Страница:
— Красиво говоришь, — усмехнулся Чигирев. — Может, оно было бы и лучше. Тебя, кстати, не волнует судьба Англии и Франции под немецкой оккупацией?
— Плевал я на них! — отмахнулся Крапивин. — Меня Россия интересует. Кстати, если бы Германия не проиграла в Первой мировой войне, глядишь, нацисты там к власти не пришли бы.
— Складно. Только не выйдет ничего.
— Думаешь, опоздали?
— Да. И как минимум лет на пятьдесят. Россия давно уже хочет объединить под своим скипетром все славянские народы. На это нацелена вся политика на Балканах. И Австрия хочет прибрать Балканы, А Австрия — ближайший и естественный союзник Германии. Спор зашел уже так далеко, что вряд ли в обозримом будущем Россия сможет стать другом Австрии, а значит, и союзником Германии.
— Жаль, — вздохнул Крапивин. — А могло бы получится недурно. По крайней мере и у нас, и в Берлине сохранились бы монархии…
Крапивин осекся. Чигирев проследил за его взглядом и увидел, что на пороге гостиной стоял Янек.
— Здравствуйте, — сказал мальчик.
— Здоров, — ответил ему Крапивин.
— Ты почему так поздно? — насупился Чигирев.
— Латынью занимался, — буркнул Янек. — У меня, кстати, четыре. Так что, с вашего позволения, я завтра у дяди Вадима в тире.
— Покажи дневник, — потребовал Крапивин.
Янек достал из портфеля дневник и, подойдя, протянул его штабс-капитану. Однако тот неожиданно перехватил его руку и, молниеносно подставив подножку, бросил парня на ковер.
— Вы что?! — тут же вскочил Янек.
— Это тебе наука, не зевай, — усмехнулся Крапивин. — Опасный противник о своих намерениях никогда не предупреждает, запомни это. Ладно, верю, что у тебя четверка. Завтра в тир приходи.
— Иди пока в столовую, Янек, — сказал Чигирев. — Мы скоро придем.
Когда Янек вышел, Чигирев повернулся к Крапивину:
— Ужинать будешь?
— Нет, мне пора, — отозвался штабс-капитан. — А за парнем присмотри. Что-то у него глаза больно бегают.
— О чем ты?
— Да так. Не верю я, что он латынью занимается. Внимательнее будь. Горяч он. А настоящая опасность никогда не видна. Это и тебе запомнить не мешает.
ГЛАВА 9
ГЛАВА 10
— Плевал я на них! — отмахнулся Крапивин. — Меня Россия интересует. Кстати, если бы Германия не проиграла в Первой мировой войне, глядишь, нацисты там к власти не пришли бы.
— Складно. Только не выйдет ничего.
— Думаешь, опоздали?
— Да. И как минимум лет на пятьдесят. Россия давно уже хочет объединить под своим скипетром все славянские народы. На это нацелена вся политика на Балканах. И Австрия хочет прибрать Балканы, А Австрия — ближайший и естественный союзник Германии. Спор зашел уже так далеко, что вряд ли в обозримом будущем Россия сможет стать другом Австрии, а значит, и союзником Германии.
— Жаль, — вздохнул Крапивин. — А могло бы получится недурно. По крайней мере и у нас, и в Берлине сохранились бы монархии…
Крапивин осекся. Чигирев проследил за его взглядом и увидел, что на пороге гостиной стоял Янек.
— Здравствуйте, — сказал мальчик.
— Здоров, — ответил ему Крапивин.
— Ты почему так поздно? — насупился Чигирев.
— Латынью занимался, — буркнул Янек. — У меня, кстати, четыре. Так что, с вашего позволения, я завтра у дяди Вадима в тире.
— Покажи дневник, — потребовал Крапивин.
Янек достал из портфеля дневник и, подойдя, протянул его штабс-капитану. Однако тот неожиданно перехватил его руку и, молниеносно подставив подножку, бросил парня на ковер.
— Вы что?! — тут же вскочил Янек.
— Это тебе наука, не зевай, — усмехнулся Крапивин. — Опасный противник о своих намерениях никогда не предупреждает, запомни это. Ладно, верю, что у тебя четверка. Завтра в тир приходи.
— Иди пока в столовую, Янек, — сказал Чигирев. — Мы скоро придем.
Когда Янек вышел, Чигирев повернулся к Крапивину:
— Ужинать будешь?
— Нет, мне пора, — отозвался штабс-капитан. — А за парнем присмотри. Что-то у него глаза больно бегают.
— О чем ты?
— Да так. Не верю я, что он латынью занимается. Внимательнее будь. Горяч он. А настоящая опасность никогда не видна. Это и тебе запомнить не мешает.
ГЛАВА 9
Подготовка
Эхо выстрелов стихло под сводами тира.
— Сносно, — одобрил Крапивин. — Технику ты вполне освоил. Только что-то ты сегодня очень напряжен. Выбрось все мысли из головы. Без этого меткой стрельбы не будет.
— Да, ты прав, — согласился Чигирев. — Семейные проблемы, знаешь ли.
— Большие детки — большие бедки, — усмехнулся Крапивин. — Оно и понятно.
— Вроде того. С сыном никак контакт наладить не могу. Полтора года уж вместе, а он все волком смотрит. По сути, только день, когда мы познакомились, был нормальным. Потом пошли проблемы.
— А мне твой парень нравится. Боевой такой. Да и со стрельбой и рукопашным боем большие успехи делает. Хотя, конечно, в шестнадцать лет каждый думает: «Как это у таких бездарных родителей мог появиться такой талантливый ребенок, как я?» Так что тебе могу только посочувствовать.
— И это тоже. Хотя, знаешь, я слишком многое упустил. Все политикой занимался, смуту прекращал. А собственного сына в чужие руки на воспитание отдал.
Чигирев судорожными движениями перезарядил пистолет и остервенело, почти не целясь, выпустил несколько пуль по мишени.
Отметив, что все выстрелы попали в край черного круга, Крапивин проговорил:
— Если я не ошибаюсь, Игорь еще тогда тебя предупреждал: нельзя с полной отдачей заниматься и семьёй, и политикой. Что-то должно быть главным. А значит, чем-то нужно поступиться. Ты выбрал политику. Значит…
— Сам знаю, — прервал его Чигирев. — Не трави душу.
Он снова поднял пистолет, тщательно прицелился, мягко спустил курок и всадил пулю точно в «десятку».
