---------------------------------------------------------------
OCR: Сергей Васильченко
---------------------------------------------------------------
Предметом нашего изучения является практически неисследованная тема -
социология невежества. Мы беремся утверждать, что социология невежества не
есть перевернутое отображение социологии знания. Невежество, как мы его
понимаем, не является лишь временным или случайным недостатком знаний. Мы
ведем речь о таком невежестве, которое создано обществом и намеренно им
оберегается (или культивируется).
В связи с этим не все то, что подлежит рассмотрению в рамках социологии
знания, является также и предметом социологии невежества, и не все то, что
подлежит рассмотрению в рамках социологии невежества, представляет интерес
для социологии знания. Но поскольку между ними имеется несомненная
взаимосвязь, мы начнем с более знакомого - с социологии знания и покажем
несколько направлений ее исторического развития.
Можно сказать, что в каком-то смысле социология знания существует с тех
пор, как существуют размышления о самой культуре. Это означает следующее:
любое использование нами таких понятий, как "предрассудок", "субъективное
утверждение" и т.п., свидетельствует о том, что мы находимся в сфере
социологии знания. В более широком смысле, всякая попытка составить
представление или рассказать о другой культуре сопряжена с определенным
социологическим осмыслением как самой этой культуры, так и характерного для
нее способа познания. Такого рода размышления и оценки появляются уже в
книгах древних историков, но историки эти, рассуждая о чужой культуре,
изначально исходят из воззрений той культуры, к которой они принадлежат.
Лишь в сравнительно позднее время возникла общая социология знания, имеющая
дело также и с той культурой, представителем которой является исследователь.
Однако еще в начале семнадцатого столетия Френсис Бэкон, систематизируя свое
учение об идолах и намечая общие черты того, что можно назвать прообразом
социологии знания, обратил особое внимание на весомость предшествующих
знаний, а именно на то, что с точки зрения человека, находящегося вне
системы этих знаний, кажется заблуждением. Новаторство той социологии
знания, которая возникла в 19 веке и получила развитие в 20-м, проявилось в
том, что ее стали интересовать не только заблуждения. Она стала связывать с
обществом и различными социальными системами не одни лишь заблуждения, а
особо подчеркнула тот факт, что также и сама истина связана с той или иной
общественной системой и зависит от нее.
Представляется, что впервые такого рода воззрение было высказано в
марксизме, утверждавшем, что способ получения знаний является формой
выражения характера производительных сил, существующих в обществе, и
классовых интересов. В начале двадцатого столетия социология знания достигла
зрелости в исследованиях Шелера и Мангейма. В наше время наиболее любопытной
работой, посвященной этой теме, является совместное исследование Бергера и
Лукмана "Социальная конструкция действительности" (The Social Construction
of Reality). Здесь пришло время спросить: если всякое знание, как истинное,
так и ложное, является относительным и зависит от социума, от исторических
условий и политических интересов, а задача социолога - эту зависимость
обнаруживать, то не следует ли отказаться от самого понятия знания? Разве не
правильно будет отказаться от всякого критерия истины? И разве сама
социология знания не зависит от социума, подобно тем предметам, которыми она
занимается, то есть разве сама социология знания в свою очередь не является
выражением определенного рода социальных отношений? Ведь начиная с 19 века
известно и становится все более и более очевидным, что состояние и развитие
даже такой науки, как математика, которая совершенно невосприимчива к
социальному влиянию, находятся в зависимости от определенных социальных
феноменов. На первый взгляд, здесь наличествует парадокс, подобный
известному "парадоксу лжеца": некто говорит, что жители его местечка, в том
числе и он сам, всегда лгут. В начале нашего столетия парадоксы такого рода
грозили расшатать основания математики. Однако утверждение, что "все
утверждения ложны", не равносильно утверждению, что "все утверждения
относительны". Первое из них, подразумевая само себя, отрицает само себя;
второе же, даже имея в виду само себя, не является самоопровержением,
поскольку может оказаться верным - если оно также относительно и преходяще.
И все-таки оно заставляет нас блуждать в бесконечной регрессии. "Волна
историзма", вызвавшая множество разговоров о релятивизме социологических
знаний, вовсе не спотыкается на парадоксах. Если математика в конце концов
нашла способ конструктивно использовать парадоксы, тем более гуманитарные
науки сумеют совладать с серьезной, однако совсем не парадоксальной
проблемой.
Нас интересует не всякое невежество. Оруэлловский лозунг "Невежество -
сила" (Ignorance is Power) - хорошо иллюстрирует наше убеждение в том, что
невежество, в котором заинтересовано общество, не является простым
недостатком знания и необразованностью, то есть чем-то таким, что обладает
лишь отрицательным бытием предмета, который либо вовсе не существует, либо
пока еще неизвестен. Мы хотим исследовать невежество, которое несет в себе
больше определенности, и со временем попытаемся гораздо точнее очертить
границы этого невежества. Мы собираемся заняться в основном таким
невежеством, которое является результатом деятельного усилия, укоренено в
культурной и социальной структуре общественной жизни и заставляет исключить
определенные области и определенные объекты знания из числа того, что может
быть известно каждому. То есть речь идет не о таком невежестве, которое
может быть рассмотрено как некий случайный и второстепенный феномен, простое
незнание, а о необразованности как о социально-педагогической мере, как о
цели и задаче общества, и не важно, заявляется ли об этом публично и во
всеуслышание, или такое положение вещей сохраняется в тайне. Подобно
областям знания, существуют области невежества, которые общество поощряет и
старается культивировать их при помощи соответствующих образовательных
институтов. В то же время существуют общеизвестные вещи, знакомые каждому, и
обществу не надо делать специальных усилий для распространения этих знаний.
