждым шагом российских эмигрантов. Еще летом 1915 года Филис Клышко неожиданно вызвали в полицию, где интересовались ее жильцом. Начальник Криминэл инвестигеишен Томпсон долго и подробно расспрашивал ее о Литвинове: где бывает, с кем встречается, о чем говорит, кто к нему ходит? Филис ответила, что ничего дурного за Литвиновым не замечала и что он вообще прекрасный человек, очень аккуратный и вежливый.
Филис не имела понятия не только о партийной деятельности Литвинова, но даже не знала, что ее муж – большевик и что у него есть партийная кличка. Как-то вечером позвонили по телефону и попросили Степана. Филис не знала, что так в среде большевиков-эмигрантов называют Клышко, и сказала, что такой здесь не проживает.
Начальник Криминэл инвестигейшен отпустил Филис. Потом у Клышко на квартире появились двое штатских в одинаковых синих костюмах и одинаковых шляпах. Они сопроводили Литвинова в полицию, и Томпсон теперь уже его расспрашивал о Клышко: кто бывает у него, с кем он встречается? Литвинов не очень любезно ответил, что у Клышко живет два года и семь лет пользуется политическим убежищем в Англии. Насколько он знает, предоставление политического убежища эмигрантам вполне в духе английской демократии.
Томпсон промолчал. Собственно говоря, он вызвал Литвинова не за этим. Его интересовала переписка с Лениным, дела большевистской группы. Литвинов сразу понял, в чем дело: департамент полиции все же не отказался от намерения заставить большевиков покинуть Лондон. Он сказал Томпсону, что постановлений военного времени не нарушает. Что же касается данного допроса, то он сообщит о нем членам парламента.
Томпсон отпустил Литвинова, намекнув, что на этом разговор их не окончен. Литвинов написал об этом допросе Ленину в Зёренберг, где тогда жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. «Дорогой друг. Вашу открытку получил вчера, т. е. на 11-й день… Меня вызывал главный начальник местной полиции, допрашивал о моих взглядах, прошлом, переписке с Вами».
Владимир Ильич ответил на письмо тотчас же после его получения, но и на этот раз оно пришло с большим опозданием, а потом переписка с Лениным на некоторое время и вовсе прекратилась. Литвинов посылал письма в Берн, куда Ленин с Надеждой Константиновной предполагали переехать из Зёренберга, но письма возвратились обратно.
Все это тревожило Литвинова. Его со всех сторон обступили сложные проблемы, ленинский совет и поддержка были ему необходимы, как никогда.
К концу лета 1916 года от Владимира Ильича пришла наконец открытка. Ленин спрашивал о новостях в Международном социалистическом бюро и просил Литвинова прислать адреса некоторых товарищей, переехавших после начала войны в Англию, сообщал, что заболела Надежда Константиновна.
Литвинов сразу же ответил Ленину в Цюрих: «Дорогой Владимир Ильич! – писал он. – Рад был Вашей открытке чрезвычайно. Чувствовал себя отрезанным от Вас. Писал Вам на адрес Шкловского в Берн, но письмо пришло обратно „за ненахождением адресата“. Огорчен известием о болезни Над[ежды] Конст [антиновны].
О здешних делах Вы все узнаете из газет, вероятно… Циммервальдом тут не пахнет.
В делах секции участия не принимаю. Да и делать-то нечего. Живем мы все тут под дамокловым мечом. Высылок, пожалуй, не будет, но неприятности предстоят большие. Берзины в Америке и оттуда напишут Вам.
Пишите, как обстоят дела. Горячий привет Вам и Надежде Константиновне.
Жму руку.
Ваш Литвинов».
Поздней осенью общественное мнение Лондона, Петербурга, Парижа и других европейских столиц было возбуждено «мирными предложениями» Германии, с которыми канцлер Бетман-Гольвег обратился к странам Антанты. Союзная пресса писала о «Седане Кайзера Вильгельма II», поражение Германии казалось уже очевидным, и вдруг это «мирное предложение». Разумеется, все понимали, что кайзер и генералы пытались спасти страну от капитуляции и сохранить силы для реванша. В столицах союзных стран зондаж Германии вызвал резкую отповедь.
Лондонская «Морнинг пост» без обиняков заявила, что «согласиться теперь на перемирие – значило бы оставить навсегда надежду на возможность подчинить Германию своей воле. Такой поступок был бы изменой делу цивилизации, борющейся с варварством. Примем же на себя всю ответственность за спасение будущих поколений от ужасов новой войны, к которой уже готовится Германия, говорящая теперь лицемерные речи своими лживыми устами».
Маневр кайзера и ответы союзников еще больше разоблачили грабительский характер войны. Ленин затребовал от большевистских групп сведения о настроениях в воюющих странах. Этими данными очень интересовалась Комиссия для установления международных связей. Литвинов послал Владимиру Ильичу письмо и выдержки из лондонских газет. Коллонтай из Норвегии прислала в Цюрих письмо, предложила Ленину собрать интернациональное совещание учителей, пригласить друзей из лондонской российской колонии. Литвинов начал было готовить делегацию, но в Норвегию пробраться не удалось.
