Страница:
Я уже поднаторел нести околесицу, не хуже чем какой иной краснобай, по несколько раз повторяя одно и тоже, и вставляя между слов ни к селу, ни к городу, вводные слова. Как ни странно, но такой спотыкающийся словесный винегрет, простолюдины понимали значительно лучше, чем грамотно построенные фразы.
Мои сомнения заставили Евпатия задуматься:
– Оно, конечно. Ежели оно так, то куды ж ты, елки зеленые. А ежели сам увидишь, поверишь?
Я внутренне напрягся, не веря в такую удачу.
– Это как так, елки зеленые, увижу? Своими значит глазами, али как?
– Пойдешь со мной сам, да и увидишь, – загорелся идеей истопник.
– В сам царев дворец?
– Вестимо, куды ж еще.
– А охрана, камегеры там всякие, а ну как заругаются?
– Оно, конечно, боязно, – согласился истопник. – Так просто тебе туды не пройтить. А вот коли мы тебя обрядим…
– Это как так обрядишь?
– Да так и обрядим. Ты трубы чистить могешь?
– Печные что ли? – начал догадываться я.
– А то.
– Дело нехитрое, надо, так и трубы почищу.
– Вот и хорошо, обрядим тебя трубочистом. В тайных покоях одна печь всю зиму дымила, ее давно чистить надоть, вот мы с тобой ее и почистим.
– А что, во дворце своих трубочистов нет? – удивился я.
– А кто его знает, может, есть, а может, и нет, у нас тама всякого люду богато, ничё точно не известно.
– Трубы-то кто у вас чистит? – продолжал любопытствовать я.
– А кто его знает, кто там чего чистит, тебе-то чего? Заладил, как поп, чистют – не чистют. Которые знаемые, так тех я знаю, а которые незнаемые, тех не знаю. У нас, брат, главные опосля батюшки царя, знаешь кто?
– Вестимо, истопники, – сказал я.
– То-то же! Энто понимать надо. Мы, почитай, самые наипервейшие и главные, без нас, брат, беда. Потом всякие другие идут, – запел привычную песню Евпатий и принялся перечислять весь обслуживающий персона дворца от горничных до прачек.
– Ты-то сам всех слуг во дворце знаешь? – задал я интересующий меня вопрос, имеющий принципиальное значение.
– Кого как, – кратко ответил царев слуга. Потом вновь пошел по кругу. – Которые знаемые, тех ясное дело знаю, а которые незнаемые, те сами по себе.
Один мой знакомый из XX века, работавший на поливальной машине, на спор въехал на ней в Кремль в самые застойные, КГБшные времена. Он ранним утром пристроился к поливалкам, моющим Красную площадь, и беспрепятственно проследовал за ними в святую цитадель нашей тоталитарной родины. Охрана, понятное дело, даже не чухнулась. Думать, что в патриархальные времена праздные лейб-гвардейцы бдят лучше советских чекистов, было бы просто смешно. И я решил использовать единственный представившийся реальный шанс добраться до Али.
– Ладно, пойдем чистить печи!
На том мы с истопником и порешили. Однако от пьяной похвальбы до проникновения в логово самодержавия путь оказался не легкий и не близкий. Мне пришлось еще три вечера пропьянствовать сначала с Евпатием, а потом с его родственником и начальником, как он себя самозвано величал: «Обер-истопником двора Его Императорского Величества», которому хитрый и жадный Евпатий представил меня как знатнейшего трубочиста.
За лафитниками казенной водки мы важно обсуждали проблемы печного дела, качество дров, значимость новых друзей для Российского государства и прочие интереснейшие, но не животрепещущие для меня проблемы.
Из разговоров, я уяснил, что истопники в печном деле ничегошеньки не смыслят, во дворце полная неразбериха в коммунальном хозяйстве, и никто толком не знает круга своих обязанностей.
Печи в свое время выкладывали немецкие мастера. При матушке Екатерине их оставили в штате для чистки и ремонта; своим же умельцам доверялась только топка. С восьмидесятых годов, когда Зимний перестали использовать для жилья царской фамилии, печами никто толком не занимался.
Павел к тому же начал экономить деньги, сократил штат прислуги, и теперь никто ничего не знает, и никто ни за что не отвечает. Порыв Евпатия почистить печи и трубы летом, когда про такое и думать-то русскому человеку смешно, вызвал у обер-истопника самое искреннее удивление, даже сомнения в его нормальности.
Когда же мы вдвоем за бутылками водки уговорили его, что заняться профилактическими работами теперь самое время, у Евпатиева благодетеля возникло подозрение, что сельский родственник хочет его подсидеть. Однако съеденная вместе соль и, главное, выпитая водка, убедили старшего истопника в чистоте наших намерений.
Оказалось, что эти несостоятельные сомнения были единственным реальным препятствием на моем пути в тайные покои. Наивный обер-истопник даже не удосужился полюбопытствовать, в чем, собственно, состоит мой интерес, и что мне за дело до чистки дворцовых дымоходов.
Следующим утром мы всей троицей собрались в Прохоровском трактире и, поправив здоровье, прямиком отправились в Зимний дворец. Беспрепятственно пройдя через никем не оберегаемый служебный вход, мы двинулись к своей цели по узким переходам, построенным специально для прислуги.
Эти зашарпанные коридоры не имели ничего общего с парадными покоями. Здесь толклись слуги, нижние чины военных, и никто не обращал друг на друга внимания.
Я оделся во всё черное, этаким кинематографическими трубочистом. Единственно, чего мне не достало для полноты образа – это цилиндра, запрещенного для ношения императорским указом.
С любопытством я поглядывал на царскую челядь. Народ в обслуге преобладал простоватый, без следов излишнего интеллекта на лицах. Иерархические различия в служебном положении были заметны только по качеству и покрою одежды.
Когда мы, наконец, добрались до заветных комнат и я от волнения почти перестал реагировать на окружающее, нам навстречу попался человек со странной формы черепом, светлыми, с красными прожилками, проницательными глазами на грубой лепки лице. То, что это какой-то большой начальник, я понял по поведению моих спутников. Я подыграл им и так же, как они, низко поклонился и заискивающе уставился на него.
– Кто и зачем? – спросил он скрипучим, лающим голосом с сильным немецким акцентом.
– Истопники, ваше сиятельство, – за всех ответил наш патрон. – Идем чистить дымоходы-с, а то, ваше сиятельство, дымят-с.
– Так лето на дворе, как же они дымят?