С этой стороны, невежество, как и знание, имеет своим источником
совокупность условий, общую структуру социума, которая зависит не столько от
осознанных формулировок, сколько от полубессознательных концепций
руководителей общества и управляющих обществом сил. Однако, с другой
стороны, существует намеренное и сознательное невежество, насаждаемое при
помощи хорошо отлаженного механизма, предназначенного для того, чтобы
способствовать торжеству невежества - либо посредством сокрытия информации о
тех сферах бытия, о которых члены общества ничего не знают или не должны
ничего знать, либо посредством хорошо организованной цензуры, скрывающей
факты от населения, либо посредством социальных концепций, утверждающих, что
определенные знания недоступны для всех или запретны.
Невежество, являющееся предметом нашего рассмотрения, - это такой
недостаток знания, который существенен с точки зрения общества. Ибо сам по
себе недостаток знаний, характерный для того или иного общества, не имеет
ровно никакого социального значения. Древние египтяне не имели представления
об амебах и вирусах, о лунных горах, а также о белых карликах и черных
дырах, но отсутствие подобного рода знаний никак не связано с тем
невежеством, которое способно что-либо поведать нам о социальном устройстве
Древнего Египта.
Стало быть, недостаток знания, имеющий существенное значение для
общества, обладает двумя признаками. Во-первых, речь должна вестись о таком
знании, которое потенциально доступно для членов этого общества. Это
означает, что знание в принципе доступно, но тем не менее искусственным
образом сокрыто от людей. Во-вторых, это знание должно быть значимым с
социальной точки зрения, то есть небезразличным для общества. Например, о
том факте, что на завтрак я съел яйцо всмятку, я из скромности не стану
сообщать каждому встречному, однако это знание не представляет интереса с
точки зрения общества, и поэтому к нему не относится понятие социально
значимого невежества. Иное дело, например, медицинские сведения или военные
секреты, которые являются знаниями, представляющими интерес для общества, и
могут даже оказаться жизненно необходимыми для него, и тем не менее это
такие знания, которые общество держит в тайне, стараясь, чтобы они не стали
доступны каждому его члену, а тем более не сделались достоянием враждебного
общества.
Однако тайна не является единственным источником общественного
невежества, хотя тайна - это то, что в первую очередь бросается в глаза
всякому, кто приступает к исследованию социально значимого невежества. Тайна
- это явление, имеющее много сторон, в соответствии с которыми его можно
классифицировать по-разному. Например, можно его классифицировать,
рассматривая причины его возникновения, то есть задаваясь вопросом: какова,
с точки зрения социальной и юридической системы, причина того, что знание
засекречено? Есть множество секретов, возникших из-за очевидных
экономических интересов; существование же других служит совсем иным целям:
они не называются тайнами, то есть чем-то таким, о чем запрещено знать
непосвященным, однако эти секреты охраняются всем обществом или отдельными
общественными группами не менее тщательно, чем официально признанные тайны.
Разумеется, знание, которое явно засекречено, легче поддается определению и
классификации, поскольку всегда возможно определить, какого рода информация
утаивается. То есть отсутствие информации и дезинформация являются частью
некой системы. Более сложными, и в определенном аспекте более интересными,
являются изыскания, призванные определить, каким образом сохраняются в тайне
и остаются неизвестными те вещи, которые не носят названия секретов.
Понятно, что невежество не остается в тех границах, которые ему
устанавливает общество; невежество, как и любого рода положительное знание,
имеет склонность к расширению, оно расширяется и распространяется, выходит
за рамки предписанных ему границ, приобретает новые масштабы, также весьма
значимые для общества и, само собой, имеющие социальные последствия. И,
подобно положительному знанию любого рода, оно влияет на общество и изменяет
его в ту или иную сторону.
Обратимся к той сфере жизни, для которой, по общему мнению, необходимо
сохранение невежества; мы имеем в виду политические и военные знания.
Что касается военных знаний, то можно сказать, что поддержание
невежества является чуть ли не частью военного дела. Это означает, что
военная тайна не меньше связана с профессией солдата, чем оружие. Следует
отметить, что обычай воинов скрывать свои намерения и замыслы во все века
считался проявлением стратегической мудрости. Эта мысль ясно выражена уже в
самых древних текстах, посвященных описанию военных действий или изложению
военных теорий; хитрость, сокрытие от врага информации, касающейся
численности и мощи армии, оценивается в них как фактор, способный изменить
ход войны, дать стратегическое или тактическое преимущество. Более того, в
этой сфере принято создавать невежество посредством дезинформации,
осуществляемой сознательно и намеренно. Таким образом, существует вполне
осмысленная задача ввести противника в заблуждение, скрыть от него точные
сведения или передать ему такую информацию, которая заставит его предпринять
ошибочные ходы. Воин чуть ли не по своей природе окутан тайной и
распространяет вокруг себя невежество. Надо сказать, что поступать таким
образом военнослужащего заставляет избранная им профессия. При этом
армейское невежество не ограничивается рамками военной тайны. Явлением,
укорененным едва ли не в природе военнослужащего, может считаться тот факт,
что на любом документе стоит графа: "Совершенно секретно" или что-то в том
же роде. Этот факт бесспорно проистекает из характера военной профессии;
военный человек ненавидит утечку информации или, по крайней мере, верной
информации, поскольку невежество превратилось для него не только в
повседневную практику, характерную для его дела, но и в жизненную задачу по
дезинформации.
