Страница:
Итак, мне отдали девушку. Мы оба чувствовали себя неловко, когда однажды вечером — мы ужинали — она пришла к нам со спущенной на лицо шалью. Гнедой Конь и его жена были у нас; вместе с Ягодой и его мадам они стали изводить нас своими шутками, пока мать Ягоды не положила этому конец. Мы долгое время испытывали смущение друг перед другом, особенно она. «Да» и «нет», — вот почти все, чего я мог от нее добиться. Но комната моя претерпела чудесное превращение. Все было в полном порядке и совершенно чисто, — одежда моя была хорошо выстирана, а мои «талисманы» каждый день аккуратно вынимались и развешивались на треножнике. Я купил себе перед этим военный головной убор, щит и разные другие предметы, считаемые у черноногих священными, и никому не говорил, что не верю в их святость. Я требовал, чтобы с этими вещами обращались с должной торжественностью и полагающимися церемониями.
Дни проходили, а молодая женщина все более становилась для меня тайной. Мне хотелось знать, Что она думает обо мне и размышляет ли о том, что я могу о ней думать. Я не мог ни в чем ее упрекнуть, она всегда была аккуратна, всегда усердно занималась нашими мелкими домашними делами, заботливо следила за моими нуждами. Но мне всего этого было мало. Я хотел узнать ее, ее мысли, ее взгляды. Мне хотелось, чтобы она разговаривала со мной и смеялась рассказывала разные истории, как она это часто делала в доме у мадам Ягоды,
— я сам это слышал. Но вместо этого, когда я входил, смех застревал у нее на губах, она как будто вся застывала, уходила в себя. Перемена наступила, когда я меньше всего этого ожидал. Однажды днем в лагере пикуни я узнал, что составляется военный отряд для набега на кроу. Говорит с Бизоном и Хорьковый Хвост отправлялись в этот поход и звали меня с собой. Я охотно согласился и вернулся на пункт, чтобы приготовиться к походу.
— Нэтаки, — сказал я, вбегая в комнату, — дай мне с собой все мои мокасины, несколько пар чистых носков и пеммикану. Где мой коричневый холщовый мешочек? Куда ты положила мой ружейный чехол? Где?..
— Куда ты собираешься?
Это был первый вопрос с ее стороны, заданный мне.
— Куда? Я отправляюсь в военный поход. Мои друзья отправляются в поход и позвали меня с собой…
Я замолчал, потому что она внезапно встала и повернулась ко мне; глаза ее блестели.
— Ты отправляешься в военный поход! — воскликнула она, — Ты, белый, отправляешься с шайкой индейцев красться ночью по прерии, чтобы воровать лошадей и, может быть, убивать каких-то несчастных, живущих в прериях. И тебе не стыдно!
— Ну, вот, — сказал я довольно неуверенно, — а я думал, что ты будешь рада. Разве индейцы кроу тебе не враги? Я обещал, и должен отправиться.
— Это хорошее занятие для индейцев, — продолжала она, — но не для белого. Ты богат, у тебя есть все, что тебе нужно; за бумажки, за желтую твердую породу (золото), которую ты носишь с собой, ты можешь купить все, что тебе потребуется. Тебе должно быть стыдно красться по прерии, как койот. Никто из твоих никогда этого не делал.
— Я должен ехать, — повторял я. — Я обещал. Тогда Нэтаки начала плакать; она подошла ко мне и схватила за рукав.
— Не уезжай, — просила она, — если ты поедешь, тебя убьют, я знаю, а я так люблю тебя.
Ни разу в жизни я не был так удивлен; я просто оторопел. Значит, все эти недели молчания объяснялись просто свойственной ей робостью, покровом, скрывавшим ее чувства. Я был доволен и горд, узнав, что она любит меня, но под этой мыслью скрывалась другая: нехорошо я поступил, взяв к себе эту девушку, добившись, что она полюбила меня, когда скоро должен буду вернуть ее матери и уехать на родину.
Я охотно обещал не уезжать с военным отрядом; тут Нэтаки, добившись своего, внезапно почувствовала, что вела себя слишком смело и попыталась снова принять сдержанный вид. Но мне не хотелось такого оборота дела. Я схватил ее руку, усадил рядом с собой и стал доказывать ей, что она неправа; что смеяться, шутить, быть друзьями и товарищами лучше, чем проводить дни в молчании, подавляя естественное чувство.
С этого времени всегда светило солнце.
Не знаю, правильно ли я поступил, занеся все это на бумагу, но думаю, если бы Нэтаки знала, что здесь написано, она сказала бы с улыбкой: «Да, расскажи все. Расскажи все, как было». Потому что, как вы увидите, все это кончилось хорошо, все, кроме самого последнего, настоящего конца.
Те, кто читали книгу «Рассказы из палаток черноногих», знают, что черноногий не смеет встречаться со своей тещей. Мне кажется, что найдется немало белых, которые радовались бы такому обычаю в цивилизованном обществе. У черноногих мужчина никогда не должен заходить в палатку своей тещи, а она не должна входить к нему, когда он дома. И теще и зятю приходится всячески исхитряться, терпеть всякие неудобства, чтобы избежать встречи в какой-нибудь момент, в каком-нибудь месте. Этот странный обычай ведет часто к смешным положениям. Однажды я видел, как высокий важный вождь упал на спину за прилавком, заметив, что в дверях показалась его теща. Я видел, как человек бросился на землю у тропинки и накрылся плащом; а один раз мне пришлось увидеть, как мужчина спрыгнул с обрыва в глубокую воду, одетый, в плаще, когда неожиданно неподалеку показалась его теща. Однако, когда дело касалось белого, обычай этот несколько видоизменялся. Зная, что зять не обращает на это внимания, теща появлялась в комнате или палатке, где он находился, но не разговаривала с ним. Мне нравилась моя теща, и я был рад, когда она заходила. Спустя некоторое время мне даже удалось добиться, чтобы она со мной разговаривала. Моя теща была хорошая женщина, с очень твердым характером, очень прямая, и дочь свою она воспитала в таком же духе. Обе друг в друге души не чаяли; Нэтаки никогда не надоедало рассказывать мне, как много ее добрая мать для нее сделала, какие советы ей давала, сколько жертв принесла ради своего ребенка.