В 1916 году в жизни Литвинова произошло большое событие: он женился на Айви Лоу, молодой английской писательнице. Не сразу Литвинов решился на этот шаг. Ему уже исполнилось сорок лет, но он все еще гнал мысль о женитьбе и семье. Друзья подталкивали его к этому шагу, часто подтрунивая над его холостяцким образом жизни.
Как-то один из близких друзей спросил Литвинова: «Ну, ты женишься когда-нибудь, Максим?» Неожиданно Литвинов ответил: «Да, скоро женюсь. Но, понимаешь, она буржуйка». И через несколько недель он женился на «буржуйке», с которой прожил тридцать пять лет. Они познакомились у общих друзей. Потом встретились на собрании фабианского общества. Литвинов был поражен, как хорошо она знает Толстого и Чехова. Полнеющий, рыжеватый, среднего роста человек, с хорошими манерами, не очень разговорчивый, произвел на молодую писательницу большое впечатление. Мать Айви, дочь полковника английской армии, разумеется, желала другой партии для дочери и уж никак не хотела видеть ее женой полунищего эмигранта из России. О вероисповедании своего нового знакомого Айви Лоу просто не задумывалась. Она сама происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Кошута и позже эмигрировавших в Англию. В девические годы Айви Лоу была протестанткой, потом католичкой. Выбор религии был ее личным делом и никого не касался.
Материальные заботы стали еще ощутимее. У Айви были крохотные сбережения, заработанные литературным трудом. Литвинов все еще работал агентом фирмы по продаже сельскохозяйственных машин. Вскоре пришлось искать дополнительный заработок. Айви ждала ребенка.
Литвиновы поселились на Саут-Хилл парк, в. доме, который принадлежал бельгийским беженцам. Вечерами там иногда собирались друзья, обсуждали политические новости, потом разгорался спор, переходивший в ожесточенную перепалку. Айви всегда казалось, что ее муж и его гости вот-вот начнут драться стульями. В самый разгар спора, когда он достигал точки кипения, в комнату из кухни входила Айви и сообщала, что готов чай или кофе. Спорщики умолкали, и начиналось мирное чаепитие.
Айви Лоу, теперь Айви Литвинова, в то время не интересовалась политической деятельностью мужа и его друзей и не понимала ее. Это был чуждый ей мир. Уже после Октябрьской революции она спросила мужа, знал ли он Ленина. Он ответил, что Ленина знает давно. Она понятия не имела, что в их дом приходят письма Ленина, а ее квартира – штаб большевистской эмиграции.
Шел к концу 1916 год – третий год всемирной империалистической бойни. На фронтах продолжали убивать, калечить, уродовать людей, уничтожать города и человеческие надежды. Газеты Лондона и Парижа призывали к новым усилиям, чтобы добить кайзеровскую армию. В России газеты утверждали, что «лучший ответ на предложение о мире – усиленная подписка на военный заем», сообщали, что на фронтах наблюдается оживленная деятельность летательных аппаратов. Публика с волнением перечитывала корреспонденции с фронтов. Их характер определял не талант, а умонастроение. 25-летний Илья Эренбург писал в своем очерке «Россия в Шампани», опубликованном в «Биржевых ведомостях» 19 декабря: «Были дожди. Разлилась и зеленовато-серая спокойная Марна, и мелкие речонки затопили луга, и кое-где из воды торчат то верхи изгороди, то воронье пугало. Я еду на север, вглубь, в сердце Шампани. Сегодня нежный осенний день, сквозь пуховые облака пробирается луч солнца, неяркий и застенчивый. На западе холмы с уступами виноградников, за ними Реймс…
Через несколько минут я брожу по улочкам М. Это большая деревня, частью разрушенная немцами… Я здесь будто в русской коренной деревне: всюду русские надписи, даже на лавчонках. Всюду русские лица, русская речь… В лавчонке толпятся солдаты. Продают пиво, сахар, колбасу, бананы.
– А мы из разных местов будем, – объясняют мне солдаты, – так что есть ливенские, есть и елецкие, а вон ён вовсе воронежский… Восемнадцать дён болтались по морю, думал, ну душу богу отдам, а доплыли ведь…
Мы идем в русскую часовенку, недавно сколоченную. Умиротворяюще глядит со стены Божья Матерь… «Утоли моя печали»… И я в тот час, как блудный сын, не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о Париже, ни об Испании, я повторяю: Отче, согрешил я против Тебя».
В Петербурге в Александрийском театре шли комедии князя Сумбатова, давал свои концерты Рахманинов, и рецензент столичной газеты писал, что в его музыке слышна «поступь солдата, идущего на битву».
Но не Невский проспект Петербурга определял состояние России, измученной войной, не из корреспонденции с фронтов можно было узнать о ее надеждах и чаяниях. В России зрела новая революция. И уже был близок день, когда падет режим, построенный на крови и страданиях народа, режим, против которого поднимали Россию Ленин и его партия.
Новый год Литвинов встречал дома. Собрались ближайшие друзья. За столом сидели торжественные, чуть-чуть грустные. Думали о России, о будущем.
Вдали прозвучал бой часов Биг Бена. И все посмотрели на свои карманные часы. Наступил Новый, 1917 год. Он вошел неслышный, и еще никто не мог предсказать его громы. Говорили о тюрьмах, побегах, явках. Потом вспомнили, что они впервые собрались у Литвинова после его женитьбы. Все закричали: «Горько! Горько!» Литвинова и Айви заставили целоваться.