– Зимой дымили-с, – поправился старший истопник. – Готовь сани летом, а телегу зимой-с! Однако, ежели, ваше сиятельство не прикажет…
– Почему не прикажу! – равнодушно сказало сиятельство. – Напротив, похвально, запомню! Это рвение! Как фамилия?
– Иванов, ваше сиятельство! – прокричал обер-истопник, распускаясь улыбкой от начальственной ласки.
– Похвально, Иванов! – повторился скрипучий вельможа. – А это что за мальцы?
– Этот мой помощник, а длинный – трубочист.
– С такой статью нужно в гвардии служить, а не трубы чистить, – недовольно сказало их сиятельство и, круто повернувшись, пошло своей дорогой.
Обер-истопник обтер вспотевшее лицо и сказал осевшим голосом:
– Ишь ты, пронесло! Дажеть похвалил!
– А кто это такой? – спросил я. Обер-истопник удивленно посмотрел на меня.
– Неужто не признал? Эка, ты, брат, темнота. Это же сам граф Пален!
Я уважительно щелкнул языком, хотя до любимца Павла и фактически второго после царя человека в империи мне в данную минуту дела не было.
– Ох, уж и въедлив, – между тем сетовал обер-истопник. – До всего ему дело. А как я-то его срезал! Сани, говорю, нужно готовить летом. Он, их сиятельство, один такой, в печи заглядывает, сколько дров заложено. Востер! Один он у нас такой.
Действительно, кроме графа Палена, ни один из встретившихся нам придворных даже не взглянул на нашу пролетарскую троицу. Не обратили внимания и офицеры-гвардейцы стоящие на часах у лестницы, ведущей на верхний, «режимный» этаж.
Мы чинно, гуськом, не разговаривая между собой прошли мимо них к заветным покоям, и шеф робко постучал в запертые двери. После третьей попытки обратить на себя внимание, он стукнул чуть сильнее, и дверь внезапно резко отворилась. Из-за нее высунулся маленький человек с каким-то неопределенным, скользким лицом.
– Вашество, – без особого подобострастия, обратился к нему Иванов, – мы насчет печей.
– Кто приказал?! – почему-то сердито закричал маленький человек. – Я спрашиваю, кто приказал?!
– Так что печи, значит, дымят, – рассудительно, сказал обер-истопник, не испугавшись ставшего свирепым мелкого лица. – Их сиятельство граф Пален…
При имени всесильного царского любимца лицо человечка моментально изменилось, из свирепого сделалось ласковым.
– Проходите, проходите! Я что, я ничего, мне нет дела.
После этого признания, человечек выскочил наружу и побежал, не оглядываясь, вниз по лестнице.
Мы постояли еще пару минут, ожидая особого приглашения, но больше никто из покоев не вышел. Дверь была раскрыта настежь, и мы вошли в просторную комнату, служившую чем-то вроде канцелярии. Обставлена она была дорогой старой мебелью, уже порядком зашарпанной.
В комнате никого не было. Мы, не задерживаясь, миновали ее, так же, как и вошли, гуськом. В следующем помещении четверо младших офицеров играли в карты, сидя за роскошным письменным столом начала восемнадцатого века. Здесь же была большая, рассчитанная на отопление нескольких комнат печь, отделанная изразцами. Офицеры отвлеклись было от игры, но, увидев, кто мы такие, потеряли к нам всякий интерес.
– Мы печи проверяем, – объявил Иванов, ни к кому конкретно не обращаясь. Один из офицеров, видимо старший, кивнул головой, не прерывая игры.
– Ишь ты, ничего не боятся, – прошептал Иванов то ли восхищенно, то ли осуждающе. – Не равен час, государь, али енерал какой заглянут, они за карты-то строевым маршем пойдут в Сибирь.
Евпатий согласно закивал и обратился в полголоса ко мне:
– Ента дымит.
Самое забавное, что, придумав мне роль, он сам же в нее поверил и теперь обращался как к настоящему специалисту. Я подошел к печи. Такое сооружение мне приходилось видеть только на картинках. Была она высокой, широкой, но вполне вписывалась в интерьер комнаты. Отделанная богатыми изразцами, явно немецкого происхождения, печь имела несколько вьюшек из благородно потускневшей бронзы с императорскими вензелями.
– Для чего это дверки? – спросил я печников.
– Бог его знает, – ответил Евпатий. – Нам они без надобности.
– А при вас их кто-нибудь открывал?
Печники переглянулись, задумались и покачали головами.
Пришлось разбираться самому, хотя голова у меня была занята совсем другими проблемами. Я представил себе, как может двигаться горячий воздух по печным каналам, и где, предположительно, должна скапливаться сажа. Ничего сложного в них не оказалось, тем более что выкладывали их аккуратные и предусмотрительные немцы.
Когда-то я сам по книге делал печь на даче, так она вышла куда более изощренной, чем эта. Я довольно быстро въехал в устройство этого средневекового мастодонта, безбожно жрущего царские дрова, открыл камеры, забитые сажей, и показал истопникам, где нужно чистить.
Они начали по очереди заглядывать в потаенные уголки дымоходов и дивиться простоте предстоящей работы.
Как всегда в таких случаях, взялись мы за дело рьяно и вскоре так уделали помещение, что недовольные офицеры вынуждены были позорно бежать.
– Ишь ты, сколько в ей сажи набралось. Теперича, небось, дымить перестанет, – радостно повторял одну и ту же фразу Евпатий.
– А ты, брат, головастый, – похвалил меня Иванов. – Я ужо который год при печах, а открывать вьюшки опасался. А оно вот, значит, как.
В комнату, по которой летала сажа, время от времени заглядывали какие-то люди с сердитыми лицами, но магические слова: «граф Пален приказали» гасили в зародыше всякое недовольство.
Изгадив за полчаса одну комнату, мы перешли в следующую, где учинили подобный же разгром. Весть об участии в трубном мероприятии кореша государя дошла до всех сидельцев тайных покоев, и нам больше не мешали.
По словам Евпатия, нам осталось почистить последнюю печь в дальней комнате, в которой, по предположениям, и должна была находиться таинственная женщина.
Так же как давеча, мы гуськом проследовали в дальний покой. Комната эта, в отличие от предыдущих, деловых, было жилой.
Я с порога впился взглядом в двух женщин, сидевших в креслах у окна.
Сердце мое начало бешено биться. Одной из них была моя жена.
Аля повернула голову в нашу сторону, посмотрела, кто пришел, и равнодушно отвернулась.
– Мы по печному делу, – сообщил между тем Иванов старухе, сидевшей рядом с Алей, – по приказу графа.
