Шхиян Сергей. Кодекс чести

   Елизавета Генриховна подняла глаза и с полным недоумением слушала мою отповедь. Я начал подозревать, что мы не понимаем друг друга.
   – А что же я должна была делать?
   – А что вам хотелось делать? Только откровенно?
   – Кричать и царапаться, – ответила она, краснея.
   – Так почему же вы лежали, как… статуя?
   – Чтобы вы не подумали обо мне плохо.
   Ее прекрасные глаза так искренне и нежно смотрели на меня, что все мои благие намерения куда-то отступили.
   – Так что же мне нужно было делать? – повторила она вопрос.
   – Не кричать и не царапаться. Это единственное, чего делать не стоило, чтобы сюда не сбежался весь дом, а всё остальное делать было просто необходимо.
   – Так может быть, я останусь? – спросила миледи, после того как я уже сорвал с нее одежду.
   Радости этой ночи мне портило только чувство вины перед Алей. И то во время наших с Лизой редких антрактов. Моя немецко-английская леди оказалась удивительно страстной натурой, которой впервые в жизни удалось реализоваться как нормальной женщине, а не «порядочной даме». К утру она меня измочалила так, что жизнь мне показалась не такой уж пустой и бессмысленной штукой.
   И всё-таки я не влюбился в Елизавету Генриховну.
   Я продолжал любить Алевтину. Думаю, что просто всё так сошлось, что мне нужно было как-то разрядиться и половая страсть оказалось лучшим, что мне предложила судьба на данном запутанном жизненном этапе.
   Проснувшись поздним утром, я сумел избежать угрызений совести, лениво думая о предстоящем скучном дне и веселой ночи.
   В отличие от меня, миледи оказалась по другую сторону баррикады. Я разбудил ее чувственность, и она меня за это отблагодарила, отличив от других мужчин. Однако ничем хорошим для нас обоих это не могло кончиться, и через несколько ночей, полных страсти, я начал давать слабый задний ход.
   Живи она в Лондоне, где пуританские нравы были разбавлены достаточно свободными выходками романтиков вроде Байрона или Шелли, ей легче было бы прослыть не падшей женщиной, а оригиналкой.
   В русской же провинции, где, как в коммунальной квартире, несколько десятков представителей высшего общества сталкивались едва ли не ежедневно и ели друг друга поедом, если ее наперсницы узнают о внебрачной привязанности, то ее или сживут со свету, или выживут из города.
   Елизавета Генриховна, как натура цельная и органичная, совсем не умела врать и претворяться. Живя в монашеском целомудрии, она могла себе позволить роскошь быть естественной и не придавать значения злым языкам и досужим вымыслам. Теперь же, после «грехопадения», ее позиция делалась уязвимой, и она была больше не защищена своей невинностью.
   Понимая всё это, я пытался уберечь ее от сплетен, для чего намерено демонстрировал невинность наших отношений. Однако вместо того, чтобы подыграть мне, она смотрела на меня сияющими глазами и почти не скрывала своих нежных чувств.
   Умная, наблюдательная губернаторша тут же въехала в суть проблемы, но, относясь к Елизавете Генриховне с материнской заботой, попыталась отрегулировать наши с ней отношения так, чтобы о них никто не узнал. Я с ней был полностью согласен и даже не обиделся за неприятный разговор, который затеяла со мной графиня.
   Общими усилиями нам удалось немного притушить кипящие в груди миледи страсти и сохранить видимость приличия. Елизавета Генриховна выслушала мои доводы, согласилась с ними, однако этой же ночью пришла ко мне, почти не таясь. Я вынужден был ей прямо сказать, что очень привязан к жене и меньше всего хотел бы участвовать в любовном скандале.
   Говорить на такие темы с влюбленными женщинами и подловато, и жестоко, да и бесполезно. Лиза обиделась, разрыдалась, мне пришлось долго ее успокаивать, и всё кончилось тем, чем обычно кончаются любовные ссоры: жаркими объятиями и бурными ласками. Однако мои доводы ее немного остудили, и наши дневные отношения сделались более ровными и цивильными.
   Загадывать, что будет, когда придет время уезжать, я не рисковал. Мне было жалко эту пылкую молодую красавицу, которой ни ее аглицкий муж, ни я, русский любовник, были по разным причинам не пара. Таким женщинам пристало носить короны, иметь кучу фаворитов, а не прятаться по провинциям, где их по-настоящему некому оценить.
