Шумак Наталья. Маша для медведя

   -Помогите мне, Дима. Самой не удобно. Не справлюсь.
   За спиной, слева, зашевелился дед. Всем телом развернулся к Маше озадаченный Буров. И Диман, резко опустил ножницы, идея ему не понравилась. Слитный тихий протест трех мужчин сразу, Полежаева проигнорировала.
   -Я не смогу высоко отрезать. Вот здесь.
   Взяла ладонью под самым затылком. Откинув помеху - черную косынку. Показала.
   -Ну?
   Диман помотал головой. Маша выхватила у него ножницы. Начала свирепо стричь. В самом деле не получалось. Вмешался, неожиданно и спокойно Буров.
   -Подожди. Помогу. Дай косынку.
   Стянул с головы, смотал в жгут.
   -Зачем?
   Вяло поинтересовалась Маша.
   -Перевяжу, заранее. Чтобы коса не рассыпалась.
   Отступив от затылка на ладонь, не меньше, он затянул узел. Маша тут же его распустила.
   -Нет. Выше. Под самый корень. Я так хочу.
   Дед зашипел разгневанной коброй.
   -Золотце, ты блажишь. Родне Максима это не понравится.
   Но Полежаевой было море по колено. Она нашла взглядом самую суровую тетку из всех. Невысокую, чуть грузную. Совершенно седая, плотный черный платок, смуглое лицо. Господи, кто она была Максу? Привлекла ее внимание. Положила ладонь на край гроба. Сказала отчаянно.
   -Он любил мои волосы. Очень сильно. Ему бы понравилось, что они всегда будут с ним. Я знаю. Вы позволите?
   -Сдурела, дочка?
   Маша покачала головой. Уже угадывая не дне темных, как вода в полынье, глаз этой пожилой женщины согласие.
   -Он говорил, что мои волосы самые красивые, какие видеть в жизни доводилось. Он...
   Не смогла договорить. Прикусила губу. Справилась с собой.
   -Пожалуйста. Разрешите положить ему в ноги. В гроб.
   Женщины обернулись друг к дружке. Та, первая, по виду самая главная, с которой Маша и заговорила, спросила тихо.
   -Кто ты была ему дочка?
   Кто она была ему? Маша подобрала, с трудом, точно говорила по-немецки слова. Соединила одно с другим.
   -Он спас меня, однажды. Я его любила. Я ничего никогда не дарила ему. Ни разу.
   Диман уже подошел, наклонился, что-то настойчиво забубнил. Одна из женщин, ни на что не обращая внимания, продолжала тихо плакать, облокотившись на гроб. Остальные теперь смотрели на Полежаеву. Невысокая решила.
   -Хорошо, дочка. Пусть. Раз твое сердце просит. Мы не против.
   Коса не поддалась сразу. Мишка резал и резал, отделяя тоненькие прядки одна за другой, сразу под затылком. Диман смотрел сверху, справа, со странным выражением бульдожьей морды. Дед едва слышно вздыхал. Маша терпеливо ждала, думая о том, что делает это не столько для Макса, если быть абсолютно честной, сколько для себя. Именно, что для себя, дурочки трусливой. Для себя, бестолковой и опрометчивой. Пусть ничего уже нельзя исправить. Пусть.
   Ведь золотая Полежаевская коса не была жертвой, или знаком искупления. Ни коим образом. Подарок. Самый последний. Вот и все.
 

* * *

 
   На поминки Маша не осталась. В новой черной косынке, (одна из женщин поделилась запасной) с непривычно легкой головой, под руку с дедом, она ушла с кладбища. Сразу после того, как услышала стук земли о гроб. Не дожидаясь конца церемонии. Илья Ильич вел ее, придерживая, чтобы не оступилась, ноги скользили по грязи, кто-то оглядывался на уходящих, кто-то ничего не заметил. Маше было все равно. Сказала вдруг, пустым, холодным тоном.
   -Не ругай меня, пожалуйста.
   Дед похлопал ласково по ее ладони.
   -Нет. О чем ты. За что тебя ругать. Да и кто я такой, чтобы это делать?
   -Ты?
   -Да.
   -Ты все, что у меня есть, дед. Ты - моя семья.
   Он не сбился с шага, ничего не ответил, только рука, которой обнимал внучку, чуть дрогнула. Маша не смотрела на Илью Ильича, не видела выкатившейся на коричневую щеку, длинной блестящей полоски, мокрой и одинокой. Илья Ильич плакал второй раз в своей трудной жизни. Как и год назад, опять во время разговора с Машей. Только повод был иным. Не отчаяние, а... примирение с жизнью?
   Маша не могла себе представить, какие бури бушевали в сердце ее деда. Через какую боль ему доводилось пройти.
   У Ильи Ильича имелись свои счета, по которым, уже некому было заплатить. Свои вопросы, на которые уже некому было ответить.
 