Долго сидели русские в ту ночь в Лондоне на улице Саут-Хилл, дом 86, в квартире секретаря большевистской группы Литвинова. Кто-то сказал: «Максим, если там, у нас, в этом году произойдет революция, ты будешь послом Российской республики в Англии».
Новый год, казалось, не принес перемен. Из Лондона продолжали отправлять рекрутов во Францию и на Салоникский фронт. Газеты писали, что большинство населения во всех союзных странах предпочитает скорее увеличить приносимые жертвы, чем подвергнуться несчастью преждевременного мира с Германией. В Германии немцев уверяли, что война будет выиграна. Теперь бюргеры молились уже не только на кайзера, но и на Гинденбурга. В Берлине и других городах делали гвоздики с золотыми шляпками, чтобы забить их в деревянный монумент Гинденбургу, верили, что, когда деревянный генерал-фельдмаршал будет обит золотом, Германия выиграет войну…
В середине февраля Литвинов отвез жену в больницу, а в ночь на 17 февраля она родила сына. Офис графства Мидлсекс зарегистрировал это событие по всем правилам, указав, что отцом ребенка, которого назвали Михаилом, является русский эмигрант переводчик Максим Литвинов, а мать – английская гражданка Айви Лоу.
Теперь Литвинов делил свое время между больницей и «Герценовским кружком». Там с нетерпением ждали новостей, но из России поступали скудные сообщения. Литвинов встречался с членами парламента – лейбористами, пытался у них что-нибудь узнать. Те разводили руками или говорили: Россия – верный союзник. Конечно, там много Недовольных, но все хотят победы. В последние дни сообщения из России и вовсе перестали поступать. Там что-то происходило.
16 марта грянул гром. Литвинов был дома, когда к нему Примчались друзья с газетами. В России революция. Литвинов отправился в здание парламента, требовал немедленного свидания с Ллойд Джорджем. С премьер-министром встретиться не удалось, и Литвинов просил лейбористов – членов парламента выступить с сообщением о революции в России.
В тот день «цеппелины» совершили налет на Лондон. Литвинов ничего не видел, не слышал. Помчался в русское посольство, потребовал у посла Набокова немедленно снять портрет царя Николая II и царский герб со здания посольства. Портрет и герб сняли.
Когда Литвинов приехал в клуб на Шарлот-стрит, там уже было столпотворение. Эмигранты пришли с детьми, обнимались, поздравляли друг друга. На следующий день начали поступать поздравительные телеграммы из русских колоний в Швейцарии, Франции, Норвегии, Швеции, Дании. Россияне ликовали. Вечером прямо из клуба на Шарлот-стрит отправились гулять по ночному Лондону. На Риджен-стрит пели песни, танцевали, обнимались, кричали «ура». Прохожие со смешанным чувством страха и недоумения смотрели на ошалевших от радости русских, решили, что кайзер капитулировал. Им пояснили, что капитулировал другой кайзер – русский, и капитулировал навсегда.
На следующий день, потрясенный событиями, Литвинов продиктовал жене свои мысли, которые она озаглавила «Из дневника русского политического эмигранта»:
«Марта 17-го, Лондон.
Я лег вчера в большом волнении. Новость, которую я узнал, казалось, открыла все шлюзы в моем мозгу. Затопившие мысли не дали мне уснуть всю ночь. Мне стало невмоготу лежать, и я вскочил в шесть утра, бурля нетерпением скорее увидеть газеты. Неужели это и есть Народная Революция? Газетные строки прыгали перед глазами. От восторга я не мог заставить себя читать все подряд и то перескакивал к концу столбца, то заглядывал на середину другого – я словно хотел проглотить эту новость всю разом! Не помню, как прошло утро. Как-то машинально проделал все утренние процедуры. Пытался побриться зубным порошком, потом сел в пустую ванну и забыл открыть кран. Завтракал ли я в тот день? Не помню.
Какая радость, какая радость! Неужели нельзя мне никак попасть в Россию? Сейчас же? Я ринулся в Русское консульство, чтобы выхлопотать себе паспорт, но унылые чиновники сообщили, что никаких инструкций не получали, что я должен снестись с Хоум-офис и т. д. и т. д.
Что делать? Может, запросить по телефону у Временного правительства разрешение на выезд? Но у них сейчас дела поважнее, чем мое возвращение в Россию. Я вспомнил, как в 1905 году мне было жаль товарищей в ссылке, когда они не могли вместе со мной наблюдать радостное зрелище революционных событий. А теперь я сам в подобном положении. Невероятное счастье и невероятная боль. Какая трагедия – провести полжизни в…»
На этом запись обрывается.
После Февральской революции в Лондоне был создан делегатский комитет для содействия возвращению эмигрантов на родину. Секретарем комитета стал Георгий Васильевич Чичерин.
Делегатскому комитету предстояла большая и сложная работа. Падение самодержавия открыло эмигрантам дорогу на родину. Лондон сразу же стал центром притяжения многочисленных российских колоний, разбросанных по Европе. Через Германию было трудно пробраться в Россию. Оставался один реальный путь – из Англии через Скандинавию в Архангельск или Петроград.
