Страница:
поскольку у астролога всегда остаются аргументы, объясняющие, почему его
предсказания не сбылись или же сбылись лишь отчасти. Астрология, как и любая
другая наука, не может быть опровергнута, если кто-то отрицает ее исходные
предпосылки. Но астрология превратилась рядом с астрономией в неуместное
знание. Здесь не место останавливаться на связях астрологии и
астрологического учения, поскольку это учение формировалось тысячелетиями, с
современной астрофизикой. Астрономическая критика релевантности астрологии
не превратила астрологию в знание, неуместное для общества. Общество
(включая и астронома) все еще готово настойчиво утверждать, что знание это
небезразлично для него, как это происходит в наше время во многих странах (и
касается, по неофициальным сведениям, многих государственных деятелей).
Вместе с тем научное сообщество не только воздерживается от занятий
астрологией, но и считает такие занятия неприличными, поэтому астрофизик
наших дней, который признается в том, что он сведущ в астрологии, будет
заподозрен в профессиональной непригодности, если он, конечно, не объяснит,
что интересуется астрологией лишь в историческом плане или же находит в ней
материал для иронии и шуток.
То же самое относится к области медицины. Врач, который обнаружит
хорошее знакомство с гомеопатией или с другими лечебными системами, которые
медицина, однако, не считает полностью несостоятельными (ибо научная теория
не может быть окончательно опровергнута, как не может быть раз и навсегда
доказана), но рассматривает их как нерелевантные учения по сравнению с
официально признанной доктриной, - итак, врач, который окажется сведущим в
гомеопатии или в народной медицине, будет выглядеть весьма подозрительно,
особенно в глазах собратьев по профессии.
Точно таким же образом психологи относятся к парапсихологии, которая
сама по себе является серьезной и вызывающей интерес темой. Здесь мы можем
увидеть, что психологи, даже не являющиеся бихевиористами, отрицают
существование парапсихологических фактов. Мало того, когда в некоторых
солидных научных учреждениях осуществляются эксперименты, вроде бы
доказывающие справедливость тех или иных парапсихологических теорий,
возникает любопытный феномен когда комиссия психологов, занимавшаяся
исследованием парапсихологических явлений, приближается к выводу о том, что
на основании статистических данных эти явления можно объяснить лишь в том
случае, если предположить верность утверждений парапсихологии, всегда
находится один из членов комиссии, который заявляет, что следует усомниться
в научности самой статистики, а двое других настаивают на том, чтобы выводы
комиссии не публиковались. И это еще один пример сознательного замалчивания
знания, благодаря чему о знании этом распространяется мнение, что оно
неуместно, не соответствует истине, а потому не заслуживает внимания. Таким
образом, помимо сниженного интереса к некоторым разделам знания (что связано
с соответствующей оценкой их научной состоятельности), существует соглашение
общества или определенных социальных кругов игнорировать это знание.
Недостаток сведений (или невежество) создается в этом случае вполне
намеренно и сознательно. Общество провозглашает, что определенные науки
относятся к разряду таких вещей, о которых лучше ничего не знать.
Заметим вскользь, что последние наши рассуждения мы привели потому, что
в дальнейшем собираемся исследовать различие между открытым знанием и
знанием закрытым, между знанием, доступ к которому открыт для каждого, и
знанием, доступ к которому закрыт.
Исследуя это различие, следует остановиться на методологической стороне
проблемы, итак, открытое знание - это такое знание, доступ к которому, по
крайней мере в идеале, доступен для всех и каждого. Мало того, доступными и
открытыми являются также критерии, согласно которым та или иная информация
оценивается как имеющая отношение к этому знанию, а то или иное суждение,
возникающее в рамках этого знания, считается истинным или ложным. Стало
быть, речь идет о знании прозрачном, неогражденном, о знании, углубляться в
которое позволено любому человеку, и с таким положением вещей согласен
каждый, кто подвизается в этом знании.
Фактически мы подошли к определению рационализма, или того, что мы
называем рационализмом. Рациональное знание, или рационализм, означает
постоянную проверку знания посредством критериев, которые сами в свою
очередь подвергаются непрекращающейся проверке на основании других
критериев. И про все эти знания и критерии следует сказать, что они
совершенно прозрачны, то есть доступ к ним всегда открыт, а от тех, кто
занят познанием, ничего не скрывают. Разумеется, любое знание покоится на
аксиомах, фундаментальных принципах, о которых те, кто имеет отношение к
этому знанию, могут ничего не знать. Если же речь идет о рациональном
знании, то эти принципы должны быть выяснены, и, когда они выяснены, а также
определена область их применения, с ними должны согласиться все и все должны
иметь возможность подвергать их проверке.
Ибо у рационализма нет иного определения, кроме социального. У
рационализма нет такого мерила, о котором можно было бы сказать, что оно
абсолютно. Даже математические высказывания не являются "абсолютными".
Конечно, математические высказывания легко принять за абсолютные, так именно
и полагали до начала тридцатых годов. Но в начале тридцатых годов молодой
математик Курт Гедель выступил с доказательством потрясающей теоремы,
согласно которой любая непротиворечивая система, формализующая теорию
натуральных чисел, может быть непротиворечиво дополнена разными
высказываниями, про которые нельзя сказать, истинны они или ложны. Это
значит, что даже в математической области имеются высказывания, которые
нельзя считать абсолютно доказанными.
