Шумак Наталья. Маша для медведя

   Маша пожала плечами. Светка в такт, надрывно вздохнула. Задумалась о своем. Достала из сумки зеркальце, а смотреться в него не стала. Пихнула обратно.
   -Слышь, Полежаева.
   -?
   -Ты что об этом думаешь? Обо мне и баскетболе?
   Маша вынимала из портфеля тетрадь, пенал, линейку. Неторопливо и аккуратно, раскладывая все на парте, ответила после короткой паузы.
   -Ты настоящий талант. Допустим, останешься здесь? Что дальше? ПТУ. Не обижайся, Светик. Учишься еле на тройки. Мама у тебя продавщица. Думай сама. Спорт, конечно, дело опасное. Травмы всякие. Я понимаю. Зато и шанс. Членам сборной квартиры дают. Драндулеты разные, четырехколесные тоже. Разве плохо? А, вообще, думай сама. Ты любишь баскетбол?
   -Что?
   -Тебе это доставляет удовольствие? Носиться по площадке? Мячиком стукать?
   Светка упала на парту, потеребила свой жидкий хвостик, повернулась к Маше в профиль. Карий блестящий глаз сверкнул из-под челки.
   -Честно?
   -Конечно.
   -Раньше нет. Я все затеяла... Ну, просто, чтобы... Бонд заметил, чтобы оценил. Только из-за него!
   -Понимаю.
   -А потом. Оказалось это клево! Взвесить мяч на руке, сосредоточиться, метнуть! Такая красивая дуга, и он по ней четко в кольцо. Издалека. А еще я злая уродилась. В маму.
   -???
   -Чего глаза таращишь? Добрая у меня мама, когда дома. Со мной, ну с тобой, с бабусей. А на самом деле... Женщина серьезная. В глаз дать врагу какому - запросто. Рыло начистить? Легко. Ее обижать - это если жить уж очень надоело. На днях только пришла растрепанная, веселая. Что, спрашиваю, такое случилось?
   -И?
   -Девочку при мне в троллейбусе какие-то подонки, говорит, тискали. Она, мол, хнычет, всем по барабану. Ну, мамахен моя протиснулась к этим говнюкам.
   Маша глупо хихикнула. Представить добродушную тетю Олю в гневе не получалось.
   -Взяла двух, стукнула лбами. Третий по уху получил. Переступила мамахен через, значится, лежащие тела...
   Маша покачала головой.
   -Да. Не слишком она старалась шагать аккуратно. По кому-то и протопталась своими копытами. Факт. Ничего. Мне не жаль, ни капельки.
   -А дальше?
   -Девочку вывела из троллейбуса. Сели в следующий, она ее еще до самого дома проводила. Вручила родителям. Народная дружинница, блин.
   -Не верю.
   -Зря. Говорю тебе, в маму я пошла. Толкнуться там, оттереть кого - не проблема. Мне такой азарт за мяч бороться. От меня прямо разбегаются, в страхе. Я себя волком между овечек воображаю. Ужас просто. Моя это игра. По душе.
   Маша улыбнулась.
   -Ты все знаешь сама.
   -Ага.
   -А спрашиваешь зачем?
   -По привычке. Ты же у нас умная.
   -Я?
   Начала, было, Маша с возмущением и, вдруг вспомнила слова Анны Леонтьевны. Передумала спорить, согласилась с важным видом.
   -Вообще, то ты права, Светка. Я просто чудо.
   Подруга хихикнула. Подумала, что Полежаева шутит. Разубеждать ее было некогда. В кабинет ворвалась класснуха. За ней перекусившие Марк с Вовочкой плотоядно слизывающие с губ остатки молочных усиков.
   -Контрольная!
   -Ну вот, опять.
   -Может не надо.
   Заканючили "бэшки" Скорее по привычке, чем из необходимости. О контрольной их предупреждали еще неделю назад. Маша подмигнула будущей звезде спорта.
   -Не дрейфь. Осилим как-нибудь.
   -Обещаешь?
   -Да.
   Надежда Петровна, разумеется, была неумолима. Вихрем промчалась между рядами, раздавая карточки. Маша любила английский. Попросила весело.
   -Мне самую трудную работенку.
   -Держи!
   -Спасибо.
   Светка завздыхала тяжко, тупо глядя на свое простейшее задание. Словом жизнь шла по накатанной колее. До последнего урока. И звонка с него, дарующего временное освобождение от рабского школьного гнета.
 