Уже в марте Лондон стал местом паломничества эмигрантов, прибывших туда из Франции, Швейцарии и других стран. Делегатский комитет взял на себя заботу о прибывающих и дальнейшей их отправке в Россию. Комитет разместился на Шарлот-стрит в двух комнатах. В первой сидел Чичерин, а во второй – Анжель Нагель, дочь русского эмигранта-народовольца Людвига Нагеля и социал-демократки Соколовой. Когда началась мировая война, Людвига Нагеля, как немца, выслали на остров Айл-оф-Мэн, Анжель работала на фабрике, тесно была связана с российской колонией. Анжель прикрепили к Чичерину в качестве секретаря.
Вечерами в клубе на Шарлот-стрит полуголодные эмигранты получали к кофе булочки и бутерброды, которые готовила Ротштейн, и, как всегда, спорили до поздней ночи…
14 февраля 1915 года в Лондоне открылась конференция социалистических партий стран Антанты. Литвинов оказался в необычайно затруднительном положении. Как представителя большевиков его на конференцию не пригласили. Сделано это было умышленно, с целью заглушить голос российских интернационалистов.
Стало ясно, что поручение Ленина под угрозой. И тогда Литвинов поступил так, как поступал спустя много лет в Лиге наций и на международных конференциях, когда жизненно необходимо было, чтобы большевистская правда дошла до широких народных масс: он явился на конференцию без приглашения, потребовал от ошарашенного председателя слова, а когда тот, окончательно растерявшись, попытался предотвратить выступление большевика, прошел к трибуне и начал свою речь. Закончить выступление ему не дали, но позиция большевиков стала известна делегатам.
ДЕКЛАРАЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА РСДРП, ПРЕДСТАВЛЕННАЯ ЛОНДОНСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ
делегатом партии тов. Максимовичем
Граждане! Ваша конференция называет себя конференцией социалистических партий союзных воюющих стран Бельгии, Англии, Франции и России. Позвольте мне прежде всего обратить внимание на тот факт, что с. д. партия России, как организованное целое, представленное Ц.К-том и аффиилированное в М. С. Бюро, не получила от вас приглашения. Российская С. – Д.-тия, взгляды которой были выражены членами Росс. С. Д. Рабочей Фракцией в Думе, арестованными в настоящее время царским правительством (Петровский, Муранов, Самойлов, Бадаев, Шагов – представители рабочих Петербургской, Екатеринославской, Харьковской, Костромской и Владимирской губ.), не имеют ничего общего с вашей конференцией. Мы надеемся, что вы публично заявите это, чтобы не подвергнуться обвинению в извращении истины.Позвольте мне теперь сказать несколько слов по поводу цели Вашей конференции, т. е. сказать, чего ждали от вас сознательные с. д. рабочие России.
Мы думаем, что прежде, чем входить в какое-либо обсуждение вопроса о восстановлении Интернационала, прежде попытаться восстановить международную связь между социалистическими рабочими, наш социалистический долг заставляет нас требовать:
1) Чтобы Вандервельде, Гед и Самба немедленно вышли из буржуазных министерств Бельгии и Франции.
2) Чтобы бельгийская и французская социалистическая партии порвали т. наз. «национальный блок», который является отречением от социалистического знамени и служит прикрытием для справляемых буржуазией оргий шовинизма.
3) Чтобы все социалистические партии прекратили свою политику игнорирования преступлений русского царизма и возобновили свою поддержку той борьбе против царизма, которую ведут рабочие России, не останавливаясь ни перед какими жертвами.
4) Чтобы во исполнение резолюций Базельского конгресса было заявлено, что мы протягиваем руку тем революционным социал-демократам Германии и Австрии, которые на объявление войны ответили подготовкой пропаганды революционного действия. Вотирование военных кредитов должно быть безусловно осуждено.
Социал-демократы Германии и Австрии совершили чудовищное преступление по отношению к социализму и Интернационалу, вотируя военные кредиты и заключив «гражданский мир» с юнкерами, попами и буржуазией, но бельгийские и французские социалисты поступили нисколько не лучше. Мы вполне понимаем, что возможны такие обстоятельства, когда социалисты, будучи в меньшинстве, вынуждены подчиниться буржуазному большинству, но ни при каких обстоятельствах социалисты не должны переставать быть социалистами и присоединяться к хору буржуазных шовинистов, забывать о рабочем деле и входить в буржуазные министерства.
Германские и австрийские социалисты совершают великое преступление против социализма, когда, следуя примеру буржуазии, лицемерно утверждают, что Гогенцоллерны и Габсбурги ведут войну за освобождение «от царизма».
Но не меньшее преступление совершают и те, кто утверждает, что царизм становится более демократичным и цивилизованным, кто обходит молчанием тот факт, что царизм душит и разоряет несчастную Галицию, совершенно так же, как немецкий император душит и разоряет Бельгию, – и те, кто молчит о том, что царская шайка бросила в тюрьму парламентских представителей рабочего класса России и совсем недавно осудило на 6 лет каторги нескольких московских рабочих за одну принадлежность к с. д. партии, что царизм угнетает Финляндию хуже прежнего, что рабочие газеты и рабочие организации в России закрыты, что миллиарды, требуемые войной, выколачиваются царской кликой из голодных крестьян и неимущих рабочих.