— Меня не только это волнует, — продолжил он. — Сам знаешь, сейчас июнь. Четырнадцатый. Мне неспокойно. Хоть и меры я принял, но все же…
— И какие же это меры? — насмешливо поинтересовался Крапивин.
Чигирев воровато оглянулся и понизил голос до шепота:
— Распутин! Ты ведь знаешь, он считает меня своим другом.
— Да, это серьезно, — состроил комическую гримасу Крапивин.
— Куда больше? Мы с тобой еще полтора года назад поняли, что все общество здесь просто рвется к войне. Я не вижу других возможностей.
— Да и это невеликий шанс. Ты сам говорил, что и в нашем мире Распутин пытался предотвратить войну и добиться союза с Германией, но у него ничего не вышло. Когда в игре интересы империй и миллиарды золотых монет, истерики даже горячо любимой Николашкой императрицы значат немного.
— Тогда скажи, что делать. Или предлагаешь сидеть сложа руки?
Крапивин молча начал заряжать свой револьвер.
— Ты что-то предпринял? — догадался Чигирев.
Крапивин загадочно улыбнулся.
— Вадим, мы же договаривались рассказывать друг другу о своих действиях! По крайней мере пока угроза большевизма не будет предотвращена.
— Если друзья не могут помочь, надо заставить врагов стать союзниками.
Крапивин вскинул пистолет и семью точными выстрелами с пулеметной скоростью поразил семь мишеней.
— Вадим, пожалуйста, расскажи мне, — попросил Чигирев.
— Я слил австрийской разведке информацию о покушении, готовящемся на эрцгерцога Фердинанда в Сараево.
— Что?!
— Что слышал. Только не расспрашивай меня в подробностях. У меня полтора года ушло на эту операцию. Я приступил к ней сразу после нашего с тобой разговора тогда, в Ковенском переулке. Я изобразил из себя любителя выпивки, женщин, игрока и мота, которому катастрофически не хватает денег. Естественно, мной сразу заинтересовалась иностранная резидентура. Мы, преподаватели академии, все под пристальным вниманием иностранных разведок. Из всех поступивших предложений я выбрал, разумеется, австрийское… И тут же доложил начальству о вербовке. Сейчас я участвую в достаточно сложной игре, в ходе которой наш Генштаб дает всякую дезинформацию немцам. Впрочем, это тебя не касается. Важно то, что австрийцы считают меня своим агентом. И вот несколько месяцев назад, среди других сообщений, я подсунул информацию, что, по моим данным, сербские террористы готовят покушение на эрцгерцога в Сараево. Ну, и чтобы добавить гарантий, я сообщил в сербское посольство, что некая террористическая группа в Сараево готовит покушение на Фердинанда. Якобы я получил эти данные от своего родственника — радикально настроенного петербургского студента.
— Неглупо, — похвалил Чигирев.
— Еще бы, — самодовольно усмехнулся Крапивин. — Если не будет покушения, не будет и повода к войне.
— Положим, таких поводов может создаться еще много, — заметил Чигирев.
— В нашей ситуации несколько месяцев отсрочки — уже благо. Может, твой Распутин свое дело успеет сделать. Может, обстановка переменится. Да даже если армия хоть немного лучше подготовится, уже хорошо.
— Однако сегодня утром я прочел в «Биржевых ведомостях», что завтра начинается визит эрцгерцога Фердинанда в Сербию.
— Что?! — Чтобы не выдать своих эмоций, Крапивин прикусил нижнюю губу. — Ты уверен?
— Абсолютно.
— Странно, — протянул Крапивин. — Впрочем, может быть, они предприняли необходимые меры безопасности. Может, Гаврила Принцип и его группа уже арестованы.
— Я надеюсь на это.
— А что может быть еще? Как офицеры австрийской разведки могут подставить наследника престола под пули?!
— Могут. Если очень хотят, чтобы началась война. Возможно, там тоже идет своя политическая игра, в которой наследник — лишь разменная монета. У сербов тоже могут быть свои интересы. Не забывай, что совсем недавно окончились две балканские войны. Может, они хотят спровоцировать новую, перетянуть на свою сторону Россию и получить свои выгоды. Или ты думаешь, что только в России все общество стремится к войне? Если бы это было так, думаю, мировой войны не получилось бы. В конце концов, австрийская разведка и сербская полиция могут просто проигнорировать твои сообщения. Мало ли что говорит какой-то офицерик в Петербурге.
— Надеюсь, что ты не прав. Впрочем, если это и так, то нам надо хотя бы максимально отсрочить вступление России в войну. Пусть хотя бы будет произведено достаточно оружия и подготовлена армия. Здесь твой Распутин может оказаться незаменим, чтобы оттянуть войну. Хотя, если честно, противно в эти игры играть. Да и «старца» этого шлепнуть побыстрее не мешало бы. Я ведь не шучу, когда говорю, что каждый день его пребывания при дворе подрывает основы престола.
Дверь тира скрипнула, и оба собеседника повернулись навстречу вошедшему. Перед ними стоял высокий статный кавалерийский генерал-майор.
— Здравия желаю, ваше превосходительство, — откозырял ему Крапивин.
— Здравствуйте, — ответил на приветствие генерал. Он говорил по-русски весьма четко, но с заметным акцентом. — Не вы ли штабс-капитан Крапивин, наставник по стрелковому делу?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Очень приятно. Я — Карл Густав Эмиль Маннергейм, командир лейб-гвардии уланского полка, расквартированного ныне в Варшаве. Прибыл в Петербург по делам службы и зашел в академию повидать старых сослуживцев. Я здесь некогда верховую езду преподавал, знаете ли. Вот мне и рассказали, что появился некий преподаватель, поражающий всех невиданным искусством стрельбы. Не соблаговолите ли провести небольшую демонстрацию?
— К вашим услугам, ваше превосходительство, — Если я не вовремя, могу зайти попозже. — Маннергейм посмотрел на Чигирева.
— Что вы, ваше превосходительство. Ко мне просто зашел старый друг. Простите, что не представил его вам. Сергей Чигирев — профессор истории Санкт-Петербургского университета. Однако он уже собирался уходить.
— Да, конечно, — засуетился Чигирев. — Мне действительно пора. Всего доброго.
Выходя из здания тира, Чигирев лихорадочно прикидывал, какие грандиозные возможности открывает знакомство с будущим президентом Финляндии и сможет ли Крапивин в должной степени воспользоваться ими.
