Шхиян Сергей. Кодекс чести

   – Конечно, – согласилась миледи, – она меня, как говорили у нас в институте, «обожает», мы так давно живем вместе, что это не удивительно.
   – По-моему, ваша Лидия Петровна типичная лесбиянка.
   – Нет, она русская, из псковских крестьян. У моего батюшки там имение…
   Я с интересом посмотрел на эту «крепостницу», но ничего объяснять не стал.
   – Мне хотелось бы поговорить с вами о нашем давешнем рандеву.
   – Я знаю, что вы меня осуждаете, – произнесла красавица, отводя взор. – Умоляю, забудьте то, что я вам вчера наговорила.
   – Говорили вы не такие уж глупые вещи, только не совсем так, как их стоило бы говорить. В тех местах, откуда я прибыл, искусственный отец не такая большая редкость. Это вы извините меня, я сам вспылил и наговорил вам гадостей. Вы слишком хороши, чтобы отнестись к вам не как к прекрасной женщине, а как к случайной связи.
   Комплимент миледи польстил, и у нее слегка порозовели щеки.
   – Но ведь вы любите свою жену!
   – Люблю, – сознался я, – и очень о ней беспокоюсь. И вместе с тем… И вы ведь тоже любите своего мужа?
   – Да, – быстро сказала она, – всё это я хотела сделать во имя нашей любви.
   Господи, как сложно оставаться верным, добродетельным супругом, глядя на хорошенькое женское личико!
   Как-то сама собой ручка, которую я так и не отпустил с начала нашего разговора, оказалась у моих губ, потом моя ладонь нечаянно скользнула под широкий рукав ночного капота и стала поглаживать нежную кожу тонкой руки.
   – Барыня, можно я уйду в людскую к сенным девушкам? – прервал нас голос горничной.
   Елизавета Генриховна вздрогнула и убрала свою руку из моих ищущих пальцев.
   – Конечно, Аглая, иди.
   Горничная, радостно блеснув глазами, убежала к подружкам.
   – Мы, кажется, теряем голову, – виновато сказала миледи.
   – Приходите ночью ко мне, – торопливо прошептал я, услышав шаги камеристки. – Мои комнаты угловые, соседей не слышно, мы сможем поговорить…
   – Я право не знаю… – начала говорить Елизавета Генриховна и замолчала. В комнату влетела Лидия Петровна.
   – Вы принесли то, что я просил? – спросил я, глядя на полупустой стакан с молоком в ее руке.
   – Вот молоко, – с ненавистью прошипела она и со стуком поставила стакан на стол.
   Я подошел и взял его в руку. Молоко было холодным.
   – Мне неудобно вмешиваться, миледи, но на вашем месте я не стал бы терпеть такого к себе отношения, – проговорил я, равнодушно глядя в окно.
   – Право, Лидия Петровна, доктор имеет резон…
   – Так-то вы, Елизавета Генриховна, платите за мою вам преданность! Мало я для вас сделала! Мало ночей не спала, оберегая ваш покой! Мало вас покрывала! Да захоти я, такого бы насказала про вас!..
   Дело приобретало неконтролируемый оборот. Камеристка совсем сбрендила и пошла на прямой шантаж. Мне было, честно говоря, совсем не интересно, что такого может насочинять злобная эта баба. Я читал, что отношения слуг с господами часто бывали сложными, но здесь налицо была чистая дискриминация наоборот.
   Миледи с ужасом смотрела на распоясавшуюся наперсницу, и было видно, что она просто боится ее.
   – Не пойти ли нам прогуляться для моциона, – невинным тоном предложил я, – погода, по-моему, просто чудесная.
   Обе женщины оторопело уставились на меня.
   – Вы, госпожа Вудхарс, переоденьтесь для выхода, а вы, любезнейшая, пришлите сюда горничную, пусть поможет барыне.
   Лидия Петровна взяла себя в руки и воспользовалась предлогом, чтобы прервать опасный для них обеих разговор, пойдя даже на то, чтобы оставить меня наедине с хозяйкой.
   – Извините ее и меня, Алексей Григорьевич, но Лидия Петровна последнее время стала такой нервной…
   – Почему вы терпите ее? – спросил я напрямую. – Она что, знает о вас что-нибудь такое, что вам может повредить?
   Елизавета Генриховна покраснела и смутилась.
