Шхиян Сергей. Кодекс чести

   Маркер выставил пирамиду и уступил мне первый удар. Я не стал мудрить и, привыкая к кию, разыграл самый простой вариант, разнес ее по всему полю. Пролетарий зеленого сукна, посмеиваясь, укатал меня минут через пятнадцать, легко взяв первую партию.
   Играл он неплохо, но примитивно, реализуя только самые очевидные варианты. Я же, отдавая ему простые шары, выбирал только заковыристые и трудные, вызывая пренебрежительные усмешки своей явной глупостью у соперника. Мастер кия радостно клал в лузы подставки, считая меня то ли лохом, то ли придурком.
   – А не сыграть ли нам, барин, на интерес, – предложил он, выиграв очередную партию.
   – Сколько ставим? – поинтересовался я, рассчитывая узнать материальные возможности бедного крепостного.
   – Давайте по рублику, а хотите, так можно и по сотенке.
   – Ты что, ответишь такими деньгами? – удивленно спросил я.
   – Играем не на запись. Выиграл – забрал. Так что, барин?
   – А фору дашь? – слукавил я.
   – Два первых подхода ваши.
   – Да я с такой форой партию сделаю.
   – Значит, такое ваше счастье, – насмешливо сказал он.
   – Ну, тогда давай сыграем партейку, надеюсь, что потом не пожалеешь.
   Я вытащил сто рублей и положил их против сотни маркера.
   Начало партии вышло неудачным.
   С первого удара я не положил ни одного шара правда, расставил их для второго. Дальше всё пошло само собой. Я остановился на седьмом, оставив стол в сложной позиции, без одной реальной подставки.
   Маркер от моих успехов разнервничался и сумел забить только два шара, смазав третий. Я пошел на риск и вместо того, чтобы кончить партию простым шаром, опять начал «выделываться» и так заигрался, что чуть-чуть не проиграл всю партию. Последний мой восьмой шар у соперника пришлось вырывать с боем.
   На следующую партию на «интерес» уже не оставалось времени, и я прекратил игру.
   Маркер, глядя, как уплывают его кровные деньги, смертельно побледнел. Мне стало жалко мужика, и я вернул ему выигранный стольник.
   – Сударь, ежели будет во мне нужда, только кликните, – бормотал он, с поклонами провожая меня до дверей. – Всегда к вашим услугам-с.
   Я поторопился в большой дом, чтобы не опоздать к обеду. Такие «мероприятия» обычно проходят очень торжественно, и всякое отклонение от этикета хозяева воспринимают болезненно.
   Однако оказалось, что общий обед сорвался: погуляв по дому, Сергей Ильич почувствовал себя утомленным и к столу не вышел. Его соратники низкого ранга разошлись по домам, и обед проходил в небольшой компании фрейлин, двух вице-губернаторов, доктора Вульфа и нас с предком. Я уже так привык к изыскам дворянских кухонь и прекрасному качеству продуктов, что перестал воспринимать каждую новую трапезу как чудо.
   Обед прошел в непринужденной обстановке. Вице-губернаторы были молодыми людьми из знатных семейств, делающими себе карьеру в провинции. Они еще не заматерели в чиновничьей косности, потому вели себя как светские люди без фанаберии и низкопоклонства перед Марьей Ивановной.
   Отобедав, пришлые гости разъехались, а местные разошлись по своим покоям, отдохнуть.
   По пути в гостевой флигель я успел перекинуться несколькими словами с леди Вудхарс. Проследив мой взгляд на флигелек, в котором содержалась Аля, Елизавета Генриховна неожиданно спросила, имею ли я участие к той бедняжке, которая прожила здесь в заточении несколько дней.
   Вопрос был настолько неожиданный, что я растерялся и ответил прямо, без околичностей:
   – Имею. Я здесь из-за нее – это моя жена. – Вудхарс кивнула с таким видом, как будто это ее совсем не удивило.
   – Простите, а почему вы спросили об этом?
   – О том, что вы имеете интерес к той женщине, известно всем в доме, только мы терялись в догадках, кем она вам приходится. Марья Ивановна говорит, что это совсем простая девушка, чуть ли не крестьянка.
   – Правильно говорит Марья Ивановна, она действительно крестьянка, и мне самому непонятно, зачем она понадобилась в Петербурге.
   Я уже достаточно пришел в себя и начал хитрить, пытаясь узнать, что известно собеседнице про Алино дело.
   – Вы можете прямо спросить меня, что я про это знаю, – будто подслушав мои мысли, сказала Вудхарс.