Теперь, когда наш шеф обратился к Алиной дуэнье или охраннице, у меня появилась возможность посмотреть в сторону женщин, не вызывая нареканий. Моя любимая похудела, побледнела и выглядела усталой. Кроме того, у нее на щеках и лбу появились пигментные пятна.
«Неужели беременна!» – с ужасом подумал я.
Аля, не глядя в мою сторону, чуть заметно утвердительно кивнула головой. Мне сделалось совсем худо. Бедная девочка, на ее долю выпали такие суровые испытания, а тут еще беременность, и я ничем не могу ей помочь.
– Поди, грязь разведете, ироды? – недовольно спросила старуха с полным морщинистым лицом, по очереди оглядывая нас.
– Без этого никак невозможно, Маканья Никитична, – солидно сказал обер-истопник, подобострастно поглядывая на нее. – Зато зимой будет тепло и бездымно.
– До зимы еще дожить надо, – процедила Маканья Никитична сквозь поредевшие зубы. – Совсем стара стала, того гляди, помру.
– Да-ть ты что, родимая, ты всех нас переживешь, да-ть ты еще женщина-то в самом соку, кому-ть и жить-то, как не тебе…
– Ну, пошел хлиртовать кавалерщик, – ласково улыбнулась пожилая женщина, приосаниваясь и строя глазки.
Теперь, когда завязался разговор Иванова со старухой, мы с Алей смогли взглянуть друг на друга. Я рассматривал ее похудевшее личико, ставшее, несмотря на темные пятна, еще милее и женственнее. То, что я чувствовал и шептал про себя, без высокопарных слов озвучить невозможно. Поэтому лучше промолчать. Это, как говорится, наше с Алей дело на нашей кошме.
Жена, сияя глазами, без труда разбиралась в моих мыслях и приободрялась на глазах. Я испугался, что это может заметить Маканья Никитична, выглядевшая профессиональной подсадной уткой.
Однако опасения были напрасны. Обер-истопник со старухой предались совместным воспоминаниям о каких-то общих делах и знакомых, и надзирательнице стало не до пленницы. Мы с Алей, воспользовавшись тем, что на нас никто ни обращает внимание, продолжали смотреть, не отрываясь, друг на друга. Евпатий, которому слушать разговор родственника со старухой было скучно, а просто стоять неинтересно, полез в печь самостоятельно, без моего надзора и уронил на пол савок сажи.
– Ты что же, сатана, делаешь! – закричала старуха, отвлекаясь от приятного разговора. – Ирод ты косорукий!
Я бросился в черное облачко, возникшее у печи, отметив цепкий взгляд, углядевший таки наши с Алей переглядки.
– Ишь ты, – насмешливо сказала старуха Иванову, когда я отогнал Евпатия от печи и послал за пустыми ведрами для сажи. – Видел, как твой чумазец на мою девку пялится? Али знаема она тебе? – добавила она, подозрительно глядя на меня.
– Чаво, тетенька? – придурковато улыбаясь, переспросил я и тупо уставился на нее, приоткрыв рот.
– Чаво – ничаво, пришел работать, так работай, нечего глаза лупить, ослепнешь, ефиёп, прости Господи.
После чистки двух предыдущих печей я и точно выглядел эфиопом.
– Чаво, тетенька, лупить? – положил я в кашу лишнюю ложку масла.
Старуха, потеряв ко мне интерес, не ответила и возобновила разговор с Ивановым.
После такого финта, я мог смотреть куда угодно и сколько угодно, диагноз работал на меня. Однако особенно зарываться не стоило, и я перебрасывался с Алей короткими взглядами, когда этого требовал наш мысленный диалог.
Удивительное дело, я почти наверняка знал, о чем она думает. Жена, согласившись со мной, в подтверждении утвердительно опустила ресницы.
Первым делом, я кратко рассказал ей о возможной причине ареста. Судя по выражению лица, Аля о своем деле знала еще меньше, чем я. Понятно, что никто ничего ей по этому поводу не говорил. Никаких следственных действий против нее не велось, а копаться в мыслях часовых было бесполезно, охрана сама была не в курсе дела.
– Старуха тоже ничего не знает? – спросил я. Аля качнула головой.
– К царю тебя не водили? – Опять отрицательное движение.
– Тебя не обижают?
Аля едва заметно пожала плечами.
– Тебя считают дурочкой? – Взмах ресниц.
– Кто-нибудь знает, что ты умеешь читать и писать, и вспомнила французский язык?
Отрицание.
– Продолжай прикидываться простушкой, ни с кем не откровенничай, особенно со старухой. Ее специально приставили к тебе, чтобы выяснить, что ты знаешь о своем прошлом.
Аля кивнула и удивленно посмотрела на меня, пытаясь догадаться, что, собственно, она должна скрывать. Видимо, мой краткий рассказ о причинах ее ареста до нее толком не дошел, в царских делах и событиях русской истории она не разбиралась.
Я попросил ее внимательно меня слушать и постараться понять, что дело очень серьезное. После чего объяснил, что ее, скорее всего, считают законной внучкой императора Иоанна Антоновича, и Павел Петрович боится, что она станет претендовать на Российский престол.
Во время рассказа у Али сделались круглыми глаза, так дика была ей, недавней крепостной крестьянке, мысль, что она может потребовать у царя корону.
– Изображай из себя деревенскую дурочку, говори со старухой только о крестьянской жизни, рассказывай о своих приемных родителях и первом замужестве. Всё, что ты ей скажешь, она передаст тем, кто ее к тебе приставил. Пусть они поверят, что ты совсем глупая, и скажут царю, что тебя можно не бояться и ни о каких престолах ты слыхом ни слыхивала. Может быть, всё и обойдется. Из дворца я тебя пока освободить не смогу. Если же тебя отправят в монастырь или в крепость, то появится шанс бежать. Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы мы были вместе.
Теперь, когда я если и не успокоил ее, то хотя бы ввел в курс дела, можно было поговорить о более злободневных вещах, чем российская корона.
– Ты очень боишься?
– Очень, – сказала глазами Аля.
– Как ты себя чувствуешь? – Неопределенное пожатие плечами.
– Плохо?
– Нет.
– Тебя тошнит? – Кивок.
– Точно, беременна, – подумал я
Алины глаза просияли, на щеках появился румянец.
Маканья Никитична, отвлекшись от разговора с обер-истопником, подозрительно посмотрела на Алевтину.
– Что, хорош трубочист? – спросила она.
– Ага. Страшный, как черт, а смешно, – ответила Аля и засмеялась.