ГЛАВА X. Я УБИВАЮ МЕДВЕДЯ
ГЛАВА XI. ИСТОРИЯ КУТЕНЕ
Дни проходили, а молодая женщина все более становилась для меня тайной. Мне хотелось знать, Что она думает обо мне и размышляет ли о том, что я могу о ней думать. Я не мог ни в чем ее упрекнуть, она всегда была аккуратна, всегда усердно занималась нашими мелкими домашними делами, заботливо следила за моими нуждами. Но мне всего этого было мало. Я хотел узнать ее, ее мысли, ее взгляды. Мне хотелось, чтобы она разговаривала со мной и смеялась рассказывала разные истории, как она это часто делала в доме у мадам Ягоды,
— я сам это слышал. Но вместо этого, когда я входил, смех застревал у нее на губах, она как будто вся застывала, уходила в себя. Перемена наступила, когда я меньше всего этого ожидал. Однажды днем в лагере пикуни я узнал, что составляется военный отряд для набега на кроу. Говорит с Бизоном и Хорьковый Хвост отправлялись в этот поход и звали меня с собой. Я охотно согласился и вернулся на пункт, чтобы приготовиться к походу.
— Нэтаки, — сказал я, вбегая в комнату, — дай мне с собой все мои мокасины, несколько пар чистых носков и пеммикану. Где мой коричневый холщовый мешочек? Куда ты положила мой ружейный чехол? Где?..
— Куда ты собираешься?
Это был первый вопрос с ее стороны, заданный мне.
— Куда? Я отправляюсь в военный поход. Мои друзья отправляются в поход и позвали меня с собой…
Я замолчал, потому что она внезапно встала и повернулась ко мне; глаза ее блестели.
— Ты отправляешься в военный поход! — воскликнула она, — Ты, белый, отправляешься с шайкой индейцев красться ночью по прерии, чтобы воровать лошадей и, может быть, убивать каких-то несчастных, живущих в прериях. И тебе не стыдно!
— Ну, вот, — сказал я довольно неуверенно, — а я думал, что ты будешь рада. Разве индейцы кроу тебе не враги? Я обещал, и должен отправиться.
— Это хорошее занятие для индейцев, — продолжала она, — но не для белого. Ты богат, у тебя есть все, что тебе нужно; за бумажки, за желтую твердую породу (золото), которую ты носишь с собой, ты можешь купить все, что тебе потребуется. Тебе должно быть стыдно красться по прерии, как койот. Никто из твоих никогда этого не делал.
— Я должен ехать, — повторял я. — Я обещал. Тогда Нэтаки начала плакать; она подошла ко мне и схватила за рукав.
— Не уезжай, — просила она, — если ты поедешь, тебя убьют, я знаю, а я так люблю тебя.
Ни разу в жизни я не был так удивлен; я просто оторопел. Значит, все эти недели молчания объяснялись просто свойственной ей робостью, покровом, скрывавшим ее чувства. Я был доволен и горд, узнав, что она любит меня, но под этой мыслью скрывалась другая: нехорошо я поступил, взяв к себе эту девушку, добившись, что она полюбила меня, когда скоро должен буду вернуть ее матери и уехать на родину.
Я охотно обещал не уезжать с военным отрядом; тут Нэтаки, добившись своего, внезапно почувствовала, что вела себя слишком смело и попыталась снова принять сдержанный вид. Но мне не хотелось такого оборота дела. Я схватил ее руку, усадил рядом с собой и стал доказывать ей, что она неправа; что смеяться, шутить, быть друзьями и товарищами лучше, чем проводить дни в молчании, подавляя естественное чувство.
С этого времени всегда светило солнце.
Не знаю, правильно ли я поступил, занеся все это на бумагу, но думаю, если бы Нэтаки знала, что здесь написано, она сказала бы с улыбкой: «Да, расскажи все. Расскажи все, как было». Потому что, как вы увидите, все это кончилось хорошо, все, кроме самого последнего, настоящего конца.
Те, кто читали книгу «Рассказы из палаток черноногих», знают, что черноногий не смеет встречаться со своей тещей. Мне кажется, что найдется немало белых, которые радовались бы такому обычаю в цивилизованном обществе. У черноногих мужчина никогда не должен заходить в палатку своей тещи, а она не должна входить к нему, когда он дома. И теще и зятю приходится всячески исхитряться, терпеть всякие неудобства, чтобы избежать встречи в какой-нибудь момент, в каком-нибудь месте. Этот странный обычай ведет часто к смешным положениям. Однажды я видел, как высокий важный вождь упал на спину за прилавком, заметив, что в дверях показалась его теща. Я видел, как человек бросился на землю у тропинки и накрылся плащом; а один раз мне пришлось увидеть, как мужчина спрыгнул с обрыва в глубокую воду, одетый, в плаще, когда неожиданно неподалеку показалась его теща. Однако, когда дело касалось белого, обычай этот несколько видоизменялся. Зная, что зять не обращает на это внимания, теща появлялась в комнате или палатке, где он находился, но не разговаривала с ним. Мне нравилась моя теща, и я был рад, когда она заходила. Спустя некоторое время мне даже удалось добиться, чтобы она со мной разговаривала. Моя теща была хорошая женщина, с очень твердым характером, очень прямая, и дочь свою она воспитала в таком же духе. Обе друг в друге души не чаяли; Нэтаки никогда не надоедало рассказывать мне, как много ее добрая мать для нее сделала, какие советы ей давала, сколько жертв принесла ради своего ребенка.
ГЛАВА X. Я УБИВАЮ МЕДВЕДЯ
В конце апреля мы покинули торговый пункт. Ягода намеревался возобновить перевозку грузов на золотые прииски, как только начнут прибывать пароходы, и перевез семью в Форт-Бентон. Туда же отправился и Гнедой Конь со своим обозом. Блады и черноногие ушли на север, чтобы провести лето на реках Белли и Саскачеван. Большая часть черноногих перекочевала на реку Милк и в район Суитграсс-Хиллс. Клан Короткие Шкуры, с которым я был связан, двинулся к подножию Скалистых гор, и я отправился с ним. Я купил палатку и полдюжины вьючных и упряжных лошадей для перевозки нашего имущества. У нас была переносная духовка, две сковороды, маленькие чайники и немного оловянной и жестяной посуды, которой Нэтаки очень гордилась. Наш провиантский запас состоял из мешка муки, сахара, соли, бобов, кофе, бекона и сушеных яблок. У меня было много табаку и патронов. Мы были богаты: весь мир лежал перед нами. Когда настало, время выступать, я попытался помочь уложить наше имущество, но Нэтаки сразу остановила меня.
— И тебе не стыдно? — сказала она, — это моя работа. Отправляйся вперед и поезжай с вождями. А всем этим займусь я.