* * *

 
   В коридоре у окна стоял высокий худой мужчина. Весьма странного вида. Темное пальто из болоньи было модным. И нареканий не вызывало. Но берет? Синий, залихватски нахлобученный на одно ухо. В Заранске сии головные уборы считались почему-то исключительно женскими. Старик, все-таки он был уже пожилым - этот необычный дядька, шагнул навстречу Маше. Стянул с головы берет, смял в опущенной руке. Спросил, подчеркнуто спокойным голосом. Таким ровным, до мурашек по коже, тоном.
   -Полежаева? Мария?
   -Да. А вы кто?
   Ответить он не успел. За спиной у Маши нарисовалась толпа одноклассников. Вредный голос Марка предположил.
   -Еще один тренер из столицы?
   Мальчишки запищали радостно. Какое никакое развлечение подвалило. Марк, возвышаясь над подругами (Светка держала Машу под ручку), грозно потребовал.
   -Заберите от нас и эту талантливую девочку тоже. Очень надоела. Слишком умная. Слишком красивая. А уж вредности в ней!!!
   Маша, не оборачиваясь, воткнула локоть в плоское пузо Белокурой Бестии.
   -Замолкни.
   На всякий случай разогнала народ. Тычками, подзатыльниками и словами. Каждому досталось свое. Кто его знает этого деда. Вдруг, что не так? Зачем всем слышать их разговор? Через минуту в коридоре из "бэшэк" остались только они с баскетболисткой. Странный дед молча ел Полежаеву взглядом.
   -Кто вы?
   Повторила Маша. Ей все меньше и меньше нравилось происходящее.
   -Меня зовут Илья Ильич. Я бы очень хотел немного поговорить с тобой. Наедине. Твоя подруга не обидится, если мы ее отпустим? Как вас зовут, девушка?
   -Света.
   -Можно я у вас похищу Марию, ненадолго. Светлана. Вы позволите?
   Надежда российского баскетбола, чуточку ошеломленная галантными манерами деда, послушно пробурчала.
   -Пойду я тогда. Позвони мне, рыжая.
   -Пока.
   -Пока.
   Мимо живым ручьем торопились в раздевалку мальчишки и девчонки из восьмых и девятых классов. На Машу с высоким староватым типом никто внимания не обращал.
   -Может быть, пройдемся по улице?
   Предложил Илья Ильич. Добавил, начиная явно волноваться.
   -Там замечательная погода. Правда. Здесь такой шум.
   -Народ схлынет, будет тихо.
   Возразила Маша из упрямства. Было в собеседнике нечто тревожное, непонятное. Не пугающее, но скажем прямо - настораживающее. Он безжалостно мял берет, но глаз не отводил. Смотрел, смотрел, смотрел. Точно не мог налюбоваться. Маша не выдержала.
   -Вы мне не ответили на вопрос. Илья Ильич. Кто вы? Зачем я вам понадобилась? Мы не знакомы. Я вас вижу первый раз.
   -Да. И это большое горе для меня, Мария. Я готов загладить свою вину как угодно и чем угодно.
   -Не понимаю.
   -Я твой дед.
   -Что?
   -Алексей Летов учился вместе с твоей мамой. Потом они дружили. Но... не поженились. Так вышло. Алексей - мой сын.
   -О, Господи.
   Маша имела в виду, что оказалась более чем права, разогнав одноклассников. Пожалуй, семейной сцены только ей не доставало - публичной особенно.
   -О, Господи.
   Повторила она. Потом вспомнила, вскинула брови, спросила требовательно.
   -Вы звонили мне на Новый Год?
   -Хотел поздравить и договориться о встрече. Леночка... Твоя мама, была против.
   -Она и сейчас против, наверно.
   Судя по новогодней реакции Леночки, Маша, высказывая это предположение говорила святую правду.
   -Понимаю. Мой сын поступил очень скверно. Жена его поддержала. Все решили за моей спиной. Я ничего не знал.
   Он взмахнул беретом, прижал стиснутую руку к сердцу.
   -Честное слово, Мария. Честное слово. Я ничего не знал.
   -Странно.
   -Вовсе нет. Много ездил. Такая была работа. Возвращался домой пару раз в году, на месяц, не больше. Алексей все решил вместе со своей мамой. Моей покойной супругой. Я, действительно, ничего не знал. Ничего.