* * *

 
   На Машу нахлынуло чувство вины. Два дня провалялась молча, без слез, отвернув лицо к стене, не отвечая на вопросы деда, поднимаясь с постели только для того, чтобы выпить стакан воды, сходить в туалет. Других желаний не возникало.
   Увидеть Матвея, спросить, что произошло? Нет.
   Илья Ильич бросил все свои дела, то и дело подходил, чтобы прикоснуться к плечу, похлопать по спине, тихо повторить очередную мудрость, похожую на чушь.
   -Все перемелется, золотце. Надо жить дальше.
   Маша не отвечала. Минутная трусливая растерянность слишком дорого ей обошлась. Надо было вцепиться в Макса и кричать. Заставить выслушать себя. Надо было...
   -Золотко, детонька, послушай меня, старика.
   Повернула голову. Нашла взглядом близко-близко склоненное над постелью лицо деда. Казалось, что он говорит издалека, что она видит его не в живую, а на экране телевизора, например. Дед был таким ненастоящим, он мешал. Жужжал и жужжал, отвлекая от мыслей. Маша вспоминала все, что было в ее жизни связано с Максом.
   -Уйди. Не хочу.
   Дед отказывался отвязаться по-хорошему. Осторожно присел на краешек постели. Сгорбился. Вздохнул. Сухое коричневое лицо было строгим, серьезным.
   -Золотце, я не могу оставить тебя.
   -Почему?
   Хотела рявкнуть Маша, но пересохшие губы превратили крик в невнятное сипение. Голос сорвался.
   -Почему-у-у?
   -Погоревала и хватит.
   -Ты так считаешь?
   -Да.
   -Ты не имеешь права мне это сейчас говорить! Ты не понимаешь, как мне больно!
   -Понимаю. Очень даже хорошо. Лучше, чем ты можешь себе представить.
   -?
   -Сейчас увидишь.
   Дед поднял одну ногу, согнул в колене, поставил на покрывало, совсем рядом с Машиным плечом. Стал, не спеша, закатывать штанину. Выше. Еще выше. Маша, не понимая, зачем он это делает, следила за его движениями. Потом закрыла глаза. Что за ерунда? Что он вытворяет? А? Нужно ей это? Голос деда пробился сквозь равнодушное отчаяние, сквозь нежелание жить и чувствовать.
   -Смотри.
   Она с неохотой послушалась. Просто потому, что привыкла реагировать на команды домашнего тирана.
   -Ну?
   Еще выговаривая это короткое, полное внутреннего сопротивления словечко, она уже уставилась на ногу Ильи Ильича. Вздрогнула. Сморщилась. Зрелище было пакостным. От колена вверх, по сухой темной коже уходил, разветвляясь, как молния жуткого вида рубец. Он охватывал все бедро, опоясывал и исчезал под закатанной, вернее уже неприлично задранной штаниной.
   -Дальше показывать?
   -А он и дальше? Есть?
   -Почти до пояса, с этой же стороны.
   -И?
   -И в паху тоже. Вот, что сделало меня калекой, в тридцать пять лет. Вот почему я смог понять Анну, когда узнал про ее роман. Твой предок - с физиологической точки зрения, не мужчина. Так, жалкие остатки.
   -Дед...
   -Дурацкая африканская забава. Пытать пленных, называется. А уж потрошить белую свинью - особое удовольствие.
   -Дед...
   -Они сажают в свежие раны насекомых, например. Есть много жестоких игр, на мне успели попробовать всего штук пять. Повезло. Один из идиотов стучал на своих же. При чем он путался и с нами, и с нашими противниками. За гроши, спиртное и лекарства, как водится. Там совершенно иные представления о деньгах, золотце. Продаются не за тридцать серебряников, за три. На мое счастье, тот болтливый черный парень встретил белого врача, которому обычно и сообщал разные вещи. Он просто похвастал успехами своего царька. А господин доктор наплевал на то, что мы априори, как американцы и советские ребята крутились по разные стороны баррикады. Представляешь? Он поступил, как белый, пожалевший другого белого. Вообрази, связался не со своими. С нашими. Так мол и так, спешите на выручку. Утро третьего дня я встретил в вертолете. Выжил молитвами Джона. Так звали того парня. Никогда его не видел. И не увижу. Не узнаю его судьбы. Как наши вытащили твоего гадкого старикашку из ямы, в которой он барахтался - не помню, пребывал в полной отключке. Бредил. Ругался на пяти языках. Представляешь?