Рабочие России товарищески протягивают руку социалистам, которые действуют, как Карл Либкнехт, как социалисты Сербии и Италии, как британские товарищи из «Нез. Раб. Партии» и некоторые члены «Бр. Соц. П.», как арестованные товарищи наши из Росс. С. Д. Раб. Партии.
На этот путь зовем мы вас, на путь социализма. Долой шовинизм, губящий пролетарские дела! Да здравствует международный социализм! От имени Ц. К. Росс. С. Д. Раб. Партии
М. МаксимовичЛондон, 14 февр. 1915».
18 февраля Папаша послал Ленину и Крупской подробное письмо о конференции.
«Дорогие друзья,
мое заказное письмо и вырезки газет о конференции Вы, наверное, получили. Я не видел никого из участников конференции. Знаю лишь, что левые эсеры (Чернов и Натансон) в голосовании резолюции не участвовали. По словам Натансона, ILP-цы [30]тоже будто бы не склонны были голосовать за резолюцию, но Вандервельде так «трогательно, чуть ли не со слезами на глазах умолял спасти Бельгию, что англичане расчувствовались и не выдержали». Нет, ILP-цы – союзники ненадежные, и с ними недолго нам идти вместе. Они стоят за созыв Интернационала с участием немцев и австрийцев, но BSP склоняется к частной, тайной конференции «известных лиц». Даже воскресную конференцию они считают слишком официальной. Мой уход решили, очевидно, замалчивать, но все газеты отметили непримиримость русских социал-демократов, «Justice» же смешал нас с социалистами-революционерами, а левых социалистов-революционеров принимает за РСДРП. Пошлю заметку об этом в «Justice».
Нашей декларации не печатают ни в «Justice», ни в «Labour Leader».
Посылаю Вам несколько экземпляров своей декларации.
Послал в Америку, Международное социалистическое бюро, Александру [31]и в Голландию. В BSP сильное движение против политики вождей (Гайндмана и K°). Был ряд районных конференций. Лондонская заняла антишовинистическую позицию, вынеся порицание и Центральному комитету и «Justice». Результат провинциальных конференций еще неизвестен, но, по-видимому, резолюции хуже лондонских. Когда будете писать в Ц. О. о конференции, не забудьте упомянуть, к нашей декларации всецело присоединился ЦК с. д. Латышского края. Берзину предстоит, вероятно, выдержать из-за этого борьбу с Брауном, но формально представителем ЦК является лишь Б [ерзин].
Сообщите, что думаете о конференции. Если б заранее знал точно порядок дня, я дополнил бы декларацию, начав с ответа по пунктам порядка дня, и тогда удалось бы прочитать ее всю…»
29 марта 1915 года в газете «Социал-Демократ» была опубликована статья Ленина «По поводу Лондонской конференции», в которой Владимир Ильич разоблачил социал-шовинистов, предавших рабочий класс, и дал оценку деятельности Литвинова. Владимир Ильич писал: «Печатаемая нами декларация тов. Максимовича, представителя Центрального Комитета РСДРП, дает полное выражение взглядов партии на эту конференцию… Товарищ Максимович выполнил задачу, сказав определенно об измененемецких социалистов».
Лишь один правдивый голос об империалистической войне прозвучал на Лондонской конференции. Это был голос Литвинова, который явился сюда по указанию Ленина для оглашения антивоенной декларации ЦК РСДРП.
После Лондонской конференции Литвинов объездил все русские колонии в Англии, выступил с докладами о новых задачах партии. Владимир Ильич решительно требовал разоблачать шовинистов любого калибра и оттенка, просил Литвинова издать в Лондоне свою брошюру «Социализм и война».
28 июля 1915 года Литвинов писал Ленину и Крупской в Швейцарию: «Дорогие друзья, получил Ваше письмо от 20-го и выдал Александру на основании Вашей доверенности 41 фунт стерлингов… Брошюру [32]на английском языке советовал бы издать в Америке, в Англии рискованно, да и будет стоить массу денег.Отношусь весьма пессимистически к нашим европейским единомышленникам, так называемой левой оппозиции. Недалеко пойдут они с нами рядом, пока события не толкнут их или скорее увлекут за собой. Сообщите размеры брошюры и количество экземпляров – пришлю смету.
Привет всем.
Ваш Литвинов».
Финансовые дела партии в Лондоне и небольшие средства Ленина и Крупской, полученные за литературные труды, также находились в ведении Литвинова, и он ими распоряжался по личному указанию Ленина.
Жизнь российской колонии в Лондоне становилась все более трудной и сложной. Полиция следила за каждым шагом российских эмигрантов. Еще летом 1915 года Филис Клышко неожиданно вызвали в полицию, где интересовались ее жильцом. Начальник Криминэл инвестигеишен Томпсон долго и подробно расспрашивал ее о Литвинове: где бывает, с кем встречается, о чем говорит, кто к нему ходит? Филис ответила, что ничего дурного за Литвиновым не замечала и что он вообще прекрасный человек, очень аккуратный и вежливый.
Филис не имела понятия не только о партийной деятельности Литвинова, но даже не знала, что ее муж – большевик и что у него есть партийная кличка. Как-то вечером позвонили по телефону и попросили Степана. Филис не знала, что так в среде большевиков-эмигрантов называют Клышко, и сказала, что такой здесь не проживает.