– Совсем девка сказилась, – старуха и сама засмеялась, глядя на мою глупую, перепачканную сажей рожу.
Я тоже засмеялся, не понимая, что смеются надо мной. Ничто так не обезоруживает и не притупляет бдительность, как глупость оппонента. В самый разгар общего веселья вернулся с пустыми ведрами Евпатий. Пришлось вновь браться за работу.
Я молча, не торопясь, выгребал сажу, продолжая мысленно разговаривать с женой. Я рассказал ей о том, что произошло после ее ареста, и о бесплодных попытках найти хоть какие-нибудь зацепки, чтобы вытащить ее из этой передряги.
Однако как я ни тянул время, через полчаса печь была вычищена, и оставаться далее в «тайных покоях» нам было незачем. Мы собрали свои ведра и вернулись в караульное помещение, где офицеры опять играли в карты. Пора было уносить ноги, но я не удержался и еще раз заглянул в Алино узилище, как бы проверяя, не остался ли там наш инструмент.
Обе женщины молча сидели у окна. Глаза старухи были тусклы и бесцветны, Алин же быстрый взгляд лучился радостью. Большего подарка от нашей встречи я получить и не мечтал.
Однако оказалось, что это было еще не всё. Когда я выходил из комнаты, то вдруг услышал Алин голос, правда, лишенный оттенков живой речи. Он был какой-то бесцветный и бесплотный, но слова, проникшие в меня как бы через мозг, были полны такого глубокого личного содержания, что меня ударило током.
– Ты чё, Григорьич? – спросил Евпатий, удивленно глядя на меня. – Никак чё привиделось?
Я не отвечая, пожал плечами.
– А, – догадался истопник, – чай затужил о денежках! Учти, парей есть парей.
Про пари я, естественно, забыл.
– Выиграл, получишь, – успокоил я своего тайного агента. – Я тебе еще рупь прибавлю, только помолчи, у меня что-то голова разболелась.
Я находился в полной растерянности: неужели и у меня появилась способность читать чужие мысли. Однако сколько я ни вслушивался в себя, больше ничего не услышал.
Скорее всего, это Аля смогла настроиться на «мою волну» и выплеснула такой мощный заряд эмоций, что я смог его уловить.
Между тем мы спустились на первый этаж и отправились в лакейское помещение приводить себя в божеский вид. Идти «ефиёпом» по Питеру я не хотел.
Глава четырнадцатая
Мои сомнения заставили Евпатия задуматься:
– Оно, конечно. Ежели оно так, то куды ж ты, елки зеленые. А ежели сам увидишь, поверишь?
Я внутренне напрягся, не веря в такую удачу.
– Это как так, елки зеленые, увижу? Своими значит глазами, али как?
– Пойдешь со мной сам, да и увидишь, – загорелся идеей истопник.
– В сам царев дворец?
– Вестимо, куды ж еще.
– А охрана, камегеры там всякие, а ну как заругаются?
– Оно, конечно, боязно, – согласился истопник. – Так просто тебе туды не пройтить. А вот коли мы тебя обрядим…
– Это как так обрядишь?
– Да так и обрядим. Ты трубы чистить могешь?
– Печные что ли? – начал догадываться я.
– А то.
– Дело нехитрое, надо, так и трубы почищу.
– Вот и хорошо, обрядим тебя трубочистом. В тайных покоях одна печь всю зиму дымила, ее давно чистить надоть, вот мы с тобой ее и почистим.
– А что, во дворце своих трубочистов нет? – удивился я.
– А кто его знает, может, есть, а может, и нет, у нас тама всякого люду богато, ничё точно не известно.
– Трубы-то кто у вас чистит? – продолжал любопытствовать я.
– А кто его знает, кто там чего чистит, тебе-то чего? Заладил, как поп, чистют – не чистют. Которые знаемые, так тех я знаю, а которые незнаемые, тех не знаю. У нас, брат, главные опосля батюшки царя, знаешь кто?
– Вестимо, истопники, – сказал я.
– То-то же! Энто понимать надо. Мы, почитай, самые наипервейшие и главные, без нас, брат, беда. Потом всякие другие идут, – запел привычную песню Евпатий и принялся перечислять весь обслуживающий персона дворца от горничных до прачек.
– Ты-то сам всех слуг во дворце знаешь? – задал я интересующий меня вопрос, имеющий принципиальное значение.
– Кого как, – кратко ответил царев слуга. Потом вновь пошел по кругу. – Которые знаемые, тех ясное дело знаю, а которые незнаемые, те сами по себе.
Один мой знакомый из XX века, работавший на поливальной машине, на спор въехал на ней в Кремль в самые застойные, КГБшные времена. Он ранним утром пристроился к поливалкам, моющим Красную площадь, и беспрепятственно проследовал за ними в святую цитадель нашей тоталитарной родины. Охрана, понятное дело, даже не чухнулась. Думать, что в патриархальные времена праздные лейб-гвардейцы бдят лучше советских чекистов, было бы просто смешно. И я решил использовать единственный представившийся реальный шанс добраться до Али.
– Ладно, пойдем чистить печи!
На том мы с истопником и порешили. Однако от пьяной похвальбы до проникновения в логово самодержавия путь оказался не легкий и не близкий. Мне пришлось еще три вечера пропьянствовать сначала с Евпатием, а потом с его родственником и начальником, как он себя самозвано величал: «Обер-истопником двора Его Императорского Величества», которому хитрый и жадный Евпатий представил меня как знатнейшего трубочиста.
За лафитниками казенной водки мы важно обсуждали проблемы печного дела, качество дров, значимость новых друзей для Российского государства и прочие интереснейшие, но не животрепещущие для меня проблемы.
Из разговоров, я уяснил, что истопники в печном деле ничегошеньки не смыслят, во дворце полная неразбериха в коммунальном хозяйстве, и никто толком не знает круга своих обязанностей.
Печи в свое время выкладывали немецкие мастера. При матушке Екатерине их оставили в штате для чистки и ремонта; своим же умельцам доверялась только топка. С восьмидесятых годов, когда Зимний перестали использовать для жилья царской фамилии, печами никто толком не занимался.
Павел к тому же начал экономить деньги, сократил штат прислуги, и теперь никто ничего не знает, и никто ни за что не отвечает. Порыв Евпатия почистить печи и трубы летом, когда про такое и думать-то русскому человеку смешно, вызвал у обер-истопника самое искреннее удивление, даже сомнения в его нормальности.