В отличие от открытого знания, закрытое знание характеризуется в первую
очередь не тем, что доступ к нему ограничивается той или иной группой людей,
а тем, что это такое знание, путь передачи которого непрозрачен. Оно не
является доступным, неогражденным знанием, и путь овладения им неизвестен
широкой публике. Что является предметом этого знания, а что не является,
полного и недвусмысленного согласия на этот счет не существует, все зависит
от традиции, от посвящения одного человека другим; такое знание называется
по-английски tacit knowledge - знание, значительная часть которого, по
существу, непонятна даже для самого носителя этого знания. Различие между
открытым и закрытым знанием мы рассмотрим в ракурсе исторического развития
западной культуры, однако следует заранее оговорить, что мы будем говорить
лишь об идеальных формах, поскольку нигде и никогда не существовало
совершенно открытого или совершенно закрытого знания. То, что нас интересует
здесь и будет интересовать в дальнейшем, - это именно диалектика, состязание
знания открытого с закрытым знанием.
В предыдущей беседе мы указали на различие между открытым знанием и
закрытым знанием. Нам представляется, что это не количественное различие
(определяющееся числом тех, кто посвящен в знание), а качественное. Открытое
знание - это не только такое знание, доступ к которому открыт для всех
членов общества. Открытое знание отличается тем, что критерии суждения (то
есть те критерии, посредством которых мы устанавливаем, что одна информация
находится в границах приемлемого знания, а другая выходит за эти границы или
же не заслуживает внимания) общедоступны, известны всем и открыты для
критики тех, кто этим знанием обладает. Стало быть, открытое знание - это
знание прозрачное, не находящееся за семью печатями, знание, которое можно
проверить с помощью хорошо сформулированных и общеизвестных критериев
оценки.
Закрытое знание, напротив, - это такое знание, которое передается от
одного человека к другому путями, недоступными критике, освященными
многолетней традицией: оно переходит от отца к сыну, от мастера к его
преемнику, усваивается через подражание тому, кто считается знатоком.
Большая часть подобным образом передаваемого знания является тем, что
называется "безмолвным знанием" (tacit knowledge), - это приемы ремесла,
способы суждения, не имеющие ясного выражения в словах; в этом по сути и
состоит разница между открытым и закрытым знанием. Мы говорили, что открытое
и закрытое знание - это идеальные, абстрактные понятия; фактически в любом
обществе существуют смешанные формы этих знаний. Вместе с тем эти виды
знания являлись атрибутами западной культуры - той культуры, которая
возникла на берегах Средиземного моря и развивалась в Западной Европе, - и
откровенно противостояли друг другу. Борьба между открытым знанием и знанием
закрытым была там, таким образом, характерной чертой общей диалектики
развития. Попытаемся в общих чертах обрисовать историю этого противостояния.
Существование обществ, в которых знание является закрытым, не вызывает
большого удивления. Большинство примитивных обществ, а также часть известных
нам цивилизаций, таких, например, как Япония, Китай и Индия, культивируют
такое знание, которое, по существу, является знанием закрытым, доступным
лишь узкому кругу специалистов, людям, посвященным в это знание, жрецам.
Даже знание алфавита было в Египте, Древнем Вавилоне и Китае достоянием лишь
малого числа знатоков, которые берегли и охраняли это знание, утаивая его от
непосвященных.
Лишь в очень небольшом числе мест возник идеал и появилось осознание
необходимости открытого знания. Фактически нам известны лишь два общества,
где появился и был сформулирован идеал открытого знания, поэтому не
приходится удивляться существованию закрытого знания. Двумя этими обществами
были древнееврейское общество и древнегреческое общество. В каждом из них, в
разных местах, в разных социальных условиях, возник и сформировался идеал
открытого знания, идеал преодоления невежества.
Следует добавить, что в обоих этих обществах представление об открытом
знании не достигло той степени развития, которое характерно для
представлений эпохи Просвещения, когда открытое знание было провозглашено
всенародным, общечеловеческим идеалом, всеобщей обязанностью, которую
следует укоренять широко и повсеместно. Даже в этих обществах открытое
знание не было открыто для всех членов общества. К примеру, демократическое
афинское общество ограничивалось предельно узкой прослойкой аристократов, со
всех сторон окруженной человеческим морем, состоявшим из женщин, рабов и
варваров, которые не могли быть соучастниками в знании. Тем не менее, знание
это по своей сути являлось открытым. Это значит, что для доступа к предметам
этого знания и для овладения ими не требовались личные качества особого
рода, не было нужды ни в магическом обряде инициации, ни в особого рода
условиях: напротив, сами по себе эти предметы считались открытыми,
предназначенными для постижения и понимания. Поэтому, среди всего прочего, в
этих двух обществах происходила внутренняя социальная распря, вызванная
вопросом, до каких пределов можно раздвигать границы открытого знания, то
есть - перед кем следует открывать открытое знание? Однако наряду с этим
вопросом, находящимся в зависимости от всей совокупности общественных
представлений, существует другой вопрос, связанный с отличием идеала от
действительности. Так, в тех двух обществах, о которых мы упоминали, реально
не всегда существовало открытое знание: тем не менее действительность всегда
оценивалась с точки зрения открытого знания. Открытое знание стало в этих
обществах, в каждом из них по-своему, идеалом знания, идеалом информации.
Тем не менее в этих обществах, как упоминалось, имелись группы людей,
которые были не допущены к учебе, и не только из-за социальных,
экономических и прочих причин, но и потому, что существовала тенденция не
учить их. Например, среди евреев велся спор, следует ли открывать двери
учебных заведений перед теми, кто не в состоянии вносить плату за обучение.
Спор этот, разгоревшийся между школами Шамая и Гиллеля, продолжался во
многих поколениях. Это значит, что открытое знание действительно было
идеалом, но оставалось в некотором смысле лишь теоретическим, а не реально
воплощаемым идеалом общества. То есть существовала точка зрения, что
открытое знание, коль скоро оно существует, должно преподаваться как знание
открытое. Некоторые примитивные общества демонстрируют диаметрально
противоположное воззрение, согласно которому открытых знаний не бывает.