   Маша устроилась поудобнее, положила голову на руку. Страшный рассказ вроде бы оборачивался забавным, хоть и тяжелым приключением. Нет, шутки кончились тут же.
   -За мою подпорченную шкуру рассчитались с лихвой. Деревню сожгли. Просто со зла. Там было много детишек и женщин. Не так уж и виноватых во всей этой кутерьме. Я орал благим матом на спасителей. Они решили, что у меня крыша от боли протекает. Знаешь, как они говорили? "Чего ты дергаешься, офицер? Тебя ведь не пожалели. Одной черной обезьяной больше, одной меньше..." Пакостно это - смотреть на своих же волком, рычать от ярости и ненавидеть. Но меня прямо колотило от бешенства. Все представлял лица погибших детишек. Их то за что?
   Дед шумно вздохнул.
   -Переправили в Москву. Лечили долго. Конечность моя раздулась как лапа бегемота, растрескалась и не хотела заживать. Молчу про причинное место. Там было такое воспаленное месиво. Врачи трубочки вставили. Чтобы моча по ним стекала. Медсестрички смотрят на меня, вздыхают жалостливо. Сначала думал, сдохну от анализов и уколов. Потом стал злиться, что меня в недочеловеки записывают.
   -Дед...
   -Я не закончил. Золотце, жизнь любит бить тебя, что есть силы. Сломаешься ты или нет. Вот в чем вопрос. Знаешь, что удивляло врачей, которые меня пользовали?
   -Нет.
   -Они приглашали ко мне даже не психологов, а психиатров. Представляешь? Думали, что я не вполне понимаю, что стал евнухом, что подсознательно гоню от себя эти мысли. Не могли поверить, что кастрированный мужик обошелся без соплей и нытья, без попыток вскрыть себе вены, без истерик даже.
   -Дед...
   -Золотце, тебе больно. Могу понять.
   -...
   Спокойно и буднично, без дрожи в голосе, он говорил самые невозможные вещи. Хваленое хладнокровие Ильи Ильича сейчас казалось пугающим. Нет, дед не был бесчувственным болваном, просто умел относиться к жизни и смерти иначе, чем обыкновенные люди.
   -У меня погибли самые близкие друзья. Двое. Один отлетел к Богу - на моих глазах. Мгновение назад просил пить, шутил, тут же дернулся, изо рта пена, вцепился до синяков в мои запястья, позвал по имени. Захрипел. И перестал быть. Самый лучший в мире друг превратился в кусок плоти. Я над ним завыл, как зверь. Чуть с ума не сошел. Он меня никогда не бросал. Однажды, в юности, пятьдесят километров пер на спине по джунглям мою тушу, клял на все лады мои прострелянные ноги. Ругался матом и пел песни. Нас считали мертвыми. Вдруг, мы черные, взмыленные, но живые вываливаемся на дорогу, прямо под колеса своего газика. Шлепнулись. Из машины солдаты и офицер выскакивают. Лешка ко мне повернул голову. Подмигнул и потерял сознание. Сил в нем не было даже слова сказать. Знаешь, кто он был для меня? Друг? Нет. Мое второе я. Гораздо ближе, словно частица меня самого. Сына в честь него назвал. Только сын его мизинца не стоит. К сожалению. Лешка. Забыть такое невозможно. Да это и ни к чему. Друзей надо помнить. А вот скулить и ломать руки. Ах, я бедняжка. Это уже зря. Это ты себя жалеешь.
   -Дед. Но я виновата...
   -Ты чувствуешь себя виноватой.
   -Нет.
   -Тебе кажется, что ты виновата.
   -Нет, на самом деле!
   -Расскажешь?
   Она покачала головой.
   -Не хочу.
   -Что, золотце, в твоей истории больше стыда и боли, чем в моей?
   -...
   Маша сморщилась и не ответила. Илья Ильич раскатал вниз, расправил штанину, опустил ногу на пол, выпрямился.
   -Зря я тебя расстроил своими сказками?
   Нет, не язвил. Вполне серьезно поинтересовался. Участие в его взгляде доконало Машу. Плечи у нее затряслись. Слезы, которых не было так долго, хлынули горячо и неудержимо.
   -Дед, дед.
   Прильнула к Илье Ильичу, обняла. Ничего не рассказывая. Растеклась, рассиропилась, понимая, что услышала правду. Себя она, голубушка жалеет. Себя исключительно.
   -Это пройдет, золотце. Обязательно. Вот увидишь.
 