Когда же мы вдвоем за бутылками водки уговорили его, что заняться профилактическими работами теперь самое время, у Евпатиева благодетеля возникло подозрение, что сельский родственник хочет его подсидеть. Однако съеденная вместе соль и, главное, выпитая водка, убедили старшего истопника в чистоте наших намерений.
Оказалось, что эти несостоятельные сомнения были единственным реальным препятствием на моем пути в тайные покои. Наивный обер-истопник даже не удосужился полюбопытствовать, в чем, собственно, состоит мой интерес, и что мне за дело до чистки дворцовых дымоходов.
Следующим утром мы всей троицей собрались в Прохоровском трактире и, поправив здоровье, прямиком отправились в Зимний дворец. Беспрепятственно пройдя через никем не оберегаемый служебный вход, мы двинулись к своей цели по узким переходам, построенным специально для прислуги.
Эти зашарпанные коридоры не имели ничего общего с парадными покоями. Здесь толклись слуги, нижние чины военных, и никто не обращал друг на друга внимания.
Я оделся во всё черное, этаким кинематографическими трубочистом. Единственно, чего мне не достало для полноты образа – это цилиндра, запрещенного для ношения императорским указом.
С любопытством я поглядывал на царскую челядь. Народ в обслуге преобладал простоватый, без следов излишнего интеллекта на лицах. Иерархические различия в служебном положении были заметны только по качеству и покрою одежды.
Когда мы, наконец, добрались до заветных комнат и я от волнения почти перестал реагировать на окружающее, нам навстречу попался человек со странной формы черепом, светлыми, с красными прожилками, проницательными глазами на грубой лепки лице. То, что это какой-то большой начальник, я понял по поведению моих спутников. Я подыграл им и так же, как они, низко поклонился и заискивающе уставился на него.
– Кто и зачем? – спросил он скрипучим, лающим голосом с сильным немецким акцентом.
– Истопники, ваше сиятельство, – за всех ответил наш патрон. – Идем чистить дымоходы-с, а то, ваше сиятельство, дымят-с.
– Так лето на дворе, как же они дымят?
– Зимой дымили-с, – поправился старший истопник. – Готовь сани летом, а телегу зимой-с! Однако, ежели, ваше сиятельство не прикажет…
– Почему не прикажу! – равнодушно сказало сиятельство. – Напротив, похвально, запомню! Это рвение! Как фамилия?
– Иванов, ваше сиятельство! – прокричал обер-истопник, распускаясь улыбкой от начальственной ласки.
– Похвально, Иванов! – повторился скрипучий вельможа. – А это что за мальцы?
– Этот мой помощник, а длинный – трубочист.
– С такой статью нужно в гвардии служить, а не трубы чистить, – недовольно сказало их сиятельство и, круто повернувшись, пошло своей дорогой.
Обер-истопник обтер вспотевшее лицо и сказал осевшим голосом:
– Ишь ты, пронесло! Дажеть похвалил!
– А кто это такой? – спросил я. Обер-истопник удивленно посмотрел на меня.
– Неужто не признал? Эка, ты, брат, темнота. Это же сам граф Пален!
Я уважительно щелкнул языком, хотя до любимца Павла и фактически второго после царя человека в империи мне в данную минуту дела не было.
– Ох, уж и въедлив, – между тем сетовал обер-истопник. – До всего ему дело. А как я-то его срезал! Сани, говорю, нужно готовить летом. Он, их сиятельство, один такой, в печи заглядывает, сколько дров заложено. Востер! Один он у нас такой.
Действительно, кроме графа Палена, ни один из встретившихся нам придворных даже не взглянул на нашу пролетарскую троицу. Не обратили внимания и офицеры-гвардейцы стоящие на часах у лестницы, ведущей на верхний, «режимный» этаж.
Мы чинно, гуськом, не разговаривая между собой прошли мимо них к заветным покоям, и шеф робко постучал в запертые двери. После третьей попытки обратить на себя внимание, он стукнул чуть сильнее, и дверь внезапно резко отворилась. Из-за нее высунулся маленький человек с каким-то неопределенным, скользким лицом.
– Вашество, – без особого подобострастия, обратился к нему Иванов, – мы насчет печей.
– Кто приказал?! – почему-то сердито закричал маленький человек. – Я спрашиваю, кто приказал?!
– Так что печи, значит, дымят, – рассудительно, сказал обер-истопник, не испугавшись ставшего свирепым мелкого лица. – Их сиятельство граф Пален…
При имени всесильного царского любимца лицо человечка моментально изменилось, из свирепого сделалось ласковым.
– Проходите, проходите! Я что, я ничего, мне нет дела.
После этого признания, человечек выскочил наружу и побежал, не оглядываясь, вниз по лестнице.
Мы постояли еще пару минут, ожидая особого приглашения, но больше никто из покоев не вышел. Дверь была раскрыта настежь, и мы вошли в просторную комнату, служившую чем-то вроде канцелярии. Обставлена она была дорогой старой мебелью, уже порядком зашарпанной.
В комнате никого не было. Мы, не задерживаясь, миновали ее, так же, как и вошли, гуськом. В следующем помещении четверо младших офицеров играли в карты, сидя за роскошным письменным столом начала восемнадцатого века. Здесь же была большая, рассчитанная на отопление нескольких комнат печь, отделанная изразцами. Офицеры отвлеклись было от игры, но, увидев, кто мы такие, потеряли к нам всякий интерес.
– Мы печи проверяем, – объявил Иванов, ни к кому конкретно не обращаясь. Один из офицеров, видимо старший, кивнул головой, не прерывая игры.
– Ишь ты, ничего не боятся, – прошептал Иванов то ли восхищенно, то ли осуждающе. – Не равен час, государь, али енерал какой заглянут, они за карты-то строевым маршем пойдут в Сибирь.
Евпатий согласно закивал и обратился в полголоса ко мне:
– Ента дымит.
Самое забавное, что, придумав мне роль, он сам же в нее поверил и теперь обращался как к настоящему специалисту. Я подошел к печи. Такое сооружение мне приходилось видеть только на картинках. Была она высокой, широкой, но вполне вписывалась в интерьер комнаты. Отделанная богатыми изразцами, явно немецкого происхождения, печь имела несколько вьюшек из благородно потускневшей бронзы с императорскими вензелями.
– Для чего это дверки? – спросил я печников.
– Бог его знает, – ответил Евпатий. – Нам они без надобности.
– А при вас их кто-нибудь открывал?
Печники переглянулись, задумались и покачали головами.
Пришлось разбираться самому, хотя голова у меня была занята совсем другими проблемами. Я представил себе, как может двигаться горячий воздух по печным каналам, и где, предположительно, должна скапливаться сажа. Ничего сложного в них не оказалось, тем более что выкладывали их аккуратные и предусмотрительные немцы.