Я сделал, как мне было велено. С этого времени я ехал впереди со старейшинами племени или охотился в пути; а вечерами, когда я приезжал в лагерь, наша палатка уже бывала поставлена, рядом лежала куча сучьев, внутри горел яркий огонь, на котором готовился ужин. Все это делали моя жена и ее мать. Когда все уже было в порядке, теща уходила в палатку своего брата, у которого она жила, У нас бывало много гостей, и меня постоянно приглашали на угощение и покурить то к одному, то к другому приятелю. Нашего запаса провизии хватило ненадолго, и мы скоро оказались вынужденными питаться одним мясом. Все были довольны этим, кроме меня: временами мне так хотелось яблочного пирога или хотя бы картошки. Часто мне снилось, что я счастливый обладатель конфет.
Покинув форт, мы двинулись берегом вверх по реке Марайас, затем вдоль ее самого северного притока, реки Кат-Банк, пока не дошли до сосен у подножия Скалистых гор. Здесь водилось множество диких животных. Бизонов и антилоп в этих местах встречалось немного, но вапити, оленей, горных баранов и лосей было даже больше, чем я видел к югу от Миссури. Что касается медведей, то вся эта местность страдала от них. Ни одна женщина не отваживалась без сопровождения ходить за дровами или жердями для палаток и волокуш. Многие охотники никогда не трогали гризли; медведя считали магическим или священным животным, многие верили, что на самом деле он — человеческое существо. Обыкновенное обозначение медведя — кьяйо, но знахари, владельцы магических трубок, обязаны были, говоря о нем, называть его Паксиквойи — липкая пасть.
Кроме того, одни только знахари могли брать шкуру медведя и то лишь полоску для головной повязки или завертывания трубки. Однако всякому разрешалось брать когти медведя на ожерелье и другие украшения. Некоторые индейцы, наиболее склонные к рискованным предприятиям, носили трехрядное или четырехрядное ожерелье из когтей убитых ими медведей; этими ожерельями очень гордились.
Однажды утром вместе с Мощной Грудью я отправился на водораздел между реками Кат-Банк и Милк. Он сказал мне, что мы сможем легко проехать через сосны на водоразделе к подножию безлесной горы, где всегда бывают горные бараны. Нам нужно было мясо, а в это время года горные бараны бывают даже в лучшем состоянии, чем самцы антилопы в прерии. Мы нашли широкие тропы, протоптанные дикими животными в лесу, и скоро приблизились к опушке со стороны гор. Спешившись и привязав лошадей, мы стали осторожно продвигаться; через минуту сквозь переплетающиеся ветви сосен нам стала видна довольно большая группа горных баранов — самцов, идущих по ракушечнику у подножия скалы. Я предоставил Мощной Груди первый выстрел, и он начисто промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить ружье, я сумел уложить двух баранов из своего генри. Оба были очень крупные, на боках с тонким слоем сала. Добыв таким образом нужное количество мяса, мы навьючили лошадей и двинулись по, направлению к дому. Выезжая из сосен, мы увидели в четырехстах или пятистах ярдах от нас крупного гризли, старательно разрывающего дерн на голом склоне холма в поисках гофера или муравейника. note 24
— Убьем его, — воскликнул я.
— Окйи (идем), — сказал Мощная Грудь, но с таким выражением, которое значило: «Ладно, но это ты предложил, не я».
Лошади наши шли вдоль опушки леса вниз к подошве холма; мой спутник молился об успехе, обещая Солнцу жертву. У подножия холма мы повернули в глубокую лощину и ехали по ней вверх, пока не оказались, по нашему мнению, совсем близко от того места, где видели медведя. Здесь лощина кончилась, и, верно, зверь находился всего ярдах в пятидесяти от нас. Он заметил нас так же быстро, как мы его, присел на задние лапы и зашевелил носом, нюхая воздух. Мы выстрелили оба — и с ревом, от которого волосы становились дыбом, медведь покатился, кусая и царапая когтями свой бок, там, где в него вошла пуля. Затем, вскочив на ноги, он ринулся на нас с открытой пастью. Мы оба погнали своих лошадей к северу, так как повернуть назад вниз по склону холма было бы неразумно. Я раза два выстрелил в зверя как только мог быстрее, но безрезультатно. Тем временем медведь одолел разделяющее нас пространство поразительно длинными прыжками и уже почти настиг лошадь моего спутника. Я выстрелил еще раз и опять промахнулся. В этот момент Мощная Грудь вместе со своим седлом и мясом барана отделялся от бегущей лошади: подпруга, старый потертый сыромятный ремень, лопнула.
— Хай-йа, друг! — крикнул он умоляюще, взлетая на воздух, еще верхом на седле.
С громким звуком седло и Мощная Грудь шлепнулись в двух шагах от набегающего медведя. Изумленный зверь с испуганным ревом круто повернул назад и побежал к лесу. Я кинулся за ним, стреляя раз за разом. Наконец удачным выстрелом мне удалось перебить ему позвоночник. Тут уже было нетрудно прикончить его, спокойно прицелившись, всадить пулю у основания мозга. Когда все кончилось, я вдруг вспомнил, как смешон был Мощная Грудь, когда летел на седле, и как он с выпученными глазами звал меня на помощь. Я начал хохотать и, казалось, не смогу остановиться. Мой спутник подошел и стоял очень серьезный, поглядывая на меня и на медведя.
— Не смейся, друг, — сказал он. — Не смейся. Лучше молись доброму Солнцу, принеси ему жертву, чтобы когда-нибудь, когда тебе придется туго под натиском врага или зверя, вроде лежащего тут, ты так же счастливо избежал его, как я. Поистине. Солнце услышало мою молитву. Я обещал принести ему жертву — я собирался повесить в его палатке отличное белое одеяло, которое купил недавно. Но я сделаю больше: я повешу и одеяло и свою шапку из выдры.
У медведя был отличный мех, и я решил снять шкуру и дать ее выделать. Мощная Грудь сел на мою лошадь, чтобы поймать свою, скрывшуюся из виду в долине, а я принялся за работу. Работа оказалась нелегкой, так как медведь был очень жирен, а мне хотелось снять шкуру как можно чище. Задолго до того, как я кончил работу, мой друг вернулся со своей лошадью, слез с седла поодаль, уселся, набил трубку и раскурил ее.
— Помоги мне, — попросил я, когда он кончил курить. — Я устал.
— Не могу, — ответил он, — это против велений моих духов; мне во сне было запрещено прикасаться к медведям.