Рассуждая в том же духе, нам следует, наверное, процитировать в
преобразованном виде известное высказывание Клаузевица: "Политика - это
продолжение войны другими средствами". И однако, даже для политической
практики демократического государства (следует, наверное, отметить, что
демократических стран во все времена и во все эпохи было очень мало,
ничтожное количество среди других государств), политика которого, как
представляется, открыта для всеобщего обозрения и доступна для всеобщего
участия - благодаря открытому судопроизводству и открытым дебатам в
парламенте, - даже для этой политической практики характерны те же самые
черты, те же самые тенденции и ограничения, которые свойственны военному
делу. Это значит, что политические приемы формируются в соответствии с
аналогичными военными приемами, когда различные партии стараются перехитрить
одна другую, скрыть одна от другой свои настоящие намерения. Нечего и
говорить о парламентских ухищрениях, скроенных по ратному образцу, которые
напоминают единичные партизанские вылазки и без которых не обходится ни один
уважающий себя парламент. Существуют еще, разумеется, недемократические
системы, а также системы, называемые народной демократией, правящая
прослойка которых придерживается мнения, что народ следует информировать не
обо всем подряд, а только о том, что способствует целям и задачам режима.
Таким образом, многие государственные системы базируются на глубокой тайне,
на попытке сохранить полнейшее невежество, коль скоро во многих странах, а
не только в странах с коммунистическим режимом, под запретом находятся не
одни лишь так называемые тайные сведения, но и правдивая информация о жизни
в других странах; закрытой и тайной считается также информация о том, что
происходит внутри страны, например в местах заключения.
Из этого следует, что уже многие годы существует практика замалчивания
знаний и распространения ложной информации. Иногда она приобретает особо
крупные масштабы, и тогда министерства информации разных стран, как в свое
время министерство пропаганды Геббельса, начинают играть исключительно
важную роль в политике. В этих случаях возникает мнение о важности
дезинформационной работы во всех областях и в любой степени, и одновременно
появляется ясное осознание того, что невежество - это все-таки сила, а
распространение невежества - необходимая часть политической системы.
В нашей предыдущей беседе мы попытались определить понятие невежества,
которое представляет интерес для общества и которое может стать предметом
рассмотрения отдельной дисциплины, названной нами "социологией невежества".
Мы упомянули о том виде невежества, который, без сомнения, является
неотъемлемой частью жизни любого общества, о военной тайне и о тайне
политической. Их объединяет то, что любое современное государство, как
демократическое, так и тоталитарное, ощущает себя как бы постоянно
пребывающим в потенциальной войне с другими государствами, или, пользуясь
выражением Томаса Гоббса, современное государство, в отличие от человека в
социуме, все еще находится в естественном состоянии войны всех против всех,
bellum omnium contra omnes. Поэтому даже демократическое государство находит
оправдание тому, что государственные дела хранятся в тайне и не являются
достоянием всех и каждого.
Другая сфера, за которой общество признает право на намеренное
соблюдение тайны, - это профессиональная сфера. Существует сфера
профессионального знания, и это знание стараются защитить от
непрофессионалов И следует отметить, что даже в том случае, когда доступ к
этому знанию не закрыт полностью, общество все же предпочитает, что бы тот,
кто не является профессионалом, не был искушен в этом знании или же знал как
можно меньше. Так например, медицина - это открытое знание, поскольку
сведения о медицинских открытиях публикуются в общедоступных научных
журналах, и учебники по медицине продаются в каждой книжной лавке. С другой
стороны, медицина использует огромное количество специальных терминов, и
очевидно, что делается это не только для того, чтобы облегчить
профессиональное общение между врачами, но и для того, чтобы затруднить
понимание медицинских вопросов для тех, кто не является врачом.
В недалеком прошлом врачи широко использовали латинский язык, который
служил не только ясным и выразительным языком научного общения, но и удобным
способом скрывать лечебную науку от остальных людей, принадлежавших, с точки
зрения врача, к миру профанов. С этой же целью в наши дни, когда невежество
распространилось среди самих врачей, слабо уже знающих латынь, в медицинской
среде продолжается намеренное или непреднамеренное использование латинских
терминов, иной раз даже ничем не оправданное и чрезмерное. Медицинская
карточка, созданная для того, чтобы охранять личные секреты пациента, и
содержащая, как это явствует из сказанного нами, сведения, не
предназначенные для публичного оглашения, превратилась в такую тайну за
семью печатями, что стала недоступна для самого пациента. Понятие "личной
тайны" гипертрофировалось настолько, что потеряло всякую связь со своим
первоначальным значением, и превратилось в социальную идефикс,
общепризнанный элемент общественного невежества. Для оправдания этого
феномена находят множество аргументов; мы еще будем говорить об этом; здесь
же ограничимся простым указанием на то, что такой феномен существует.
Следует обратить внимание и на другие профессиональные тайны, многие из
которых представляют собой благодатную почву для исследований. Значение
промышленной тайны вышло в наши дни за рамки личных проблем и приобрело
социально-экономический характер. Двойственное отношение к практике
патентования указывает на то, что, с одной стороны, получение патента
является свободной процедурой, но, с другой стороны, выдача патента - это
свидетельство о существовании некой тайны. Иными словами, патент - это в
некотором смысле почти неприкрытое признание того, что в определенной сфере
существует тайна, которую человек хочет сохранить. При этом
промышленно-экономическая тайна является инструментом, имеющим политические
масштабы, и обладает внутренним смыслом, меняющимся в зависимости от страны.