Когда-то я сам по книге делал печь на даче, так она вышла куда более изощренной, чем эта. Я довольно быстро въехал в устройство этого средневекового мастодонта, безбожно жрущего царские дрова, открыл камеры, забитые сажей, и показал истопникам, где нужно чистить.
Они начали по очереди заглядывать в потаенные уголки дымоходов и дивиться простоте предстоящей работы.
Как всегда в таких случаях, взялись мы за дело рьяно и вскоре так уделали помещение, что недовольные офицеры вынуждены были позорно бежать.
– Ишь ты, сколько в ей сажи набралось. Теперича, небось, дымить перестанет, – радостно повторял одну и ту же фразу Евпатий.
– А ты, брат, головастый, – похвалил меня Иванов. – Я ужо который год при печах, а открывать вьюшки опасался. А оно вот, значит, как.
В комнату, по которой летала сажа, время от времени заглядывали какие-то люди с сердитыми лицами, но магические слова: «граф Пален приказали» гасили в зародыше всякое недовольство.
Изгадив за полчаса одну комнату, мы перешли в следующую, где учинили подобный же разгром. Весть об участии в трубном мероприятии кореша государя дошла до всех сидельцев тайных покоев, и нам больше не мешали.
По словам Евпатия, нам осталось почистить последнюю печь в дальней комнате, в которой, по предположениям, и должна была находиться таинственная женщина.
Так же как давеча, мы гуськом проследовали в дальний покой. Комната эта, в отличие от предыдущих, деловых, было жилой.
Я с порога впился взглядом в двух женщин, сидевших в креслах у окна.
Сердце мое начало бешено биться. Одной из них была моя жена.
Аля повернула голову в нашу сторону, посмотрела, кто пришел, и равнодушно отвернулась.
– Мы по печному делу, – сообщил между тем Иванов старухе, сидевшей рядом с Алей, – по приказу графа.
Теперь, когда наш шеф обратился к Алиной дуэнье или охраннице, у меня появилась возможность посмотреть в сторону женщин, не вызывая нареканий. Моя любимая похудела, побледнела и выглядела усталой. Кроме того, у нее на щеках и лбу появились пигментные пятна.
«Неужели беременна!» – с ужасом подумал я.
Аля, не глядя в мою сторону, чуть заметно утвердительно кивнула головой. Мне сделалось совсем худо. Бедная девочка, на ее долю выпали такие суровые испытания, а тут еще беременность, и я ничем не могу ей помочь.
– Поди, грязь разведете, ироды? – недовольно спросила старуха с полным морщинистым лицом, по очереди оглядывая нас.
– Без этого никак невозможно, Маканья Никитична, – солидно сказал обер-истопник, подобострастно поглядывая на нее. – Зато зимой будет тепло и бездымно.
– До зимы еще дожить надо, – процедила Маканья Никитична сквозь поредевшие зубы. – Совсем стара стала, того гляди, помру.
– Да-ть ты что, родимая, ты всех нас переживешь, да-ть ты еще женщина-то в самом соку, кому-ть и жить-то, как не тебе…
– Ну, пошел хлиртовать кавалерщик, – ласково улыбнулась пожилая женщина, приосаниваясь и строя глазки.
Теперь, когда завязался разговор Иванова со старухой, мы с Алей смогли взглянуть друг на друга. Я рассматривал ее похудевшее личико, ставшее, несмотря на темные пятна, еще милее и женственнее. То, что я чувствовал и шептал про себя, без высокопарных слов озвучить невозможно. Поэтому лучше промолчать. Это, как говорится, наше с Алей дело на нашей кошме.
Жена, сияя глазами, без труда разбиралась в моих мыслях и приободрялась на глазах. Я испугался, что это может заметить Маканья Никитична, выглядевшая профессиональной подсадной уткой.
Однако опасения были напрасны. Обер-истопник со старухой предались совместным воспоминаниям о каких-то общих делах и знакомых, и надзирательнице стало не до пленницы. Мы с Алей, воспользовавшись тем, что на нас никто ни обращает внимание, продолжали смотреть, не отрываясь, друг на друга. Евпатий, которому слушать разговор родственника со старухой было скучно, а просто стоять неинтересно, полез в печь самостоятельно, без моего надзора и уронил на пол савок сажи.
– Ты что же, сатана, делаешь! – закричала старуха, отвлекаясь от приятного разговора. – Ирод ты косорукий!
Я бросился в черное облачко, возникшее у печи, отметив цепкий взгляд, углядевший таки наши с Алей переглядки.
– Ишь ты, – насмешливо сказала старуха Иванову, когда я отогнал Евпатия от печи и послал за пустыми ведрами для сажи. – Видел, как твой чумазец на мою девку пялится? Али знаема она тебе? – добавила она, подозрительно глядя на меня.
– Чаво, тетенька? – придурковато улыбаясь, переспросил я и тупо уставился на нее, приоткрыв рот.
– Чаво – ничаво, пришел работать, так работай, нечего глаза лупить, ослепнешь, ефиёп, прости Господи.
После чистки двух предыдущих печей я и точно выглядел эфиопом.
– Чаво, тетенька, лупить? – положил я в кашу лишнюю ложку масла.
Старуха, потеряв ко мне интерес, не ответила и возобновила разговор с Ивановым.
После такого финта, я мог смотреть куда угодно и сколько угодно, диагноз работал на меня. Однако особенно зарываться не стоило, и я перебрасывался с Алей короткими взглядами, когда этого требовал наш мысленный диалог.
Удивительное дело, я почти наверняка знал, о чем она думает. Жена, согласившись со мной, в подтверждении утвердительно опустила ресницы.
Первым делом, я кратко рассказал ей о возможной причине ареста. Судя по выражению лица, Аля о своем деле знала еще меньше, чем я. Понятно, что никто ничего ей по этому поводу не говорил. Никаких следственных действий против нее не велось, а копаться в мыслях часовых было бесполезно, охрана сама была не в курсе дела.
– Старуха тоже ничего не знает? – спросил я. Аля качнула головой.
– К царю тебя не водили? – Опять отрицательное движение.
– Тебя не обижают?
Аля едва заметно пожала плечами.
– Тебя считают дурочкой? – Взмах ресниц.
– Кто-нибудь знает, что ты умеешь читать и писать, и вспомнила французский язык?
Отрицание.
– Продолжай прикидываться простушкой, ни с кем не откровенничай, особенно со старухой. Ее специально приставили к тебе, чтобы выяснить, что ты знаешь о своем прошлом.