Мы вернулись в лагерь рано; услышав, что я подъехал к палатке, Нэтаки выбежала из нее.
— Кьяйо! — воскликнула она, увидев медвежью шкуру, — Кьяйо! — воскликнула она еще раз и убежала назад в палатку.
Мне это показалось довольно странным, так как когда я возвращался с охоты, она всегда обязательно снимала с лошади вьюк, расседлывала ее и отводила к палатке юноши, ходившего за моим маленьким табуном. Проделав все это сам, я вошел в палатку, там стояли приготовленные для меня блюдо с вареным мясом и миска суну. За едой я рассказывал про охоту, но когда я описывал, как Мощная Грудь летел по воздуху и какой у него был вид, когда он звал меня, Нэтаки не смеялась вместе со мной. И это мне тоже показалось странным, так как она легко подмечала комическую сторону во всем.
— Это отличная шкура, — сказал я в заключение, — шерсть на ней длинная, густая и темная. Я хотел бы, чтобы ты выделала ее для меня.
— Ах, — воскликнула она, — я знала, что ты будешь просить об этом, как только я ее увидела. Пожалей меня, я не могу этого сделать, Я не могу к ней притронуться. Только редкие женщины, и даже редкие мужчины, могут благодаря силе своих духов иметь дело с медвежьей шкурой. Если это пытаются сделать остальные, то их постигает большое несчастье — болезнь, даже смерть. Никто из женщин здесь не осмелится выделывать эту шкуру. Есть женщина из клана Кут-ай-им-икс (Никогда Не Смеются), которая могла бы это сделать для тебя, еще одна такая есть в клане Бизоний Навоз, их несколько таких, но все они далеко.
Я не стал больше говорить на эту тему и, выйдя спустя немного из палатки, растянул шкуру на земле и приколол ее колышками. Нэтаки беспокоилась, несколько раз выходила глянуть, что я делаю, затем поспешно возвращалась в палатку. Я продолжал работать; на шкуре оставалась еще уйма сала. Как я ни старался, я не мог снять все. К вечеру я был весь в сале и устал от этой работы.
Я проснулся вскоре после рассвета. Нэтаки уже встала; ее не было в палатке. Я слышал, как она молилась около палатки и говорила Солнцу, что собирается взять медвежью шкуру, снять мездру и выдубить кожу. Нэтаки молила своего бога быть к ней милостивым; она ведь не хотела выделывать эту нечистую шкуру и даже боится притронуться к ней, но муж хочет, чтобы ее превратили в мягкую выделанную шкуру.
— О Солнце, — закончила она, — помоги мне, защити меня от злых сил тени (духа или души) этого медведя. Я принесу тебе жертву. Дай мне и дальше здоровья, дай нам всем, моему мужу, моей матери, моим родным, мне — дай нам всем долгую жизнь, счастье; пусть мы доживем до старости.
Сперва я думал окликнуть ее и сказать, что не нужно дубить эту шкуру, что в конце концов мне не так уж нужна выделанная медвежья шкура. Но потом я решил, что будет хорошо, если Нэтаки выполнит эту работу. Если она и не убедится в том, что зловредного влияния дух медведя не оказывает, то по крайней мере приобретет уверенность в себе и в силе своих духов. Поэтому я некоторое время пролежал не двигаясь, прислушиваясь к частому жвик-жвик скребка, которым она срезала мясо и сало со шкуры. Спустя немного она вошла и, увидев, что я не сплю, развела огонь, чтобы готовить завтрак. Как только огонь разгорелся, она вымылась, переменив раз десять воду; затем, положив сухой травы глицерии на несколько раскаленных углей, она склонилась над душистым дымом, потирая в нем руки.
— Что это ты делаешь? — спросил я, — почему так рано жжешь глицерию?
— Для очищения, — ответила она, — я снимаю мездру с медвежьей шкуры и буду дубить ее для тебя.
— Вот это мило с твоей стороны, — сказал я ей, — когда мы поедем в Форт-Бентон, я подарю тебе самую красивую шаль, какую только удастся найти. Нужно ли тебе будет принести жертву? Скажи мне, и я достану, что нужно.
Моя маленькая жена была довольна. Она радостно улыбнулась, потом стала очень серьезной. Сев рядом со мной, Нэтаки наклонилась ко мне и прошептала.
— Я помолилась. Я обещала принести жертву от твоего своего имени. Мы должны дать что-нибудь хорошее. У тебя два коротких ружья (револьверы). Можешь ты отдать одно? А я дам свое синее шерстяное платье.
Синее шерстяное платье! Ее самая любимая вещь, платье которое она редко надевает, но часто вынимает из сыромятного кожаного чехла, разглаживает, складывает, разворачивает, рассматривает, любуясь им, а затем снова прячет. Разумеется, если она может расстаться с этим платьем, то я могу решиться на утрату одного из своих шестизарядных револьверов. У одного из них — это были старые кольты, заряжаемые пистонами и пулей, — была привычка выпускать все заряды разом. Вот этот я и пожертвую. Итак, после завтрака мы вышли и недалеко от лагеря повесили свои приношения на дереве. Пока Нэтаки молилась, я влез на дерево и крепко привязал наши вещи к толстому суку. Весь день женщины из лагеря приходили глядеть на дубильшицу медвежьей шкуры; некоторые женщины уговаривали ее немедленно бросить работу; все пророчили ей, что с ней приключится какое-нибудь несчастье. Но она не обращала на них внимания, и через четыре или пять дней у меня был большой мягкий ковер из медвежьей шкуры, которым я немедленно накрыл наше ложе, Но, по-видимому, нельзя было оставлять ее там, если я хотел, чтобы ко мне ходили гости, так как никто из моих друзей не желал входить в палатку, пока в ней находится шкура. Мне пришлось спрятать медвежью шкуру под сырыми бизоньими шкурами позади нашей палатки.
Наш клан Короткие Шкуры пробыл на реке Кат-Банк приблизительно до первого июня. Мухи начинали надоедать нам и пришлось перекочевать в прерию, где их было гораздо меньше. Переправившись через гребень водораздела, мы спустились по течению реки Милк на несколько дней пути и наконец временно расположились лагерем как раз у северной стороны восточного холма из цепи Суитграсс-Хиллс, где находились остальные пикуни. Из одного лагеря в другой все время ходило множество гостей. От посетителей мы узнали, что в клане Никогда Не Смеются вскоре после ухода с реки Марайас разыгрался большой скандал. Желтая Птица — молодая хорошенькая жена старого Он Оглядывается, сбежала с юношей по имени Две Звезды. Думали, что они отправились на север к бладам или черноногим, и муж отправился в погоню за ними. Об этом происшествии было много толков, делались всякие предположения о том, чем все кончится. Скоро мы узнали развязку.