   Любовное приключение и редкие врачебные визиты к сановным больным заняли мой досуг, и про скуку я позабыл. Пращур, наконец, объяснился с Чичериной и просил ее руки у губернаторской четы. Получив формальное согласие, он был на седьмом небе от счастья и собирался по прибытии в полк просить отставку, чтобы полностью посвятить себя тихим супружеским радостям.
   Между тем назревала проблема с Лизиной камеристкой Лидией Петровной. Ревнивая женщина совсем затравила сценами свою хозяйку. Напрямую меня это не касалось. Я старался с Лидией Петровной не сталкиваться. Ночевала камеристка в общей людской и о ночных выходках хозяйки могла только догадываться.
   Однако характер наших с Лизой отношений был для нее ясен с самого начала, и она испытывала ко мне жгучую ненависть, видимо переходящую и на госпожу. Что могло придти в голову женщине такого темперамента, я не представлял. Мой совет миледи дать камеристке вольную пока ни к чему хорошему не привел. Получив от госпожи документ, она впала в страшное неистовство, разодрала его в клочья и пригрозила покончить жизнь самоубийством. Елизавета Генриховна пасовала перед служанкой и трусила прибегнуть к радикальным методам.
   Однако внезапно всё разрешилось странным образом: камеристка исчезла. Миледи облегченно вздохнула и никому, кроме меня, об этом не сказала. Когда же кто-то из губернаторского окружения поинтересовался, почему не видно Лидии Петровны, не моргнув глазом, соврала, что отпустила ее навестить больного отца.
   Подозревать, что Лиза замочила служанку и закопала в парке, я не стал, и вскоре выбросил эту историю из головы, не предполагая, что в будущем судьба снова сведет меня с этой странной, если не сказать, страшной женщиной.
   Две недели ожидания, в конце концов, прошли. Генерал получил депеши из Петербурга.
   Увы, я потерял это время совершенно напрасно. Ничего утешительного или хотя бы информативного высокопоставленные друзья не сообщили. Всё, что они смогли узнать, было так же неопределенно, как и то, что я узнал здесь. Судьбой Али занимался сам император и его особо доверенные придворные, не входившие в круги старой знати.
   В письмах просматривались скрытые намеки, подтверждающие наши предположения, что всё как-то связано с происхождением жены, но всё подавалось в очень завуалированной форме. Никто из друзей губернатора не осмеливался доверить бумаге то, что, может быть, и знал. Мне осталось одно – ехать и разбираться на месте.
   В ознаменовании нашего отъезда был устроен прощальный вечер, не хуже и не лучше всех подобных вечеров. Было много выпито и съедено, сказано теплых слов и дано заверение в вечной дружбе и памяти.
   Расставание с миледи было тяжелым, она заревела мне всю подушку и клялась помнить меня весь свой век. Я тоже успел к ней привязаться, потому старался быть предельно нежным и внимательным, хотя мысли мои были уже в другом месте. Лиза то успокаивалась, то порывалась ехать за мной, я убеждал ее этого не делать, напоминая обещание, данное мужу, сохранить за будущим (как она надеялась) сыном кресло пэра в палате лордов и богатые наследственные владения.
   Последнюю ночь мы с Елизаветой Генриховной провели вместе. Как ни был я озабочен предстоящими перипетиями, но оттолкнуть женщину, жаждущую внимания, не мог.
   Уводят милых корабли,
   Уводит их дорога белая.
   И вопль стоит вдоль всей земли:
   «Мой милый, что тебе я сделала?».
   Миледи Вудхарс мне ничего плохого не сделала, напротив, она облегчила ожидание и как-то отвлекла от грустных мыслей, но душой я к ней не прикипел и, расставаясь, не рвал себе душу. Если немного перефразировать поэта Н. Асеева, то получится точная картина моего к ней отношения.
   Слышишь, вона заныл опять.
   Ты глумишься, а мне не совестно.
   Можно с каждою женщиной спать,
   Но не каждая встанет в бессоннице.
   Прощание с губернаторской четой было сердечным и трогательным. Мы крепко троекратно расцеловались, как будущие родственники, и Сергей Ильич вручил мне несколько рекомендательных писем к своим друзьям. На этом мы и расстались.

Глава девятая

   Отъезд был намечен на ранее утро. Однако еще с вечера всё пошло наперекосяк. Первой неожиданностью был отказ волхва Костюкова ехать вместе с нами. Это было тем более неожиданно, что его (вымышленное) имя уже было вписано в подорожную грамоту. Я попытался добиться вразумительных объяснений, но Илья Ефимович начал крутить и темнить, что было, по крайней мере, обидно, учитывая наши хорошие отношения. В конце концов, он полупризнался, что ему кем-то было запрещено ехать вместе со мной.