* * *

 
   Явление стриженной под ежика Маши в школе произвело не слабый эффект. Девчонки охали и ахали, мальчишки - из числа хоть капельку влюбленных, погрустнели. Безус с Марком почесали в затылках, с расспросами и комментариями, слава Богу, не полезли. Братья Федотовы неожиданно расстроились. Пробурчали на два голоса.
   -Ой, Рыжая, зря!
   -За три дня ведь не отрастут.
   Класснуха выронила на пол журнал.
   -Маша! О, Боже! Маша?
   Физик долго тер ладонями виски, когда разглядел вызванную к доске Полежаеву.
   -Что такое? Почему?
   Химичка вздохнула. Зачем-то поправила брошь. Приставать не стала. Только весь урок бросала грустные, длинные взгляды в сторону милой златовласки. Не произнесла вслух ни словечка по поводу стрижки. За что Маша была Анне Леонтьевне несказанно благодарна.
 

* * *

 
   -Маруся, ты меня с ума сведешь! Что ты сделала с собой?
   Мама вытаращила глаза, застонала, замахала руками, как матрос который семафорит. На крики из комнаты ползком явился брат. Увидел няню, тут же пустил слюни радости. Зачирикал на своем детском языке. Засмеялся. Ему длина волос сестры была явно по барабану. Подлез, ухватился за Машины коленки, привстал, крепко упираясь в пол толстенькими ножками.
   -Ня!
   -Привет, карапузик. Как дела?
   -Дай!
   Пока брат с сестрой общались, мама пришла в себя.
   -Маруся, зачем?
   -Смена имиджа.
   -Марусенька, я не понимаю.
   -В новую жизнь с новой прической.
   Маша шагнула вперед, обняла расстроенную маму. Поверх ее плеча, сверху вниз подмигнула Артурчику. Он оценил знак внимания, хихикнул. Отцепился было от няниной коленки, тут же с размаха шлепнулся на попку. Не заплакал. Сказал с удивлением.
   -Бух.
   Леночка вытерла слезы, высвободилась из рук дочери, посмотрела на нее снизу - эх и жирафа вымахала! Спросила.
   -Забежала на минутку, или посидишь?
   -У меня есть три часа. Одевай карапуза, гулять пойдем. А ты завались, покемарь немножко. Скажи чем его покормить, как вернемся. Чтобы тебя не будить. Отдохни, ладно?
   Леночка посмотрела на дочь со странным выражением удивленной благодарности.
   -У тебя же экзамены. Некогда.
   -Мам, хватит уже. Все время над книжками сидеть - голова опухнет. Верно, Артурчик?
   -Га!
   Собрались за десять минут. Маша положила в сумку запасные штанишки и колготки, бутылочку с водой. Подхватила одной рукой летнюю прогулочную коляску, другой брата. Мама охнула. Засуетилась.
   -Подожди. Подожди, помогу тебе спуститься. Подожди.
   -Зачем? Сама прекрасно справлюсь. Мне не тяжело.
   Артурчик внимательно слушал разговор, таращил глазки, крутил круглой головой туда-сюда и улыбался. Пацан был, по словам соседки тети Дуси - правильный. Любопытный веселый крепыш. Животик подлечили, теперь малыш хорошо спал по ночам, да и днем тоже не бастовал, не хныкал. Все вызывало его интерес. Кошка, дремлющая в подъезде на подоконнике.
   -Р-р-р.
   Машина во дворе.
   -Бип-бип.
   Прыгающая на газоне ворона.
   -Кар-р-р.
   Во дворе гуляли четыре юных гражданина непонятно какой страны. Дикое название СНГ в народе не приживалось. Мама и три бабушки, стоя в нескольких шагах от малышей, яростно ругали: окаянное правительство, зажравшегося директора лампового завода и проклятых бандюков. Присоединяться к пустопорожней злобной болтовне? Еще чего не хватало. Маша вежливо поздоровалась, усадила Артурчика поудобнее. Застегнула ремень. Он шустрый, глаз да глаз нужен. А не то в момент выпрыгнет, прямо на ходу.
 