Вместе с тем в различных странах существовали, а быть может существуют и
поныне, общества, в которых, несмотря на прогресс открытых знаний, бытовало
убеждение, что имеются такие вещи, как, например, охота, кулинарные обычаи и
половые отношения, которые требуют особого обряда инициации и не могут
передаваться открытым образом.
Возможно, в качестве примера следует воспользоваться таким
изобретением, которое в конце концов превратилось в необходимое условие для
всякого открытого знания. Мы имеем в виду алфавит, открытие алфавитной
письменности.
Это неверно, что алфавит создали финикийцы, как иногда можно прочитать
в учебниках. Уже у древних египтян, наряду с иероглифами, представлявшими
собой рисунки, обозначавшие слоги, слова, а иногда и целые предложения,
существовало письмо, которое развивалось на алфавитной основе. Однако
египетский писец, представитель закрытого и сокровенного ремесла, считал для
себя зазорным пользоваться одним лишь алфавитом. Для того чтобы показать
свое мастерство и свою искушенность, он использовал весь ассортимент
имеющихся в его распоряжении начертаний.
Вклад финикийцев в развитие алфавита заключался в том, что они, будучи
торговцами, в первую очередь интересовались не изысканностью и стилем
письма, а его практическим значением. Поэтому они позаимствовали от
алфавитной системы египтян, а также от алфавитной системы вавилонян, все то,
что показалось им полезным. Стадии, которые в своем развитии прошел
вавилонский алфавит, подобны стадиям, которые прошло египетское письмо. И
действительно, угаритская письменность отказалась от вавилонской идеографии
и превратилась в полноценный алфавит в нашем понимании этого слова.
Представляется, что развитие письма как бы символизирует собой переход от
закрытого знания к знанию более открытому. Переставая быть закрытым, знание
упрощается. Знание становится все более простым, все менее замысловатым;
может быть, менее утонченным и культивированным, но все более и более
удобным и полезным.
Хорошей иллюстрацией сказанного может послужить пример из египетской
архитектуры; одним из любопытных феноменов египетской архитектуры является
то, что в ней практически не представлена арка. Арки - это очень древнее
изобретение, которое независимо друг от друга сделали разные цивилизации.
Понятно, что и в Египте были арки, однако использовались они только при
сооружении водопровода. Стало быть, существовало расхожее мнение, что
проектирование арки - это занятие, недостойное египетского архитектора.
Египетский архитектор не желал пользоваться такого рода изобретением. В
дальнейшем мы остановимся на подобных представлениях, делающих невежество
одной из сторон своеобразного общественно-культурного статуса и пытающихся
сознательно скрыть явления, которые известны или могут быть известны всем,
чтобы построить общество, не имеющее отношения к этим явлениям. То же самое,
между прочим, относится и к египетскому искусству. Это искусство знало иные
формы и иные приемы, отличающиеся от тех, что были в нем общеупотребительны,
умело делать абсолютно реалистические изображения, как можно заметить,
исследуя древнеегипетское искусство разных эпох, особенно искусство времен
Эхнатона. Однако египетское искусство предпочло специфическую разновидность
профиля, когда в профиль изображаются только лица, а изображение тела дается
фронтально, поскольку так принято было делать и так следовало делать. Это
значит, что перед нами не просто ярко выраженная элитарная культура, а такая
культура, в которой знание должно быть тайным, и в этом, отчасти, состоит
сущность этой культуры и этого общества. Знание здесь, стало быть, закрыто
сознательно, что отличает этот социум от совершенно примитивных обществ,
которые способны признавать, что некоторый род знания может приобретаться
рациональным путем, хотя такое признание и не выражено отчетливо. Египетское
общество близко к тем обществам, где существует знание, существуют знатоки и
есть возможность пользоваться иными средствами и приемами, но тем не менее
ими не пользуются. Между прочим, также и в Японии имеются два вида письма.
Одно из них является очень простым, почти алфавитным, но его практически не
используют в культуре, поскольку оно не столь ценится, как китайское письмо,
крайне сложное, изучению которого человек должен посвятить долгие годы.
Сейчас, после предварительного и поверхностного анализа различных видов
закрытого знания, следует перейти к диаметрально противоположному, а именно,
к рассмотрению того, как возник идеал открытого знания в еврейском обществе,
а также в греческом.
Представление об открытом знании как о безусловном идеале - это
представление сложилось в еврейском обществе очень давно. Оно появляется в
Торе, и не один раз, и в качестве важнейшего идеала получило крайнее
выражение в словах Моше: "О если бы все в народе Б-жьем были пророками!"
Слова были произнесены в момент раздора, когда казалось, что пророчество как
бы усиливается и расширяется, и человек, ближайший к пророку, старался
воспрепятствовать этому опасному явлению, и предложил, как это принято среди
хранителей знания в разных культурах, остановить тех, кто повинен в
распространении пророческого знания, в незаконном и неправильном присвоении
такого знания.
Моше не согласился с ним и провозгласил идеал. Он хотел, чтобы весь
народ состоял из пророков. Этот идеал возникает вновь и вновь, и очевидно,
что даже такое основополагающее явление, как дарование Торы - это дарование
гласное, всеобщее, заявляющее открыто: весь народ должен принять Тору, в
этом равны все. Собственно говоря, даже попытка сократить масштабы
пророчества, понимаемого нами как мистическое, глубоко личное, закрытое по
своей природе переживание, была в какой-то степени вынужденной мерой.
Основная идея, связанная с этим, гласит, что это знание должно быть знанием
для всех. Поэтому здесь высказывается всеобъемлющее представление о "народе
мудром и разумном, народе великом", то есть о разумности и мудрости всего
народа. Весь народ обязан выполнять слова Торы. Существуют универсальные
обязанности, возложенные на всех, и следует упомянуть о том, что среди этих
обязанностей находится всеобщая обязанность учить Тору, и представление об
этой обязанности делается все более и более четким от поколения к поколению.
