Шоу Ирвин. Рассказы из сборника 'Пестрая компания'

   - А она в полном порядке, - глядя с ухмылкой на Датчера, громогласно объявил Макамер. - У неё классная фигура. Долли для тебя здорово постаралась. Разве нет?
   - Макамер, - сказал Датчер, - если бы мне потребовался оратор, способный произнести спич под грохот бетономешалки, я выбрал бы тебя.
   - Не правда ли смешно, что я всегда так громко говорю? - оглядев зал, виновато спросил Макамер.
   - Теперь всем посетителям этого заведения стало известно, что у Максины "классная фигура".
   Официантка, очень бледная и очень (к двум часам ночи) усталая застучала тарелками, торопливо сгребая их со стола.
   - По-моему, ты прекрасно проводишь время, - сказал Макамер. - Она ведь заставляет тебя смеяться, не так ли?
   - Да, она меня смешит, - согласился Датчер.
   Появились Долли и Максина. Датчер следил за тем, как Максина шагает между столиками, как колышется рыжий мех на её костюме и как все посетители мужчины провожают её глазами. Костюм, подумал Датчер, узок ей не меньше, чем на полдюйма, - причем во всех направлениях. Готов держать пари, что все её остальные наряды тоже сшиты в обтяжку, и малы ей, по крайней мере, на полдюйма. Даже пеньюары.
   - Вы знаете, о чем я думаю? - спросил Датчер, когда Максина заняла место за столиком.
   - О чем же? - полюбопытствовала свеженапудренная и свежеподкрашенная Максина.
   - О ваших пеньюарах.
   - По-моему, говорить вслух об этом неприлично, - сурово произнесла она.
   - Датчер - ужасно вульгарный человек, - вмешался Макамер. - Ты убедишься в этом, прочитав его книги.
   - Англичане, - заметила Максина, - только что объявили войну немцам. Нам об этом сказала какая-то женщина в туалете.
   Так вот, значит, каким образом я узнал об этом, подумал Датчер. В туалете подозрительного заведения Сан-Диего какая-то женщина сообщила увлекавшейся вином актрисе из компании "Рипаблик" о том, что Англия объявила войну Германии. А актриса, в свою очередь, сказала об этом мне.
   - Эта вилка - грязная, - громко заявила Максина официантке, раскладывавшей заказанные ими вафли по тарелкам. - Это надо же иметь нахальство давать нам грязные вилки!
   Официантка со вздохом подала чистую вилку.
   - Если дать им волю, - не успокаивалась Максина, - то они пойдут на убийство.
   Оглядев зал, Датчер видел, как посетители намазывают на вафли сливочное масло и поливают их сиропом. Он не замечал никаких изменений в поведении. Обычный ресторанный шум - голоса и стук тарелок.
   - Вафли никуда не годится, - сказала Максина. - Таково, по крайней мере, мое мнение. И они ещё смеют объявлять их своим фирменным блюдом. Тоже мне, Сан-Диего!
   Датчер, чтобы успокоить девушку, положил нежно ладонь на её руку.
   - У вас рука поденщика, - сказала Максина. - Вы что, забиваете ею гвозди?
   - Постыдное наследие бездарно растраченной молодости, - ответил Датчер.
   Девушка подняла руку Датчера и принялась внимательно изучать ладонь.
   - Линия сердца у вас имеет массу ответвлений, - сказала она.
   - Поведайте ещё что-нибудь, - попросил Датчер.
   - Вы человек непостоянный, ревнивый и эгоистичный, - серьезно произнесла Максина, склонившись над его ладонью. - И, по большому счету, успеха вы не добьетесь.
   - Вот это да! - восхитилась Долли.
   - Еще! - потребовал Датчер.
   - Ваше настроение часто меняется, - откликнулась Максина, водя пальчиком по его ладони. - И вы человек настроения.
   - Людей более неровных, чем я, не было и нет, - улыбнулся Датчер.
   - У вас короткая линия жизни.
   - Весьма благодарен, - мрачно произнес Датчер, отнимая руку и все ещё ощущая на ладони многообещающее прикосновение её пальца. - Теперь я полностью просвещен на свой счет, и очень рад, что прихватил вас с собой в Сан-Диего.