   – Ничего особенного, только то, что знаете и вы, о правах наследования моего мужа. Возможно, это оттого, что она уже давно при мне и считает себя вправе…
   Как и большинство своих фраз, эту миледи не договорила. У нее эти недоговоренности получались многозначительными и очень симпатичными. Впрочем, с такими глазами и фигурой она могла позволить себе много недостатков, которые делали ее еще милее.
   – А почему вы не отошлете Лидию Петровну назад в отцовское имение. Я понимаю, это не мое дело, но стоит ли терпеть несносный характер вздорной бабы.
   – Я уже пыталась, но она отказывается уезжать. Не жаловаться же мне губернатору на собственную крепостную.
   – А вы ей дайте вольную, – посоветовал я.
   – Как вольную?
   – Да так. Она станет свободной и пусть делает, что хочет. Если будет докучать вам, пожалуйтесь на нее в полицию, губернатору, в конце концов.
   – Я подумаю, – сказала Елизавета Генриховна. – Вообще-то раньше мы с ней ладили. Она стала такой нервной и несносной после вашего приезда. Я даже подумала, не связывает ли что-нибудь вас?
   – Мне кажется, я здесь увидел ее впервые в жизни. Хотя чем-то мне ее лицо кажется знакомым.
   Про себя же я подумал, что в этом времени я встречал не так уж много людей, чтобы не запомнить такую колоритную личность. И не лицо Лидии Петровны мне показалось знакомым, а странное, ничем не мотивированное высокомерие и ледяное, замораживающее величие.
   – Вы знаете, Алексей Григорьевич, может быть, вы и правы, я думаю, действительно стоит отпустить Лиду на волю.
   Идея ей, кажется, понравилась. Я вышел в общую гостиную и ждал, пока миледи не будет готова к прогулке. Она вышла в новом нарядном платье из голубого ситца. Я в первый раз увидел ее не в черном, и был совершенно очарован. Голубой цвет оттенял ее глаза и делал их еще более выразительными. Глубокое декольте подстегивало воображение. Я пытался быть джентльменом и не запузыривать скользящих взглядов за пазуху спутнице, хотя там и было на что посмотреть.
   Мы вышли из гостевого флигеля и углубились в парк, окружающий резиденцию.
   Я был здесь впервые и с интересом рассматривал искусственные гроты, беседки, павильончики разных стилей и эпох.
   Все постройки содержались в отменном порядке и не напоминали заплеванные парка культуры и отдыха времен недоразвитого социализма и недоделанного капитализма, в которых развлекалась наша непритязательная публика.
   Мы с Елизаветой Генриховной молча шли по аллее обсаженной толстыми вязами. Оставшись наедине, оба испытывали смущение и не знали, как перевести отношение в новую, более интимную плоскость. Наконец я решился прервать молчание и попросил:
   – Расскажите, как вам здесь живется?
   – О, первое время, после отъезда мужа, было очень тоскливо. Потом я познакомилась со здешним обществом, вошла в курс отношений и как-то свыклась. Губернаторская чета – очень милые люди…
   – Что вы думаете обо мне? – решился я задать прямой вопрос. – Давеча вы обмолвились, что я не от мира сего.
   Упоминание о ночном рандеву миледи смутило, и у нее порозовели щеки.
   – Вы, наверное, меня презираете… – начала говорить она.
   – Напротив, я восхищаюсь вами, – перебил я. – Решиться на такое… Меня немного задело то, что вы… как бы это сказать, не испытывали ко мне никакого интереса…
   – Но вы ведь любите свою жену и не скрываете этого…
   – Вы так хороши, что я не могу категорично сказать этого в данную минуту. Мы всего лишь люди, и наши слабости и несовершенства…
   – Почему же вы ушли ночью? – спросила она, не глядя на меня.
   – Потому, что я не могу любить женщину через прорешку в рубашке. Вы, кстати, не устали? Может быть, присядем, отдохнем?
   В этот момент мы как раз проходили мимо очень симпатичной, увитой хмелем беседки, и я указал на нее.
   – Если только вы тоже хотите… – Я, конечно, хотел, и очень…
   Мы вошли в беседку. Внутри ее стояли друг против друга два широких дивана, обитых сыромятной, крашенной в желтый цвет кожей. Стенки беседки были высоки, и то, что делается внутри, можно было увидеть только через входной проем. Я подвел красавицу к дивану и ненавязчиво попытался усадить рядом с собой.
   Елизавета Генриховна попыталась отнять у меня свою руку и сесть напротив меня. Я ее не отпустил и, притянув, поцеловал в губы. Поцелуй у нас не получился. Миледи не сопротивлялась, но и не ответила мне. Я не стал настаивать на ответной ласке и опустился на диван, заставив Елизавету Генриховну сесть ко мне на колени.