Начальник Криминэл инвестигейшен отпустил Филис. Потом у Клышко на квартире появились двое штатских в одинаковых синих костюмах и одинаковых шляпах. Они сопроводили Литвинова в полицию, и Томпсон теперь уже его расспрашивал о Клышко: кто бывает у него, с кем он встречается? Литвинов не очень любезно ответил, что у Клышко живет два года и семь лет пользуется политическим убежищем в Англии. Насколько он знает, предоставление политического убежища эмигрантам вполне в духе английской демократии.
Томпсон промолчал. Собственно говоря, он вызвал Литвинова не за этим. Его интересовала переписка с Лениным, дела большевистской группы. Литвинов сразу понял, в чем дело: департамент полиции все же не отказался от намерения заставить большевиков покинуть Лондон. Он сказал Томпсону, что постановлений военного времени не нарушает. Что же касается данного допроса, то он сообщит о нем членам парламента.
Томпсон отпустил Литвинова, намекнув, что на этом разговор их не окончен. Литвинов написал об этом допросе Ленину в Зёренберг, где тогда жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. «Дорогой друг. Вашу открытку получил вчера, т. е. на 11-й день… Меня вызывал главный начальник местной полиции, допрашивал о моих взглядах, прошлом, переписке с Вами».
Владимир Ильич ответил на письмо тотчас же после его получения, но и на этот раз оно пришло с большим опозданием, а потом переписка с Лениным на некоторое время и вовсе прекратилась. Литвинов посылал письма в Берн, куда Ленин с Надеждой Константиновной предполагали переехать из Зёренберга, но письма возвратились обратно.
Все это тревожило Литвинова. Его со всех сторон обступили сложные проблемы, ленинский совет и поддержка были ему необходимы, как никогда.
К концу лета 1916 года от Владимира Ильича пришла наконец открытка. Ленин спрашивал о новостях в Международном социалистическом бюро и просил Литвинова прислать адреса некоторых товарищей, переехавших после начала войны в Англию, сообщал, что заболела Надежда Константиновна.
Литвинов сразу же ответил Ленину в Цюрих: «Дорогой Владимир Ильич! – писал он. – Рад был Вашей открытке чрезвычайно. Чувствовал себя отрезанным от Вас. Писал Вам на адрес Шкловского в Берн, но письмо пришло обратно „за ненахождением адресата“. Огорчен известием о болезни Над[ежды] Конст [антиновны].
О здешних делах Вы все узнаете из газет, вероятно… Циммервальдом тут не пахнет.
В делах секции участия не принимаю. Да и делать-то нечего. Живем мы все тут под дамокловым мечом. Высылок, пожалуй, не будет, но неприятности предстоят большие. Берзины в Америке и оттуда напишут Вам.
Пишите, как обстоят дела. Горячий привет Вам и Надежде Константиновне.
Жму руку.
Ваш Литвинов».
Поздней осенью общественное мнение Лондона, Петербурга, Парижа и других европейских столиц было возбуждено «мирными предложениями» Германии, с которыми канцлер Бетман-Гольвег обратился к странам Антанты. Союзная пресса писала о «Седане Кайзера Вильгельма II», поражение Германии казалось уже очевидным, и вдруг это «мирное предложение». Разумеется, все понимали, что кайзер и генералы пытались спасти страну от капитуляции и сохранить силы для реванша. В столицах союзных стран зондаж Германии вызвал резкую отповедь.
Лондонская «Морнинг пост» без обиняков заявила, что «согласиться теперь на перемирие – значило бы оставить навсегда надежду на возможность подчинить Германию своей воле. Такой поступок был бы изменой делу цивилизации, борющейся с варварством. Примем же на себя всю ответственность за спасение будущих поколений от ужасов новой войны, к которой уже готовится Германия, говорящая теперь лицемерные речи своими лживыми устами».
Маневр кайзера и ответы союзников еще больше разоблачили грабительский характер войны. Ленин затребовал от большевистских групп сведения о настроениях в воюющих странах. Этими данными очень интересовалась Комиссия для установления международных связей. Литвинов послал Владимиру Ильичу письмо и выдержки из лондонских газет. Коллонтай из Норвегии прислала в Цюрих письмо, предложила Ленину собрать интернациональное совещание учителей, пригласить друзей из лондонской российской колонии. Литвинов начал было готовить делегацию, но в Норвегию пробраться не удалось.
В 1916 году в жизни Литвинова произошло большое событие: он женился на Айви Лоу, молодой английской писательнице. Не сразу Литвинов решился на этот шаг. Ему уже исполнилось сорок лет, но он все еще гнал мысль о женитьбе и семье. Друзья подталкивали его к этому шагу, часто подтрунивая над его холостяцким образом жизни.