   Артурчик решил пошалить, высунув кончик языка от удовольствия и пуская пузыри из слюней. Мордаха у него была самодовольно-счастливая. Маша пожалела, что фотоаппарата под рукой нет. Кадр вышел бы что надо.
   Подошли товарищи по прогулке. Все от двух до трех лет. Ужасно смешные. Начали всячески изображать, что уже большие-пребольшие. А этот, который в коляске, еще совсем младенец. Девочка в розовой тоненькой шапочке, попыталась сдвинуть карету с принцем с места. Надула щеки, напыжилась. Маша ее остановила.
   -Коляска тяжелая. Не надо.
   -Хочу!
   Вот и поговорили.
 

* * *

 
   Сонная Маша тряслась, намертво вцепившись в поручень. Зевала с риском вывихнуть челюсть. Нет, не над учебниками проводила она бессонные ночи - мысли мучили, воспоминания одолевали.
   Троллейбус медленно, поскрипывая и покачиваясь, тащился в город. Спиной к умирающей от недосыпа Полежаевой, стояла невысокая девица в очень короткой, по самые трусики обрезанной джинсовой юбочке. Телесного цвета колготки от частых стирок покрылись катышками и слегка пузырились на коленках. Видимо их владелицу сие не смущало. А зря. Очень непрезентабельное зрелище. Немногим лучше штопки. Бр-р-р.
   С подружкой вызывающе демонстрирующей народу свои, довольно неплохие, ножки болтал паренек. Мелковатый, щупленький экземпляр. Маше такие воробушки никогда не нравились.
   В первые же теплые дни народ разоблачился. Куртки прочь. Златовласка тоже сменила плащик на свитер. И теперь отчаянно мерзла. Не иначе - от недосыпа. Юноша щурился, все смотрел на Полежаеву и смотрел - исподтишка. Вот ему показалось, что Маша заметила маневр - уши залились краской. Стали багровыми. Смешной какой.
   Клетчатая рубашка, клеенчатая спортивная сумка на плече, толстая коричневая оправа очков. Невозможно коротко подстриженный, чуть лопоухий. Маша, про себя, его птенчиком окрестила. Дорога длинная, какие только глупые мысли в голову не придут!
   Теперь уже изредка, застеснялся не иначе, юноша бросал очередной воровской восхищенный взгляд через плечо своей пассии на высоченную рыжую красотку. За толстыми стеклами очков глаза его восхищенно округлялись, зажигались огоньками. Девица, впрочем, ничего этого не замечала. А Маша чужие восторги игнорировала. Достали уже. Она не прилагала никаких усилий для того, чтобы выглядеть привлекательной. Блюла чистоту, вот и вся забота о собственной внешности. Даже за ногтями следить не хотелось. Подпилила их короче некуда. Маникюр? Нет. Намек на него. Никакого лака, разумеется. Кольца? Юбочки-сарафанчики? Еще чего не хватало. Не то состояние души, чтобы из кожи вон лезть, стараясь выглядеть получше. Напялила джинсы, провела расческой по волосам и вперед.
   Вон, бедная Евина дочь, которая рядышком и вроде как бы со своим собственным парнем болтает. Спала с бигудями на голове! Потом причесывалась, лаком все это безобразие брызгала. Пол часа, если не больше поутру размалевывала физиономию. Юбочку наглаживала. Серьги в ушки вдевала, колечками пальцы унизывала. Результат? Лохматая не накрашенная Полежаева в свободном свитере может увести кавалера за минуту и без усилий. Маше на мгновение стало жаль незнакомую девицу. Стоит, ушки развесила, глаз со своего очкарика не сводит. Блин. Обрывок разговора внезапно привлек ее внимание. Паренек повторил, покачивая головой.
   -Да. Все боятся. Я вон тоже, вчера. На остановке, когда с завода ехал, видел одну сцену.
   -А что?
   -Да уроды, четверо, к девчонке приставали. Она красивая такая. Юбка, кстати, длинная, ниже колен.
   -Сережа!
   -Что Сережа?
   -При чем здесь юбка?
   -Я к тому, что она скромно выглядела.
   -Может у нее ноги кривые.
   Хихикнула девица. Сергей не стал спорить.
   -Может быть. Не заметил. Говорю же, симпотная девочка. Сумочка через плечо.
   -Значит, ты на нее пялился?
   -Немножко. Не ревнуй. Так вот, вдруг подваливают пацаны. И сразу в наглую ей говорят. Мол, пойдешь с нами. Сейчас. Она отнекивается. Пытается отойти. Какое там. Они ее в кольцо взяли. Шакалы.
   -Сережа.
   В голосе у девицы зазвучали человеческие нотки - сочувствие, жалость. И сразу вопрос к другу.
   -Ты не заступился?