В основе своей это новое представление, которого нет ни в одной другой
культуре; даже в греческой культуре нет ничего подобного по характеру и
масштабам. Суть его в том, что оно подчеркивает обязанность изучать. Не
только возможность изучать, но и возложенную на всех обязанность изучать.
Все обязаны учить Тору. Все обязаны заниматься ею.
Здесь мы сталкиваемся с начатками открытого знания, хотя нам достоверно
не известно, каким образом передавалась Тора в первых поколениях. Разумно
предположить, что в первых поколениях Тора представляла собою закрытое
знание, изучавшееся замкнутыми сообществами пророков и сынов пророков, то
есть закрытыми школами, в которых знания передавались тем людям, которые
прошли некий обряд инициации, посвящения. Но, с другой стороны, мы зачастую
сталкиваемся с феноменом открытости, мы встречаемся, например, с чуть ли не
повсеместным умением читать и писать. Так, в книге Шофтим [Судей] мы находим
описание такого положения вещей, при котором можно было остановить на улице
отрока и потребовать от него, чтобы он составил список имен, поскольку он
уже овладел навыками письма. Это значит, что определенное знание, а именно
умение читать и писать, имело, как можно предположить, всеобщее
распространение, что без всякого сомнения связано с существованием алфавита.
При этом можно констатировать, что до времен Эзры мы не услышим о
распространении знаний путем систематического обучения. Более того, мы не
встретим такого обучения, при котором знания передаются посредством
объяснений, явно выраженным педагогическим образом, или, как сформулировано
в книге Эзры, "понятно и доступно разумению", то есть так, чтобы "поняли
Писание". Это значит, что здесь речь идет чуть ли не о появлении такого
открытого знания, которое разъяснено и "доступно разумению", которое
возможно усвоить и понять. Благодаря такому представлению Эзра изображается
в еврейской традиции как тот, кто вторично после Моше дает народу Тору. Ибо
Тора, которая до него была достоянием, возможно, лишь одних священников и
мудрецов, или же сынов пророков и пророков, превратилась в его руках в такое
учение, которому мог стать причастен каждый. Лишь в свете такого
превращения, которое произошло в дни Эзры, можно понять те изменения,
которые случились в самосознании поколений, пришедших позже, и уяснить себе,
почему завершилась эпоха пророчества. Ведь после разрушения Храма
пророчество, как объясняют, дано лишь глухим, безумным и детям. Переводя эти
образные выражения на более понятный язык, следует сказать, что пророчество
перестало быть социальной нормой. Оно было сдвинуто на периферию, на окраины
общественной жизни, передано тем, кто обладает самым низким социальным
статусом: глухим, безумцам и детям.
Переход от пророчества, которое по сути своей является чем-то
харизматическим, доступным лишь единицам, даже если они составляют целую
касту пророков, к таким формам и способам обсуждения, которые можно назвать
открытыми и публичными, представляет собой переворот, достойный того, чтобы
задержать на нем взгляд. И, быть может, вначале следует обратить внимание на
самосознание тех поколений, которые жили после этого переворота.
В начале трактата "Авот" говорится: "Моше получил Тору на Синае и
передал ее Еошуа, а Еошуа - старцам, а старцы - пророкам, а пророки - мужам
Великого Собрания". Особо интересной деталью этого перечисления является не
само свидетельство о порядке преемственности, а то, что выпало из этого
порядка: так, например, здесь ничего не сказано о священниках. И это
несмотря на то, что священники, если основываться на словах самого Писания,
были ответственны за объяснение слов Писания, за открытый комментарий. Ибо
символом синайского Откровения, хотя оно имело публичный характер и было
обращено ко всем, были, по крайней мере в сознании поздних поколений,
знания, зафиксированные письменно. И это относится как к представлениям,
имеющимся в самом первоисточнике, так и к ретроспективному взгляду более
поздних свидетельств.
Священники, поскольку они обладали закрытым знанием (назовем ли мы это
знание Устной Торой или будем считать его преданием, существующим внутри
клана), были ответственны за объяснение законов, и тут дает о себе знать
борьба между открытым знанием и закрытым. Ибо первоначально, как
рассказывает нам библейское повествование, - а такое положение оставалось
неизменным всю древнюю эпоху, - все евреи, по крайней мере все первенцы,
считались священниками, и только в силу исторической необходимости
священство перешло к одним только сыновьям Леви. Библейский рассказ,
пользуясь свойственными ему способами повествования, сообщает нам таким
образом о борьбе между открытым и закрытым знанием, поскольку на священниках
лежала обязанность объяснять Тору. По этой причине позднее предание
игнорирует, и очевидно, вполне сознательно, значение священников и
вычеркивает их имена из описания традиционной преемственности. Поэтому
предание говорит лишь о передаче знания от старцев к пророкам, а от пророков
к мужам Великого собрания - поскольку институт пророчества уже во времена
Первого Храма был по природе своей открытым.
На деле же это было отражением борьбы саддукеев и связанных с ними
социальных слоев за сохранение такого положения вещей, при котором
определенная группа людей обладает избранничеством и знатностью, борьбы с
точкой зрения фарисеев, сторонников открытого изучения Торы. И хотя это не
было борьбой между аристократией и демократией, тем не менее мы можем
утверждать, что борьба эта велась между организованной группой людей, в
которой знание передавалось по наследству, поскольку в эту группу входили
священники, и той общественной средой, которая во главу угла поставила
знание Торы, и всякий, желающий овладеть этим знанием, приходил и овладевал
им.