   Думаю, что такого с ней не проделывал никто, и она явно не знала, как реагировать на такую «фамильярность».
   – Отпустите меня, вам, наверное, тяжело… – сказала миледи типичную для такого случая оправдательную банальность и попыталась встать с моих колен.
   – Полноте, какая же тяжесть, – пробормотал я, чувствуя через тонкую ткань мягкую упругость ее тела.
   Руки сами собой обняли ее задрожавшее тело, и губы припали к ее безучастным губам. Теперь я был настойчив и целовал ее по-настоящему. Сначала она только позволяла делать это, но постепенно начала оттаивать, и ответила на мои ласки слабым ответным движением.
   Поцелуй затягивался и делался из нежного страстным. Рука моя, теребя подол длинной юбки, добралась, наконец, до голой, без чулка ноги, и я обнаружил, что под платьем на миледи ничего не надето. Это меня окончательно завело, и я стал еще настойчивее.
   Елизавету Генриховну забила нервная дрожь. Я совсем обнаглел и начал дерзко ласкать ее нежные бедра и касаться пальцами мыска с волосками на соединение ног. Миледи попыталась вырваться и встать с моих колен, но я не отпустил ее и принялся целовать шею, плечи и полуобнаженную грудь. Постепенно сопротивление женщины слабело, и она как бы в изнеможении прижалась ко мне.
   – Что вы хотите, сударь? – задала она шепотом риторический вопрос.
   – Я хочу вас! – задыхаясь, проговорил я.
   – Но это же, это же неправильно, так делать нельзя, я порядочная женщина…
   – Вы великолепны, – шептал я ей в самое ухо. – Какие у вас потрясающие ноги! Какая великолепная грудь!
   – Только не сейчас! – умоляюще попросила Елизавета Генриховна. – Вдруг нас увидят… Хорошо, я приду к вам ночью… Зачем это вам! – удерживая сквозь юбку мои настырные руки, продолжала твердить она прерывающимся голосом.
   Милые дамы! Если бы на такие вопросы можно было дать однозначный ответ!
   Затем, что мы – части живой природы. Затем, что стремимся к продолжению рода. Затем, что у вас такие замечательные, влекущие тела. Затем, что мы мужчины, а вы женщины, и у нас разные роли в любовных играх…
   Бог весть, чем бы кончился наш отдых в беседке, если бы вблизи не послышались голоса парковых служителей.
   Елизавета Генриховна вскочила с моих колен и молниеносно привела себя в порядок, вновь став холодной, респектабельной дамой.
   Я еще пылал, не в силах преодолеть нервическую инерцию, а она уже сделалась спокойна и внешне равнодушна. Всё-таки женщины – это тот космос, который нам, мужикам, никогда до конца не понять.
   Теперь мы сидели на разных диванах, друг против друга, и для любого любопытного взгляда выглядели вполне пристойно и невинно.
   – Как в это лето тепло, – сказала миледи. – В прошлом году об эту пору были сплошные дожди…
   Мимо, не заглянув в беседку, прошли, громко разговаривая, три мужика. Когда их голоса стихли, я встал с дивана, но Елизавета Генриховна опередила меня и легко выскользнула наружу. Я, слегка разочарованный, вышел вслед за ней. Мы медленно пошли по аллее, беседуя о разных пустяках. Любопытно, что ни о ее муже, ни о моей жене разговор как-то не заходил. Мы, не сговариваясь, начали избегать этой темы.
   Время близилось к обеду и, проводив спутницу в ее комнаты, я, чтобы скоротать время, зашел в бильярдную к знакомому маркеру. Сто рублей, которые я вернул ему за выигранную партию, сделали хитрого мужика моим лучшим другом.
   Мы сердечно поздоровались и разыграли несколько партий. О денежных пари маркер больше не заикался. Теперь его интересовала только мой стиль игры. После нескольких победных партий, я распрощался с ним и отправился в большой дом обедать.
   Обед проходил при большом сборе местной знати. Сергей Ильич второй раз вышел на люди. Я скромно поместился в конце стола и наблюдал за подхалимскими вывертами чиновников допущенных «к телу» владыки. Картина на свежий глаз была весьма и весьма поучительная.
   Наша долгая прогулка с Елизаветой Генриховной была замечена, но на первый раз не вызвала нареканий. Миледи вышла к столу в традиционно черном платье и вела себя совершенно естественно. Сидели мы довольно далеко друг от друга, и общаться не имели возможности.