Как-то один из близких друзей спросил Литвинова: «Ну, ты женишься когда-нибудь, Максим?» Неожиданно Литвинов ответил: «Да, скоро женюсь. Но, понимаешь, она буржуйка». И через несколько недель он женился на «буржуйке», с которой прожил тридцать пять лет. Они познакомились у общих друзей. Потом встретились на собрании фабианского общества. Литвинов был поражен, как хорошо она знает Толстого и Чехова. Полнеющий, рыжеватый, среднего роста человек, с хорошими манерами, не очень разговорчивый, произвел на молодую писательницу большое впечатление. Мать Айви, дочь полковника английской армии, разумеется, желала другой партии для дочери и уж никак не хотела видеть ее женой полунищего эмигранта из России. О вероисповедании своего нового знакомого Айви Лоу просто не задумывалась. Она сама происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Кошута и позже эмигрировавших в Англию. В девические годы Айви Лоу была протестанткой, потом католичкой. Выбор религии был ее личным делом и никого не касался.
Материальные заботы стали еще ощутимее. У Айви были крохотные сбережения, заработанные литературным трудом. Литвинов все еще работал агентом фирмы по продаже сельскохозяйственных машин. Вскоре пришлось искать дополнительный заработок. Айви ждала ребенка.
Литвиновы поселились на Саут-Хилл парк, в. доме, который принадлежал бельгийским беженцам. Вечерами там иногда собирались друзья, обсуждали политические новости, потом разгорался спор, переходивший в ожесточенную перепалку. Айви всегда казалось, что ее муж и его гости вот-вот начнут драться стульями. В самый разгар спора, когда он достигал точки кипения, в комнату из кухни входила Айви и сообщала, что готов чай или кофе. Спорщики умолкали, и начиналось мирное чаепитие.
Айви Лоу, теперь Айви Литвинова, в то время не интересовалась политической деятельностью мужа и его друзей и не понимала ее. Это был чуждый ей мир. Уже после Октябрьской революции она спросила мужа, знал ли он Ленина. Он ответил, что Ленина знает давно. Она понятия не имела, что в их дом приходят письма Ленина, а ее квартира – штаб большевистской эмиграции.
Шел к концу 1916 год – третий год всемирной империалистической бойни. На фронтах продолжали убивать, калечить, уродовать людей, уничтожать города и человеческие надежды. Газеты Лондона и Парижа призывали к новым усилиям, чтобы добить кайзеровскую армию. В России газеты утверждали, что «лучший ответ на предложение о мире – усиленная подписка на военный заем», сообщали, что на фронтах наблюдается оживленная деятельность летательных аппаратов. Публика с волнением перечитывала корреспонденции с фронтов. Их характер определял не талант, а умонастроение. 25-летний Илья Эренбург писал в своем очерке «Россия в Шампани», опубликованном в «Биржевых ведомостях» 19 декабря: «Были дожди. Разлилась и зеленовато-серая спокойная Марна, и мелкие речонки затопили луга, и кое-где из воды торчат то верхи изгороди, то воронье пугало. Я еду на север, вглубь, в сердце Шампани. Сегодня нежный осенний день, сквозь пуховые облака пробирается луч солнца, неяркий и застенчивый. На западе холмы с уступами виноградников, за ними Реймс…
Через несколько минут я брожу по улочкам М. Это большая деревня, частью разрушенная немцами… Я здесь будто в русской коренной деревне: всюду русские надписи, даже на лавчонках. Всюду русские лица, русская речь… В лавчонке толпятся солдаты. Продают пиво, сахар, колбасу, бананы.
– А мы из разных местов будем, – объясняют мне солдаты, – так что есть ливенские, есть и елецкие, а вон ён вовсе воронежский… Восемнадцать дён болтались по морю, думал, ну душу богу отдам, а доплыли ведь…
Мы идем в русскую часовенку, недавно сколоченную. Умиротворяюще глядит со стены Божья Матерь… «Утоли моя печали»… И я в тот час, как блудный сын, не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о Париже, ни об Испании, я повторяю: Отче, согрешил я против Тебя».
В Петербурге в Александрийском театре шли комедии князя Сумбатова, давал свои концерты Рахманинов, и рецензент столичной газеты писал, что в его музыке слышна «поступь солдата, идущего на битву».
Но не Невский проспект Петербурга определял состояние России, измученной войной, не из корреспонденции с фронтов можно было узнать о ее надеждах и чаяниях. В России зрела новая революция. И уже был близок день, когда падет режим, построенный на крови и страданиях народа, режим, против которого поднимали Россию Ленин и его партия.
Новый год Литвинов встречал дома. Собрались ближайшие друзья. За столом сидели торжественные, чуть-чуть грустные. Думали о России, о будущем.
Вдали прозвучал бой часов Биг Бена. И все посмотрели на свои карманные часы. Наступил Новый, 1917 год. Он вошел неслышный, и еще никто не мог предсказать его громы. Говорили о тюрьмах, побегах, явках. Потом вспомнили, что они впервые собрались у Литвинова после его женитьбы. Все закричали: «Горько! Горько!» Литвинова и Айви заставили целоваться.
Долго сидели русские в ту ночь в Лондоне на улице Саут-Хилл, дом 86, в квартире секретаря большевистской группы Литвинова. Кто-то сказал: «Максим, если там, у нас, в этом году произойдет революция, ты будешь послом Российской республики в Англии».