В предыдущей главе мы коснулись необычных обществ, занимающих особое
предсказания не сбылись или же сбылись лишь отчасти. Астрология, как и любая
другая наука, не может быть опровергнута, если кто-то отрицает ее исходные
предпосылки. Но астрология превратилась рядом с астрономией в неуместное
знание. Здесь не место останавливаться на связях астрологии и
астрологического учения, поскольку это учение формировалось тысячелетиями, с
современной астрофизикой. Астрономическая критика релевантности астрологии
не превратила астрологию в знание, неуместное для общества. Общество
(включая и астронома) все еще готово настойчиво утверждать, что знание это
небезразлично для него, как это происходит в наше время во многих странах (и
касается, по неофициальным сведениям, многих государственных деятелей).
Вместе с тем научное сообщество не только воздерживается от занятий
астрологией, но и считает такие занятия неприличными, поэтому астрофизик
наших дней, который признается в том, что он сведущ в астрологии, будет
заподозрен в профессиональной непригодности, если он, конечно, не объяснит,
что интересуется астрологией лишь в историческом плане или же находит в ней
материал для иронии и шуток.
То же самое относится к области медицины. Врач, который обнаружит
хорошее знакомство с гомеопатией или с другими лечебными системами, которые
медицина, однако, не считает полностью несостоятельными (ибо научная теория
не может быть окончательно опровергнута, как не может быть раз и навсегда
доказана), но рассматривает их как нерелевантные учения по сравнению с
официально признанной доктриной, - итак, врач, который окажется сведущим в
гомеопатии или в народной медицине, будет выглядеть весьма подозрительно,
особенно в глазах собратьев по профессии.
Точно таким же образом психологи относятся к парапсихологии, которая
сама по себе является серьезной и вызывающей интерес темой. Здесь мы можем
увидеть, что психологи, даже не являющиеся бихевиористами, отрицают
существование парапсихологических фактов. Мало того, когда в некоторых
солидных научных учреждениях осуществляются эксперименты, вроде бы
доказывающие справедливость тех или иных парапсихологических теорий,
возникает любопытный феномен когда комиссия психологов, занимавшаяся
исследованием парапсихологических явлений, приближается к выводу о том, что
на основании статистических данных эти явления можно объяснить лишь в том
случае, если предположить верность утверждений парапсихологии, всегда
находится один из членов комиссии, который заявляет, что следует усомниться
в научности самой статистики, а двое других настаивают на том, чтобы выводы
комиссии не публиковались. И это еще один пример сознательного замалчивания
знания, благодаря чему о знании этом распространяется мнение, что оно
неуместно, не соответствует истине, а потому не заслуживает внимания. Таким
образом, помимо сниженного интереса к некоторым разделам знания (что связано
с соответствующей оценкой их научной состоятельности), существует соглашение
общества или определенных социальных кругов игнорировать это знание.
Недостаток сведений (или невежество) создается в этом случае вполне
намеренно и сознательно. Общество провозглашает, что определенные науки
относятся к разряду таких вещей, о которых лучше ничего не знать.
Заметим вскользь, что последние наши рассуждения мы привели потому, что
в дальнейшем собираемся исследовать различие между открытым знанием и
знанием закрытым, между знанием, доступ к которому открыт для каждого, и
знанием, доступ к которому закрыт.
Исследуя это различие, следует остановиться на методологической стороне
проблемы, итак, открытое знание - это такое знание, доступ к которому, по
крайней мере в идеале, доступен для всех и каждого. Мало того, доступными и
открытыми являются также критерии, согласно которым та или иная информация
оценивается как имеющая отношение к этому знанию, а то или иное суждение,
возникающее в рамках этого знания, считается истинным или ложным. Стало
быть, речь идет о знании прозрачном, неогражденном, о знании, углубляться в
которое позволено любому человеку, и с таким положением вещей согласен
каждый, кто подвизается в этом знании.
Фактически мы подошли к определению рационализма, или того, что мы
называем рационализмом. Рациональное знание, или рационализм, означает
постоянную проверку знания посредством критериев, которые сами в свою
очередь подвергаются непрекращающейся проверке на основании других
критериев. И про все эти знания и критерии следует сказать, что они
совершенно прозрачны, то есть доступ к ним всегда открыт, а от тех, кто
занят познанием, ничего не скрывают. Разумеется, любое знание покоится на
аксиомах, фундаментальных принципах, о которых те, кто имеет отношение к
этому знанию, могут ничего не знать. Если же речь идет о рациональном
знании, то эти принципы должны быть выяснены, и, когда они выяснены, а также
определена область их применения, с ними должны согласиться все и все должны
иметь возможность подвергать их проверке.
Ибо у рационализма нет иного определения, кроме социального. У
рационализма нет такого мерила, о котором можно было бы сказать, что оно
абсолютно. Даже математические высказывания не являются "абсолютными".
Конечно, математические высказывания легко принять за абсолютные, так именно
и полагали до начала тридцатых годов. Но в начале тридцатых годов молодой
математик Курт Гедель выступил с доказательством потрясающей теоремы,
согласно которой любая непротиворечивая система, формализующая теорию
натуральных чисел, может быть непротиворечиво дополнена разными
высказываниями, про которые нельзя сказать, истинны они или ложны. Это
значит, что даже в математической области имеются высказывания, которые
нельзя считать абсолютно доказанными.