   Здесь Маша прямо-таки растопырила ушки. Девица была уверена в своем кавалере! В том, что он настоящий мужик и мимо такого скотства не пройдет! С ума сойти. Он же у нее на Шварценегера ни капли не похож. Такого защитника вмиг, точно комара прихлопнут. Как выяснилось, мысли у Маши и худенького очкарика отчасти совпадали.
   -Самому противно, мялся-мялся. Но я ведь, прямо скажем, не терминатор. А мужики сразу все улиняли с остановки. Только что были рядом. И ау. Ни одного рыла заводского. И девчонку жаль и свою шкуру тоже. Я башкой кручу. Думаю, что же делать. Что? А рядом дедай в плаще и синем берете. Интеллигент такой. Умора. Дипломатик у него в руках. Посмотрели мы друг на друга. Я, натурально, очки снимаю, в карман положить. А то еще получу по роже, так хоть без стекла в зенках обойдусь. Дедай мне ручкой махнул. Мол, не надо парень, стоп. И протягивает дипломат. "Подержи", говорит.
   -Да ты что? Ничего себе.
   -Я беру, не знаю почему, в ступоре. К груди прижимаю. Вся остановка смотрит на представление. Эти говнюки девчонку за титьки хватают и говорят, что с ней сейчас делать будут. Четверо. Морды - во! У одного цепь. Нет, у двух цепи на шеях. Дедай мой к ним так подходит простенько, раздвигает как неодушевленные предметы, ни о чем не спрашивая, ничего не говоря. Девочку за руку берет и выводит. Подталкивает, в спину, чтобы отошла. Она ревет. Типы сначала охренели от неожиданности, а тут опомнились. Подлетели было, зарычали, а дедай им вежливо, почти ласково за остановку рукой показывает и вежливо изрекает - : "Момент". Туда, мол, зайдем.
   -Ну?
   Маша давно уже превратилась в слух. По вполне известной причине. Не так уж много пожилых мужчин в Заранске носят береты. Рассказчик между тем не упустил из виду, что его история пользуется нешуточной популярностью. От удовольствия, что невероятная рыжая красотка жадно ловит каждое его слово, он распустил хвост, приосанился, даже стал казаться выше ростом. Его подружка была недовольна секундной паузой. Поторопила.
   -А дальше, дальше что?
   -Я стою. Дипломат держу. Уши растопырил. Народ тоже шеи тянет, глаза выпучивает. Тут автобус подошел. Шум. Двери лязгают. Кто-то сел, конечно, от греха подальше. Но многие остались. Ей Богу. Им ехать надо. А любопытство - это страшная сила. Ждут, блин, чем дело закончится. С ноги на ногу переминаются, но за остановку никто не идет.
   -А девчонка?
   -Она самая первая в автобус прыгнула. Только ее видели. А я уши, как локаторы навел. Слушаю. За остановкой сначала, сразу как зашли туда, крики злые пацанов этих. Типа, козел старый драный, мы тебе счас покажем, как лезть не в свое дело. Но недолго. Секунд пять. Потом вдруг. Бум. Бум. Бум. Бум. И тишина. Понимаешь, я не про звуки ударов говорю. Нет. Шум такой, если с машины на землю мешок картошки скинуть. Глухой. Понимаешь? Бум. И все. Четыре раза. Никакой драки не было!!! Просто четыре плашки упали. По очереди. Я стою, не дышу. Тут выворачивает из-за остановки этот дедай. Спокойный, как танк! Беретик поправил. Руку за дипломатом протягивает. А меня, как заморозило. Наконец, отдаю. Нате, говорю, ваше имущество в полной сохранности. А он мне вежливо отвечает: "Спасибо, молодой человек". Опять, как по волшебству, автобус. Дедай, ни на кого не глядя, в него запрыгивает. Уезжает. Я и человек пять еще, кто ждал, чем дело закончится, как рванем за остановку. Забежали. Смотрим. Ровненько лежат. Рядышком. На спинках. Рты открытые. Дышат.
   -Все четверо?
   -Ну да. Никакого художественного беспорядка. Никаких следов побоища. Ни там глаза подбитого, ни носа в крови. Я говорю же, один возле другого в рядок положены и пребывают в полной отключке.
   -Ничего себе. Врешь, наверно?
   -Ага. Делать мне больше нечего. Народ в затылках почесал и разошелся. От греха подальше. Эти уроды же придут в себя. Видно, что живые. Я еще постоял немножко и тоже уехал.
   -Слушай, Сережа, а кто он был. Этот дед? Как ты думаешь?
   Парень пожал плечами. Неловко пошутил.
   -Откуда я знаю. Нинзя какой-нибудь, на пенсии.
   Маша прикрыла глаза, прикусила губу. Сердце выпрыгивало из груди. Хотелось закричать на весь троллейбус.
   Люди!
   Люди!!! Это был мой дед!
   Мой родной, мой любимый дед!
   Это был он!
   Он! Он!!!
 