   По предыдущим нашим с ним разговорам выходило, что для возвращения в двадцатый век мне нужно было заручиться помощью каких-то влиятельных в астральных и колдовских сферах лиц. Однако ничего конкретного об этих персонах Костюков не сообщал. Как только я начинал выспрашивать его предметно, он тут же переводил разговор на другую тему. Об интересующих меня вещах удавалось поговорить только вскользь, между прочим.
   Почему-то Костюков не хотел или не мог связать меня напрямую с этими таинственными, не знаю, как и сказать: людьми или личностями. Пока я надеялся на его участие и помощь, можно было не очень вникать в запутанные подробности мистических игр, но когда он отказался ехать, я попадал в сложное положение. Теперь мне нужно было самому искать милости неведомых доброжелателей и обходить неизвестные капканы.
   – Я сам смогу справиться? – спросил я его, когда все аргументы были исчерпаны и он твердо сказал, что остается.
   – Должен справиться, хотя всякое может случиться. Это какая карта выпадет.
   – Вы можете хотя бы объяснить, что это за могущественные люди, и каких милостей мне у них просить?
   – Нет, – коротко и конкретно ответил Костюков.
   – Почему? – продолжал упорствовать я.
   – Сие не моя тайна, а ты не посвящен.
   – Так как же я смогу с ними договориться, если даже не знаю, с кем и о чем говорить?! – в конце концов возмутился я.
   – Это зависит от их доброй воли. Если захотят, то всё узнаешь. Коли будут к тебе благорасположены, то всё прояснится, коли нет …Тогда ничего и не будет.
   Теперь положение стало немного понятнее. Во всяком случае, я смог представить себе какую-то систему.
   – Мне нужно как-нибудь объявляться, привлекать к себе внимание этих людей?
   – Кому ведомо многое, тому не нужно, а кому не ведомо, тому и знать не надобно, – опять перешел на околичности Илья Ефимович.
   – На вас, если что, можно ссылаться?
   – Кому ведомо… – опять завел он свою бодягу.
   – Понятно, кому ведомо, тому ведомо. А к кому обратиться, как я узнаю?
   – Сами объявятся, коли будет твой расклад. А большего, прости, сказать не смею, ты не посвящен.
   – Они меня, что, сами найдут?
   – Нет, ты им не нужен.
   – Так как же я с ними смогу встретиться? – сердито спросил я, начиная терять терпение.
   – Пусть о том думает твоя Фортуна.
   Я мысленно плюнул и прекратил расспросы. То ли действительно от Костюкова ничего не зависело, то ли он просто морочил мне голову.
   «Ну и черт с вами всеми, – подумал я, – в конце концов, скоро наступит XIX век, и он будет повеселей, чем нынешний. Начнутся либеральные реформы, то да се, наполеоновские войны, свободомыслие и нигилизм, а я покуда займусь медицинской практикой, подкоплю деньжат, куплю деревеньку, буду с девками в бане париться…»
   – Чтобы анафема на головы этих остолопов, – хмуро сказал, входя ко мне в комнату, Антон Иванович и окончательно прервал наш с Костюковым разговор и прощание. Он ходил проверять степень готовности нашей дворни к началу путешествия и вернулся злой, как черт. – Поди, целый день дулись в карты и водку пили, до сих пор ничего не собрано. Ты всё говоришь, что холопы такие же люди, что и мы, потому их нельзя бить в морды, вот иди и разбирайся с ними сам, а я больше палец о палец не ударю.
   Я утвердительно кивнул, но разбираться с дворней не пошел. В конце концов, утро вечера мудренее. Главное, что мы завтра, наконец, тронемся в путь.
   Ранним утром я встал пораньше и, не дожидаясь Антона Ивановича, прощающегося в большом доме с невестой, пошел проверить готовность нашего поезда.
   Увы, я был первой ласточкой во влажных предрассветных сумерках. Никаких признаков подготовки заметно не было. Прождав минут пятнадцать около конюшни и каретного сарая, злой и раздраженный, я отправился выяснять, куда подевалась наша челядь.