   Маша отражалась в глазах худого высокого мужчины. Ему хотелось верить. Почему-то. Бухнула сумку на подоконник, чуть повернулась, стояла вроде бы рядом, но смотрела вниз, в школьный двор. Слева, сбоку, если бросать искоса короткие взгляды, расплывалось синим пятном пальто. Слева внизу, Маша была неравнодушна к обуви, поэтому обязательно обращала внимание на чужие ноги, итак, слева внизу обретались - черные, нездешнего вида ботинки. Скорее удобные, чем модные. Прошитые по краю ярко красной ниткой. Где он взял чумовые шузы? Странный тип. Полежаева удивилась, что думает о такой ерунде, как обувь в подобный момент. Героиня приличного фильма закатила бы скандал, или, заливаясь слезами, кинулась вновь обретенному родичу на грудь. Маша, прищурившись, изучала слитное отражение в стекле. Синий силуэт не шевелился.
   Дед молчал, минуту, может быть две. Ждал Машиной реакции? Потом заговорил. Слова летели в плохо вымытое школьное окно, отражались от стеклянной преграды, падали на пол к ногам застывшей девушки.
   -Видишь, мне не понадобилось даже спрашивать у твоих учителей, кто из девочек Полежаева Мария. Ты, как огонек. Волосы, глаза. Я бы узнал тебя из тысячи, да нет, из ста тысяч твоих ровесниц. Глупо звучит. Но это правда. Это ужасно несправедливо, что ты росла без меня, что я не водил тебя в садик, не читал тебе книжки, не учил играть в шахматы, наконец, не возил тебя никуда. Ты ведь даже не была на море, наверное, ни разу... Так?
   -Ну и что.
   -Я бы мог дать тебе все это в детстве. Нет, я не богат, но и не бедствую. Что нужно ребенку? Книжки, игрушки, одежда. У тебя не было толпы бабушек-дедушек. Я навел справки, узнал. Тебя никто не баловал. Вам с мамой трудно пришлось. Теперь ты совсем большая. И это тоже прошло мимо меня.
   -Ну и что?
   Он резко взмахнул беретом, точно сметая с лица невидимую, еще не рожденную предательскую влагу. Полно, да разве такие мужики умеют плакать? Лицо у Ильи Ильича было твердым, темным, с въевшимся в кожу загаром. Голос нарочито спокойный, понизился едва ли не до шепота. Паузы между словами удлинились. Невероятно. Он, что, в самом деле, не без труда сдерживается?
   -Мария. Поверь мне. Пожалуйста. Давай будем видеться, общаться. Я постараюсь быть тебе хорошим дедом.
   -Илья Ильич.
   Она чуть тронула мужчину за локоть.
   -Да?
   Вскинулся он. Разворачиваясь к Маше. В старых мудрых глазах вопрос повторялся целую тысячу раз. Да? Да? Да? Да? Да? Илья Ильич ждал ее решения с нетерпеливой требовательностью мальчишки во взгляде. И одновременно с пристальным вниманием опытного человека, умеющего рисковать, и принимать от судьбы заработанный выигрыш, или провальный финал.
   Маша никогда в жизни не видела кровного родственника мужского пола. Даже завалящего дяди у нее не водилось. Это было очень странное чувство. Стоять напротив волнующегося за исход беседы мужчины, очень взрослого, почти старика. И думать про себя: "Дед. У меня есть дед. Настоящий. Живой. Большой. Симпатичный. Интересно, где он так загорел?"
   -Мы попробуем.
   -???
   -Попробуем общаться. Вы и я. Хорошо?
   Он кивнул. С торопливым согласием мгновенно осчастливленного человека. Который лежал наизготовку под лезвием гильотины, и вдруг был освобожден, выпровожен с помоста - полное помилование.
   -Спасибо. Спасибо.
   Маша ухватила внезапно обретенного деда за руку и буквально поволокла по коридору, потому, что от дверей кабинета начала слишком пристально щуриться, подозрительно присматриваться класснуха. Что уж точно, было совершенно лишним в данной мизансцене.
 