   - Всё это начертано на вашей ладони, - воинственным тоном сказала Максина. - И не я нанесла эти линии, - добавила она, стягивая потуже воротник вокруг шеи. - А теперь уходим из этого заведения.
   Девушка поднялась и направилась к двери. Все мужчины снова проводили её взглядом.
   - Ты не её тип, - прошептала Долли на ухо Датчеру. - Она сказала мне это в туалете. Ты ей нравишься, но ты не её тип.
   - Хироманты меня вообще почему-то не любят, - пожимая плечами, сказал Датчер. - Я это давно заметил.
   Он догнал Максину и взял под локоть. Дальше к машине они шли вместе.
   - Сейчас, - начал он, - мы подходим к весьма деликатному вопросу. Мы, хмм... Нам предстоит остановиться в отеле... и... я...
   - Мне нужен отдельный номер, - твердо сказала Максина.
   - Я просто хотел спросить, - пожал плечами Датчер.
   - Джентльмены не задают таких вопросов, - заметила Максина.
   - А как же в подобной ситуации поступают джентльмены? поинтересовался Датчер.
   - Они не спрашивают. Это просто случается.
   - Мне это раньше в голову не приходило, - сказал Датчер, влезая в машину. - Но вы совершенно правы.
   Отель был заполнен, и им удалось получить лишь один двухкомнатный номер на всех. В вестибюле гостиницы оказалась масса людей из Голливуда, и Датчер делал все для того, чтобы никто из знакомых не подумал, что он имеет какое-то отношение к Максине. Если бы на ней не было этой рыжей лисы..., думал он. Завтра, на бегах, где знакомых будет ещё больше, он будет держаться от неё не мене чем в восьми шагах, а, может быть, даже проторчит все время у касс или в баре.
   Когда они поднялись наверх, Максина решительно плюхнула свою сумку рядом с чемоданом Долли в одной из двух комнат. Макамер посмотрел на Датчера.
   - Мы занимаем все западное крыло, - заявил Датчер и направился в другую комнату.
   - Послушай, - сказал Макамер, двинувшись следом за ним. Предполагалось, что для меня и Долли это будет большой праздник. Она живет в доме, где мать каждый вечер возносит молитвы во спасение души своей заблудшей дочери.
   В комнату вошла Долли. Бросив взгляд на мужчин, она захихикала.
   - Иди потолкуй с Максиной! - гаркнул Макамер, свирепо глядя на Датчера.
   - Я понимаю свой долг, - сказал Датчер и направился в соседнюю комнату.
   Максина сидела на краю кровати, сложив руки на коленях и устремив взор в потолок.
   - Послушай, меня, старуха, - начал он.
   - Не смейте надо мной издеваться.
   - Я устал, - продолжал Датчер, - и я над вами не издеваюсь. В Европе началась война. Я сдаюсь. Во второй комнате две кровати. Обещаю, что не прикоснусь к вам. Ради Макамера и Долли...
   - Пусть Макамер побудет джентльменом, - громко заявила она. - Хотя бы одну ночь.
   Датчер вернулся в другую комнату.
   - Максина советует Макамеру хотя бы одну ночь побыть джентльменом, сказал он и снял ботинок. - А я собираюсь спать.
   Долли поцеловала Макамера. Она повисла на нем, обняв за шею, а Датчер принялся аккуратно ставить ботинки под стул, превратив это простое занятие в довольно длительную процедуру. Затем Долли подошла к Датчеру и чмокнула его в щеку.
   - Теперь я вижу, что ты пользуешься у девиц потрясающим успехом, сказала она и ушла в другую комнату.
   Макамер и Датчер переоделись в пижамы и потушили свет. Макамер лег в постель, а Датчер подошел к дверям девичьей и объявил:
   - Последние новости! Макамер поклялся, что не будет меня домогаться. Покойной ночи.
   Женщины рассмеялись, Макамер взорвался хохотом, его поддержал Датчер. Некоторое время обе комнаты вибрировали от общего веселья. Наконец Датчер тоже забрался в постель.