Однажды вечером Нэтаки сообщила мне, что виновная пара прибыла с севера и находится в палатке их молодого друга. Они избежали встречи с мужем, когда он прибыл в лагерь бладов, и вернулись обратно на юг. Муж, вероятно, продолжает свой путь в лагерь черноногих в поисках беглецов, а они тем временем собираются посетить племя гро-вантров. Они надеются, что через некоторое время муж прекратит погоню и тогда, уплатив ему основательное отступное, они получат возможность мирно жить вместе. Но уже на следующее утро вскоре после восхода солнца, наш лагерь был разбужен пронзительными, исполненными ужаса женскими воплями. Все выскочили из постелей и повыбегали из палаток. Мужчины хватали оружие, думая, что на нас, может быть, напали паги. Но нет — это кричала Желтая Птица: муж отыскал ее и схватил, когда она пошла к реке по воду. Он держал ее за руку и тащил в палатку нашего вождя. Женщина упиралась, кричала и вырывалась от него. В палатках готовили завтрак, но в лагере в это утро было очень тихо. Не слышно было ни пения, ни смеха, ни разговоров, даже дети вели себя тихо. Я что-то сказал по этому поводу жене.
— Тише, — ответила она, — как мне ее жалко. Я думаю, что случится что-нибудь ужасное.
Вскоре мы услышали, как лагерный глашатай громко объявляет, что в палатке Большого Озера — нашего вождя — состоится совет, и перечисляет имена тех, кто должен присутствовать: владельцы магических трубок, зрелые охотники и воины, мудрые старики. По одному они стали собираться в палатке вождя. В лагере установилась глубокая тишина.
Мы уже позавтракали, и я успел выкурить две трубки, когда снова раздался голос глашатая: «Всем женщинам, всем женщинам, — кричал он. — Вы должны немедленно собраться в палатке нашего вождя, где будет подвергнута публичной казни женщина, виновная в неверности. Вы должны быть свидетельницами того, что постигает женщину, опозорившую своего мужа, своих родных и самое себя».
Я понимаю, что очень немногие женщины хотели идти, но следом за глашатаем шла группа Бешеных Собак из Общества Друзей — своего рода лагерная полиция; она переходила из палатки в палатку и заставляла женщин выходить. Когда один из полицейских поднял входной полог, Нэтаки метнулась ко мне и судорожно вцепилась в меня.
— Идем, — сказал полицейский, заглядывая в палатку, — идем. Поторопись. Разве ты не слышала приглашения?
— Она больше не пикуни, — сказал я спокойно, хотя был сильно рассержен. — Она теперь белая женщина, и не пойдет.
И думал, что полицейский может начать спорить, но ничего не последовало. Он опустил входной полог и ушел, не говоря ни слова.
Мы напряженно ждали, что будет дальше.
— Что они собираются делать? — спросил я. — Убьют ее или?..
Нэтаки содрогнулась и не ответила; она еще крепче прижалась ко мне. Внезапно мы снова услышали пронзительные вопли. Затем опять наступила тишина, пока не заговорил мужской голос — наш вождь.
— Кьи! — сказал он. — Все вы, стоящие здесь, были свидетелями того, какая кара постигает ту, кто окажется неверной своему мужу. Измена — великое преступление. Давным давно наши отцы держали совет, как должно наказывать женщину, принесшую горе и стыд в палатку мужа и родителей. И как они решили поступать, так и было поступлено сегодня с этой женщиной, чтобы всем видевшим эту казнь она послужила предостережением. Женщина эта отмечена знаком, который она будет носить всю жизнь. Куда бы она не пошла, люди, взглянув на нее, засмеются и скажут: ага женщина с отрезанным носом! Вот идет женщина дурного поведения, хороша, нечего сказать!
Затем, один за другим, несколько мужчин произнесли краткие речи, одного и того же содержания, и когда они кончили вождь велел всем разойтись. Женщина, подвергшаяся казни, пошла на реку умыть свое окровавленное лицо: ей отрезали нос. Нос был отрезан от переносицы до губы, одним кривым разрезом. Это было ужасное зрелище — живой череп.
А юноша? Он поспешил в свой лагерь, к себе в палатку, как только эту женщину поймали. Ему ничего не сказали, ничего ему не сделали. В этом и цивилизованные и нецивилизованные народы одинаковы. Страдает всегда женщина, мужчине ничего не делается.
— Понимаешь, — говорила мне Нэтаки, — женщину не в чем винить. Она всегда любила Две Звезды, но он очень беден, и ее дурной отец заставил дочь пойти за нехорошего старого Он Оглядывается; у него уже есть пять жен, с которыми он обращается подло и жестоко. Ах, как мне ее жалко!
— И тебе не стыдно? — сказала она, — это моя работа. Отправляйся вперед и поезжай с вождями. А всем этим займусь я.
Я сделал, как мне было велено. С этого времени я ехал впереди со старейшинами племени или охотился в пути; а вечерами, когда я приезжал в лагерь, наша палатка уже бывала поставлена, рядом лежала куча сучьев, внутри горел яркий огонь, на котором готовился ужин. Все это делали моя жена и ее мать. Когда все уже было в порядке, теща уходила в палатку своего брата, у которого она жила, У нас бывало много гостей, и меня постоянно приглашали на угощение и покурить то к одному, то к другому приятелю. Нашего запаса провизии хватило ненадолго, и мы скоро оказались вынужденными питаться одним мясом. Все были довольны этим, кроме меня: временами мне так хотелось яблочного пирога или хотя бы картошки. Часто мне снилось, что я счастливый обладатель конфет.
Покинув форт, мы двинулись берегом вверх по реке Марайас, затем вдоль ее самого северного притока, реки Кат-Банк, пока не дошли до сосен у подножия Скалистых гор. Здесь водилось множество диких животных. Бизонов и антилоп в этих местах встречалось немного, но вапити, оленей, горных баранов и лосей было даже больше, чем я видел к югу от Миссури. Что касается медведей, то вся эта местность страдала от них. Ни одна женщина не отваживалась без сопровождения ходить за дровами или жердями для палаток и волокуш. Многие охотники никогда не трогали гризли; медведя считали магическим или священным животным, многие верили, что на самом деле он — человеческое существо. Обыкновенное обозначение медведя — кьяйо, но знахари, владельцы магических трубок, обязаны были, говоря о нем, называть его Паксиквойи — липкая пасть.