   – Что же вы про него знаете? – тут же спросил я.
   – Очень немногое. Пожалуй, только то, что сыскать ее приказал петербургский губернатор барон Пален, по личному повелению государя. И то, что содержать ее надлежит в примерной строгости, но в уважении к женскому достоинству. Большего не знал даже флигель-адъютант Татищев, который сопровождает вашу жену.
   – А вы не интересовались у него, зачем, чтобы привезти крестьянскую девушку в столицу, понадобился полуэскадрон кирасиров?
   – Это уже придумал сам Мишель Татищев. Собрал приятелей на веселую прогулку и упросил барона Палена дать ему на всякий случай надежный караул.
   Слава Богу, хоть что-то в этом деле прояснилось. За разговором мы пришли в гостевой флигель, и беседу пришлось прервать. Единственное, что еще успела сказать, точнее, спросить Елизавета Генриховна, это знаю ли, где ее комната.
   – Знаю, – ответил я.
   – Я жду вас вечером.
   – Я буду.
   Послеобеденный отдых продолжался часа два, после чего по коридорам флигеля началось движение. Я вышел из своих покоев и навестил предка. Антон Иванович так сомлел от любви, что перестал адекватно реагировать на окружающее.
   – А, это ты, – сказал он с таким разочарованным видом, как будто надеялся, что это Анна Чичерина пришла немедленно ему отдаться.
   – Ну, как дела?
   – Ах, она истинный ангел! – ответил предок, и я пожалел, что пришел. – Ты не заметил, я ей нравлюсь? Хотя – ну, разве я достоин того, чтобы нравиться ей?!
   – Ты ей будешь нравиться, если прекратишь ставить в глупое положение, – нравоучительно заметил я.
   – Я ставлю Анну Семеновну в глупое положение! – вскричал потрясенный Антон Иванович.
   – Ставишь. Над вами все подтрунивают, ей неловко, а ты не обращаешь внимания.
   – Что мне людская молва!
   – Ага, и карету тебе, карету! Очередной Чацкий выискался.
   – У меня есть карета, и очень недурная, ты это сам прекрасно знаешь. А кто такой этот Чацкий?
   – Есть у тебя карета, есть. Это я так пошутил. Лет через двадцать пять поймешь почему. Ну ладно, продолжай страдать, только учти, что губернаторша уже интересовалась, какое у тебя состояние.
   – Так ты думаешь, у меня есть надежда?!
   – Думаю, что есть, если не допечешь Анну Семеновну своими вздохами.
   Оставив предка предаваться розовым мечтам и страдать в меланхолии, я отправился проведать графа Сергея Ильича.
   – Опять свербит проклятая жопа, – пожаловался он, когда я вошел в его спальню.
   – Я вас предупреждал, что вам рано вставать, – попрекнул я.
   – Ты знаешь, Алеша, я так истосковался по обществу, что назвал на ужин полгорода. Давай сегодня отужинаем, а завтра обещаю лежать.
   – Мне-то что? Это у вас болит, а не у меня, вам и терпеть.
   – А ты мне поможешь?
   – Помогу, что с вами делать. Кстати, что вам известно о девушке, которую увез Татищев. Это, между прочим, моя жена.
   Я подумал, что если и так все знают, что я как-то связан с Алей, то нечего было и темнить. Тем более, как только у губернатора пройдет воспаление нерва, может измениться и отношение ко мне.
   – Так она всё-таки тебе жена?
   – Жена, две недели назад обвенчались.
   – Это плохо, если в Питере узнают, что она замужем, могут возникнуть всякие пассажи. Да и у тебя могут быть неприятности. Пока она ведет себя как дурочка, это хорошо. С дураков меньше спроса.
   – Сергей Ильич, вы знаете, за что ее арестовали?
   – Не знаю, Алеша, и Татищев не знает. Ежели поживешь у нас недельки две, то я пошлю нарочного в Петербург к старым друзьям. При дворе-то про это дело должен кто-нибудь знать.
   – Мне жену жалко, представляете, как ей страшно и одиноко.
   – А что ты один в Петербурге сделаешь? Тайную экспедиция захватишь? Это, брат, не так всё просто, раз в дело государь замешан. До своей жены всё одно не доберешься, только голову сложишь. Такие дела нужно делать тишком, да с умом. Зачем министру сто тысяч платить, когда можно приказного за понюх табаку купить. Я, брат, не генералом родился, тоже кое-что в обходных делах понимаю.