Профессиональная тайна существует до сих пор среди таких профессий,
которые позволительно назвать гильдиями, - например, среди бухгалтеров и
адвокатов. Они тоже охраняют профессиональную тайну: иногда из соображений
защиты личной тайны клиентов, иногда - руководствуясь характером своей
профессии, заставляющей использовать стратегию утаивания и дезинформации, а
иногда потому, что углубление невежества отвечает некой потребности в
распространении общего недостатка знаний. У такой потребности имеются в
числе других и социальные источники: она, как мы объясним в дальнейшем,
возникает из стремления сохранять закрытость профессии и то положение вещей,
при котором профессиональное знание является не столь общедоступным, каким
оно должно быть согласно теории.
Другую разновидность намеренного замалчивания знаний можно
охарактеризовать как "педагогическое невежество". Здесь имеется в виду не
невежество педагогов, что представляет собой отдельную тему, а такое
невежество, которое является методическим средством воспитания. В свое время
об этом писал Моше Маймонид в предисловии к своей книге "Морэ невухим", и с
такого рода вещами сталкивался на собственном опыте каждый воспитатель. В
любой заслуживающей упоминания книге по педагогике содержится мысль,
продиктованная заботой о пользе ученика, что в процессе обучения ученику не
следует сообщать все сведения, относящиеся к теме. Это идея основывается на
справедливом иногда предположении о том, что избыточная информация, которую
ученик не в состоянии усвоить, не только не приносит дополнительных знаний,
но и мешает ученику продвигаться в обучении. Здесь, разумеется, возникает
вопрос, до каких пределов преподаватели (или учебное ведомство) должны
допускать такого рода невежество, чтобы оно оставалось временным явлением, а
не прогрессировало, углубляясь в процессе обучения от этапа к этапу.
Примером сознательного "педагогического невежества" может послужить
преподавание математики на определенных этапах обучения вниманию учеников не
предлагают полноценные математические доказательства. Для достижения
педагогических целей такие доказательства следует пропустить и не
углубляться в тонкости существующих принципов математического вывода.
Причина для подобного рода невежества имеется, например, и в сфере
судопроизводства. Это то невежество, в котором должен пребывать присяжный
заседатель. Всюду, где существует соответствующая судебная практика,
присяжному заседателю рекомендуют воздерживаться от чтения газет, чтобы быть
свободным от чужого мнения о деле. Мало того, кое-где бытует убеждение в
том, что присяжный заседатель не должен хорошо разбираться в
законодательстве, поскольку предполагается, что знание законов не столь
способствует принятию решения, как намеренное невежество. Иными словами,
присяжному поверенному надлежит установить истинность или ложность
предъявленных ему фактов, а не пускаться в рассуждения о характере и
юридических последствиях этих фактов.
Точно так же практикуется намеренное невежество в тех случаях, когда
требуется, чтобы свидетель ничего не знал о показаниях других свидетелей;
очевидно, что здесь мы имеем дело с сознательным сокрытием информации, хотя
сокрытие это носит лишь методологический характер, облегчая выяснение
обстоятельств дела. В более широком смысле такое сохранение тайны является
техническим приемом некоторых жанров литературы и театра, в той мере, в
какой знание читателем или зрителем сюжетной развязки наносит ущерб
эстетическому восприятию художественного произведения. Стало быть, и в этом
случае имеет место процесс намеренного утаивания с целью создания
невежества, процесс, который в любом случае следует охарактеризовать как
положительный. То есть в этих случаях речь идет не о постоянном,
сохраняющемся как можно дольше невежестве, а о неком воспитательном
процессе, во время которого шаг за шагом приподнимаются покровы тайны и
увеличивается знание. Вместе с тем, также и в основе этого процесса лежит
хорошо продуманная, расчетливая и запланированная политика утаивания
соответствующих сведений, преследующая воспитательные, художественные или
юридические цели ради достижения определенных результатов
Что касается нашего примера, в котором сохранение в тайне сюжетной
развязки преподносится как идеал занимательности, то следует обратить
внимание на социальную обусловленность этого явления. Как известно,
удовольствие, которое древний эллин получал от трагедии, совершенно не
требовало неведения им перипетий сюжета. Он прекрасно знал сюжет, а
удовольствие получал от самого зрелища. Лишь в новую эпоху, благодаря
социальным причинам, которые связаны с развитием общественных идеалов,
возник новый идеал или новый тип эстетического наслаждения, ставящий во
главу угла динамику развертывания действия во времени.
Наряду с этими разновидностями невежества, возникшего благодаря
запланированному дефициту знания, существует еще такое знание, доступ к
которому совершенно открыт, но общество или определенные общественные
институты объявляют это знание вредным или неуместным.
Возьмем, например, астрологию. В древности, а также в средние века,
астрология считалась наукой, то есть была признана релевантным знанием для
тех, кто занимается ею профессионально. Астрология являлась вполне уместным
знанием, поскольку считалось, что во вселенной, чьи масштабы конечны и
ограничены и у которой имеется фиксированный центр, а именно земля, вокруг
которого обращаются планеты и звезды, существует взаимосвязь между движением
небесных тел и процессами, происходящими на земле, и что положение светил
влияет на земные события или, как тогда выражались, на подлунную сферу.