   Где-то вдали на темной улице Сан-Диего мальчишка-газетчик кричал о том, что Англия объявила войну.
   Датчер лежал в постели и смотрел в темный потолок, слушая, как то усиливаются, то вновь затихают крики мальчишки газетчика. Мысли о войне, которые весь день удерживались внутри его алкоголем, быстрой ездой и смехом (так льва на арене цирка сдерживает бич дрессировщика) наконец, обрушились на него в полной мере. Польский кавалерист уже лежал мертвым, с открытым от удивления ртом на пыльной польской дороге, а рядом с ним валялся его мертвый конь. Немецкий парень в бомбардировщике держал курс на базу, повторяя: "Я сделал это ещё раз. И ещё раз возвращаюсь домой".
   - Это все ради Долли, - послышался с противоположной стороны разделяющего их кровати неширокого черного провала голос Макамера. Голос как всегда звучал резко, скрипуче, но на сей раз в нем слышались и печальные нотки. - Мне, в общем, все равно, но она, как сумасшедшая, стремится урвать каждый час. Тебе очень хочется спать, Ральф?
   - Нет.
   - Долли хочет успеть получить все. Всё, что можно. Она ненавидит сон, и держится за меня обеими руками. Долли скоро умрет.
   Датчер слышал, как вздохнул Макамер, и как негромко скрипнули пружины его кровати. Мальчишка-газетчик кричал уже довольно близко от отеля.
   - Она очень больна, - продолжал Макамер. - И врачи не могут её вылечить. У Долли болезнь Брайта. У бедняги немеют конечности, ей кажется, что её глаза выпадают из орбит, а уши... Поэтому она и принимает таблетки. Никому кроме меня Долли ничего не говорит. Её семья ничего не знает, её босс...
   Датчер, весь напрягшись, лежал на спине и смотрел в темный потолок.
   - Я не люблю её, - сказал Макамер твердо, но не очень громко. Конечно, я говорю ей, что люблю, но... У меня есть другие женщины... Но я говорю, что люблю, и она цепляется за каждый час.
   - Шшш... - остановил его Датчер, - ...не так громко.
   - Неужели я и сейчас кричу? - изумился Макамер. - Неужели мой голос можно услышать через стену? Ты опечален, Датчер?
   - Да.
   - А она ведь началась как-то забавно, правда? - спросил Макамер.
   - Да, мы ничего не почувствовали, - ответил Датчер. - Ты ждешь шесть лет, что она вот-вот начнется. Если где-то раздастся выстрел, ты говоришь себе: "Ага, вот оно". Но ничего не происходит. Ты каждый день ждешь и читаешь газеты, но когда война начинается, ты ничего не ощущаешь. Мы все ощутим позже. Гораздо позже...
   - И что ты теперь намерен делать?
   - Я намерен спать, - со смехом ответил Датчер.
   - Спокойной ночи, - сказал Макамер.
   - Спокойной ночи.
   Бомбардировщик идет на посадку и парень, скорчившись в кресле пилота смотрит вниз, чтобы проверить, вышло ли шасси, а он, Датчер, собирается на вшивый мексиканский ипподром в обществе жиреющей гражданки Соединенных Штатов, затянутой в отороченный мехом рыжей лисы костюм. Самая юная лошадь в скачках будет не моложе девяти лет. На ипподроме соберется множество голливудских типов с яркими косынками на шеях, обязательно в темных очках и в ботинках из лосиной кожи . Типов будут сопровождать их агенты и победительницы разнообразных конкурсов красоты. Изнемогая от страшной мексиканской жары, они станут сорить своими шальными деньгами. Говорить они будут только о сексе и долларах, все время повторяя как припев: "Колоссально, потрясающе, на него в этом году спрос, и он обошелся "Метро" не меньше, чем в миллион". Но война уже идет. Идет она и для этих беспечных, легкомысленных бездельников. И я, несмотря на войну, останусь в Голливуде, закончу, если хватит сил "Полуночное убийство". Мне предстоит стерпеть и все те Полуночные убийства, которым ещё предстоит увидеть свет. Книги я писать не стану. Всякая честная книга несет в себе критику. Я не хочу истязать себя критикой этого несчастного, развращенного, измученного и бьющегося в агонии мира. Позже... Время для критики наступит позже...