Лихач быстро довез Чигирева до дома. С тех пор как, воспользовавшись запиской Распутина, историк устроился в Петербургский университет, они с Янеком переехали на Васильевский остров. Так уж было заведено в здешнем Петербурге, что все, от разнорабочих до наиболее высокооплачиваемых специалистов, стремились селиться поближе к месту работы, экономя время и деньги на дорогу. Городской транспорт стоил дорого. Одна поездка на трамвае обходилась от десяти до пятнадцати копеек. Это при том что фунт копченой колбасы двадцать копеек стоил. Накладно. Проще было поменять жилье, чем каждый день добираться до работы и обратно на извозчике или трамвае. Благо проблем с арендой жилья любого класса здешний Петербург еще не ведал и, в отличие от других европейских столиц, не был разделен на районы престижные и непрестижные. Бедные люди селились на чердаках и в подвалах в самом центре, а инженеры и промышленники часто обосновывались на окраинах, поближе к заводам. По набережным Малой Невы, на Петроградской и Выборгской сторонах, рядом с бараками и частными домиками рабочих уже вовсю росли роскошные особняки хозяев и управляющих заводов, а в подвалах доходных домов на Невском, Литейном, Гороховой сушились портянки и пахло махоркой крестьян, пришедших в столицу на заработки.
Разумеется, с запиской Распутина Чигирев мог получить куда более значимый пост, устроиться в любом министерстве, занять видную государственную должность. Однако менее всего он хотел быть связан с режимом, доживающим свои последние годы. В отличие от Крапивина Чигирев считал, что империя обречена. Обречен ее устаревший бюрократический государственный аппарат. Более того, время, когда он мог бы быть реформирован, оказалось безвозвратно упущено. Революция неизбежна, считал Чигирев. Как и всякая революция, она не обойдется без крайностей, и представителям старого административного аппарата будет заказан путь к власти в новом обществе. А историк хотел власти. Он жаждал ее, но не из честолюбия. Он мечтал увидеть Россию демократической, сильной, богатой. Чигирев не верил, что старая, прогнившая имперская бюрократическая машина будет способна к каким-либо кардинальным реформам. Внедряться в нее вдвойне бессмысленно. Сейчас это означало бы обречь себя на бесполезную борьбу с неповоротливой бюрократической машиной, которая работает лишь ради самосохранения. В будущем это означает клеймо приспешника старого режима. Нет, Чигирев не пойдет на это. Он сумеет дождаться своего часа.
Увидев записку Распутина, университетское начальство с чрезвычайной легкостью «поверило», что все документы об образовании потеряны Чигиревым вследствие несчастного случая, и зачислило его ассистентом на кафедру истории российского средневековья. Впрочем, историк даром времени не терял и за год с небольшим написал и с блеском защитил диссертацию по истории Смутного времени. Получив ученую степень, историк (опять же не без помощи Распутина) быстро добился профессорской должности и непринужденно вошел в круг либеральной интеллигенции.
«Африканские подвиги» были забыты, благо Чигирев сам разорвал отношения с большинством людей, которые принимали его полтора года назад как великого путешественника. Свои связи с Распутиным историк тоже не афишировал, поскольку это могло дискредитировать его в глазах либеральной общественности. Он исподволь готовил свою будущую политическую карьеру. Основной круг его общения сейчас составляли члены кадетской партии. Чигирев уже сумел наладить достаточно близкие дружеские отношения с несколькими депутатами Государственной Думы и был даже представлен лидеру кадетов — Павлу Николаевичу Милюкову.
Впрочем, все грандиозные планы по преобразованию России не стоили бы и медного гроша, если бы события пошли тем же путем, что и в мире Чигирева. Там либеральное правительство, на реформы которого так рассчитывал Чигирев, не выдержало напора большевиков и потеряло власть. Этого допустить было нельзя: жизнь показала, что гражданская война окончится не в пользу демократов. Конечно, Чигирев знал несколько поворотных точек в этой войне, с которых мог бы начаться отсчет иного хода событий, однако лучше всего было предотвратить саму войну. Таким образом, следовало предпринять все меры, чтобы буржуазная революция произошла в значительно более благоприятных условиях, чем те, которые должны были сложиться к февралю семнадцатого, В то, что войну удастся предотвратить, Чигирев не верил, но предпринимал все усилия, чтобы отсрочить ее. Теоретически это могло бы дать шанс для более успешного вступления в нее России. Уже это само по себе должно было предотвратить грядущие революцию и приход к власти большевиков. Шанс, конечно, был невелик, но его стоило использовать.
То, что Чигирев услышал сегодня от Крапивина, чрезвычайно порадовало его, но все же на сердце у историка было неспокойно. Приближался роковой день, когда в Сараево должны были прозвучать выстрелы, положившие начало всеобщей бойне.
Расплатившись с извозчиком, Чигирев взбежал по лестнице на третий этаж. Появившееся еще утром чувство тревоги почему-то стремительно нарастало в нем. Впрочем, теперь уже ему казалось, что плохое предчувствие связанно не с предстоящими грандиозными историческими событиями, а с какой-то иной опасностью, куда более близкой, грозящей ему лично. Отмахнувшись от назойливого внутреннего голоса, Чигирев нажал на кнопку звонка своей квартиры. Дверь открыла горничная. Ее лицо было бледным, а в глазах застыл ужас.
— Сергей Станиславович, — с трудом выдавила девушка, — у нас полиция. Комнату Янека обыскивают.
— Что?! — Историк ринулся в комнату сына.
Там его глазам предстало ужасающее зрелище: в углу, вжав голову в плечи, стоял дворник Пахом, разглядывая, как двое грузных жандармов перерывают личные вещи Янека, а жандармский поручик, усевшись за стол мальчика, с интересом изучал какие-то бумаги.
— Что здесь происходит? — насупив брови, спросил Чигирев.
— Если не ошибаюсь, профессор Чигирев? — поднялся ему на встречу поручик. — Ян Гонсевский ваш племянник?
— Именно так. С кем имею честь беседовать?
— Поручик Спиридонович, — жандарм отдал честь, — имею предписание на обыск личных вещей вашего племянника. Извините, что не дождались вас до начала обыска. Вы слишком долго отсутствовали, а дело срочное.
— По какому праву?
— Видите ли, профессор, ваш племянник арестован на явочной квартире польской боевой подпольной организации.