В отличие от открытого знания, закрытое знание характеризуется в первую
очередь не тем, что доступ к нему ограничивается той или иной группой людей,
а тем, что это такое знание, путь передачи которого непрозрачен. Оно не
является доступным, неогражденным знанием, и путь овладения им неизвестен
широкой публике. Что является предметом этого знания, а что не является,
полного и недвусмысленного согласия на этот счет не существует, все зависит
от традиции, от посвящения одного человека другим; такое знание называется
по-английски tacit knowledge - знание, значительная часть которого, по
существу, непонятна даже для самого носителя этого знания. Различие между
открытым и закрытым знанием мы рассмотрим в ракурсе исторического развития
западной культуры, однако следует заранее оговорить, что мы будем говорить
лишь об идеальных формах, поскольку нигде и никогда не существовало
совершенно открытого или совершенно закрытого знания. То, что нас интересует
здесь и будет интересовать в дальнейшем, - это именно диалектика, состязание
знания открытого с закрытым знанием.
В предыдущей беседе мы указали на различие между открытым знанием и
закрытым знанием. Нам представляется, что это не количественное различие
(определяющееся числом тех, кто посвящен в знание), а качественное. Открытое
знание - это не только такое знание, доступ к которому открыт для всех
членов общества. Открытое знание отличается тем, что критерии суждения (то
есть те критерии, посредством которых мы устанавливаем, что одна информация
находится в границах приемлемого знания, а другая выходит за эти границы или
же не заслуживает внимания) общедоступны, известны всем и открыты для
критики тех, кто этим знанием обладает. Стало быть, открытое знание - это
знание прозрачное, не находящееся за семью печатями, знание, которое можно
проверить с помощью хорошо сформулированных и общеизвестных критериев
оценки.
Закрытое знание, напротив, - это такое знание, которое передается от
одного человека к другому путями, недоступными критике, освященными
многолетней традицией: оно переходит от отца к сыну, от мастера к его
преемнику, усваивается через подражание тому, кто считается знатоком.
Большая часть подобным образом передаваемого знания является тем, что
называется "безмолвным знанием" (tacit knowledge), - это приемы ремесла,
способы суждения, не имеющие ясного выражения в словах; в этом по сути и
состоит разница между открытым и закрытым знанием. Мы говорили, что открытое
и закрытое знание - это идеальные, абстрактные понятия; фактически в любом
обществе существуют смешанные формы этих знаний. Вместе с тем эти виды
знания являлись атрибутами западной культуры - той культуры, которая
возникла на берегах Средиземного моря и развивалась в Западной Европе, - и
откровенно противостояли друг другу. Борьба между открытым знанием и знанием
закрытым была там, таким образом, характерной чертой общей диалектики
развития. Попытаемся в общих чертах обрисовать историю этого противостояния.
Существование обществ, в которых знание является закрытым, не вызывает
большого удивления. Большинство примитивных обществ, а также часть известных
нам цивилизаций, таких, например, как Япония, Китай и Индия, культивируют
такое знание, которое, по существу, является знанием закрытым, доступным
лишь узкому кругу специалистов, людям, посвященным в это знание, жрецам.
Даже знание алфавита было в Египте, Древнем Вавилоне и Китае достоянием лишь
малого числа знатоков, которые берегли и охраняли это знание, утаивая его от
непосвященных.
Лишь в очень небольшом числе мест возник идеал и появилось осознание
необходимости открытого знания. Фактически нам известны лишь два общества,
где появился и был сформулирован идеал открытого знания, поэтому не
приходится удивляться существованию закрытого знания. Двумя этими обществами
были древнееврейское общество и древнегреческое общество. В каждом из них, в
разных местах, в разных социальных условиях, возник и сформировался идеал
открытого знания, идеал преодоления невежества.
Следует добавить, что в обоих этих обществах представление об открытом
знании не достигло той степени развития, которое характерно для
представлений эпохи Просвещения, когда открытое знание было провозглашено
всенародным, общечеловеческим идеалом, всеобщей обязанностью, которую
следует укоренять широко и повсеместно. Даже в этих обществах открытое
знание не было открыто для всех членов общества. К примеру, демократическое
афинское общество ограничивалось предельно узкой прослойкой аристократов, со
всех сторон окруженной человеческим морем, состоявшим из женщин, рабов и
варваров, которые не могли быть соучастниками в знании. Тем не менее, знание
это по своей сути являлось открытым. Это значит, что для доступа к предметам
этого знания и для овладения ими не требовались личные качества особого
рода, не было нужды ни в магическом обряде инициации, ни в особого рода
условиях: напротив, сами по себе эти предметы считались открытыми,
предназначенными для постижения и понимания. Поэтому, среди всего прочего, в
этих двух обществах происходила внутренняя социальная распря, вызванная
вопросом, до каких пределов можно раздвигать границы открытого знания, то
есть - перед кем следует открывать открытое знание? Однако наряду с этим
вопросом, находящимся в зависимости от всей совокупности общественных
представлений, существует другой вопрос, связанный с отличием идеала от
действительности. Так, в тех двух обществах, о которых мы упоминали, реально
не всегда существовало открытое знание: тем не менее действительность всегда
оценивалась с точки зрения открытого знания. Открытое знание стало в этих
обществах, в каждом из них по-своему, идеалом знания, идеалом информации.
Тем не менее в этих обществах, как упоминалось, имелись группы людей,
которые были не допущены к учебе, и не только из-за социальных,
экономических и прочих причин, но и потому, что существовала тенденция не
учить их. Например, среди евреев велся спор, следует ли открывать двери
учебных заведений перед теми, кто не в состоянии вносить плату за обучение.
Спор этот, разгоревшийся между школами Шамая и Гиллеля, продолжался во
многих поколениях. Это значит, что открытое знание действительно было
идеалом, но оставалось в некотором смысле лишь теоретическим, а не реально
воплощаемым идеалом общества. То есть существовала точка зрения, что
открытое знание, коль скоро оно существует, должно преподаваться как знание
открытое. Некоторые примитивные общества демонстрируют диаметрально
противоположное воззрение, согласно которому открытых знаний не бывает.