   Мальчишка-газетчик вопил под самыми окнами.
   И вот я нахожусь здесь, в номере отеля в обществе нелюбимой, умирающей девушки, у которой украли её час; в компании сценариста, который подобно неприкаянному бродяге слоняется от студии к студии и с выражением профессионального попрошайки умоляет предоставить ему работу. В соседней комнате расположилась хиромантка, которую можно было бы купить на ночь тройкой комплиментов и десятью минутами вежливого флирта. Непостоянный, ревнивый, эгоистичный, с постоянно меняющимся настроением мир. Мир, который, в конечном итоге, так и не добился успеха.
   - Англия... Англия... - долетал сквозь окно колеблющийся в ночном ветре мальчишечий голос.
   Мне должно быть стыдно, думал Датчер. Я встретил трагический час в печальном и нелепом обличье. Настало время для свершения благородного и значительного поступка. Кто и что может дать мне возможность совершить поступок благородный и значительный?
   - Мне хотелось бы поговорить со всем Европейским континентом, - громко сказал Датчер.
   - Что? - пробормотал Макамер.
   - Ничего, - ответил Датчер и подтянул одеяло к подбородку. - Ты знаешь, что я намерен сделать?
   - Что?
   - Я намерен жениться. Мы с супругой станем жить на ферме, выращивая кукурузу, пшеницу и виноград. Зимой мы будем следить за тем, как падает снег, и станем забивать свиней. Одним словом, мы найдем себе занятие на все четыре времени года. На некоторое время я хочу включиться в вечный круговорот природы.
   - Валяй, включайся, - сказал Макамер. - А мне как раз снилось, что Мервин Лерой предлагает мне сногсшибательную работу. И это не плохо, это не плохо, не плохо... - конец фразы растворился в воздухе.
   - В вечном круговороте все четыре времени года, - сказал Датчер так, словно обкатывал слова на языке. - Четыре времени года... - повторил он и закрыл глаза.
   Бомбардировщик замер на месте, и из него выпрыгнул немецкий парень. Парень радовался прохладе раннего утра и твердой почве под ногами. От чувства облегчения, которое он испытывал, оказавшись дома, у него под мышками выступил пот. "Я сделал это. Я ещё раз сделал это", прошептал он и заспешил через летное поле на доклад к командиру.
   РОДЫ, НОЧЬ И ДИСКУССИЯ
   - Палатки! - говорил Люббок, мрачно вращая перед собой бокал с пивом. Его голос отдавался хриплым эхом в полутемном зале "Бара Коди" практически безлюдного в этот поздний зимний вечер. - Вы поступаете в армию и морозите себе задницу, сидя среди зимы в палатке. Я же - человек цивилизованный и привык жить в квартире с паровым отоплением.
   Закончив тираду, Люббок с вызовом огляделся по сторонам. Он был высок ростом и широк в плечах. Одну щеку Люббока украшал длинный, но довольно аккуратный шрам, а его огромных размеров руки могли принадлежать только докеру. Два других посетителя бара внимательно смотрели в свои бокалы с пивом.
   - Интересы национальной обороны, - произнес бармен - невысокий бледный человек в жилете и фартуке. У бармена были очень белые, поросшие волосами руки и длинный, нервический нос. - Каждый должен чем-нибудь жертвовать.
   - Главная беда этой страны состоит в том, - громко заявил Люббок, что в ней развелось чересчур много вонючих патриотов.
   - Не надо выступать против патриотизма, - сказал человек, сидевший ближе всего к Люббоку. - Во всяком случае, в моем присутствии.
   - Как тебя зовут? - спросил Люббок, бросив на говорившего угрожающий взгляд.
   - Доминик ди Калько, - четко произнес тот, давая понять, что запугать себя не позволит. - Лично я ничего плохого в патриотизме не вижу.
   - Это надо же, - сказал Люббок, - он не видит ничего плохого в патриотизме. Тоже мне итальянский патриот!