— Помилуйте, поручик, какая еще боевая организация?! — вскипел Чигирев. — Он же всего лишь гимназист.
— Насчет организации можете не сомневаться, — усмехнулся поручик. — Вот, извольте полюбопытствовать, если читаете по-польски, — устав боевой организации «Армия крайова», найденный в бумагах вашего племянника. А вот пособие по террористической деятельности. Вот револьвер со спиленными номерами и двумя десятками патронов.
Чигирев подошел к столу, словно в тумане отстранил рукой револьвер и взял в руки листки, исписанные латинскими буквами. «Мы, члены Армии крайовой, — прочитал он по-польски, — поклялись бороться с поработителями нашей родины…»
— А насчет молодости вашего племянника мы бы и рады были сделать послабление, господин профессор, — прозвучал над его ухом голос поручика, — но, к сожалению, в момент ареста он оказал сопротивление. Более того, голыми руками несколько минут удерживал полицию на пороге квартиры, что позволило его сообщникам уничтожить списки членов организации. На его счастье, у нас был приказ не применять оружие и взять всех живыми. А мальчишка, однако, прыткий оказался. Трем чинам жандармерии серьезные увечья нанес. Одному даже весьма серьезные, с переломом ключицы и ребер. Насилу его два дюжих жандарма скрутили. Так что при всем к вам уважении, профессор, мерой пресечения избран арест. Да и на простое порицание в качестве наказания можете не рассчитывать. Племянник ваш всю вину на себя принял и объявил себя главой организации.
— Поручик, я прошу вас временно приостановить обыск, — упавшим голосом произнес Чигирев. — Я должен сделать один очень важный звонок.
— Воля ваша, профессор.
Мысленно проклиная свою недальновидность и Крапивина с его преподаванием рукопашного боя, Чигирев выскочил в коридор, сорвал трубку телефонного аппарата и выкрикнул телефонистке цифры номера, словно код спасения. Когда на другом конце провода ответили, историк уже с трудом выдавил из себя:
— Говорит профессор Чигирев. Григория Ефимовича, пожалуйста. Срочно.
— Григорий Ефимович в отъезде, — ответил ему женский голос. — На родине, в селе Покровском. Будет через неделю-другую.
Рука историка, державшая трубку, бессильно опустилась вниз.
— Сносно, — одобрил Крапивин. — Технику ты вполне освоил. Только что-то ты сегодня очень напряжен. Выбрось все мысли из головы. Без этого меткой стрельбы не будет.
— Да, ты прав, — согласился Чигирев. — Семейные проблемы, знаешь ли.
— Большие детки — большие бедки, — усмехнулся Крапивин. — Оно и понятно.
— Вроде того. С сыном никак контакт наладить не могу. Полтора года уж вместе, а он все волком смотрит. По сути, только день, когда мы познакомились, был нормальным. Потом пошли проблемы.
— А мне твой парень нравится. Боевой такой. Да и со стрельбой и рукопашным боем большие успехи делает. Хотя, конечно, в шестнадцать лет каждый думает: «Как это у таких бездарных родителей мог появиться такой талантливый ребенок, как я?» Так что тебе могу только посочувствовать.
— И это тоже. Хотя, знаешь, я слишком многое упустил. Все политикой занимался, смуту прекращал. А собственного сына в чужие руки на воспитание отдал.
Чигирев судорожными движениями перезарядил пистолет и остервенело, почти не целясь, выпустил несколько пуль по мишени.
Отметив, что все выстрелы попали в край черного круга, Крапивин проговорил:
— Если я не ошибаюсь, Игорь еще тогда тебя предупреждал: нельзя с полной отдачей заниматься и семьёй, и политикой. Что-то должно быть главным. А значит, чем-то нужно поступиться. Ты выбрал политику. Значит…
— Сам знаю, — прервал его Чигирев. — Не трави душу.
Он снова поднял пистолет, тщательно прицелился, мягко спустил курок и всадил пулю точно в «десятку».
— Меня не только это волнует, — продолжил он. — Сам знаешь, сейчас июнь. Четырнадцатый. Мне неспокойно. Хоть и меры я принял, но все же…
— И какие же это меры? — насмешливо поинтересовался Крапивин.
Чигирев воровато оглянулся и понизил голос до шепота:
— Распутин! Ты ведь знаешь, он считает меня своим другом.
— Да, это серьезно, — состроил комическую гримасу Крапивин.
— Куда больше? Мы с тобой еще полтора года назад поняли, что все общество здесь просто рвется к войне. Я не вижу других возможностей.
— Да и это невеликий шанс. Ты сам говорил, что и в нашем мире Распутин пытался предотвратить войну и добиться союза с Германией, но у него ничего не вышло. Когда в игре интересы империй и миллиарды золотых монет, истерики даже горячо любимой Николашкой императрицы значат немного.
— Тогда скажи, что делать. Или предлагаешь сидеть сложа руки?
Крапивин молча начал заряжать свой револьвер.
— Ты что-то предпринял? — догадался Чигирев.
Крапивин загадочно улыбнулся.
— Вадим, мы же договаривались рассказывать друг другу о своих действиях! По крайней мере пока угроза большевизма не будет предотвращена.
— Если друзья не могут помочь, надо заставить врагов стать союзниками.
Крапивин вскинул пистолет и семью точными выстрелами с пулеметной скоростью поразил семь мишеней.
— Вадим, пожалуйста, расскажи мне, — попросил Чигирев.
— Я слил австрийской разведке информацию о покушении, готовящемся на эрцгерцога Фердинанда в Сараево.
— Что?!
— Что слышал. Только не расспрашивай меня в подробностях. У меня полтора года ушло на эту операцию. Я приступил к ней сразу после нашего с тобой разговора тогда, в Ковенском переулке. Я изобразил из себя любителя выпивки, женщин, игрока и мота, которому катастрофически не хватает денег. Естественно, мной сразу заинтересовалась иностранная резидентура. Мы, преподаватели академии, все под пристальным вниманием иностранных разведок. Из всех поступивших предложений я выбрал, разумеется, австрийское… И тут же доложил начальству о вербовке. Сейчас я участвую в достаточно сложной игре, в ходе которой наш Генштаб дает всякую дезинформацию немцам. Впрочем, это тебя не касается. Важно то, что австрийцы считают меня своим агентом. И вот несколько месяцев назад, среди других сообщений, я подсунул информацию, что, по моим данным, сербские террористы готовят покушение на эрцгерцога в Сараево. Ну, и чтобы добавить гарантий, я сообщил в сербское посольство, что некая террористическая группа в Сараево готовит покушение на Фердинанда. Якобы я получил эти данные от своего родственника — радикально настроенного петербургского студента.