Однако с появлением классической физики, и именно тогда, когда
вселенная вдруг стала бесконечной, а земля перестала быть центром
мироздания, а точнее говоря, мироздание вовсе оказалось без центра,
астрология перед лицом астрономии превратилась в нерелевантное знание. При
этом нельзя утверждать, что астрология была окончательно отвергнута,
OCR: Сергей Васильченко
---------------------------------------------------------------
Предметом нашего изучения является практически неисследованная тема -
социология невежества. Мы беремся утверждать, что социология невежества не
есть перевернутое отображение социологии знания. Невежество, как мы его
понимаем, не является лишь временным или случайным недостатком знаний. Мы
ведем речь о таком невежестве, которое создано обществом и намеренно им
оберегается (или культивируется).
В связи с этим не все то, что подлежит рассмотрению в рамках социологии
знания, является также и предметом социологии невежества, и не все то, что
подлежит рассмотрению в рамках социологии невежества, представляет интерес
для социологии знания. Но поскольку между ними имеется несомненная
взаимосвязь, мы начнем с более знакомого - с социологии знания и покажем
несколько направлений ее исторического развития.
Можно сказать, что в каком-то смысле социология знания существует с тех
пор, как существуют размышления о самой культуре. Это означает следующее:
любое использование нами таких понятий, как "предрассудок", "субъективное
утверждение" и т.п., свидетельствует о том, что мы находимся в сфере
социологии знания. В более широком смысле, всякая попытка составить
представление или рассказать о другой культуре сопряжена с определенным
социологическим осмыслением как самой этой культуры, так и характерного для
нее способа познания. Такого рода размышления и оценки появляются уже в
книгах древних историков, но историки эти, рассуждая о чужой культуре,
изначально исходят из воззрений той культуры, к которой они принадлежат.
Лишь в сравнительно позднее время возникла общая социология знания, имеющая
дело также и с той культурой, представителем которой является исследователь.
Однако еще в начале семнадцатого столетия Френсис Бэкон, систематизируя свое
учение об идолах и намечая общие черты того, что можно назвать прообразом
социологии знания, обратил особое внимание на весомость предшествующих
знаний, а именно на то, что с точки зрения человека, находящегося вне
системы этих знаний, кажется заблуждением. Новаторство той социологии
знания, которая возникла в 19 веке и получила развитие в 20-м, проявилось в
том, что ее стали интересовать не только заблуждения. Она стала связывать с
обществом и различными социальными системами не одни лишь заблуждения, а
особо подчеркнула тот факт, что также и сама истина связана с той или иной
общественной системой и зависит от нее.
Представляется, что впервые такого рода воззрение было высказано в
марксизме, утверждавшем, что способ получения знаний является формой
выражения характера производительных сил, существующих в обществе, и
классовых интересов. В начале двадцатого столетия социология знания достигла
зрелости в исследованиях Шелера и Мангейма. В наше время наиболее любопытной
работой, посвященной этой теме, является совместное исследование Бергера и
Лукмана "Социальная конструкция действительности" (The Social Construction
of Reality). Здесь пришло время спросить: если всякое знание, как истинное,
так и ложное, является относительным и зависит от социума, от исторических
условий и политических интересов, а задача социолога - эту зависимость
обнаруживать, то не следует ли отказаться от самого понятия знания? Разве не
правильно будет отказаться от всякого критерия истины? И разве сама
социология знания не зависит от социума, подобно тем предметам, которыми она
занимается, то есть разве сама социология знания в свою очередь не является
выражением определенного рода социальных отношений? Ведь начиная с 19 века
известно и становится все более и более очевидным, что состояние и развитие
даже такой науки, как математика, которая совершенно невосприимчива к
социальному влиянию, находятся в зависимости от определенных социальных
феноменов. На первый взгляд, здесь наличествует парадокс, подобный
известному "парадоксу лжеца": некто говорит, что жители его местечка, в том
числе и он сам, всегда лгут. В начале нашего столетия парадоксы такого рода
грозили расшатать основания математики. Однако утверждение, что "все
утверждения ложны", не равносильно утверждению, что "все утверждения
относительны". Первое из них, подразумевая само себя, отрицает само себя;
второе же, даже имея в виду само себя, не является самоопровержением,
поскольку может оказаться верным - если оно также относительно и преходяще.
И все-таки оно заставляет нас блуждать в бесконечной регрессии. "Волна
историзма", вызвавшая множество разговоров о релятивизме социологических
знаний, вовсе не спотыкается на парадоксах. Если математика в конце концов
нашла способ конструктивно использовать парадоксы, тем более гуманитарные
науки сумеют совладать с серьезной, однако совсем не парадоксальной
проблемой.
Нас интересует не всякое невежество. Оруэлловский лозунг "Невежество -
сила" (Ignorance is Power) - хорошо иллюстрирует наше убеждение в том, что
невежество, в котором заинтересовано общество, не является простым
недостатком знания и необразованностью, то есть чем-то таким, что обладает
лишь отрицательным бытием предмета, который либо вовсе не существует, либо
пока еще неизвестен. Мы хотим исследовать невежество, которое несет в себе
больше определенности, и со временем попытаемся гораздо точнее очертить
границы этого невежества. Мы собираемся заняться в основном таким
невежеством, которое является результатом деятельного усилия, укоренено в
культурной и социальной структуре общественной жизни и заставляет исключить
определенные области и определенные объекты знания из числа того, что может
быть известно каждому. То есть речь идет не о таком невежестве, которое
может быть рассмотрено как некий случайный и второстепенный феномен, простое
незнание, а о необразованности как о социально-педагогической мере, как о
цели и задаче общества, и не важно, заявляется ли об этом публично и во
всеуслышание, или такое положение вещей сохраняется в тайне. Подобно
областям знания, существуют области невежества, которые общество поощряет и
старается культивировать их при помощи соответствующих образовательных
институтов. В то же время существуют общеизвестные вещи, знакомые каждому, и
обществу не надо делать специальных усилий для распространения этих знаний.