   – Ладно, – согласился я, – посылайте нарочного. Две недели подожду.
   – Вот и молодцом, а пока давай жопу лечить, будь она проклята.
   Мы занялись лечением, и через полчаса его высокопревосходительство был способен предстать перед счастливой публикой.
   Гости начали пребывать загодя. Некоторые, как я заметил, были здесь по обязанности, чтобы продемонстрировать преданность начальству, но большинство действительно хорошо относилось к генерал-губернатору, добряку и хлебосолу, и выздоровление патрона их радовало.
   Мои анекдоты по-прежнему были гвоздем сезона, хотя их знал уже весь город. Однако теперь они были не тестом на сообразительность, а сделались мерилом хорошего отношения губернатора к подчиненным. Те, кто удостоился чести услышать их от Самого, были в полном восторге и драли нос перед обойденными.
   Большинство посетителей, поздравив генерала с выздоровлением, исчезали по-английски. На ужин остались самые близкие, человек тридцать пять, сорок. Как и в любом салоне того времени, гости разбились на кучки, как говорится, по интересам.
   Образовалась партия в вист из нескольких толстых чиновников. Дамы зрелого возраста сгруппировались вокруг губернаторши и перемывали косточки отсутствующим приятельницам. Молодые гости составили свой кружок и играли в фанты.
   Я слонялся между гостями, любопытствуя, как развлекается высший свет провинциального общества. Надо сказать, что внешне всё было очень мило и пристойно, но если приглядеться и прислушаться, то, как и в любом замкнутом мирке, все отношения строилось на взаимных подковырках, подножках, ядовитых укусах и многолетней неприязни.
   Всё происходило, как и в наше время, только более цивильно, без пьяных истерик и спонтанного мордобоя. Ни разу я не заметил, чтобы пикировки переходили в открытые ссоры; все конфликты держались в рамках приличия, и противники не шли на прямую конфронтацию. Похоже было на то, что в искусстве прилично вести себя в обществе, наша эпоха кое-что потеряла.
   Антон Иванович, не послушав моего совета умерить свой пыл, совсем захомутал Чичерину и только что не тискал ее по темным углам. Я наблюдал за ними, и у меня создалось впечатление, что такое откровенное, упорное ухаживание перестало ее угнетать.
   Анна Семеновна вполне благосклонно принимала «амуры» предка, а гости, кстати, перестали трунить над влюбленными. Я попытался доискаться причины такой благожелательности и вскоре обнаружил в ней руку всесильной Чичеринской тетушки. Она при мне резко одернула глуповатую Нину Васильевну, попытавшуюся реанимировать вчерашние шутки.
   Я ничего не имел против матримониальных планов прапрадедушки. Прапрабабушка мне нравилась. У нее был шарм, женское обаяние и то, что я сумел разглядеть за скромно опущенными ресницами: ум, воля и ироничность.
   Вряд ли она успела увлечься Антоном Ивановичем так же сильно, как он ею, но было заметно, что предок девице весьма симпатичен.
   Думаю, что ее интерес к предку подстегивало и впечатление, которое он произвел на женское общество.
   Еще две симпатичные девицы всеми силами старались привлечь к себе внимание лейб-егеря, что, как я заметил, Анне Семеновне было неприятно.
   Я начал обдумывать, как убыстрить процесс жениховства, чтобы, когда губернатор получит ответ из столицы, у молодых оказалось всё слажено.
   Пока, на второй день знакомства, о сватовстве не могло быть и речи, но через недельку, если Антон Иванович сохранит темп, можно будет начать переговоры с родственниками девицы…
   Званный ужин окончился, как и вчера, около полуночи. Городские приятели семейства начали разъезжаться.
   В большом доме остались только хозяева и гости. Сергей Ильич был в хорошем настроении, хотя и прихрамывал, страхуя больную ягодицу. Я спросил, написал ли он письма в Петербург. Он немного смутился и сознался, что успел написать только два письма, вместо пяти запланированных.
   Зная способность моих соплеменников откладывать дела в долгий ящик, я отправился вместе с ним в его кабинет и висел над душой, пока он не выполнил обещание. Потом мы перешли в его спальню и провели на ночь обезболивающий сеанс. Только в половине третьего я, наконец, освободился, и смог отправиться в свои покои.

Глава восьмая

   О приглашении Елизаветы Генриховны я, естественно, не забыл, очень любопытствуя, чем оно вызвано. Смущало меня только, уместно ли за поздним часом будет появиться в ее комнате. То, что я остался вместе с генералом, она видела, и не могла быть в претензии, что я не зашел к ней раньше.