Кроме того, одни только знахари могли брать шкуру медведя и то лишь полоску для головной повязки или завертывания трубки. Однако всякому разрешалось брать когти медведя на ожерелье и другие украшения. Некоторые индейцы, наиболее склонные к рискованным предприятиям, носили трехрядное или четырехрядное ожерелье из когтей убитых ими медведей; этими ожерельями очень гордились.
Однажды утром вместе с Мощной Грудью я отправился на водораздел между реками Кат-Банк и Милк. Он сказал мне, что мы сможем легко проехать через сосны на водоразделе к подножию безлесной горы, где всегда бывают горные бараны. Нам нужно было мясо, а в это время года горные бараны бывают даже в лучшем состоянии, чем самцы антилопы в прерии. Мы нашли широкие тропы, протоптанные дикими животными в лесу, и скоро приблизились к опушке со стороны гор. Спешившись и привязав лошадей, мы стали осторожно продвигаться; через минуту сквозь переплетающиеся ветви сосен нам стала видна довольно большая группа горных баранов — самцов, идущих по ракушечнику у подножия скалы. Я предоставил Мощной Груди первый выстрел, и он начисто промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить ружье, я сумел уложить двух баранов из своего генри. Оба были очень крупные, на боках с тонким слоем сала. Добыв таким образом нужное количество мяса, мы навьючили лошадей и двинулись по, направлению к дому. Выезжая из сосен, мы увидели в четырехстах или пятистах ярдах от нас крупного гризли, старательно разрывающего дерн на голом склоне холма в поисках гофера или муравейника. note 24
— Убьем его, — воскликнул я.
— Окйи (идем), — сказал Мощная Грудь, но с таким выражением, которое значило: «Ладно, но это ты предложил, не я».
Лошади наши шли вдоль опушки леса вниз к подошве холма; мой спутник молился об успехе, обещая Солнцу жертву. У подножия холма мы повернули в глубокую лощину и ехали по ней вверх, пока не оказались, по нашему мнению, совсем близко от того места, где видели медведя. Здесь лощина кончилась, и, верно, зверь находился всего ярдах в пятидесяти от нас. Он заметил нас так же быстро, как мы его, присел на задние лапы и зашевелил носом, нюхая воздух. Мы выстрелили оба — и с ревом, от которого волосы становились дыбом, медведь покатился, кусая и царапая когтями свой бок, там, где в него вошла пуля. Затем, вскочив на ноги, он ринулся на нас с открытой пастью. Мы оба погнали своих лошадей к северу, так как повернуть назад вниз по склону холма было бы неразумно. Я раза два выстрелил в зверя как только мог быстрее, но безрезультатно. Тем временем медведь одолел разделяющее нас пространство поразительно длинными прыжками и уже почти настиг лошадь моего спутника. Я выстрелил еще раз и опять промахнулся. В этот момент Мощная Грудь вместе со своим седлом и мясом барана отделялся от бегущей лошади: подпруга, старый потертый сыромятный ремень, лопнула.
— Хай-йа, друг! — крикнул он умоляюще, взлетая на воздух, еще верхом на седле.
С громким звуком седло и Мощная Грудь шлепнулись в двух шагах от набегающего медведя. Изумленный зверь с испуганным ревом круто повернул назад и побежал к лесу. Я кинулся за ним, стреляя раз за разом. Наконец удачным выстрелом мне удалось перебить ему позвоночник. Тут уже было нетрудно прикончить его, спокойно прицелившись, всадить пулю у основания мозга. Когда все кончилось, я вдруг вспомнил, как смешон был Мощная Грудь, когда летел на седле, и как он с выпученными глазами звал меня на помощь. Я начал хохотать и, казалось, не смогу остановиться. Мой спутник подошел и стоял очень серьезный, поглядывая на меня и на медведя.
— Не смейся, друг, — сказал он. — Не смейся. Лучше молись доброму Солнцу, принеси ему жертву, чтобы когда-нибудь, когда тебе придется туго под натиском врага или зверя, вроде лежащего тут, ты так же счастливо избежал его, как я. Поистине. Солнце услышало мою молитву. Я обещал принести ему жертву — я собирался повесить в его палатке отличное белое одеяло, которое купил недавно. Но я сделаю больше: я повешу и одеяло и свою шапку из выдры.
У медведя был отличный мех, и я решил снять шкуру и дать ее выделать. Мощная Грудь сел на мою лошадь, чтобы поймать свою, скрывшуюся из виду в долине, а я принялся за работу. Работа оказалась нелегкой, так как медведь был очень жирен, а мне хотелось снять шкуру как можно чище. Задолго до того, как я кончил работу, мой друг вернулся со своей лошадью, слез с седла поодаль, уселся, набил трубку и раскурил ее.
— Помоги мне, — попросил я, когда он кончил курить. — Я устал.
— Не могу, — ответил он, — это против велений моих духов; мне во сне было запрещено прикасаться к медведям.
Мы вернулись в лагерь рано; услышав, что я подъехал к палатке, Нэтаки выбежала из нее.
— Кьяйо! — воскликнула она, увидев медвежью шкуру, — Кьяйо! — воскликнула она еще раз и убежала назад в палатку.
Мне это показалось довольно странным, так как когда я возвращался с охоты, она всегда обязательно снимала с лошади вьюк, расседлывала ее и отводила к палатке юноши, ходившего за моим маленьким табуном. Проделав все это сам, я вошел в палатку, там стояли приготовленные для меня блюдо с вареным мясом и миска суну. За едой я рассказывал про охоту, но когда я описывал, как Мощная Грудь летел по воздуху и какой у него был вид, когда он звал меня, Нэтаки не смеялась вместе со мной. И это мне тоже показалось странным, так как она легко подмечала комическую сторону во всем.
— Это отличная шкура, — сказал я в заключение, — шерсть на ней длинная, густая и темная. Я хотел бы, чтобы ты выделала ее для меня.
— Ах, — воскликнула она, — я знала, что ты будешь просить об этом, как только я ее увидела. Пожалей меня, я не могу этого сделать, Я не могу к ней притронуться. Только редкие женщины, и даже редкие мужчины, могут благодаря силе своих духов иметь дело с медвежьей шкурой. Если это пытаются сделать остальные, то их постигает большое несчастье — болезнь, даже смерть. Никто из женщин здесь не осмелится выделывать эту шкуру. Есть женщина из клана Кут-ай-им-икс (Никогда Не Смеются), которая могла бы это сделать для тебя, еще одна такая есть в клане Бизоний Навоз, их несколько таких, но все они далеко.