Вместе с тем в различных странах существовали, а быть может существуют и
поныне, общества, в которых, несмотря на прогресс открытых знаний, бытовало
убеждение, что имеются такие вещи, как, например, охота, кулинарные обычаи и
половые отношения, которые требуют особого обряда инициации и не могут
передаваться открытым образом.
Возможно, в качестве примера следует воспользоваться таким
изобретением, которое в конце концов превратилось в необходимое условие для
всякого открытого знания. Мы имеем в виду алфавит, открытие алфавитной
письменности.
Это неверно, что алфавит создали финикийцы, как иногда можно прочитать
в учебниках. Уже у древних египтян, наряду с иероглифами, представлявшими
собой рисунки, обозначавшие слоги, слова, а иногда и целые предложения,
существовало письмо, которое развивалось на алфавитной основе. Однако
египетский писец, представитель закрытого и сокровенного ремесла, считал для
себя зазорным пользоваться одним лишь алфавитом. Для того чтобы показать
свое мастерство и свою искушенность, он использовал весь ассортимент
имеющихся в его распоряжении начертаний.
Вклад финикийцев в развитие алфавита заключался в том, что они, будучи
торговцами, в первую очередь интересовались не изысканностью и стилем
письма, а его практическим значением. Поэтому они позаимствовали от
алфавитной системы египтян, а также от алфавитной системы вавилонян, все то,
что показалось им полезным. Стадии, которые в своем развитии прошел
вавилонский алфавит, подобны стадиям, которые прошло египетское письмо. И
действительно, угаритская письменность отказалась от вавилонской идеографии
и превратилась в полноценный алфавит в нашем понимании этого слова.
Представляется, что развитие письма как бы символизирует собой переход от
закрытого знания к знанию более открытому. Переставая быть закрытым, знание
упрощается. Знание становится все более простым, все менее замысловатым;
может быть, менее утонченным и культивированным, но все более и более
удобным и полезным.
Хорошей иллюстрацией сказанного может послужить пример из египетской
архитектуры; одним из любопытных феноменов египетской архитектуры является
то, что в ней практически не представлена арка. Арки - это очень древнее
изобретение, которое независимо друг от друга сделали разные цивилизации.
Понятно, что и в Египте были арки, однако использовались они только при
сооружении водопровода. Стало быть, существовало расхожее мнение, что
проектирование арки - это занятие, недостойное египетского архитектора.
Египетский архитектор не желал пользоваться такого рода изобретением. В
дальнейшем мы остановимся на подобных представлениях, делающих невежество
одной из сторон своеобразного общественно-культурного статуса и пытающихся
сознательно скрыть явления, которые известны или могут быть известны всем,
чтобы построить общество, не имеющее отношения к этим явлениям. То же самое,
между прочим, относится и к египетскому искусству. Это искусство знало иные
формы и иные приемы, отличающиеся от тех, что были в нем общеупотребительны,
умело делать абсолютно реалистические изображения, как можно заметить,
исследуя древнеегипетское искусство разных эпох, особенно искусство времен
Эхнатона. Однако египетское искусство предпочло специфическую разновидность
профиля, когда в профиль изображаются только лица, а изображение тела дается
фронтально, поскольку так принято было делать и так следовало делать. Это
значит, что перед нами не просто ярко выраженная элитарная культура, а такая
культура, в которой знание должно быть тайным, и в этом, отчасти, состоит
сущность этой культуры и этого общества. Знание здесь, стало быть, закрыто
сознательно, что отличает этот социум от совершенно примитивных обществ,
которые способны признавать, что некоторый род знания может приобретаться
рациональным путем, хотя такое признание и не выражено отчетливо. Египетское
общество близко к тем обществам, где существует знание, существуют знатоки и
есть возможность пользоваться иными средствами и приемами, но тем не менее
ими не пользуются. Между прочим, также и в Японии имеются два вида письма.
Одно из них является очень простым, почти алфавитным, но его практически не
используют в культуре, поскольку оно не столь ценится, как китайское письмо,
крайне сложное, изучению которого человек должен посвятить долгие годы.
Сейчас, после предварительного и поверхностного анализа различных видов
закрытого знания, следует перейти к диаметрально противоположному, а именно,
к рассмотрению того, как возник идеал открытого знания в еврейском обществе,
а также в греческом.
Представление об открытом знании как о безусловном идеале - это
представление сложилось в еврейском обществе очень давно. Оно появляется в
Торе, и не один раз, и в качестве важнейшего идеала получило крайнее
выражение в словах Моше: "О если бы все в народе Б-жьем были пророками!"
Слова были произнесены в момент раздора, когда казалось, что пророчество как
бы усиливается и расширяется, и человек, ближайший к пророку, старался
воспрепятствовать этому опасному явлению, и предложил, как это принято среди
хранителей знания в разных культурах, остановить тех, кто повинен в
распространении пророческого знания, в незаконном и неправильном присвоении
такого знания.
Моше не согласился с ним и провозгласил идеал. Он хотел, чтобы весь
народ состоял из пророков. Этот идеал возникает вновь и вновь, и очевидно,
что даже такое основополагающее явление, как дарование Торы - это дарование
гласное, всеобщее, заявляющее открыто: весь народ должен принять Тору, в
этом равны все. Собственно говоря, даже попытка сократить масштабы
пророчества, понимаемого нами как мистическое, глубоко личное, закрытое по
своей природе переживание, была в какой-то степени вынужденной мерой.
Основная идея, связанная с этим, гласит, что это знание должно быть знанием
для всех. Поэтому здесь высказывается всеобъемлющее представление о "народе
мудром и разумном, народе великом", то есть о разумности и мудрости всего
народа. Весь народ обязан выполнять слова Торы. Существуют универсальные
обязанности, возложенные на всех, и следует упомянуть о том, что среди этих
обязанностей находится всеобщая обязанность учить Тору, и представление об
этой обязанности делается все более и более четким от поколения к поколению.