— Неглупо, — похвалил Чигирев.
— Еще бы, — самодовольно усмехнулся Крапивин. — Если не будет покушения, не будет и повода к войне.
— Положим, таких поводов может создаться еще много, — заметил Чигирев.
— В нашей ситуации несколько месяцев отсрочки — уже благо. Может, твой Распутин свое дело успеет сделать. Может, обстановка переменится. Да даже если армия хоть немного лучше подготовится, уже хорошо.
— Однако сегодня утром я прочел в «Биржевых ведомостях», что завтра начинается визит эрцгерцога Фердинанда в Сербию.
— Что?! — Чтобы не выдать своих эмоций, Крапивин прикусил нижнюю губу. — Ты уверен?
— Абсолютно.
— Странно, — протянул Крапивин. — Впрочем, может быть, они предприняли необходимые меры безопасности. Может, Гаврила Принцип и его группа уже арестованы.
— Я надеюсь на это.
— А что может быть еще? Как офицеры австрийской разведки могут подставить наследника престола под пули?!
— Могут. Если очень хотят, чтобы началась война. Возможно, там тоже идет своя политическая игра, в которой наследник — лишь разменная монета. У сербов тоже могут быть свои интересы. Не забывай, что совсем недавно окончились две балканские войны. Может, они хотят спровоцировать новую, перетянуть на свою сторону Россию и получить свои выгоды. Или ты думаешь, что только в России все общество стремится к войне? Если бы это было так, думаю, мировой войны не получилось бы. В конце концов, австрийская разведка и сербская полиция могут просто проигнорировать твои сообщения. Мало ли что говорит какой-то офицерик в Петербурге.
— Надеюсь, что ты не прав. Впрочем, если это и так, то нам надо хотя бы максимально отсрочить вступление России в войну. Пусть хотя бы будет произведено достаточно оружия и подготовлена армия. Здесь твой Распутин может оказаться незаменим, чтобы оттянуть войну. Хотя, если честно, противно в эти игры играть. Да и «старца» этого шлепнуть побыстрее не мешало бы. Я ведь не шучу, когда говорю, что каждый день его пребывания при дворе подрывает основы престола.
Дверь тира скрипнула, и оба собеседника повернулись навстречу вошедшему. Перед ними стоял высокий статный кавалерийский генерал-майор.
— Здравия желаю, ваше превосходительство, — откозырял ему Крапивин.
— Здравствуйте, — ответил на приветствие генерал. Он говорил по-русски весьма четко, но с заметным акцентом. — Не вы ли штабс-капитан Крапивин, наставник по стрелковому делу?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Очень приятно. Я — Карл Густав Эмиль Маннергейм, командир лейб-гвардии уланского полка, расквартированного ныне в Варшаве. Прибыл в Петербург по делам службы и зашел в академию повидать старых сослуживцев. Я здесь некогда верховую езду преподавал, знаете ли. Вот мне и рассказали, что появился некий преподаватель, поражающий всех невиданным искусством стрельбы. Не соблаговолите ли провести небольшую демонстрацию?
— К вашим услугам, ваше превосходительство, — Если я не вовремя, могу зайти попозже. — Маннергейм посмотрел на Чигирева.
— Что вы, ваше превосходительство. Ко мне просто зашел старый друг. Простите, что не представил его вам. Сергей Чигирев — профессор истории Санкт-Петербургского университета. Однако он уже собирался уходить.
— Да, конечно, — засуетился Чигирев. — Мне действительно пора. Всего доброго.
Выходя из здания тира, Чигирев лихорадочно прикидывал, какие грандиозные возможности открывает знакомство с будущим президентом Финляндии и сможет ли Крапивин в должной степени воспользоваться ими.
Лихач быстро довез Чигирева до дома. С тех пор как, воспользовавшись запиской Распутина, историк устроился в Петербургский университет, они с Янеком переехали на Васильевский остров. Так уж было заведено в здешнем Петербурге, что все, от разнорабочих до наиболее высокооплачиваемых специалистов, стремились селиться поближе к месту работы, экономя время и деньги на дорогу. Городской транспорт стоил дорого. Одна поездка на трамвае обходилась от десяти до пятнадцати копеек. Это при том что фунт копченой колбасы двадцать копеек стоил. Накладно. Проще было поменять жилье, чем каждый день добираться до работы и обратно на извозчике или трамвае. Благо проблем с арендой жилья любого класса здешний Петербург еще не ведал и, в отличие от других европейских столиц, не был разделен на районы престижные и непрестижные. Бедные люди селились на чердаках и в подвалах в самом центре, а инженеры и промышленники часто обосновывались на окраинах, поближе к заводам. По набережным Малой Невы, на Петроградской и Выборгской сторонах, рядом с бараками и частными домиками рабочих уже вовсю росли роскошные особняки хозяев и управляющих заводов, а в подвалах доходных домов на Невском, Литейном, Гороховой сушились портянки и пахло махоркой крестьян, пришедших в столицу на заработки.
Разумеется, с запиской Распутина Чигирев мог получить куда более значимый пост, устроиться в любом министерстве, занять видную государственную должность. Однако менее всего он хотел быть связан с режимом, доживающим свои последние годы. В отличие от Крапивина Чигирев считал, что империя обречена. Обречен ее устаревший бюрократический государственный аппарат. Более того, время, когда он мог бы быть реформирован, оказалось безвозвратно упущено. Революция неизбежна, считал Чигирев. Как и всякая революция, она не обойдется без крайностей, и представителям старого административного аппарата будет заказан путь к власти в новом обществе. А историк хотел власти. Он жаждал ее, но не из честолюбия. Он мечтал увидеть Россию демократической, сильной, богатой. Чигирев не верил, что старая, прогнившая имперская бюрократическая машина будет способна к каким-либо кардинальным реформам. Внедряться в нее вдвойне бессмысленно. Сейчас это означало бы обречь себя на бесполезную борьбу с неповоротливой бюрократической машиной, которая работает лишь ради самосохранения. В будущем это означает клеймо приспешника старого режима. Нет, Чигирев не пойдет на это. Он сумеет дождаться своего часа.