Я не стал больше говорить на эту тему и, выйдя спустя немного из палатки, растянул шкуру на земле и приколол ее колышками. Нэтаки беспокоилась, несколько раз выходила глянуть, что я делаю, затем поспешно возвращалась в палатку. Я продолжал работать; на шкуре оставалась еще уйма сала. Как я ни старался, я не мог снять все. К вечеру я был весь в сале и устал от этой работы.
Я проснулся вскоре после рассвета. Нэтаки уже встала; ее не было в палатке. Я слышал, как она молилась около палатки и говорила Солнцу, что собирается взять медвежью шкуру, снять мездру и выдубить кожу. Нэтаки молила своего бога быть к ней милостивым; она ведь не хотела выделывать эту нечистую шкуру и даже боится притронуться к ней, но муж хочет, чтобы ее превратили в мягкую выделанную шкуру.
— О Солнце, — закончила она, — помоги мне, защити меня от злых сил тени (духа или души) этого медведя. Я принесу тебе жертву. Дай мне и дальше здоровья, дай нам всем, моему мужу, моей матери, моим родным, мне — дай нам всем долгую жизнь, счастье; пусть мы доживем до старости.
Сперва я думал окликнуть ее и сказать, что не нужно дубить эту шкуру, что в конце концов мне не так уж нужна выделанная медвежья шкура. Но потом я решил, что будет хорошо, если Нэтаки выполнит эту работу. Если она и не убедится в том, что зловредного влияния дух медведя не оказывает, то по крайней мере приобретет уверенность в себе и в силе своих духов. Поэтому я некоторое время пролежал не двигаясь, прислушиваясь к частому жвик-жвик скребка, которым она срезала мясо и сало со шкуры. Спустя немного она вошла и, увидев, что я не сплю, развела огонь, чтобы готовить завтрак. Как только огонь разгорелся, она вымылась, переменив раз десять воду; затем, положив сухой травы глицерии на несколько раскаленных углей, она склонилась над душистым дымом, потирая в нем руки.
— Что это ты делаешь? — спросил я, — почему так рано жжешь глицерию?
— Для очищения, — ответила она, — я снимаю мездру с медвежьей шкуры и буду дубить ее для тебя.
— Вот это мило с твоей стороны, — сказал я ей, — когда мы поедем в Форт-Бентон, я подарю тебе самую красивую шаль, какую только удастся найти. Нужно ли тебе будет принести жертву? Скажи мне, и я достану, что нужно.
Моя маленькая жена была довольна. Она радостно улыбнулась, потом стала очень серьезной. Сев рядом со мной, Нэтаки наклонилась ко мне и прошептала.
— Я помолилась. Я обещала принести жертву от твоего своего имени. Мы должны дать что-нибудь хорошее. У тебя два коротких ружья (револьверы). Можешь ты отдать одно? А я дам свое синее шерстяное платье.
Синее шерстяное платье! Ее самая любимая вещь, платье которое она редко надевает, но часто вынимает из сыромятного кожаного чехла, разглаживает, складывает, разворачивает, рассматривает, любуясь им, а затем снова прячет. Разумеется, если она может расстаться с этим платьем, то я могу решиться на утрату одного из своих шестизарядных револьверов. У одного из них — это были старые кольты, заряжаемые пистонами и пулей, — была привычка выпускать все заряды разом. Вот этот я и пожертвую. Итак, после завтрака мы вышли и недалеко от лагеря повесили свои приношения на дереве. Пока Нэтаки молилась, я влез на дерево и крепко привязал наши вещи к толстому суку. Весь день женщины из лагеря приходили глядеть на дубильшицу медвежьей шкуры; некоторые женщины уговаривали ее немедленно бросить работу; все пророчили ей, что с ней приключится какое-нибудь несчастье. Но она не обращала на них внимания, и через четыре или пять дней у меня был большой мягкий ковер из медвежьей шкуры, которым я немедленно накрыл наше ложе, Но, по-видимому, нельзя было оставлять ее там, если я хотел, чтобы ко мне ходили гости, так как никто из моих друзей не желал входить в палатку, пока в ней находится шкура. Мне пришлось спрятать медвежью шкуру под сырыми бизоньими шкурами позади нашей палатки.
Наш клан Короткие Шкуры пробыл на реке Кат-Банк приблизительно до первого июня. Мухи начинали надоедать нам и пришлось перекочевать в прерию, где их было гораздо меньше. Переправившись через гребень водораздела, мы спустились по течению реки Милк на несколько дней пути и наконец временно расположились лагерем как раз у северной стороны восточного холма из цепи Суитграсс-Хиллс, где находились остальные пикуни. Из одного лагеря в другой все время ходило множество гостей. От посетителей мы узнали, что в клане Никогда Не Смеются вскоре после ухода с реки Марайас разыгрался большой скандал. Желтая Птица — молодая хорошенькая жена старого Он Оглядывается, сбежала с юношей по имени Две Звезды. Думали, что они отправились на север к бладам или черноногим, и муж отправился в погоню за ними. Об этом происшествии было много толков, делались всякие предположения о том, чем все кончится. Скоро мы узнали развязку.
Однажды вечером Нэтаки сообщила мне, что виновная пара прибыла с севера и находится в палатке их молодого друга. Они избежали встречи с мужем, когда он прибыл в лагерь бладов, и вернулись обратно на юг. Муж, вероятно, продолжает свой путь в лагерь черноногих в поисках беглецов, а они тем временем собираются посетить племя гро-вантров. Они надеются, что через некоторое время муж прекратит погоню и тогда, уплатив ему основательное отступное, они получат возможность мирно жить вместе. Но уже на следующее утро вскоре после восхода солнца, наш лагерь был разбужен пронзительными, исполненными ужаса женскими воплями. Все выскочили из постелей и повыбегали из палаток. Мужчины хватали оружие, думая, что на нас, может быть, напали паги. Но нет — это кричала Желтая Птица: муж отыскал ее и схватил, когда она пошла к реке по воду. Он держал ее за руку и тащил в палатку нашего вождя. Женщина упиралась, кричала и вырывалась от него. В палатках готовили завтрак, но в лагере в это утро было очень тихо. Не слышно было ни пения, ни смеха, ни разговоров, даже дети вели себя тихо. Я что-то сказал по этому поводу жене.
— Тише, — ответила она, — как мне ее жалко. Я думаю, что случится что-нибудь ужасное.