* * *

 
   Вырвать признание не получилось. Ни вечером, ни на следующее утро, ни через неделю. Илья Ильич ушел в глухую несознанку. То глухой тетерей прикинется.
   -Ась?
   То далекой от жизни поэтической личностью.
   -Удивительные вещи случаются в жизни. Абсолютно с тобой согласен, золотце.
   -Дед, как не стыдно.
   -Ума не приложу о чем ты, солнышко мое ненаглядное.
   Маша сдалась. Перестала приставать. Только спросила кротким и счастливым голосом.
   -Хочешь чего-нибудь. Ну, от меня? Может блинов пожарить?
   Дед момента не упустил. Приосанился, изрек важно.
   -Жажду Ванечкиных стихов в твоем исполнении послушать. Слабо?
   Пришлось держать ответ. Назвался груздем - полезай в кузов. Хорошо, что тиран позволил читать с листа, а не наизусть. Еще чего не хватало - вирши Царевича зубрить. Это весной то, в трех шагах от кучи экзаменов! Маша выбрала подходящее, по ее мнение, стихотворение. Деду тоже понравилось.
 
   -Лишь для него Единственного,
   Пришедшего босиком,
   Птицы не пели бессмысленно.
   Владел он и их языком.
 
   Лишь для него Непонятного
   Папоротники цвели.
   Он ничего не прятал.
   И не умел юлить.
 
   Лишь для него Безымянного,