Увидев записку Распутина, университетское начальство с чрезвычайной легкостью «поверило», что все документы об образовании потеряны Чигиревым вследствие несчастного случая, и зачислило его ассистентом на кафедру истории российского средневековья. Впрочем, историк даром времени не терял и за год с небольшим написал и с блеском защитил диссертацию по истории Смутного времени. Получив ученую степень, историк (опять же не без помощи Распутина) быстро добился профессорской должности и непринужденно вошел в круг либеральной интеллигенции.
«Африканские подвиги» были забыты, благо Чигирев сам разорвал отношения с большинством людей, которые принимали его полтора года назад как великого путешественника. Свои связи с Распутиным историк тоже не афишировал, поскольку это могло дискредитировать его в глазах либеральной общественности. Он исподволь готовил свою будущую политическую карьеру. Основной круг его общения сейчас составляли члены кадетской партии. Чигирев уже сумел наладить достаточно близкие дружеские отношения с несколькими депутатами Государственной Думы и был даже представлен лидеру кадетов — Павлу Николаевичу Милюкову.
Впрочем, все грандиозные планы по преобразованию России не стоили бы и медного гроша, если бы события пошли тем же путем, что и в мире Чигирева. Там либеральное правительство, на реформы которого так рассчитывал Чигирев, не выдержало напора большевиков и потеряло власть. Этого допустить было нельзя: жизнь показала, что гражданская война окончится не в пользу демократов. Конечно, Чигирев знал несколько поворотных точек в этой войне, с которых мог бы начаться отсчет иного хода событий, однако лучше всего было предотвратить саму войну. Таким образом, следовало предпринять все меры, чтобы буржуазная революция произошла в значительно более благоприятных условиях, чем те, которые должны были сложиться к февралю семнадцатого, В то, что войну удастся предотвратить, Чигирев не верил, но предпринимал все усилия, чтобы отсрочить ее. Теоретически это могло бы дать шанс для более успешного вступления в нее России. Уже это само по себе должно было предотвратить грядущие революцию и приход к власти большевиков. Шанс, конечно, был невелик, но его стоило использовать.
То, что Чигирев услышал сегодня от Крапивина, чрезвычайно порадовало его, но все же на сердце у историка было неспокойно. Приближался роковой день, когда в Сараево должны были прозвучать выстрелы, положившие начало всеобщей бойне.
Расплатившись с извозчиком, Чигирев взбежал по лестнице на третий этаж. Появившееся еще утром чувство тревоги почему-то стремительно нарастало в нем. Впрочем, теперь уже ему казалось, что плохое предчувствие связанно не с предстоящими грандиозными историческими событиями, а с какой-то иной опасностью, куда более близкой, грозящей ему лично. Отмахнувшись от назойливого внутреннего голоса, Чигирев нажал на кнопку звонка своей квартиры. Дверь открыла горничная. Ее лицо было бледным, а в глазах застыл ужас.
— Сергей Станиславович, — с трудом выдавила девушка, — у нас полиция. Комнату Янека обыскивают.
— Что?! — Историк ринулся в комнату сына.
Там его глазам предстало ужасающее зрелище: в углу, вжав голову в плечи, стоял дворник Пахом, разглядывая, как двое грузных жандармов перерывают личные вещи Янека, а жандармский поручик, усевшись за стол мальчика, с интересом изучал какие-то бумаги.
— Что здесь происходит? — насупив брови, спросил Чигирев.
— Если не ошибаюсь, профессор Чигирев? — поднялся ему на встречу поручик. — Ян Гонсевский ваш племянник?
— Именно так. С кем имею честь беседовать?
— Поручик Спиридонович, — жандарм отдал честь, — имею предписание на обыск личных вещей вашего племянника. Извините, что не дождались вас до начала обыска. Вы слишком долго отсутствовали, а дело срочное.
— По какому праву?
— Видите ли, профессор, ваш племянник арестован на явочной квартире польской боевой подпольной организации.
— Помилуйте, поручик, какая еще боевая организация?! — вскипел Чигирев. — Он же всего лишь гимназист.
— Насчет организации можете не сомневаться, — усмехнулся поручик. — Вот, извольте полюбопытствовать, если читаете по-польски, — устав боевой организации «Армия крайова», найденный в бумагах вашего племянника. А вот пособие по террористической деятельности. Вот револьвер со спиленными номерами и двумя десятками патронов.
Чигирев подошел к столу, словно в тумане отстранил рукой револьвер и взял в руки листки, исписанные латинскими буквами. «Мы, члены Армии крайовой, — прочитал он по-польски, — поклялись бороться с поработителями нашей родины…»
— А насчет молодости вашего племянника мы бы и рады были сделать послабление, господин профессор, — прозвучал над его ухом голос поручика, — но, к сожалению, в момент ареста он оказал сопротивление. Более того, голыми руками несколько минут удерживал полицию на пороге квартиры, что позволило его сообщникам уничтожить списки членов организации. На его счастье, у нас был приказ не применять оружие и взять всех живыми. А мальчишка, однако, прыткий оказался. Трем чинам жандармерии серьезные увечья нанес. Одному даже весьма серьезные, с переломом ключицы и ребер. Насилу его два дюжих жандарма скрутили. Так что при всем к вам уважении, профессор, мерой пресечения избран арест. Да и на простое порицание в качестве наказания можете не рассчитывать. Племянник ваш всю вину на себя принял и объявил себя главой организации.
— Поручик, я прошу вас временно приостановить обыск, — упавшим голосом произнес Чигирев. — Я должен сделать один очень важный звонок.
— Воля ваша, профессор.
Мысленно проклиная свою недальновидность и Крапивина с его преподаванием рукопашного боя, Чигирев выскочил в коридор, сорвал трубку телефонного аппарата и выкрикнул телефонистке цифры номера, словно код спасения. Когда на другом конце провода ответили, историк уже с трудом выдавил из себя:
— Говорит профессор Чигирев. Григория Ефимовича, пожалуйста. Срочно.
— Григорий Ефимович в отъезде, — ответил ему женский голос. — На родине, в селе Покровском. Будет через неделю-другую.
Рука историка, державшая трубку, бессильно опустилась вниз.
ГЛАВА 10
Спасение утопающих
— Прошу вас, передача для Янека Гонсевского, — положил Чигирев узелок на стол перед жандармом, Тот неспешно разобрал содержимое передачи, — Ничего недозволенного нет, — наконец степенно произнес он. — Передача принята.