Вскоре мы услышали, как лагерный глашатай громко объявляет, что в палатке Большого Озера — нашего вождя — состоится совет, и перечисляет имена тех, кто должен присутствовать: владельцы магических трубок, зрелые охотники и воины, мудрые старики. По одному они стали собираться в палатке вождя. В лагере установилась глубокая тишина.
Мы уже позавтракали, и я успел выкурить две трубки, когда снова раздался голос глашатая: «Всем женщинам, всем женщинам, — кричал он. — Вы должны немедленно собраться в палатке нашего вождя, где будет подвергнута публичной казни женщина, виновная в неверности. Вы должны быть свидетельницами того, что постигает женщину, опозорившую своего мужа, своих родных и самое себя».
Я понимаю, что очень немногие женщины хотели идти, но следом за глашатаем шла группа Бешеных Собак из Общества Друзей — своего рода лагерная полиция; она переходила из палатки в палатку и заставляла женщин выходить. Когда один из полицейских поднял входной полог, Нэтаки метнулась ко мне и судорожно вцепилась в меня.
— Идем, — сказал полицейский, заглядывая в палатку, — идем. Поторопись. Разве ты не слышала приглашения?
— Она больше не пикуни, — сказал я спокойно, хотя был сильно рассержен. — Она теперь белая женщина, и не пойдет.
И думал, что полицейский может начать спорить, но ничего не последовало. Он опустил входной полог и ушел, не говоря ни слова.
Мы напряженно ждали, что будет дальше.
— Что они собираются делать? — спросил я. — Убьют ее или?..
Нэтаки содрогнулась и не ответила; она еще крепче прижалась ко мне. Внезапно мы снова услышали пронзительные вопли. Затем опять наступила тишина, пока не заговорил мужской голос — наш вождь.
— Кьи! — сказал он. — Все вы, стоящие здесь, были свидетелями того, какая кара постигает ту, кто окажется неверной своему мужу. Измена — великое преступление. Давным давно наши отцы держали совет, как должно наказывать женщину, принесшую горе и стыд в палатку мужа и родителей. И как они решили поступать, так и было поступлено сегодня с этой женщиной, чтобы всем видевшим эту казнь она послужила предостережением. Женщина эта отмечена знаком, который она будет носить всю жизнь. Куда бы она не пошла, люди, взглянув на нее, засмеются и скажут: ага женщина с отрезанным носом! Вот идет женщина дурного поведения, хороша, нечего сказать!
Затем, один за другим, несколько мужчин произнесли краткие речи, одного и того же содержания, и когда они кончили вождь велел всем разойтись. Женщина, подвергшаяся казни, пошла на реку умыть свое окровавленное лицо: ей отрезали нос. Нос был отрезан от переносицы до губы, одним кривым разрезом. Это было ужасное зрелище — живой череп.
А юноша? Он поспешил в свой лагерь, к себе в палатку, как только эту женщину поймали. Ему ничего не сказали, ничего ему не сделали. В этом и цивилизованные и нецивилизованные народы одинаковы. Страдает всегда женщина, мужчине ничего не делается.
— Понимаешь, — говорила мне Нэтаки, — женщину не в чем винить. Она всегда любила Две Звезды, но он очень беден, и ее дурной отец заставил дочь пойти за нехорошего старого Он Оглядывается; у него уже есть пять жен, с которыми он обращается подло и жестоко. Ах, как мне ее жалко!
ГЛАВА XI. ИСТОРИЯ КУТЕНЕ
Мы только что позавтракали. Нэтаки расчесала и заново заплела косы, перевязав их голубой лентой, нарядилась в свое лучшее платье, надела самые красивые из своих мокасин.
— В чем дело? — спросил я, — по какому поводу весь этот парад?
— Сегодня Одинокий Вапити вынесет свою священную трубку и пройдет с ней по всему лагерю. Мы пойдем позади него. А ты не пойдешь?
Конечно, я хотел идти и тоже надел нарядную одежду, замшевые штаны с бахромой и вышитыми ярким бисером лампасами, замшевую рубашку с бахромой и бисерной вышивкой, роскошно разукрашенные мокасины. Должно быть, в этом наряде у меня был живописный вид; мои волосы были так длинны, что спадали мне волнами на плечи. Индейцы терпеть не могут коротко остриженные волосы. Не раз я слышал, как, рассказывая о старом времени, о разных агентах и других видных представителях Американской пушной компании, индейцы говорили: «Да, такой-то был вождь — у него были Длинные волосы. Сейчас уже нет белых вождей: все, с кем мы теперь встречаемся, коротко острижены».
Мы опоздали. Внутри палатки знахаря и вокруг нее была такая толпа, что мы не могли протиснуться к ней поближе, но шкуры покрытия были кругом завернуты кверху и мы могли видеть, что делается внутри. Очистив руки дымом горящей глицерии, Одинокий Вапити снимал повязки с трубки, точнее — с ее чубука. При снятии каждого покрова он и сидевшие в палатке пели соответствующую песню. Они спели песни антилопы, волка, медведя, бизона — последняя пелась очень медленно, низким голосом, торжественно.
— В чем дело? — спросил я, — по какому поводу весь этот парад?
— Сегодня Одинокий Вапити вынесет свою священную трубку и пройдет с ней по всему лагерю. Мы пойдем позади него. А ты не пойдешь?
Конечно, я хотел идти и тоже надел нарядную одежду, замшевые штаны с бахромой и вышитыми ярким бисером лампасами, замшевую рубашку с бахромой и бисерной вышивкой, роскошно разукрашенные мокасины. Должно быть, в этом наряде у меня был живописный вид; мои волосы были так длинны, что спадали мне волнами на плечи. Индейцы терпеть не могут коротко остриженные волосы. Не раз я слышал, как, рассказывая о старом времени, о разных агентах и других видных представителях Американской пушной компании, индейцы говорили: «Да, такой-то был вождь — у него были Длинные волосы. Сейчас уже нет белых вождей: все, с кем мы теперь встречаемся, коротко острижены».
Мы опоздали. Внутри палатки знахаря и вокруг нее была такая толпа, что мы не могли протиснуться к ней поближе, но шкуры покрытия были кругом завернуты кверху и мы могли видеть, что делается внутри. Очистив руки дымом горящей глицерии, Одинокий Вапити снимал повязки с трубки, точнее — с ее чубука. При снятии каждого покрова он и сидевшие в палатке пели соответствующую песню. Они спели песни антилопы, волка, медведя, бизона — последняя пелась очень медленно, низким голосом, торжественно.