   Я решил потихоньку проверить, закрыта ли ее дверь, и если она уже спит, отложить визит на следующий день. Однако сразу сделать это мне не удалось. Меня самого у двери покоев ждал незнакомый сонный лакей.
   – Тебе чего надо, братец? – спросил я его.
   – Я теперь ваш камельдинер, барин, – ответил он, – жду вас раздеваться.
   – Спасибо, иди себе, я сам разденусь.
   Однако «камельдинер», не слушая, прошел за мной в комнату.
   – Мне велели, я и делаю, – угрюмо сообщил он. – Пожалуйте, чистить платье и сапоги.
   О такой услуге я как-то не подумал. Отдав лакею свои вещи, я останусь не совсем одетым для визита к даме. Однако, чтобы не вызывать лишних разговоров пришлось подчиниться правилам. Лакей сгреб мое платье в кучу и удалился.
   Решив, что Елизавета Генриховна всё равно уже спит, я набросил на плечи халат и босиком прокрался к ее комнате. Дверь, чуть скрипнув, отворилась от легкого нажима. Я заглянул в комнату.
   В ней было темно, но из смежной с гостиной комнаты пробивался свет. За спиной послышались чьи-то шаги, и чтобы меня не застали у чужой двери, я вынужден был войти в темную комнату и прикрыть за собой двери. После чего оказался в совершенно глупом положении. Женщина не могла не слышать, что я вошел, поэтому просто так уйти было нелепо, а идти к ней в спальню в халате на голое тело – слишком двусмысленно.
   Постояв истуканом, я решил просто заглянуть в ее спальню, извиниться, что не одет, и отправиться восвояси. Я дошел до приоткрытой двери и просунул туда одну голову, сам оставаясь в темной гостиной. Возле кровати на туалетном столике горела свеча в подсвечнике. Леди Вудхарс уже лежала в постели и напряженно смотрела на меня.
   Я открыл было рот, чтобы объясниться, но она, не дав мне произнести ни звука, прижала палец к губам, и жестом попросила подойти к кровати.
   Я перестал беспокоиться за приличия и повиновался. Шторы на окнах были опущены. Женщина плясала на высокой подушке, укрывшись до подбородка одеялом.
   – Простите… – начал было я, но она прервала меня предупреждающим жестом и показала рукой на стены и потолок. Я догадался, что в деревянном доме хорошая слышимость, и нас могут засечь. Мы затаились. Я понял, как она права, услышав легкое похрапывание за стеной, а потом даже причмокивание спящего соседа.
   Елизавета Генриховна попросила знаком приблизиться ухом к ее губам. Я попытался, но для этого мне пришлось сначала сесть на кровать, а потом скрючиться. Я навис совсем низко над ее лицом и ощутил запах ее волос и тепло дыхания.
   – Мне нужно с вами переговорить наедине, – сказала она мне в самое ухо. – Только я боюсь, что нас услышат.
   – Давайте заберемся под одеяло, – прошептал я, касаясь губами щеки, ощущая ими нежность и аромат женской кожи.
   Миледи кивнула и накрылась с головой. Лезть к ней в моем шершавом парчовом халате под теплое одеяло было неудобно, и я, тихонько сбросив его, как был «а-ля-натураль» забрался в тесную духоту, полную живого тепла.
   Если вы меня спросите, думал ли я в эту минуту о жене, скажу честно, думал, но только о том, что ей о моем ночном приключении лучше будет никогда не узнать.
   Для того чтобы сориентироваться в темноте, мне пришлось обнять красавицу, после чего наши головы сблизились. Вопреки ожиданию, она лежала севершенно неподвижно, никак не реагируя на то, что я прижался к ее телу. На ней, в отличие от меня, была длинная полотняная рубашка.
   – Мне нужно поговорить с вами, господин Крылов, – сказала Елизавета Генриховна, когда я, удивленный ее поведением, чуть ослабил хватку.
   Голос был ровный и совершенно лишен эмоций. Я подумал, что делаю что-то не то, убрал руку с ее груди и лег так, чтобы ничем не упираться в ее ноги.
   – Слушаю, вас миледи?