Чигирев немного помялся, потом как бы невзначай выложил на стол несколько серебряных монет.
— Вы не скажете, как он там?
— Кто? — с прищуром посмотрел на него жандарм.
— Племянник мой, Гонсевский.
— Ах, этот. — Жандарм покосился на монетки. — Грубит, ваше благородие. Сообщников не выдает. Всю вину на себя принимает. За Польшу, говорит, свободную жизнь отдам. А насчет содержания будьте покойны, ваше благородие. Тюрьма, она, ясное дело, не Минеральные Воды, но содержание у нас приличное. Так что на этот счет не извольте беспокоиться.
Чигирев тяжело вздохнул.
— Вот так-то, ваше благородие. — Жандарм насмешливо посмотрел на чудака-профессора, который не сумел разобраться с собственным племянником. — Распустили! Пороть надо было смолоду, чтобы мысли дурные в головы не лезли. А теперь, видишь, в революционеры пошли, молокососы. Теперь полиции разбираться надобно. Вам бы раньше строгость проявить, так нет же, либеральничали. Ну а инородцев этих уж точно к ногтю надо. Иначе они нам на шею сядут.
— А может, перепороли? — Чигирев строго взглянул на жандарма. — Может, оттого за револьверы и хватаются, что не ждут от нас понимания?
— Никак нет, ваше благородие, — ухмыльнулся жандарм. — Я вот своих сызмальства лупил, так они теперь в люди вышли. Один в приказчиках, двое, как я, на службе царю и отечеству. А кто смолоду не порот, тот уж точно в революционеры пойдет, потому как страха в нем не будет.
— А без страха нельзя? Так, чтобы люди сами друг другу вред причинять не хотели?
— Не бывало так, чтобы без страха порядок был. Человек без страха, он, ясное дело, другого обокрасть да обидеть норовит. Вон те же революционеры. Службу государю императору им справно нести не хочется, через это и бунтуют, чтобы власти и добра чужого прибрать. А инородцев, их уж точно в ежовых рукавицах держать надо. Иначе в одночасье к врагам переметнутся.
— Может, оттого и переметнутся, что в ежовых рукавицах держали?
— Так иначе же с инородцами нельзя, — искренне удивился жандарм. — Им волю дай, они такого сотворят. Они от века России враги.
— Так, может, отпустить их? Пусть живут, как хотят.
— Да как же так можно? — возмутился жандарм. — Почто же деды наши их воевали?
— Может, оно и так, — пробурчал Чигирев и двинулся к выходу.
«Ну вот, два классических типажа этого времени, — думал историк, проходя по коридорам тюрьмы. — Первый — Янек. Подавай скорее революцию. „Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…“ Кровью умоются — и ничего больше. С другой стороны — жандарм. Пороть, душить, не пущать — вот и вся философия. Философия здешней власти. Как говорит Басов, каждая проблема имеет простое, доступное для понимания неправильное решение. Проще заставить, чем уговорить или убедить. Конечно, в ответ на насилие возникает ответная реакция. Зреет революция. Вроде все просто. Прекрати давление, и проблема снята. Ан нет. За столетия народ так привык не доверять власти, что любое ослабление нажима воспринимает как ее слабость, как возможность начать бунт. Котел уже доведен до такой стадии кипения, что человек, который отважится открыть клапан, будет неизбежно обварен кипятком. Но и не открывать клапан нельзя. И уж тем более противопоказано усиливать давление. Тогда произойдет взрыв, который погубит всех. И что же делать в такой ситуации? Ясно, что в стране нужно проводить реформы. Но как только их начнешь, сразу спровоцируешь революцию. Становиться на сторону радикалов нельзя. Это путь к гражданской войне и хаосу. Да, прав Басов, с экстремизмом надо завязывать. Больно уж последствия пагубные получаются. Значит, реформы. Медленные и постепенные, при сохранении стабильности. Но стабильность здесь — это тот самый жандарм, для которого решение всех вопросов — шпицрутены. И как реакция — усиление позиций радикальных революционеров. Где же выход? Опять Распутин? Другого не дано».
Дверь квартиры Распутина Чигиреву открыла уже знакомая ему женщина.
— Григорий Ефимович только что из Царского прибыл, — заговорщическим тоном сообщила она. — Расстроен очень. Вы бы в другой день зашли.
— В другой день никак невозможно, — умоляюще проговорил Чигирев. — Вы бы ему доложили обо мне. А уж он пусть сам решает, примет меня или нет.
— Ну ладно, побеспокою, — после непродолжительных колебаний ответила женщина.
Она скрылась в кабинете «старца» и через несколько секунд распахнула дверь перед Чигиревым:
— Проходите. Григорий Ефимович ждет.
Чигирев решительно вошел в кабинет. Распутин в расслабленной позе сидел на диване у дальней стены.
— Явился! — недовольно буркнул он. — Что-то редко ты у меня бываешь. Брезгуешь? А сейчас, видать, хвост подпалили.
— Что вы, Григорий Ефимович! — Чигирев опустился на стул рядом со «старцем». — Вы же знаете, дел много.
— Знаю, — усмехнулся Распутин. — Всем вам от меня что-то надо, но всем вам стыдно показать, что ко мне бегаете.
— Но вы же знаете, Григорий Ефимович, что я не ради себя стараюсь, а за Россию радею. Если бы я захотел, я бы в Америку уехать мог и жить там в свое удовольствие. Но у меня ведь за Россию душа болит. И насчет своего племянника я в первый раз за полтора года обратился.
— Да, это верно, — согласился Распутин. — С племяшом-то твоим дело плохо. Полиция в него вцепилась. Он же людишкам ихним бока намял. Прыткий, видать, мальчонка. Вот они и взъелись. Я уж Джунковского [5]просил. Тот взялся вроде. Но племянник-то твой на каждом допросе про свободу полякам кричит. А жандармские-то генералы, они, сам знаешь, недруги мне. Докладную Папе составили да слух пустили, будто мы с Джунковским этих поляков против государя поддерживаем. Тьфу, твою мать. И угораздило же тебя сестру за католика выдать. Теперь не отмоешься. Так что вытащить твоего племянничка не получится. Но ты не тушуйся. Ни тюрьмы, ни каторги он не получит. Мал еще. Сошлют куда-нибудь на пару лет — и дело с концом. Пусть там ума-разума наберется.