Аля кивнула и удивленно посмотрела на меня, пытаясь догадаться, что, собственно, она должна скрывать. Видимо, мой краткий рассказ о причинах ее ареста до нее толком не дошел, в царских делах и событиях русской истории она не разбиралась.
Я попросил ее внимательно меня слушать и постараться понять, что дело очень серьезное. После чего объяснил, что ее, скорее всего, считают законной внучкой императора Иоанна Антоновича, и Павел Петрович боится, что она станет претендовать на Российский престол.
Во время рассказа у Али сделались круглыми глаза, так дика была ей, недавней крепостной крестьянке, мысль, что она может потребовать у царя корону.
– Изображай из себя деревенскую дурочку, говори со старухой только о крестьянской жизни, рассказывай о своих приемных родителях и первом замужестве. Всё, что ты ей скажешь, она передаст тем, кто ее к тебе приставил. Пусть они поверят, что ты совсем глупая, и скажут царю, что тебя можно не бояться и ни о каких престолах ты слыхом ни слыхивала. Может быть, всё и обойдется. Из дворца я тебя пока освободить не смогу. Если же тебя отправят в монастырь или в крепость, то появится шанс бежать. Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы мы были вместе.
Теперь, когда я если и не успокоил ее, то хотя бы ввел в курс дела, можно было поговорить о более злободневных вещах, чем российская корона.
– Ты очень боишься?
– Очень, – сказала глазами Аля.
– Как ты себя чувствуешь? – Неопределенное пожатие плечами.
– Плохо?
– Нет.
– Тебя тошнит? – Кивок.
– Точно, беременна, – подумал я
Алины глаза просияли, на щеках появился румянец.
Маканья Никитична, отвлекшись от разговора с обер-истопником, подозрительно посмотрела на Алевтину.
– Что, хорош трубочист? – спросила она.
– Ага. Страшный, как черт, а смешно, – ответила Аля и засмеялась.
– Совсем девка сказилась, – старуха и сама засмеялась, глядя на мою глупую, перепачканную сажей рожу.
Я тоже засмеялся, не понимая, что смеются надо мной. Ничто так не обезоруживает и не притупляет бдительность, как глупость оппонента. В самый разгар общего веселья вернулся с пустыми ведрами Евпатий. Пришлось вновь браться за работу.
Я молча, не торопясь, выгребал сажу, продолжая мысленно разговаривать с женой. Я рассказал ей о том, что произошло после ее ареста, и о бесплодных попытках найти хоть какие-нибудь зацепки, чтобы вытащить ее из этой передряги.
Однако как я ни тянул время, через полчаса печь была вычищена, и оставаться далее в «тайных покоях» нам было незачем. Мы собрали свои ведра и вернулись в караульное помещение, где офицеры опять играли в карты. Пора было уносить ноги, но я не удержался и еще раз заглянул в Алино узилище, как бы проверяя, не остался ли там наш инструмент.
Обе женщины молча сидели у окна. Глаза старухи были тусклы и бесцветны, Алин же быстрый взгляд лучился радостью. Большего подарка от нашей встречи я получить и не мечтал.
Однако оказалось, что это было еще не всё. Когда я выходил из комнаты, то вдруг услышал Алин голос, правда, лишенный оттенков живой речи. Он был какой-то бесцветный и бесплотный, но слова, проникшие в меня как бы через мозг, были полны такого глубокого личного содержания, что меня ударило током.
– Ты чё, Григорьич? – спросил Евпатий, удивленно глядя на меня. – Никак чё привиделось?
Я не отвечая, пожал плечами.
– А, – догадался истопник, – чай затужил о денежках! Учти, парей есть парей.
Про пари я, естественно, забыл.
– Выиграл, получишь, – успокоил я своего тайного агента. – Я тебе еще рупь прибавлю, только помолчи, у меня что-то голова разболелась.
Я находился в полной растерянности: неужели и у меня появилась способность читать чужие мысли. Однако сколько я ни вслушивался в себя, больше ничего не услышал.
Скорее всего, это Аля смогла настроиться на «мою волну» и выплеснула такой мощный заряд эмоций, что я смог его уловить.
Между тем мы спустились на первый этаж и отправились в лакейское помещение приводить себя в божеский вид. Идти «ефиёпом» по Питеру я не хотел.
Глава четырнадцатая
Людские помещения для царских слуг не очень отличались от помещичьих. Прислуга жила скопом в общих комнатах, хотя порядка, в сравнении с теми людскими, что я видел до этого, было больше, и лица челяди казались поокруглей.
Пока мы с истопниками отмывались от сажи холодной водой без мыла, я переосмыслял полученную информацию. Вырвать Алю из дворца силой было невозможно, а хитростью нереально – я совсем не знал местных порядков и системы, которым подчинялись механизмы дворцового управления.
Попытаться выкрасть ее, используя подкуп и взятки, было невозможно, коли сам император, которого все боялись как огня, был инициатором ее пленения. Вряд ли кто-либо из обитателей дворца рискнет подставлять голову под топор даже за большие деньги. Вот если бы сочинить какую-нибудь зашибенную теорию, и под ее реализацию найти исполнителей… Это в нашем национальном характере – страдать за химерическую идею. Всегда найдется желающий бороться за «правду», какой бы она ни была. И если отыщутся люди, жаждущие порадеть за чужие идеалы, то почему бы и не указать им правильное направление. Прихватим с Алей престол и порулим Россией, не хуже, чем бездарные Романовы.
Пока же мне нужно было выбраться из дворца. Отмыв руки и лицо от сажи щелоком и приведя одежду в относительно пристойный вид, я попросил обер-истопника вывести меня из дворца, опасаясь нарваться на какого-нибудь бдительного стража.
Евпатий боясь, что я замотаю его выигрыш, отвел меня в сторонку, чтобы нас не видел родственник, и получил свои шесть рублей серебром.
– Пошли, что ли, скорее, – поторопил меня Иванов.
– А магарыч? – остановил нас Евпатий.
– Какой еще магарыч? Мы о магарычах не договаривались, – удивился я.
– Не боись, Григорич, теперича я поставлю! – успокоил меня истопник.
Иванову идея очень понравилась, и он принял ее с энтузиазмом.
– Ладно, давайте понемногу, – согласился я, подумав, что в теперешнем моем состоянии немного расслабиться не помешает.