В основе своей это новое представление, которого нет ни в одной другой
культуре; даже в греческой культуре нет ничего подобного по характеру и
масштабам. Суть его в том, что оно подчеркивает обязанность изучать. Не
только возможность изучать, но и возложенную на всех обязанность изучать.
Все обязаны учить Тору. Все обязаны заниматься ею.
Здесь мы сталкиваемся с начатками открытого знания, хотя нам достоверно
не известно, каким образом передавалась Тора в первых поколениях. Разумно
предположить, что в первых поколениях Тора представляла собою закрытое
знание, изучавшееся замкнутыми сообществами пророков и сынов пророков, то
есть закрытыми школами, в которых знания передавались тем людям, которые
прошли некий обряд инициации, посвящения. Но, с другой стороны, мы зачастую
сталкиваемся с феноменом открытости, мы встречаемся, например, с чуть ли не
повсеместным умением читать и писать. Так, в книге Шофтим [Судей] мы находим
описание такого положения вещей, при котором можно было остановить на улице
отрока и потребовать от него, чтобы он составил список имен, поскольку он
уже овладел навыками письма. Это значит, что определенное знание, а именно
умение читать и писать, имело, как можно предположить, всеобщее
распространение, что без всякого сомнения связано с существованием алфавита.
При этом можно констатировать, что до времен Эзры мы не услышим о
распространении знаний путем систематического обучения. Более того, мы не
встретим такого обучения, при котором знания передаются посредством
объяснений, явно выраженным педагогическим образом, или, как сформулировано
в книге Эзры, "понятно и доступно разумению", то есть так, чтобы "поняли
Писание". Это значит, что здесь речь идет чуть ли не о появлении такого
открытого знания, которое разъяснено и "доступно разумению", которое
возможно усвоить и понять. Благодаря такому представлению Эзра изображается
в еврейской традиции как тот, кто вторично после Моше дает народу Тору. Ибо
Тора, которая до него была достоянием, возможно, лишь одних священников и
мудрецов, или же сынов пророков и пророков, превратилась в его руках в такое
учение, которому мог стать причастен каждый. Лишь в свете такого
превращения, которое произошло в дни Эзры, можно понять те изменения,
которые случились в самосознании поколений, пришедших позже, и уяснить себе,
почему завершилась эпоха пророчества. Ведь после разрушения Храма
пророчество, как объясняют, дано лишь глухим, безумным и детям. Переводя эти
образные выражения на более понятный язык, следует сказать, что пророчество
перестало быть социальной нормой. Оно было сдвинуто на периферию, на окраины
общественной жизни, передано тем, кто обладает самым низким социальным
статусом: глухим, безумцам и детям.
Переход от пророчества, которое по сути своей является чем-то
харизматическим, доступным лишь единицам, даже если они составляют целую
касту пророков, к таким формам и способам обсуждения, которые можно назвать
открытыми и публичными, представляет собой переворот, достойный того, чтобы
задержать на нем взгляд. И, быть может, вначале следует обратить внимание на
самосознание тех поколений, которые жили после этого переворота.
В начале трактата "Авот" говорится: "Моше получил Тору на Синае и
передал ее Еошуа, а Еошуа - старцам, а старцы - пророкам, а пророки - мужам
Великого Собрания". Особо интересной деталью этого перечисления является не
само свидетельство о порядке преемственности, а то, что выпало из этого
порядка: так, например, здесь ничего не сказано о священниках. И это
несмотря на то, что священники, если основываться на словах самого Писания,
были ответственны за объяснение слов Писания, за открытый комментарий. Ибо
символом синайского Откровения, хотя оно имело публичный характер и было
обращено ко всем, были, по крайней мере в сознании поздних поколений,
знания, зафиксированные письменно. И это относится как к представлениям,
имеющимся в самом первоисточнике, так и к ретроспективному взгляду более
поздних свидетельств.
Священники, поскольку они обладали закрытым знанием (назовем ли мы это
знание Устной Торой или будем считать его преданием, существующим внутри
клана), были ответственны за объяснение законов, и тут дает о себе знать
борьба между открытым знанием и закрытым. Ибо первоначально, как
рассказывает нам библейское повествование, - а такое положение оставалось
неизменным всю древнюю эпоху, - все евреи, по крайней мере все первенцы,
считались священниками, и только в силу исторической необходимости
священство перешло к одним только сыновьям Леви. Библейский рассказ,
пользуясь свойственными ему способами повествования, сообщает нам таким
образом о борьбе между открытым и закрытым знанием, поскольку на священниках
лежала обязанность объяснять Тору. По этой причине позднее предание
игнорирует, и очевидно, вполне сознательно, значение священников и
вычеркивает их имена из описания традиционной преемственности. Поэтому
предание говорит лишь о передаче знания от старцев к пророкам, а от пророков
к мужам Великого собрания - поскольку институт пророчества уже во времена
Первого Храма был по природе своей открытым.
На деле же это было отражением борьбы саддукеев и связанных с ними
социальных слоев за сохранение такого положения вещей, при котором
определенная группа людей обладает избранничеством и знатностью, борьбы с
точкой зрения фарисеев, сторонников открытого изучения Торы. И хотя это не
было борьбой между аристократией и демократией, тем не менее мы можем
утверждать, что борьба эта велась между организованной группой людей, в
которой знание передавалось по наследству, поскольку в эту группу входили
священники, и той общественной средой, которая во главу угла поставила
знание Торы, и всякий, желающий овладеть этим знанием, приходил и овладевал
им.
В предыдущей главе мы коснулись необычных обществ, занимающих особое