С этой стороны, невежество, как и знание, имеет своим источником
совокупность условий, общую структуру социума, которая зависит не столько от
осознанных формулировок, сколько от полубессознательных концепций
руководителей общества и управляющих обществом сил. Однако, с другой
стороны, существует намеренное и сознательное невежество, насаждаемое при
помощи хорошо отлаженного механизма, предназначенного для того, чтобы
способствовать торжеству невежества - либо посредством сокрытия информации о
тех сферах бытия, о которых члены общества ничего не знают или не должны
ничего знать, либо посредством хорошо организованной цензуры, скрывающей
факты от населения, либо посредством социальных концепций, утверждающих, что
определенные знания недоступны для всех или запретны.
Невежество, являющееся предметом нашего рассмотрения, - это такой
недостаток знания, который существенен с точки зрения общества. Ибо сам по
себе недостаток знаний, характерный для того или иного общества, не имеет
ровно никакого социального значения. Древние египтяне не имели представления
об амебах и вирусах, о лунных горах, а также о белых карликах и черных
дырах, но отсутствие подобного рода знаний никак не связано с тем
невежеством, которое способно что-либо поведать нам о социальном устройстве
Древнего Египта.
Стало быть, недостаток знания, имеющий существенное значение для
общества, обладает двумя признаками. Во-первых, речь должна вестись о таком
знании, которое потенциально доступно для членов этого общества. Это
означает, что знание в принципе доступно, но тем не менее искусственным
образом сокрыто от людей. Во-вторых, это знание должно быть значимым с
социальной точки зрения, то есть небезразличным для общества. Например, о
том факте, что на завтрак я съел яйцо всмятку, я из скромности не стану
сообщать каждому встречному, однако это знание не представляет интереса с
точки зрения общества, и поэтому к нему не относится понятие социально
значимого невежества. Иное дело, например, медицинские сведения или военные
секреты, которые являются знаниями, представляющими интерес для общества, и
могут даже оказаться жизненно необходимыми для него, и тем не менее это
такие знания, которые общество держит в тайне, стараясь, чтобы они не стали
доступны каждому его члену, а тем более не сделались достоянием враждебного
общества.
Однако тайна не является единственным источником общественного
невежества, хотя тайна - это то, что в первую очередь бросается в глаза
всякому, кто приступает к исследованию социально значимого невежества. Тайна
- это явление, имеющее много сторон, в соответствии с которыми его можно
классифицировать по-разному. Например, можно его классифицировать,
рассматривая причины его возникновения, то есть задаваясь вопросом: какова,
с точки зрения социальной и юридической системы, причина того, что знание
засекречено? Есть множество секретов, возникших из-за очевидных
экономических интересов; существование же других служит совсем иным целям:
они не называются тайнами, то есть чем-то таким, о чем запрещено знать
непосвященным, однако эти секреты охраняются всем обществом или отдельными
общественными группами не менее тщательно, чем официально признанные тайны.
Разумеется, знание, которое явно засекречено, легче поддается определению и
классификации, поскольку всегда возможно определить, какого рода информация
утаивается. То есть отсутствие информации и дезинформация являются частью
некой системы. Более сложными, и в определенном аспекте более интересными,
являются изыскания, призванные определить, каким образом сохраняются в тайне
и остаются неизвестными те вещи, которые не носят названия секретов.
Понятно, что невежество не остается в тех границах, которые ему
устанавливает общество; невежество, как и любого рода положительное знание,
имеет склонность к расширению, оно расширяется и распространяется, выходит
за рамки предписанных ему границ, приобретает новые масштабы, также весьма
значимые для общества и, само собой, имеющие социальные последствия. И,
подобно положительному знанию любого рода, оно влияет на общество и изменяет
его в ту или иную сторону.
Обратимся к той сфере жизни, для которой, по общему мнению, необходимо
сохранение невежества; мы имеем в виду политические и военные знания.
Что касается военных знаний, то можно сказать, что поддержание
невежества является чуть ли не частью военного дела. Это означает, что
военная тайна не меньше связана с профессией солдата, чем оружие. Следует
отметить, что обычай воинов скрывать свои намерения и замыслы во все века
считался проявлением стратегической мудрости. Эта мысль ясно выражена уже в
самых древних текстах, посвященных описанию военных действий или изложению
военных теорий; хитрость, сокрытие от врага информации, касающейся
численности и мощи армии, оценивается в них как фактор, способный изменить
ход войны, дать стратегическое или тактическое преимущество. Более того, в
этой сфере принято создавать невежество посредством дезинформации,
осуществляемой сознательно и намеренно. Таким образом, существует вполне
осмысленная задача ввести противника в заблуждение, скрыть от него точные
сведения или передать ему такую информацию, которая заставит его предпринять
ошибочные ходы. Воин чуть ли не по своей природе окутан тайной и
распространяет вокруг себя невежество. Надо сказать, что поступать таким
образом военнослужащего заставляет избранная им профессия. При этом
армейское невежество не ограничивается рамками военной тайны. Явлением,
укорененным едва ли не в природе военнослужащего, может считаться тот факт,
что на любом документе стоит графа: "Совершенно секретно" или что-то в том
же роде. Этот факт бесспорно проистекает из характера военной профессии;
военный человек ненавидит утечку информации или, по крайней мере, верной
информации, поскольку невежество превратилось для него не только в
повседневную практику, характерную для его дела, но и в жизненную задачу по
дезинформации.