Новый год, казалось, не принес перемен. Из Лондона продолжали отправлять рекрутов во Францию и на Салоникский фронт. Газеты писали, что большинство населения во всех союзных странах предпочитает скорее увеличить приносимые жертвы, чем подвергнуться несчастью преждевременного мира с Германией. В Германии немцев уверяли, что война будет выиграна. Теперь бюргеры молились уже не только на кайзера, но и на Гинденбурга. В Берлине и других городах делали гвоздики с золотыми шляпками, чтобы забить их в деревянный монумент Гинденбургу, верили, что, когда деревянный генерал-фельдмаршал будет обит золотом, Германия выиграет войну…
В середине февраля Литвинов отвез жену в больницу, а в ночь на 17 февраля она родила сына. Офис графства Мидлсекс зарегистрировал это событие по всем правилам, указав, что отцом ребенка, которого назвали Михаилом, является русский эмигрант переводчик Максим Литвинов, а мать – английская гражданка Айви Лоу.
Теперь Литвинов делил свое время между больницей и «Герценовским кружком». Там с нетерпением ждали новостей, но из России поступали скудные сообщения. Литвинов встречался с членами парламента – лейбористами, пытался у них что-нибудь узнать. Те разводили руками или говорили: Россия – верный союзник. Конечно, там много Недовольных, но все хотят победы. В последние дни сообщения из России и вовсе перестали поступать. Там что-то происходило.
16 марта грянул гром. Литвинов был дома, когда к нему Примчались друзья с газетами. В России революция. Литвинов отправился в здание парламента, требовал немедленного свидания с Ллойд Джорджем. С премьер-министром встретиться не удалось, и Литвинов просил лейбористов – членов парламента выступить с сообщением о революции в России.
В тот день «цеппелины» совершили налет на Лондон. Литвинов ничего не видел, не слышал. Помчался в русское посольство, потребовал у посла Набокова немедленно снять портрет царя Николая II и царский герб со здания посольства. Портрет и герб сняли.
Когда Литвинов приехал в клуб на Шарлот-стрит, там уже было столпотворение. Эмигранты пришли с детьми, обнимались, поздравляли друг друга. На следующий день начали поступать поздравительные телеграммы из русских колоний в Швейцарии, Франции, Норвегии, Швеции, Дании. Россияне ликовали. Вечером прямо из клуба на Шарлот-стрит отправились гулять по ночному Лондону. На Риджен-стрит пели песни, танцевали, обнимались, кричали «ура». Прохожие со смешанным чувством страха и недоумения смотрели на ошалевших от радости русских, решили, что кайзер капитулировал. Им пояснили, что капитулировал другой кайзер – русский, и капитулировал навсегда.
На следующий день, потрясенный событиями, Литвинов продиктовал жене свои мысли, которые она озаглавила «Из дневника русского политического эмигранта»:
«Марта 17-го, Лондон.
Я лег вчера в большом волнении. Новость, которую я узнал, казалось, открыла все шлюзы в моем мозгу. Затопившие мысли не дали мне уснуть всю ночь. Мне стало невмоготу лежать, и я вскочил в шесть утра, бурля нетерпением скорее увидеть газеты. Неужели это и есть Народная Революция? Газетные строки прыгали перед глазами. От восторга я не мог заставить себя читать все подряд и то перескакивал к концу столбца, то заглядывал на середину другого – я словно хотел проглотить эту новость всю разом! Не помню, как прошло утро. Как-то машинально проделал все утренние процедуры. Пытался побриться зубным порошком, потом сел в пустую ванну и забыл открыть кран. Завтракал ли я в тот день? Не помню.
Какая радость, какая радость! Неужели нельзя мне никак попасть в Россию? Сейчас же? Я ринулся в Русское консульство, чтобы выхлопотать себе паспорт, но унылые чиновники сообщили, что никаких инструкций не получали, что я должен снестись с Хоум-офис и т. д. и т. д.
Что делать? Может, запросить по телефону у Временного правительства разрешение на выезд? Но у них сейчас дела поважнее, чем мое возвращение в Россию. Я вспомнил, как в 1905 году мне было жаль товарищей в ссылке, когда они не могли вместе со мной наблюдать радостное зрелище революционных событий. А теперь я сам в подобном положении. Невероятное счастье и невероятная боль. Какая трагедия – провести полжизни в…»
На этом запись обрывается.
После Февральской революции в Лондоне был создан делегатский комитет для содействия возвращению эмигрантов на родину. Секретарем комитета стал Георгий Васильевич Чичерин.
Делегатскому комитету предстояла большая и сложная работа. Падение самодержавия открыло эмигрантам дорогу на родину. Лондон сразу же стал центром притяжения многочисленных российских колоний, разбросанных по Европе. Через Германию было трудно пробраться в Россию. Оставался один реальный путь – из Англии через Скандинавию в Архангельск или Петроград.
Уже в марте Лондон стал местом паломничества эмигрантов, прибывших туда из Франции, Швейцарии и других стран. Делегатский комитет взял на себя заботу о прибывающих и дальнейшей их отправке в Россию. Комитет разместился на Шарлот-стрит в двух комнатах. В первой сидел Чичерин, а во второй – Анжель Нагель, дочь русского эмигранта-народовольца Людвига Нагеля и социал-демократки Соколовой. Когда началась мировая война, Людвига Нагеля, как немца, выслали на остров Айл-оф-Мэн, Анжель работала на фабрике, тесно была связана с российской колонией. Анжель прикрепили к Чичерину в качестве секретаря.