Чигирев немного помялся, потом как бы невзначай выложил на стол несколько серебряных монет.
— Вы не скажете, как он там?
— Кто? — с прищуром посмотрел на него жандарм.
— Племянник мой, Гонсевский.
— Ах, этот. — Жандарм покосился на монетки. — Грубит, ваше благородие. Сообщников не выдает. Всю вину на себя принимает. За Польшу, говорит, свободную жизнь отдам. А насчет содержания будьте покойны, ваше благородие. Тюрьма, она, ясное дело, не Минеральные Воды, но содержание у нас приличное. Так что на этот счет не извольте беспокоиться.
Чигирев тяжело вздохнул.
— Вот так-то, ваше благородие. — Жандарм насмешливо посмотрел на чудака-профессора, который не сумел разобраться с собственным племянником. — Распустили! Пороть надо было смолоду, чтобы мысли дурные в головы не лезли. А теперь, видишь, в революционеры пошли, молокососы. Теперь полиции разбираться надобно. Вам бы раньше строгость проявить, так нет же, либеральничали. Ну а инородцев этих уж точно к ногтю надо. Иначе они нам на шею сядут.
— А может, перепороли? — Чигирев строго взглянул на жандарма. — Может, оттого за револьверы и хватаются, что не ждут от нас понимания?
— Никак нет, ваше благородие, — ухмыльнулся жандарм. — Я вот своих сызмальства лупил, так они теперь в люди вышли. Один в приказчиках, двое, как я, на службе царю и отечеству. А кто смолоду не порот, тот уж точно в революционеры пойдет, потому как страха в нем не будет.
— А без страха нельзя? Так, чтобы люди сами друг другу вред причинять не хотели?
— Не бывало так, чтобы без страха порядок был. Человек без страха, он, ясное дело, другого обокрасть да обидеть норовит. Вон те же революционеры. Службу государю императору им справно нести не хочется, через это и бунтуют, чтобы власти и добра чужого прибрать. А инородцев, их уж точно в ежовых рукавицах держать надо. Иначе в одночасье к врагам переметнутся.
— Может, оттого и переметнутся, что в ежовых рукавицах держали?
— Так иначе же с инородцами нельзя, — искренне удивился жандарм. — Им волю дай, они такого сотворят. Они от века России враги.
— Так, может, отпустить их? Пусть живут, как хотят.
— Да как же так можно? — возмутился жандарм. — Почто же деды наши их воевали?
— Может, оно и так, — пробурчал Чигирев и двинулся к выходу.
«Ну вот, два классических типажа этого времени, — думал историк, проходя по коридорам тюрьмы. — Первый — Янек. Подавай скорее революцию. „Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…“ Кровью умоются — и ничего больше. С другой стороны — жандарм. Пороть, душить, не пущать — вот и вся философия. Философия здешней власти. Как говорит Басов, каждая проблема имеет простое, доступное для понимания неправильное решение. Проще заставить, чем уговорить или убедить. Конечно, в ответ на насилие возникает ответная реакция. Зреет революция. Вроде все просто. Прекрати давление, и проблема снята. Ан нет. За столетия народ так привык не доверять власти, что любое ослабление нажима воспринимает как ее слабость, как возможность начать бунт. Котел уже доведен до такой стадии кипения, что человек, который отважится открыть клапан, будет неизбежно обварен кипятком. Но и не открывать клапан нельзя. И уж тем более противопоказано усиливать давление. Тогда произойдет взрыв, который погубит всех. И что же делать в такой ситуации? Ясно, что в стране нужно проводить реформы. Но как только их начнешь, сразу спровоцируешь революцию. Становиться на сторону радикалов нельзя. Это путь к гражданской войне и хаосу. Да, прав Басов, с экстремизмом надо завязывать. Больно уж последствия пагубные получаются. Значит, реформы. Медленные и постепенные, при сохранении стабильности. Но стабильность здесь — это тот самый жандарм, для которого решение всех вопросов — шпицрутены. И как реакция — усиление позиций радикальных революционеров. Где же выход? Опять Распутин? Другого не дано».
Дверь квартиры Распутина Чигиреву открыла уже знакомая ему женщина.
— Григорий Ефимович только что из Царского прибыл, — заговорщическим тоном сообщила она. — Расстроен очень. Вы бы в другой день зашли.
— В другой день никак невозможно, — умоляюще проговорил Чигирев. — Вы бы ему доложили обо мне. А уж он пусть сам решает, примет меня или нет.
— Ну ладно, побеспокою, — после непродолжительных колебаний ответила женщина.
Она скрылась в кабинете «старца» и через несколько секунд распахнула дверь перед Чигиревым:
— Проходите. Григорий Ефимович ждет.
Чигирев решительно вошел в кабинет. Распутин в расслабленной позе сидел на диване у дальней стены.
— Явился! — недовольно буркнул он. — Что-то редко ты у меня бываешь. Брезгуешь? А сейчас, видать, хвост подпалили.
— Что вы, Григорий Ефимович! — Чигирев опустился на стул рядом со «старцем». — Вы же знаете, дел много.
— Знаю, — усмехнулся Распутин. — Всем вам от меня что-то надо, но всем вам стыдно показать, что ко мне бегаете.
— Но вы же знаете, Григорий Ефимович, что я не ради себя стараюсь, а за Россию радею. Если бы я захотел, я бы в Америку уехать мог и жить там в свое удовольствие. Но у меня ведь за Россию душа болит. И насчет своего племянника я в первый раз за полтора года обратился.
— Да, это верно, — согласился Распутин. — С племяшом-то твоим дело плохо. Полиция в него вцепилась. Он же людишкам ихним бока намял. Прыткий, видать, мальчонка. Вот они и взъелись. Я уж Джунковского [5]просил. Тот взялся вроде. Но племянник-то твой на каждом допросе про свободу полякам кричит. А жандармские-то генералы, они, сам знаешь, недруги мне. Докладную Папе составили да слух пустили, будто мы с Джунковским этих поляков против государя поддерживаем. Тьфу, твою мать. И угораздило же тебя сестру за католика выдать. Теперь не отмоешься. Так что вытащить твоего племянничка не получится. Но ты не тушуйся. Ни тюрьмы, ни каторги он не получит. Мал еще. Сошлют куда-нибудь на пару лет — и дело с концом. Пусть там ума-разума наберется.