Рассуждая в том же духе, нам следует, наверное, процитировать в
преобразованном виде известное высказывание Клаузевица: "Политика - это
продолжение войны другими средствами". И однако, даже для политической
практики демократического государства (следует, наверное, отметить, что
демократических стран во все времена и во все эпохи было очень мало,
ничтожное количество среди других государств), политика которого, как
представляется, открыта для всеобщего обозрения и доступна для всеобщего
участия - благодаря открытому судопроизводству и открытым дебатам в
парламенте, - даже для этой политической практики характерны те же самые
черты, те же самые тенденции и ограничения, которые свойственны военному
делу. Это значит, что политические приемы формируются в соответствии с
аналогичными военными приемами, когда различные партии стараются перехитрить
одна другую, скрыть одна от другой свои настоящие намерения. Нечего и
говорить о парламентских ухищрениях, скроенных по ратному образцу, которые
напоминают единичные партизанские вылазки и без которых не обходится ни один
уважающий себя парламент. Существуют еще, разумеется, недемократические
системы, а также системы, называемые народной демократией, правящая
прослойка которых придерживается мнения, что народ следует информировать не
обо всем подряд, а только о том, что способствует целям и задачам режима.
Таким образом, многие государственные системы базируются на глубокой тайне,
на попытке сохранить полнейшее невежество, коль скоро во многих странах, а
не только в странах с коммунистическим режимом, под запретом находятся не
одни лишь так называемые тайные сведения, но и правдивая информация о жизни
в других странах; закрытой и тайной считается также информация о том, что
происходит внутри страны, например в местах заключения.
Из этого следует, что уже многие годы существует практика замалчивания
знаний и распространения ложной информации. Иногда она приобретает особо
крупные масштабы, и тогда министерства информации разных стран, как в свое
время министерство пропаганды Геббельса, начинают играть исключительно
важную роль в политике. В этих случаях возникает мнение о важности
дезинформационной работы во всех областях и в любой степени, и одновременно
появляется ясное осознание того, что невежество - это все-таки сила, а
распространение невежества - необходимая часть политической системы.
В нашей предыдущей беседе мы попытались определить понятие невежества,
которое представляет интерес для общества и которое может стать предметом
рассмотрения отдельной дисциплины, названной нами "социологией невежества".
Мы упомянули о том виде невежества, который, без сомнения, является
неотъемлемой частью жизни любого общества, о военной тайне и о тайне
политической. Их объединяет то, что любое современное государство, как
демократическое, так и тоталитарное, ощущает себя как бы постоянно
пребывающим в потенциальной войне с другими государствами, или, пользуясь
выражением Томаса Гоббса, современное государство, в отличие от человека в
социуме, все еще находится в естественном состоянии войны всех против всех,
bellum omnium contra omnes. Поэтому даже демократическое государство находит
оправдание тому, что государственные дела хранятся в тайне и не являются
достоянием всех и каждого.
Другая сфера, за которой общество признает право на намеренное
соблюдение тайны, - это профессиональная сфера. Существует сфера
профессионального знания, и это знание стараются защитить от
непрофессионалов И следует отметить, что даже в том случае, когда доступ к
этому знанию не закрыт полностью, общество все же предпочитает, что бы тот,
кто не является профессионалом, не был искушен в этом знании или же знал как
можно меньше. Так например, медицина - это открытое знание, поскольку
сведения о медицинских открытиях публикуются в общедоступных научных
журналах, и учебники по медицине продаются в каждой книжной лавке. С другой
стороны, медицина использует огромное количество специальных терминов, и
очевидно, что делается это не только для того, чтобы облегчить
профессиональное общение между врачами, но и для того, чтобы затруднить
понимание медицинских вопросов для тех, кто не является врачом.
В недалеком прошлом врачи широко использовали латинский язык, который
служил не только ясным и выразительным языком научного общения, но и удобным
способом скрывать лечебную науку от остальных людей, принадлежавших, с точки
зрения врача, к миру профанов. С этой же целью в наши дни, когда невежество
распространилось среди самих врачей, слабо уже знающих латынь, в медицинской
среде продолжается намеренное или непреднамеренное использование латинских
терминов, иной раз даже ничем не оправданное и чрезмерное. Медицинская
карточка, созданная для того, чтобы охранять личные секреты пациента, и
содержащая, как это явствует из сказанного нами, сведения, не
предназначенные для публичного оглашения, превратилась в такую тайну за
семью печатями, что стала недоступна для самого пациента. Понятие "личной
тайны" гипертрофировалось настолько, что потеряло всякую связь со своим
первоначальным значением, и превратилось в социальную идефикс,
общепризнанный элемент общественного невежества. Для оправдания этого
феномена находят множество аргументов; мы еще будем говорить об этом; здесь
же ограничимся простым указанием на то, что такой феномен существует.
Следует обратить внимание и на другие профессиональные тайны, многие из
которых представляют собой благодатную почву для исследований. Значение
промышленной тайны вышло в наши дни за рамки личных проблем и приобрело
социально-экономический характер. Двойственное отношение к практике
патентования указывает на то, что, с одной стороны, получение патента
является свободной процедурой, но, с другой стороны, выдача патента - это
свидетельство о существовании некой тайны. Иными словами, патент - это в
некотором смысле почти неприкрытое признание того, что в определенной сфере
существует тайна, которую человек хочет сохранить. При этом
промышленно-экономическая тайна является инструментом, имеющим политические
масштабы, и обладает внутренним смыслом, меняющимся в зависимости от страны.