   - Ты им нужен, - заметил Суинни, сидевший с другой стороны от Люббока. - Ты им очень нужен - там в Греции.
   Все рассмеялись, а Суинни горделиво огляделся по сторонам. Его слегка помятая и раскрасневшаяся от выпитого пива физиономия источала самодовольство.
   - Я - американский гражданин! - завопил Ди Калько. - Может быть это дойдет до вас, ребята, после того, как вы перестанете ржать.
   - Знаете на что мне хотелось бы посмотреть? - со смехом продолжал Суинни, сопровождая слова взмахом руки. - Я был бы жуть как рад взглянуть на попытки итальянской армии вторгнуться на "Красный мыс".
   - Я не люблю Муссолини! - выкрикнул Ди Калько. - Но не смейте разевать пасть по поводу итальянской армии!
   - Три ирландца... - не унимался Суинни. - Три ирландца разгонят итальяшек за полчаса. Макаронники хороши лишь тогда, когда воюют друг против друга.
   - Эй ты, как там тебя, может быть прогуляемся немного? - негромко спросил Ди Калько.
   - Полегче, ребята! - вмешался бармен, умиротворяющее подняв руки. - Не забывайте, что мы в Америке.
   - Запомни, - сказал Ди Калько, - я вызвал тебя на дуэль. Не знаю, правда, как тебя зовут.
   - Меня зовут Суинни! - завопил Суинни. - И пара моих двоюродных братьев служит в Королевских военно-воздушных силах!
   - Круто! - заявил Люббок. - Парня кличут Суинни, а два его кузена служат в английской авиации. Только представь, - продолжал Люббок, обращаясь к бармену, - какие ирландские парни служат под английскими знаменами!
   - Что с тобой? - спросил бармен. - Неужели ты готов спорить со всеми посетителями этого салуна?
   - Да, клан Суинни, видимо, то ещё семейство, - продолжал Люббок, похлопывая одного из членов клана Суинни по спине.
   - Они сражаются за тебя и меня, - холодно произнес Суинни. - Защищают наш образ жизни.
   - Согласен, - сказал Ди Калько.
   - Точно, - подтвердил Бармен.
   - А как тебя зовут? - обратился к бармену Люббок.
   - Коди, - ответил тот. - Уильям Коди.
   - Ты что, решил надо мной поиздеваться? - спросил Люббок и ожег бармена сердитым взглядом.
   - Богом клянусь, - подтвердил свои слова бармен.
   - В Вайоминге есть памятник. Буффало Биллу1. Он что, твой родственник?
   - Чистое совпадение, - ответил бармен.
   - Нацеди-ка мне пива, Буффало Билл, - сказал Люббок. - Внимательно проследив за тем, как бармен наливает пиво и ставит бокал на стойку, Люббок с восхищением продолжил: - Это надо же. Из тех самых рук. От человека, которому в Вайоминге поставили памятник. Не удивительно, что ты такой большой патриот. Если бы в мою честь воздвигли монумент в Вайоминге, я тоже стал бы патриотом.
   - Но это же простое совпадение! - запротестовал бармен.
   Люббок, ополовинив бокал, выпрямил спину и заговорил неторопливо и рассудительно:
   - Мне приятно думать о том, что пара ребят по фамилии Суинни защищают там в Англии мой образ жизни. Мне это страшно нравится. Я начинаю чувствовать себя в полной безопасности. - Неожиданно шлепнув что есть силы ладонью по стойке, он завопил: - Палатки! Нам придется сидеть в разгар зимы в палатках!
   - А что ты хочешь? - спросил Ди Калько. - Неужели ты хочешь, чтобы Гитлер пришел сюда и навел здесь свой порядок?
   - Я ненавижу его! Ненавижу ублюдка! Я сам - голландец, но немцев ненавижу.
   - Налей голландцу ещё пива, - сказал Суинни. - За мой счет.
   - Я ненавижу немцев, - продолжа Люббок, - я ненавижу англичан, французов и американцев.
   - Кто же вам тогда по душе? - поинтересовался бармен.