   Антон Иванович продолжал настойчиво ухаживать за Анной Семеновной, кажется довольно успешно.
   Во время торжественного обеда на такую мелкую сошку, как мы с предком, никто не обращал внимания. У присутствующих были свои интересы и приоритеты, сходящиеся к вершине стола. Каждый старался привлечь внимание шефа к своим душевным страданиям во время его болезни. Сергей Ильич, видимо привыкший к всеобщей любви, благосклонно слушал признания своих подчиненных.
   Рядом со мной сидел какой-то титулярный советник, которому никак не удавалось обратить на себя высокое внимание, что его очень огорчало.
   – Ваше высокопревосходительство-с… – несколько раз начинал он, но каждый раз более шустрые и удачливые подхалимы его перебивали, и тайна его любви к губернатору так и не была услышана и оценена.
   – Всё, знаете ли, интриги-с, – печально поделился он со мной своей бедой. – Как если человек честный и преданный, так беда-с, обойдут-с, и пропадешь ни за понюх табаку-с.
   Где-то к середине обеда, губернатор вспомнил обо мне и, найдя глазами, предложил тост за «своего спасителя».
   Все охотно выпили, как охотно пили за всё, что тестировал граф. Мой титулярный сосед, увидев такое ко мне внимание, совсем заиндевел и начал так отчаянно льстить, что мне стоило большого труда не послать его куда подальше.
   После затянувшегося обеда большинство гостей осталось на грядущий ужин. Мне всё это порядком надоело, и я отправился к своим заброшенным приятелям. Встретил меня Иван, дуреющий от скуки в своем лакейском ничегонеделанье. Мой приход его обрадовал, и мы по-приятельски распили прихваченную в буфете бутылку.
   В закуток, где мы с ним засели, периодически заглядывали дворовые, но при виде «барина» тут же исчезали.
   Часам к семи вечера вернулся Костюков. Он обрядился в мещанское платье и очень неплохо играл свою роль. Мы втроем довольно быстро усидели губернаторскую бутылку водки, и я послал дворового мальчишку за следующей. Однако вместо бутылки в людскую явился дворецкий с просьбой графа пожаловать в большой дом.
   Сергей Ильич ждал меня в кабинете. Кроме него там находилось еще три лица из ближайшего окружения. Я встревожился, увидев их озабоченные лица – решил, что возникли какие-то осложнения, связанные с Алей или со мной.
   – Что-нибудь случилось? – спросил я.
   – Да, – хмуро ответил генерал, – при смерти вице-губернатор Позняков, мне только что сообщили.
   – Что с ним?
   – Расшибся. Понесли кони, и его карета перевернулась. Ты уж, голубчик, постарайся, порадей, жалко хорошего человека.
   – Пусть готовят экипаж, я только схожу за инструментами.
   – Всё уже готово. Поторопись, голубчик, очень обяжешь. Позняков человек многодетный, помрет, пятеро деток сиротами останутся.
   Я быстро вышел вслед за провожатым, и через пятнадцать минут мы были в доме больного.
   Ничего особенно ужасного с ним не случилось: сотрясение мозга и закрытый перелом голени. Тем не менее, провозился я с раненым далеко за полночь. Всё это время сопровождавший меня чиновник по особым поручениям сидел с женой и старшим сыном вице-губернатора, вполне по-человечески ободряя их.
   – Доктор, может быть, вы останетесь с ним на ночь? – попросил чиновник, когда я вышел от больного с известием, что если не будет осложнений, он скоро оправится.
   – Не стоит его зря беспокоить, – отоврался я, чтобы попусту не торчать всю ночь у одра контуженного. – Пусть с ним побудет кто-нибудь из дворни, если будет ухудшение, то пришлите за мной.
   Порученец согласился с моими доводами и отвез меня в губернаторский дом. О назначенном свидании я, закрутившись с больным, позабыл. Простившись с провожатыми, я пошел к себе в гостевой флигель. Было довольно поздно, около двух часов ночи, и все давно спали. Стараясь никого не беспокоить, я тихонько прошел в свои комнаты, быстро разделся и собрался лечь, когда тихо скрипнула входная дверь и в мою гостиную проскользнула женская фигурка в свободном шелковом пеньюаре и ночном чепчике.
   – Алексей Григорьевич, – сказала шепотом миледи, – я только пришла вам сказать, что не смогу принять ваше предложение и не смогу быть у вас этой ночью.