Профессиональная тайна существует до сих пор среди таких профессий,
которые позволительно назвать гильдиями, - например, среди бухгалтеров и
адвокатов. Они тоже охраняют профессиональную тайну: иногда из соображений
защиты личной тайны клиентов, иногда - руководствуясь характером своей
профессии, заставляющей использовать стратегию утаивания и дезинформации, а
иногда потому, что углубление невежества отвечает некой потребности в
распространении общего недостатка знаний. У такой потребности имеются в
числе других и социальные источники: она, как мы объясним в дальнейшем,
возникает из стремления сохранять закрытость профессии и то положение вещей,
при котором профессиональное знание является не столь общедоступным, каким
оно должно быть согласно теории.
Другую разновидность намеренного замалчивания знаний можно
охарактеризовать как "педагогическое невежество". Здесь имеется в виду не
невежество педагогов, что представляет собой отдельную тему, а такое
невежество, которое является методическим средством воспитания. В свое время
об этом писал Моше Маймонид в предисловии к своей книге "Морэ невухим", и с
такого рода вещами сталкивался на собственном опыте каждый воспитатель. В
любой заслуживающей упоминания книге по педагогике содержится мысль,
продиктованная заботой о пользе ученика, что в процессе обучения ученику не
следует сообщать все сведения, относящиеся к теме. Это идея основывается на
справедливом иногда предположении о том, что избыточная информация, которую
ученик не в состоянии усвоить, не только не приносит дополнительных знаний,
но и мешает ученику продвигаться в обучении. Здесь, разумеется, возникает
вопрос, до каких пределов преподаватели (или учебное ведомство) должны
допускать такого рода невежество, чтобы оно оставалось временным явлением, а
не прогрессировало, углубляясь в процессе обучения от этапа к этапу.
Примером сознательного "педагогического невежества" может послужить
преподавание математики на определенных этапах обучения вниманию учеников не
предлагают полноценные математические доказательства. Для достижения
педагогических целей такие доказательства следует пропустить и не
углубляться в тонкости существующих принципов математического вывода.
Причина для подобного рода невежества имеется, например, и в сфере
судопроизводства. Это то невежество, в котором должен пребывать присяжный
заседатель. Всюду, где существует соответствующая судебная практика,
присяжному заседателю рекомендуют воздерживаться от чтения газет, чтобы быть
свободным от чужого мнения о деле. Мало того, кое-где бытует убеждение в
том, что присяжный заседатель не должен хорошо разбираться в
законодательстве, поскольку предполагается, что знание законов не столь
способствует принятию решения, как намеренное невежество. Иными словами,
присяжному поверенному надлежит установить истинность или ложность
предъявленных ему фактов, а не пускаться в рассуждения о характере и
юридических последствиях этих фактов.
Точно так же практикуется намеренное невежество в тех случаях, когда
требуется, чтобы свидетель ничего не знал о показаниях других свидетелей;
очевидно, что здесь мы имеем дело с сознательным сокрытием информации, хотя
сокрытие это носит лишь методологический характер, облегчая выяснение
обстоятельств дела. В более широком смысле такое сохранение тайны является
техническим приемом некоторых жанров литературы и театра, в той мере, в
какой знание читателем или зрителем сюжетной развязки наносит ущерб
эстетическому восприятию художественного произведения. Стало быть, и в этом
случае имеет место процесс намеренного утаивания с целью создания
невежества, процесс, который в любом случае следует охарактеризовать как
положительный. То есть в этих случаях речь идет не о постоянном,
сохраняющемся как можно дольше невежестве, а о неком воспитательном
процессе, во время которого шаг за шагом приподнимаются покровы тайны и
увеличивается знание. Вместе с тем, также и в основе этого процесса лежит
хорошо продуманная, расчетливая и запланированная политика утаивания
соответствующих сведений, преследующая воспитательные, художественные или
юридические цели ради достижения определенных результатов
Что касается нашего примера, в котором сохранение в тайне сюжетной
развязки преподносится как идеал занимательности, то следует обратить
внимание на социальную обусловленность этого явления. Как известно,
удовольствие, которое древний эллин получал от трагедии, совершенно не
требовало неведения им перипетий сюжета. Он прекрасно знал сюжет, а
удовольствие получал от самого зрелища. Лишь в новую эпоху, благодаря
социальным причинам, которые связаны с развитием общественных идеалов,
возник новый идеал или новый тип эстетического наслаждения, ставящий во
главу угла динамику развертывания действия во времени.
Наряду с этими разновидностями невежества, возникшего благодаря
запланированному дефициту знания, существует еще такое знание, доступ к
которому совершенно открыт, но общество или определенные общественные
институты объявляют это знание вредным или неуместным.
Возьмем, например, астрологию. В древности, а также в средние века,
астрология считалась наукой, то есть была признана релевантным знанием для
тех, кто занимается ею профессионально. Астрология являлась вполне уместным
знанием, поскольку считалось, что во вселенной, чьи масштабы конечны и
ограничены и у которой имеется фиксированный центр, а именно земля, вокруг
которого обращаются планеты и звезды, существует взаимосвязь между движением
небесных тел и процессами, происходящими на земле, и что положение светил
влияет на земные события или, как тогда выражались, на подлунную сферу.
Однако с появлением классической физики, и именно тогда, когда
вселенная вдруг стала бесконечной, а земля перестала быть центром
мироздания, а точнее говоря, мироздание вовсе оказалось без центра,
астрология перед лицом астрономии превратилась в нерелевантное знание. При
этом нельзя утверждать, что астрология была окончательно отвергнута,