   - Итальянцы. Их невозможно заставить сражаться. Они люди цивилизованные. Если какой-нибудь человек выходит против них с ружьем, они убегают как антилопы. И это меня просто восхищает.
   - Я не потерплю оскорблений в адрес итальянской армии, - угрожающе похлопывая ладонью по стойке бара, сказал Ди Калько.
   - Весь мир следует как можно плотнее заселить итальянцами, - не обращая внимания на Ди Калько, продолжал Люббок. - Такова моя программа, ребята. Моя фамилия - Люббок, и за мной целая куча предков-голландцев. Однако я их всех ненавижу. А если англичане защищают мой образ жизни, то им немедленно надо прекратить это занятие. Мой образ жизни сильно протух.
   - Парни, - взмолился бармен, - потолкуйте о чем-нибудь другом.
   - А если по правде, - сказал Суинни, - то я против войны ничего не имею. Сейчас я делаю одиннадцать долларов в неделю, и любое изменение может только улучшить мое положение.
   - Это война - война отеля "Пис-пис".
   - Что ты хочешь этим сказать? - подозрительно спросил Ди Калько, ожидая нового оскорбления в адрес итальянской армии.
   - Отель "Пис-пис" на углу Пятой авеню и Шестидесятой улицы. Они там устраивают танцы за чаепитием. Чайные танцы в пользу Империи.
   - Чего же в этом плохого? - сказал бармен.
   - А ты видел типов, которые ходят в отель "Пис-пис"? - спросил Люббок. Он перегнулся через стойку и, ткнув в бармена корявым указательным пальцем, закончил: - Маленькие жирные кролики и крольчихи в норковых манто.
   - Лучшие люди! - воинственно бросил бармен.
   - Да, - невесело согласился Люббок. - Если они начинают выступать за какое-нибудь дело, то это значит, что дело явно неправое.
   - Я человек крайне осторожный, - негромко произнес Ди Калько, - и хочу быть понятым правильно, но для непредвзятого слуха твои слова напоминают речи коммунистов.
   - Я ненавижу коммунистов, - Люббок осушил бокал и со смехом добавил: Они постоянно заняты тем, что семь дней в неделю режут друг другу глотки. Буффало Билл, нацеди-ка мне еще.
   - Я бы не хотел, чтобы вы называли меня Буффало Биллом, - бармен наполнил бокал и продолжил: - Начав поступать подобным образом, вы кончите тем, что станете портить жизнь всем окружающим. - Он смахнул шапку пены с бокала и поставил его перед Люббоком.
   - Памятник в Вайоминге... - восхищенно протянул Люббок, покачивая головой. - Сегодня они танцуют в пользу Британской Империи, а завтра нас за эту Империю застрелят.
   - Второе не обязательно вытекает из первого, - рассудительно произнес Суинни.
   - Познакомьтесь с мистером Суинни из знаменитого семейства Летающих Суинни, - сказал Люббок, нежно похлопывая оппонента по запястью. - Он обожает читать "Нью-Йорк Таймс". Обещаю возложить лилию на его могилу на Балканах.
   - Да, в этом может возникнуть необходимость, - вмешался Ди Калько. - Я хочу сказать, что в Европе может возникнуть необходимость в дополнительной живой силе, что, свою очередь, означает необходимость гибели нашего дорогого Суинни.
   - Давай не будем переходить на личности, - сердито бросил Суинни.
   - Прежде чем все закончится, мистер Суинни, - сказал Люббок, доверительно обнимая собеседника за плечи, - эта война успеет стать весьма личным делом. Для вас, сэр, и для меня. Она не станет личным делом лишь для кроликов из отеля "Пис-пис".
   - Почему вы никак не оставите отель "Плаза" в покое? - спросил бармен.
   - Выпадет снег, а мы будем сидеть в палатках! - взревел Люббок. - Эй, итальянский патриот, - продолжил он, - обращаясь к Ди Калько, - я хочу тебя кое о чем спросить.
   - Не забывай, - ледяным тоном сказал Ди Калько, - что я, прежде всего, гражданин Соединенных Штатов.