   Первым мне попался Иван, уже возвращающийся с поисков исчезнувшей дворни. Как ему удалось узнать, все оказались около кузнецы, так как расковалась одна из лошадей, а кузнец еще почивал. Так что нам выехать на рассвете оказалось никак невозможно. Кроме того, выяснилось, что упряжь неисправна и ее еще вчера отнесли к шорнику, а он оказался пьян. Кроме того, у экипажей не перетянуты и не смазаны колеса.
   Под ударами судьбы я позабыл, что крепостные такие же люди, как и мы, вольные, и начал махать кулаками у виноватых носов, обещая разбить их в лепешки, если сей момент всё не будет исполнено самым лучшим образом.
   – Петя! – взял я под микитки своего недавнего приятеля и помощника. – Ты здесь валяешься на боку две недели, и опять будешь говорить, что у тебя не было времени смазать оси?
   – Так где здесь дегтя взять? Нету тут дегтя-то, – начал было придуриваться он, но, встретив мой свирепый взгляд, молчком побежал смазывать колеса.
   Началась общая беготня и неразбериха, за которой, откровенно издеваясь, наблюдал Антон Иванович.
   В довершении бед принялся накрапывать дождик, час от часа усиливающийся. Северо-западный ветер нагнал тяжелые низкие облака, и к обеду разверзлись хляби небесные.
   Дождь упорно молотил по земле, похолодало. Мужики заскучали и начали отлынивать от работы. Я начал разбираться, и выяснилось, что Крыловские дворовые отправились в путешествие в одних портках и рубахах.
   Спасаясь от дождя, они уныло толклись около экипажей, взбадриваясь только тогда, когда я попадал в поле их зрения.
   Проклиная мужицкую беспечность, глупость и лень, я отправил Ивана на базар купить им армяки. Это заняло много времени и опять затормозило дело. Когда же одетые в обновки дворовые продолжили сборы, выяснилось, что провианта у нас совсем мало и нужно докупать в дорогу провизию.
   – Куда все спешат? – делая вид, что не замечает меня за спиной, недовольно заявил Пахом, тот самый, что перепилил у рыдвана дубовую балку. – Собрались бы не торопясь, да завтрева бы и поехали. А были бы баре хорошие, так угостили бы мужичков водочкой.
   Я вперил в «лукавого раба» уничижающий взгляд, но он на него никак не среагировал, напротив, развил тему:
   – Оно, известно, мы люди подневольные, а с устатку и для сугреву водочка бы в самый раз.
   – Оно, конечно, ежели по справедливости, то должны поднести! – подхватил тему другой тунеядец с красными глазами альбиноса. – Как же мужичкам не выпить с устатку. Таких трудов положили!
   Первое и второе мое желание было набить им морды за наглость и вымогательство. Однако я сдержался и велел запрягать, хотя правильнее было бы отложить отъезд до следующего утра.
   Дворовые помялись и нехотя побрели, кто в конюшню, кто в каретный сарай.
   Антон Иванович, всё это время наблюдал за моими действиями, ехидно ухмыляясь.
   – Так, говоришь, мы крепостники и рабовладельцы? – спросил он, когда мы с ним остались под дождем одни, дожидаться результатов моих усилий.
   – А вот посулю им по рублю, посмотришь, как забегают, – ответил я, вспомнив про экономические рычаги экономики.
   – Посули, – осклабился предок. – А я, брат, понаблюдаю.
   Я пошел сулить. Замученных крепостных я нашел в теплой конюшне, за разглядыванием новых армяков. Никто и не думал начинать запрягать.
   – Мужики, – крикнул я, когда, увидев меня, они попытались рассредоточиться, – если через пятнадцать минут всё будет готово, получите по рублю.
   Лица враз повеселели, и на них появились улыбки.
   – Мы, барин, чичас, – ответил за всех альбинос. – Ежели так, то оно, конечно, способнее. Теперича мы завсегда и ежели что, то оно конечно.
   Заискивающе улыбаясь, он протянул ладошку.
   – Я сказал, что дам вам деньги, если быстро запряжете! – закричал я, начиная понимать комизм происходящего.
   – Ежели жалуете, то мы завсегда готовы заслужить, – заныл альбинос.
   Петр, осклабившись не хуже предка, с удовольствием наблюдал, как меня разводят хитрые дворовые. Остальные продолжали тянуть руки, и не думая приступать к сборам. Судя по их реакции, рыночные отношения в нашей отчизне приживались медленно. Сладкое слово «халява» повелевало сердцами и помыслами. Мне осталось только повернуться и выйти.