   – Я вас прекрасно понимаю, дорогая Елизавета Генриховна, – ответил я без тени улыбки. – И не смею настаивать на вашем присутствии. Присаживайтесь, пожалуйста. Мы сейчас всё обсудим.
   – Нет, нет, я пойду… Я пришла, собственно затем, чтобы вам это сказать. Вы уже собрались спать, и не совсем одеты…
   «Не совсем» было подмечено неточно, вернее было бы сказать «совсем не одет». Возможно, потупившая взор миледи Вудхарс этого не заметила.
   – Если вас смущает мое неглиже, то я потушу свет, – сказал я и задул свечу.
   Комната погрузилась во мрак, и я почувствовал себя значительно комфортнее.
   – Будьте любезны присесть.
   Я нашел в темноте руку Елизаветы Генриховны и, преодолев слабое сопротивление, усадил на диван. Тонкие пальцы слегка дрожали в моей руке.
   – Я, право не знаю, вы Бог весть что можете про меня подумать… Я пообещала, потому и пришла… У вас в комнате не так слышно соседей, и потому мы можем без обиняков объясниться. Почему вы ничего не говорите?.. Мне, право, конфузно… Зачем, зачем вы меня раздеваете?!..
   Что мне было ответить? Я как водится, сморозил какую-то глупость, так как мысли были заняты отнюдь не поиском глубоких и содержательных фраз… Впрочем, их, кажется, от меня и не ждали. Миледи, не выдержав долгого копания в своих воздушных, но очень запутанных для непосвященного, одеждах, помогла мне освободить себя от них…
   Через час, кое-как одевшись в темноте, Елизавета Генриховна ушла к себе. У меня на душе было совершенно отвратно. В очередной раз я пришел к прописной истине, что плотской любовью нужно заниматься при наличии духовной. Иначе получается пустой блуд и напрасная трата сил и времени.
   Миледи, после того как разделась и легла в постель, замерла в позе мертвой царевны, и как я ни старался достучаться, если не до ее души, то хотя бы до чувственности, у меня ничего из этого не получилось. Она неподвижно лежала, изредка вздрагивая от слишком интимных прикосновений, что хоть как-то доказывало, что она не спит и в курсе того, что между нами происходит.
   Мне такой сексуальный пофигизм довольно быстро наскучил и почти полностью убил желание. Из одной вежливости я довел дело до конца и даже сказал спящей царевне несколько дежурных комплиментов.
   Потом мы минут десять пролежали рядом, не говоря ни слова, после чего Елизавета Генриховна заплакала и сообщила, что теперь я не буду ее уважать. В принципе, так оно и было, правда, по другой, чем она думала, причине.
   – Вы же сами хотели забеременеть, – сказал я, чтобы как-то ей ответить. – Так что вам за дело до моего уважения?
   – Господин Крылов, вы совсем не понимаете женщин! – воскликнула моя фригидная любовница. – Если бы вы только знали…
   Я, честно говоря, кое-что знал, но никому от этого легче не было. Чтобы успокоить даму и быстрее выпроводить восвояси, мне пришлось нести какой-то словесный бред по мотивам мексиканских телесериалов. Пользуясь тем, что бедная женщина не знает источника информации, я наболтал ей столько вздора, что она совсем успокоилась, была польщена, тронута и, в конце концов, отправилась к себе. Я, как и всякий нормальный образованный русский человек, помучил свою душеньку угрызениями совести, дал себе обещание больше жене не изменять и остаток ночи проспал как убитый.
   Следующее утро началось чистым солнечным светом и птичьим щебетом. После завтрака я проведал болящего вице-губернатора, страдающего от ноющей боли в поломанной ноге и от тошноты после сотрясения мозга. Помочь ему преодолеть недуг без обезболивающих средств я был не в состоянии. Моя экстрасенсорика пока так далеко не простиралась.
   Пришлось занимать вице-губернатора Познякова, крупного, сытого господина с брезгливо опущенными уголками губ, светскими разговорами.
   Вице-губернаторша, невзрачная дама, которую я встречал в окружении графини Марьи Ивановны, сострадая болящему мужу, тем не менее, умудрялась даже слова сочувствия облечь в уничижительную для супруга форму.
   То, что Позняков, умудрившийся перевернуть карету (которой он сам правил) на ровной дороге, в сухое время года, придурок, было видно невооруженным глазом. Однако подчеркивать это в присутствии постороннего человека любящей жене не стоило. Мне было неловко становиться свидетелем семейной экзекуции упитанного чиновника, и я, предельно сократив визит, сбежал в главную резиденцию.