   - Ну и как же ты, Джордж Вашингтон, будешь чувствовать себя, сидя за пулеметом, в тот момент, когда макаронники пойдут в атаку?
   - Я исполню свой долг, - упрямо произнес Ди Калько. - И не смей называть их макаронниками.
   - Как понимать твои слова "макаронники пойдут в атаку"?! - загремел Суинни. - Ведь всем известно, что итальяшки в атаку не ходят. Они всегда отсиживаются в тылу.
   - Ты не забыл, - сказал Ди Калько, - что мое предложение выйти на улицу и во всем разобраться ещё действительно?
   - Парни, парни, - взмолился бармен. - Поговорите лучше на другую тему... Очень вас прошу.
   - Нет, вы только подумайте! - восхитился Люббок. - Одна война за другой. Одна война за другой! Сукиных сынов, вроде вас, загоняют зимой в палатки, а эти сукины сыны до самого конца не в состоянии ничего понять.
   Суинни отступил на шаг и отстраненным тоном заправского полемиста начал:
   - Я позволю себе пропустить мимо ушей некоторые слова твоего лексикона, поскольку меня интересует проблема по существу. Я хотел бы услышать, какое решение ты предлагаешь. Спрашиваю потому, что у тебя, видимо, имеется четкое представление о том, что следует делать.
   - А я вовсе не желаю пропускать мимо ушей его грязные слова! возмущенно бросил Ди Калько
   - Пусть скажет, - произнес Суинни, сопровождая это разрешение величественным жестом руки. - Выслушаем точку зрения всех присутствующих. Пусть голландец говорит.
   - Значит так... - начал Люббок.
   - Только без оскорблений, - остановил его бармен. - Время позднее, бар, так или иначе, пора закрывать, поэтому прошу не оскорблять моих гостей.
   Люббок прополоскал рот пивом и сделал медленный глоток.
   - Ты когда-нибудь чистишь краны? - спросил он у бармена. - Для пива, чтобы ты знал, самое главное - чистота кранов и патрубков.
   - Это надо же! - возмутился Ди Калько. - У него, похоже, по всем вопросам есть свои соображения.
   - Они делят мир, - невозмутимо продолжал Люббок. - У меня же на банковском счете восемьдесят пять центов. Для меня не важно, чем кончится дележ, мне повезет, если я к тому времени сумею сохранить свои восемьдесят пять центов.
   - Так нельзя подходить к проблеме, - сказал Суинни. - Нельзя смотреть на мир с позиций восьмидесяти пяти центов.
   - Разве я получу Грецию? - спросил Люббок, угрожающе ткнув огромным указательным пальцем в сторону Суинни. - Разве Ди Калько получит Китай?
   - Да кому он нужен этот твой Китай?! - ликующе воскликнул Ди Калько.
   - Мы же получим только... - мрачно продолжал Люббок, - Я, ты, Суинни и Буффало Билл...
   - Я же вас просил! - сказал бармен.
   - ...мы получим новые неприятности. Рабочий люд всегда получает только неприятности. - Люббок вздохнул и печально посмотрел в потолок; а остальные, тем временем, допили свое пиво. - Все военные стратеги согласны в том, - эту фразу он произносил с особой гордостью, - согласны в том, что для атаки на позицию, защищаемую одним человеком, требуется, по меньшей мере, четыре солдата.
   - К чему это ты? - спросил Суинни.
   - Боевые действия будут происходить в Европе, Азии и Африке, нравоучительным тоном, нараспев произнес Люббок, - и ни коим образом напрямую не затронут бара мистера Уильяма Коди.
   - Ничем не могу помочь, - саркастически бросил бармен.
   - Я изучил ситуацию, - сказал Люббок, - и пришел к выводу, что американцы потеряют в четыре раза больше людей, чем другие. Это само собой разумеется. Здесь они нас атаковать не станут. Разве не так? Наступать будем мы. Четверо на одного! - он яростно стукнул кулаком по столу и с непоколебимой уверенностью закончил: - И вот мы, четыре тупоголовых чурбана пойдем умирать, чтобы выковырнуть из окопа единственного голландца. Так говорит военная стратегия!