   – Ну, что, запрягли? – спросил Антон Иванович. Я пожал плечами и рассмеялся.
   – Бороться с народом-богоносцем невозможно.
   – А это мы сейчас проверим, – сказал он. Предок отстранил меня и гаркнул зычным командным голосом:
   – А ну, запрягай, мать вашу так-перетак. Я вас таких-растаких сейчас всех перепорю!
   Он поднял арапник и начал полосовать по спинам всех кто сказался поблизости.
   – Да мы, барин, завсегда рады стараться! – весело откликнулись попавшие под бой мужики.
   Они бросились врассыпную и начали работать в хорошем темпе. Ровно через полчаса экипажи нашего поезда стояли запряженные и нагруженные поклажей.
   – Вот, так-то, брат, – назидательно сказал предок. – Русский мужик уважает строгость и простое обращение. Это тебе не француз или немец, у нас всё нужно делать по душевности и обычаю. Побей русского человека, так он тебе что хочешь, хоть часы изобретет!
   Увы, возразить на это мне было нечего. Когда все было готово к отъезду, мы с Антоном Ивановичем сели в рыдван, «люди» в коляску и подводы, и наш куцый караван под прощальные возгласы новых знакомцев из губернаторского дома выкатился из резиденции.
   Германскому канцлеру Бисмарку приписывается крылатая фраза о состоянии российских дорог, что их, мол, у нас нет, а есть одни направления.
   Я начал свое путешествие по дорогам отчизны за шестнадцать лет до рождения этого пресловутого государственного деятеля и утверждаю: дороги у нас были всегда, как только появилась Русь. Только они почему-то спервоначала сделались не очень хорошие. Если говорить правду, они всегда были очень плохие, но всё-таки это были дороги, а не направления. Канцлер был неправ дважды, ибо как направления, дороги наши совершенно несостоятельны. Направление, как и прямая линия в геометрии, предполагает кратчайший путь между двумя точками. Дороги же наши проложены не прямо, а как-то косо и криво, так что порой становится совершенно непонятно, куда они ведут.
   Иногда, наблюдая за их вольными изгибами, кажется, что прямая линия просто несовместима с нашим национальным характером. Другого логического объяснения странному серпантину, по которому мы продвигались на плоской равнине я придумать не смог.
   А дорога пыльною лентою вьется,
   Слева поворот и косогор…
   – пелось в когда-то популярной песне. Наша дорога вилась не пыльною, а грязною лентой и с каждым километром (верстой) делалась всё грязнее и грязнее. Лошади поначалу довольно резво тащили экипажи, но постепенно темп движения начал падать.
   Дворовые, мокнущие в открытых подводах, скорее всего последними словами костерили меня за барскую дурость и упрямство. У меня же еще не прошла злость за их давешнее разгильдяйство, и угрызений совести, глядя на их показные страдания, я не испытывал. Теперь, когда мы, наконец, тронулись в путь, хочешь, не хочешь, будем продвигаться вперед.
   В девять часов вечера наш караван въехал в большое село и остановился у почтовой станции. Для тех, кому не довелось ездить по дорогам нашей страны до изобретения паровой машины, в двух словах опишу ситуацию с путевым сервисом тех времен.
   Через определенные промежутки, в несколько десятков верст, на больших (столбовых) дорогах стояли станции, в которых содержались лошади для сдачи в наем путникам, чтобы те могли доехать до следующего пункта. Кроме того, такая станция выполняла функцию гостиницы для проезжающих. Обычно свободных лошадей и мест на всех путешественников не хватало, что создавало почву для мелкой коррупции и вымогательства со стороны станционных смотрителей. Лошади у нас были свои, а вот с постоялым двором при почтовой станции вышла промашка. Обе небольшие комнаты, предназначенные для отдыха путников, были заняты двумя дворянскими семействами с детьми и челядью.
   Втиснуться туда еще и нам было невозможно, поэтому мы с Антоном Ивановичем решили поискать ночлег в «частном секторе». Для размещения проезжающих путников, обделенных казенными удобствами, существовал специальный порядок и назначенный местный житель, ведающий расселением путешественников по крестьянским избам.
   В этом селении неприятную обязанность устраивать проезжающих на ночлег исполнял плюгавый старичок с хитрющими глазами, делающий всё от него зависящее, чтобы избавить своих односельчан от навязанной им властями докуки.