   – Я думаю, что вы меня презираете, и у вас есть для этого основания, – начала Вудхарс свой монолог. – Однако позвольте мне оправдаться и объяснить свои поступки. Я очень люблю своего мужа, но, судя по многим признакам, его уже нет в живых. Бог не дал нам ребенка. Я была беременна, но у меня случился выкидыш. Мы с Джоном решили, что если он не вернется, я рожу ребенка от другого мужчины, чтобы его род получил продолжение. Мой муж последний мужчина в старшей ветви своего рода, и по аглицким законам, его имя и состояние перейдут к младшей ветви Вудхарсов, с которыми они пребывают в столетней вражде. По этой причине я живу в глубокой провинции, чтобы никто ничего не узнал, и его соотечественники не помешали нашему ребенку предъявить право на имя и состояние Джона.
   Елизавета Генриховна замолчала. Я не торопил ее.
   – Вы человек не от мира сего, вы любите свою жену, и на вас мне указали карты и предсказания. Поэтому я и осмеливаюсь вас просить стать отцом будущего лорда Вудхарса.
   Теперь мне стало понятно странное поведение грустной красавицы.
   – Думаю, что я смогу вам в этом помочь, – так же светски холодно прошептал я. – Однако для этого как минимум вам нужно снять с себя рубашку.
   – Пусть вас это не волнует, – ответила миледи. – В моей рубашке для такой цели есть специальная прорешка.
   Я бесцеремонно пошарил по подолу и действительно отыскал маленькую дырочку. Судя по ее величине, лорду было очень не много дано от природы.
   – А с чего вы решили, что у вас будет мальчик?
   – Мне было предсказание.
   – Миледи, когда у вас в последний раз были месячные?
   – Сударь, вы забываетесь! – невольно подняла она голос, но тут же заглохла.
   – Я вас спрашиваю не из праздного любопытства. От сроков вашего цикла зависит, в какой день вы сможете забеременеть. Только не говорите мне про предсказания и гадания. Дети от предсказаний не рождаются.
   – Не помню, несколько дней назад… – растеряно ответила миледи.
   – Вы хотите, чтобы у вас был красивый, здоровый ребенок?
   – Конечно.
   – Тогда нужно любить его еще до рождения, как и мужчину, который поможет вам его зачать. Можно любить своего мужа в этом мужчине, можно думать в момент зачатия о муже, можно представлять, что вы делаете это с мужем, а не с донором. Короче говоря нужно научиться кого-нибудь любить. Вы же хотите родить ребенка не во имя любви, а во имя чужой ненависти к младшей ветви рода, с представителями которой вы, вероятно, даже никогда не встречались. И последнее. Делать это нужно в голом виде и в порыве страсти. С этим позвольте откланяться.
   Я сбросил одеяло и встал с кровати. Елизавета Генриховна лежала в своей холщовой рубашке, закрыв лицо руками. Я посмотрел на нее, и мне стало жалко, что так резко ее отчитал. То, что придумали они с мужем, была, скорее всего, чистая, наивная романтика, как и его дурацкое путешествие неизвестно куда и непонятно зачем.
   Однако можно было понять и меня: выдержать такой облом в самый последний момент мало кому понравится.
   Я наклонился над лежащей женщиной. Из-под ее ладоней текли беззвучные слезы. Меня начала мучить совесть. В конце концов, я вспылил под давлением эмоций, когда она обрубила мое «либидо» своими бесполыми речами.
   Мне стало обидно, что меня собираются использовать, ничего не давая взамен. Я не искал благосклонности миледи, и ее прагматичное предложение показалось мне оскорбительным больше потому, что она не увидела во мне мужчину и достойного любовника.
   С другой стороны, я начинал ей сочувствовать. Я представил, каких нравственных усилий стоило порядочной женщине и любящей жене осмелиться на такой неординарный шаг. Сколько она пережила, пока решилась пригласить малознакомого мужчину в свою постель.
   Первым импульсивным желанием было ее успокоить. Но как это сделаешь свистящим шепотом в ухо? Я не придумал ничего лучшего, как ласково погладить вздрагивающее плечо, после чего тихо вышел из спальни. У нас с ней для выяснения отношений было еще две недели, пока не придут ответы от генеральских приятелей.
   К завтраку моя ночная «собеседница» не вышла, и я получил повод, с благословения губернаторши, нанести ей профессиональный визит.
   В нашем флигеле, довольно густо населенном не переводящимися гостями, в дневное время бывали только слуги. Я переждал у себя, пока ленивая, медлительная челядь кое-как приберется в комнатах, и направился в апартаменты миледи. Двери мне отворила камеристка, женщина лет тридцати пяти, со светлыми, прикрытыми кокетливо повязанным платком волосами и цепким, холодным взглядом очень светлых глаз.