Однако, как всегда, не учел тонкостей народного менталитета: лиха беда начало. Только с третьей попытки получилось уговорить новых товарищей не превращать Зимний дворец в кабак. С трудом мне удалось попрощаться со счастливым обладателем заветной суммы, уже слегка растраченной на застолье, и мы с Ивановым вышли из людской.
Обер-истопник повел меня, как и раньше, переходами, которыми пользовались только слуги. На нас по-прежнему никто не обращал внимания. Мы беспрепятственно дошли до выхода на хозяйственный двор. Вдруг среди слоняющегося люда началась паника, и народ стал буквально растворяться в воздухе. Иванов дернул меня что есть силы за рукав, пискнул что-то по-птичьи и вдруг исчез.
Я, бросился за ним, понимая, что надвигается что-то опасное. Однако дверь, за которую юркнули последние царские сатрапы, захлопнулась перед самым моим носом, и я остался в коридоре один как перст.
Уже через секунду я понял причину общей паники. Мое недолгое одиночество кончилось. Передо мной возник сам государь император собственной персоной.
Павел Петрович стремительно шел через опустевшее пространство, освобождаемое ему трусливыми подданными. Мне не оставалось ничего другого как встать к стене и низко поклониться. К сожалению, у меня никогда не было возможности потренироваться в этом холопском виде спорта. Именно возможности, а не нужды. За счастье кланяться сильным мира сего везде идет такая конкурентная борьба, что простой обыватель может и не надеяться, что ему удастся когда-нибудь осчастливить свой позвоночник таким упоительно приятным телодвижением.
Итак, я встал спиной к стене и, как смог низко, поклонился государю. Поклонился, вероятно, не совсем удачно, потому что его императорское величество остановился передо мной как вкопанный и вперил в меня снизу вверх свой огненный взор. Мне самому было любопытно взглянуть на неказистого властелина, что я, невольно, и сделал.
– Кто таков? – спросил император, не столько грозно, сколько удивленно разглядывая меня.
Вопрос был, как говорят в таких случаях, хороший, только я не успел придумать на него ответа. Моя секундная заминка вызвала вспышку скрытой ярости в глазах властелина, и я поспешил назваться трубочистом, по приказу графа Палена, что было, в общем-то, полуправдой, чистившим дымоходы в дворцовых печах. Как я ни отмывался от сажи холодной водой со щелоком, сделать это до конца не удалось, и мой подкопченный лик засвидетельствовал правдивость этих слов.
Пока мы с истопниками отмывались от сажи холодной водой без мыла, я переосмыслял полученную информацию. Вырвать Алю из дворца силой было невозможно, а хитростью нереально – я совсем не знал местных порядков и системы, которым подчинялись механизмы дворцового управления.
Попытаться выкрасть ее, используя подкуп и взятки, было невозможно, коли сам император, которого все боялись как огня, был инициатором ее пленения. Вряд ли кто-либо из обитателей дворца рискнет подставлять голову под топор даже за большие деньги. Вот если бы сочинить какую-нибудь зашибенную теорию, и под ее реализацию найти исполнителей… Это в нашем национальном характере – страдать за химерическую идею. Всегда найдется желающий бороться за «правду», какой бы она ни была. И если отыщутся люди, жаждущие порадеть за чужие идеалы, то почему бы и не указать им правильное направление. Прихватим с Алей престол и порулим Россией, не хуже, чем бездарные Романовы.
Пока же мне нужно было выбраться из дворца. Отмыв руки и лицо от сажи щелоком и приведя одежду в относительно пристойный вид, я попросил обер-истопника вывести меня из дворца, опасаясь нарваться на какого-нибудь бдительного стража.
Евпатий боясь, что я замотаю его выигрыш, отвел меня в сторонку, чтобы нас не видел родственник, и получил свои шесть рублей серебром.
– Пошли, что ли, скорее, – поторопил меня Иванов.
– А магарыч? – остановил нас Евпатий.
– Какой еще магарыч? Мы о магарычах не договаривались, – удивился я.
– Не боись, Григорич, теперича я поставлю! – успокоил меня истопник.
Иванову идея очень понравилась, и он принял ее с энтузиазмом.
– Ладно, давайте понемногу, – согласился я, подумав, что в теперешнем моем состоянии немного расслабиться не помешает.
Однако, как всегда, не учел тонкостей народного менталитета: лиха беда начало. Только с третьей попытки получилось уговорить новых товарищей не превращать Зимний дворец в кабак. С трудом мне удалось попрощаться со счастливым обладателем заветной суммы, уже слегка растраченной на застолье, и мы с Ивановым вышли из людской.
Обер-истопник повел меня, как и раньше, переходами, которыми пользовались только слуги. На нас по-прежнему никто не обращал внимания. Мы беспрепятственно дошли до выхода на хозяйственный двор. Вдруг среди слоняющегося люда началась паника, и народ стал буквально растворяться в воздухе. Иванов дернул меня что есть силы за рукав, пискнул что-то по-птичьи и вдруг исчез.
Я, бросился за ним, понимая, что надвигается что-то опасное. Однако дверь, за которую юркнули последние царские сатрапы, захлопнулась перед самым моим носом, и я остался в коридоре один как перст.
Уже через секунду я понял причину общей паники. Мое недолгое одиночество кончилось. Передо мной возник сам государь император собственной персоной.
Павел Петрович стремительно шел через опустевшее пространство, освобождаемое ему трусливыми подданными. Мне не оставалось ничего другого как встать к стене и низко поклониться. К сожалению, у меня никогда не было возможности потренироваться в этом холопском виде спорта. Именно возможности, а не нужды. За счастье кланяться сильным мира сего везде идет такая конкурентная борьба, что простой обыватель может и не надеяться, что ему удастся когда-нибудь осчастливить свой позвоночник таким упоительно приятным телодвижением.
Итак, я встал спиной к стене и, как смог низко, поклонился государю. Поклонился, вероятно, не совсем удачно, потому что его императорское величество остановился передо мной как вкопанный и вперил в меня снизу вверх свой огненный взор. Мне самому было любопытно взглянуть на неказистого властелина, что я, невольно, и сделал.
– Кто таков? – спросил император, не столько грозно, сколько удивленно разглядывая меня.
Вопрос был, как говорят в таких случаях, хороший, только я не успел придумать на него ответа. Моя секундная заминка вызвала вспышку скрытой ярости в глазах властелина, и я поспешил назваться трубочистом, по приказу графа Палена, что было, в общем-то, полуправдой, чистившим дымоходы в дворцовых печах. Как я ни отмывался от сажи холодной водой со щелоком, сделать это до конца не удалось, и мой подкопченный лик засвидетельствовал правдивость этих слов.