   Дедок с первых же минут знакомства начал плакаться о скудости и неудобстве житья в их селе, о бедности крестьян и грязи в избах. Как блестящую альтернативу плохому ночлегу, он предложил нам добраться до следующего села, где существовали все мыслимые и немыслимые удобства.
   Я, по незнанию, поддался было на уговоры этого хитрована, но предок, поднаторевший в подобных делах, цыкнул на старика и пообещал пожаловаться на его «нерадивость» какому-то неведомому начальству.
   Дед струхнул, и поклялся устроить нас наилучшим образом.
   Очередником, обязанным предоставить жилье путникам, оказался небогатый, многодетный крестьянин с избой, закопченной до антрацитового цвета топкой «по-черному». Представить, как зимой всё это многочисленное семейство обитало в тесной избе вместе со скотом, я не мог. Хозяйка, женщина неопределенных лет, изнуренная барщиной, хозяйством, родами и детьми, избу запустила до неприличного состояния.
   Однако наши дворовые, промокшие и продрогшие, были рады и такому пристанищу. Мы же с Антоном Ивановичем, убоявшись грязи, запахов и кровососущих насекомых, предпочли ночевать в рыдване, несмотря на холодную ночь.
   Утром, почти без понуканий, наши дворовые снарядились в дорогу. Я заплатил хозяину за ночлег и лошадиный корм, чем поверг его в большое смущение. Обычно, кроме ругани и зуботычин, крестьяне от гостей ничего не получали.
   Мы выехали за околицу этого скучного, неприветливого села. Дождь продолжал идти, и дорога окончательно раскисла. Лошади скользили по грязи, колеса вязли, и мы медленно тащились через бескрайнюю равнину, мимо черных деревушек, небольших сел с бедными церквями. Ничего интересного, способного привлечь внимание на всём пути следования, до дневного кормления лошадей, нам не встретилось.
   «Кормление лошадей» и дневной отдых обычно длились четыре-пять часов, поэтому, по возможности, выбиралось удобное для стоянки место. Мы приглядели живописную опушку старого леса с высокими мощными деревьями, под которыми можно было укрыться от дождя.
   Коней распрягли и отпустили пастись. Дворовые развели большой костер, чтобы просушиться и приготовить пищу. Предок, чтобы занять время, затеял рыбалку в небольшой, очень чистой речке, а я решил прогуляться по лесу. В компанию мне напросился Иван, сачкующий от холопских трудов и тягот.
   Мы с ним пошли вдоль опушки, покуда не набрели на изрядно протоптанную тропинку, круто уходящую в лес. В отличие от наших обычных смешанных лесов – этот лес больше напоминал старинный парк. Могучие деревья на большой высоте сплелись кронами, так что дождь почти не промачивал листву, и внизу было сухо.
   Мы быстро шли, с удовольствием разминая затекшие от долгого сидения ноги.
   Внезапно Иван встал как вкопанный. Лицо его сделалось удивленным и встревоженным. Я тоже остановился, не понимая, что его так напутало.
   – Ты что? – спросил я, почему-то шепотом.
   – Мне дальше идтить нельзя, – ответил он.
   – Почему?
   – Сам не пойму, но чувствую, что нельзя. Пойду – будет худо.
   Опять начиналась чертовщина. С другой стороны, уже давно ничего необычного не происходило, так что в пору было заскучать. Я стоял на распутье: можно было вернуться на стоянку или пойти вперед одному. В отличие от Ивана, я никакого дискомфорта не чувствовал, потому решил идти дальше.
   – Подожди меня здесь, схожу, посмотрю, что там такое…
   Впереди был такой же величественный, чистый лес, никаких чащоб и буераков. С собой у меня был заряженный пистолет и сабля, так что бояться особых причин не было.
   Я пошел по тропинке, солдат машинально сделал вслед несколько шагов и отпрянул в сторону.
   – Чур, чур! – вдруг закричал он и принялся усилено креститься. Потом отступил назад и удивленно осмотрелся по сторонам. – Здесь, ничего не чую, а там страх нападает. Кажется, что еще шаг сделаешь, и конец придет, – удивленно сказал Иван, выставив вперед руку, как будто нащупывал невидимую стену.
   – А ну, попробуй еще! – попросил я, возвращаясь к нему.
   Иван согласно кивнул, сделал несколько осторожных шагов, дошел до прежнего места и остановился, будто наткнулся на невидимый барьер. Он пересилил себя, попытался двинуться дальше и отлетел назад. «Похоже на силовое поле», – отрешенно подумал я, не зная, что еще можно предположить в такой ситуации.