   С этого утра началась моя тунеядная жизнь особы приближенной к телу «первого лица». Таких «придурков», (по классификации А.И. Солженицына), на хлебах губернатора было человек двадцать. Это, конечно, ничто в сравнении со свитой прихлебателей современного главы региона, но и такое количество казенных нахлебников меня впечатлило.
   Все они с деловым видом слонялись по дому, всеми мыслимыми способами заполняя свой трудовой досуг. Одна часть сподвижников толклась около буфетной комнаты, другая нежилась в покоях, строя дамам «куры», параллельно, при любой возможности, демонстрируя свою преданность и верность патрону.
   Мне все эти развлечения надоели через несколько дней служения при малом дворе, и я не чаял, когда губернатор получит ответы из Петербурга по моему делу, чтобы можно было отправиться в дальнейший путь.
   Романтический ореол, освещавший наши отношения с миледи и скрашивающий скуку бесконечных обедов и повторяющихся разговоров, после прошедшей ночи как-то полинял. Антон Иванович не отходил от Анны Семеновны и был мне недоступен. Заняться платной врачебной практикой не позволял статус гостя генерал-губернатора.
   Сергей Ильич только-только начал выздоравливать, и никаких активных развлечений, вроде пикников и прогулок его супруга Марья Ивановна не допускала, меня же начали мучить сомнения относительно эффективности обещанной губернатором помощи его высокопоставленных друзей. У нас в России всё делается так медленно и с такими непрогнозируемыми результатами, что надеяться на чье-либо содействие – дело самое последнее.
   С другой стороны, я пребывал в сомнении относительно своей способности пробить лбом твердыню столичной бюрократии. Так, что куда ни кинь, везде получался клин.
   Гуляя по резиденции, я то и дело сталкивался с Елизаветой Генриховной, которая после того, как мой интерес к ней угас, начала вести активную жизнь, и наши пути постоянно пересекались. Держала она себя традиционно светски, на меня обращала внимание не больше, чем того требовала вежливость, но я чувствовал, как в ней нарастает внутреннее напряжение.
   Я улыбался ей при встречах, на уединенные прогулки не приглашал, и мы мирно расходились каждый по своим делам. Игра, происходящая между мужчинами и женщинами, с полунамеками, двусмысленностями, красноречивыми взглядами, заставляющая постоянно находиться в охотничьей стойке, у нас почти прекратилась. Я чувствовал, что миледи хочет что-то мне сказать, возможно, откровенно поговорить, но сам не видел нужды в выяснении отношений.
   Как-то вечером, после ужина, гости затеяли игру в живые картины, Елизавета Генриховна, выбрав момент, когда нас никто не слышит, сказала вполголоса, не меняя выражения лица:
   – В полночь. Нам нужно поговорить.
   Что я мог ответить? Женщины наделены большим чем мужчины, правом отказываться от свиданий. Как-то несолидно на предложение встретиться, сказать: «Нынче я не выспался, мадам, давайте отложим рандеву до другого раза».
   Прийти ко мне в полночь у миледи не получилось, к этому времени только начали разъезжаться и расходиться гости. В нашем флигеле еще никто не спал.
   Народ угомонился около часа ночи. Я лежал одетым на не разобранной постели, собираясь выполнить свое твердое решение – быть верным жене. Мою спальню освещал канделябр с тремя восковыми свечами. Когда всё стихло, у меня бесшумно открылась дверь, и Елизавета Генриховна проскользнула в комнату.
   – Я всего на минуту, – объявила она с порога.
   Я встал с кровати и сделал приглашающий жест в сторону кресел. То, что я был совсем одет, немного смутило гостью. Она была уже в неглиже и ночном чепчике, очень ей шедшем.
   – Мне показалось, что вы мной недовольны, – сказала гостья, избегая смотреть мне в глаза.
   – С чего вы так решили?
   – Мне показалось, что вы считаете меня дурной женщиной. Возможно, вы правы, я нарушила божью заповедь, но во всём остальном я старалась вести себя так, как подобает порядочной женщине.
   – Милая моя, по-моему, вы вели себя не как женщина, а как манекен или кукла, – поправился я. – Если вы приходили ко мне в прошлый раз только ради беременности, то вам не в чем себя упрекнуть. Я вам уже говорил свое мнение на этот счет. Я не знаю, как в вашем кругу ведут себя в постели порядочные женщины, но вы, по-моему, никак себя не вели.