   – Я доктор, – зачем-то объявил я, хотя нам уже приходилось сталкиваться в коридоре, – мне хотелось бы переговорить с Елизаветой Генриховной.
   Глаза камеристки из холодных стали ледяными, она презрительно оглядела меня с головы до ног, ничего не ответила и молча, повернувшись спиной, пошла в спальню хозяйки.
   От такого «теплого» приема я даже слегка растерялся. Никаких конфликтов у меня с этой женщиной не было, мы лишь пару раз проходили мимо друг друга в коридоре, и такое странное поведение было ничем не мотивировано. Подумать, что миледи пожаловалась служанке на мое ночное поведение, и та, обиженная за хозяйку, внезапно возненавидела меня, я не мог. Осталось ждать, чем кончится ее уход в спальню хозяйки.
   – Госпожа Вудхарс просят подождать, они скоро выйдут, – сказала она, вернувшись и не глядя мне в глаза.
   Я поблагодарил и уселся в кресло у окна. Камеристка поместилась в другое такое же кресло так, чтобы я был в поле зрения. Так мы и сидели рядком. Я искоса наблюдал за ее поведением, а она смотрела на меня неотрывно ненавидящим взглядом и нервно вздрагивала, когда я менял позу. Наконец из спальни в сопровождении горничной вышла хозяйка.
   Лицо ее было бледнее обычного, и она старательно не встречалось со мной взглядом.
   – Марья Ивановна беспокоится, не заболели ли вы, сударыня, и просила меня навестить вас, – сказал я, немного переиначив действительность. Навестить миледи была моя собственная инициатива.
   – Благодарю вас, я чувствую себя хорошо, – безжизненным голосом ответила Елизавета Генриховна.
   – Простите, но мне кажется, что вы нездоровы. Не соблаговолите ли вы дать мне руку.
   – Зачем? – быстро спросила миледи Вудхарс.
   – Хотелось бы проверить ваш пульс, – церемонно заявил я.
   – Извольте.
   Миледи нерешительно протянула мне руку. Я машинально взглянул на камеристку. Та, оскалив мелкие зубы и сощурив глаза, ненавидела уже нас обоих.
   «Может быть, она сама имеет виды на Вудхарс?» – подумал я. Эта баба начинала меня нервировать.
   – Нельзя ли нам остаться наедине, – спросил я, обхватывая пальцами тонкое запястье Елизаветы Генриховны. – Медицинский осмотр принято проводить без посторонних.
   – Я не посторонняя! – с плохо скрытым бешенством, сказала камеристка.
   – Вас, если будет такая нужда, я также буду осматривать без свидетелей, – холодно ответил я этой странной женщине.
   – Оставьте нас, Лидия Петровна, – попросила миледи. – Доктор прав.
   Лидия Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, порывисто вскочила и, величественно ступая негнущимися ногами, прошла в спальню, не закрыв за собой дверь.
   – Ах, полно, доктор, пусть ее слушает, – слабо улыбнувшись, прошептала Елизавета Генриховна и сделала предостерегающий жест.
   – У вас не было сердечных болей? – задал я двусмысленный вопрос.
   – Нет, сердце у меня здоровое.
   – Откройте рот, – попросил я, – и скажите: а-а-а. О, у вас воспаление миндалин. Это очень опасно, при осложнении может начаться чахотка. Лидия Петровна! – позвал я камеристку. – Будьте любезны, принесите из кухни стакан горячего молока и, если есть, малиновое варенье.
   Лидия Петровна, подслушивающая наши переговоры, тут же возникла в комнате. Она вперила в меня «проницательный взор», словно пытаясь проникнуть в тайные, коварные замыслы.
   – Извольте выполнять! – рявкнул я, теряя терпение. Эта нереализованная лесбиянка начала действовать мне на нервы. – Не то велю выдрать вас на конюшне, – добавил я, видя, что она не собирается двигаться с места.
   Лидия Петровна побледнела и отшатнулась, как от удара. Если бы ее взгляд мог испепелить, я бы тут же сгорел дотла.
   – Ну… твою мать! – закричал я и замахнулся рукой на эту предтечу феминизма.
   Лидия Петровна отпрянула и выскочила из комнаты.
   – Зачем вы так… – укоризненно сказала Елизавета Генриховна. – Она по-своему заботится обо мне…
   – Оставьте, – довольно резко ответил я, – она заботиться не о вас, а о себе. Ваша камеристка просто в вас влюблена.