* * *

 
   Илья Ильич жил один. На другом конце Заранска. В продуваемом всеми ветрами, карабкающемся вверх по склонам холмов районе с весьма пролетарским названием - Химмаш. Вполне концептуально, если вдуматься. Ведь главное для страны не каждый конкретный человек, а промышленность самая разная. Чем грязнее и ядовитее - тем лучше. Удивительно похожих друг на друга в своем безобразии Химмашей, Меттяжмашей и Техстроев по стране пруд пруди. Заранский - не хуже и не лучше прочих, заставленный серыми коробками и прямоугольниками жилой массив. В основном: обиталище заводчан, их жен и детей. Большой грязный рынок, торгующий человеческими судьбами по три копейки за экземпляр.
   Это заводы в Заранске старательно оккупировали центр города. Роддом (по невероятному цинизму и глупости архитекторов вкупе с теми, кто планы подписывал) был построен на отшибе, на краю городской черты. Аккурат напротив этого нужного учреждения возвели - инфекционную больницу. До полного комплекта окружить бы роддом с оставшихся сторон туберкулезным и кожно-венерическим диспансерами. А тылы - прикрыть какой-никакой тюрьмой. Но тут дурная фантазия архитекторов подвела. Жаль. Жаль.
   Незаметно, кроме места жительства Ильи Ильича у Маши с Химмашем нашлась новая точка соприкосновения - роддом. Навещая маму, отправленную врачами во вторую патологию (название отделения), заранее, задолго до ожидаемого момента ИКС, Маша намерила вверх вниз по Химмашевской горе не один десяток километров. Троллейбусы, разумеется, до роддома (кроме двух столь редких номеров, которые больше похожи на легенду, чем на транспорт) не ходили. А зачем? Автобус, на котором можно было доехать, соизволял появляться на маршруте с редкой непредсказуемостью. Раз в час, или два. Без всяких гарантий. Так что от кольца (конечная точка большинства троллейбусных маршрутов) следовало долго идти пешком. Сначала почти по прямой, хотя на пронизывающем весеннем ветру, вырывающем зонтик из руки (вторая занята сумкой), сие тоже назвать удовольствием смог бы редкий мазохист. Затем круто вверх. К плавно приближающимся корпусам больницы с милым названием "Резинотехника", инфекции и роддома. Вереница паломников, издали похожих на муравьев тянулась туда обратно. Возрастая в числе в полном соответствии с графиком работы справочных всех клиник, убывая почти до нуля в тихий час. Когда выманить пациента вниз, или отправить ему передачу мог либо начальник (таковые обыкновенно ездили на машинах), либо редкий обаяшка, способный влюбить в себя вредных бабок-церберов. Здесь Полежаева была пристрастна, а как следствие, не справедлива. В стеклянной холодной справочной гнездились не только злыдни, но и вполне приличные тетки.
   Первую половину дня Маша просиживала в школе. Так что для визитов в роддом оставался, увы, исключительно вечер. Проводить время в обществе отчима ее абсолютно не тянуло, Маша предпочитала библиотеку и вторую патологию. В школе она плавно скатилась на тройки, но не заметила этого. Вернее заметила, но не прониклась, не начала переживать. Оценки казались такой ерундой по сравнению с повышенным вниманием Геночки. В первые дни после того, как маму прямо из женской консультации, не отпустив домой, погрузили на "скорую" и отправили на сохранение в роддом, отчим вел себя прилично. То есть руки не распускал. Заводил беседы на сексуальные темы, Маша мгновенно линяла в свою комнату и запиралась на задвижку. Подарил с многозначительной улыбочкой "Лолиту".
   -Почитай классика. Может, поумнеешь!
   Полежаева демонстративно оставила книгу на кухне, на холодильнике. Отчим принес засаленную многими руками подшивку какой-то мерзкой газетенки.
   -На! Просвещайся, темнота! Сексопатологов проштудируй. Умные люди, зря не напишут!
   Днем позже он попытался изловить Машу в коридоре. Наставил синяков, обозвал идиоткой, швалью и шалавой. Вырвавшаяся из его рук, растрепанная и несчастная Полежаева, проплакала остаток ночи. Отчим стучался в дверь.
   -Я знаю. Я читал ту открытку. У тебя уже есть опыт. Чего ломаешься? А? Ну, чего ломаешься? Строишь из себя недотрогу! Я же не мальчик, глупый. Ты за последствия не бойся. Их не будет. Я ведь не сопляк какой. С ними то, молодыми, как раз и залетишь. А? Маш?
   Утренние графики выхода из дома у них совпадали. К большому сожалению Маши. Она пропускала первый урок, отсиживаясь в своей комнате в ожидании отбытия Геночки по делам. Лишний раз старалась не мелькать в коридоре. Каждый поход в туалет или ванную стал представлять нешуточную опасность. Анна Леонтьевна время от времени интересовалась - не хочет ли Полежаева поговорить. Маша отмалчивалась. Открыть кому-нибудь, даже любимой учительнице, правду казалось совершенно невозможным. Она чувствовала себя виноватой, несчастной.
   Шла босиком по тонкому льду над пропастью, полной нечистот. Опасаясь провалиться вниз. Поскальзываясь, глупо размахивая руками, девочка балансировала, отчаянно пытаясь удержаться, спастись. Что означало - перейти на другую сторону ущелья, выбраться на крепкий берег. Он был близко, так близко, уже в нескольких шагах. Предательский хруст раздавался под ногами, и, вскрикивая от ужаса, Маша просыпалась.
 

* * *

 
   Валентину Ковалеву похоронили тринадцатого апреля.
   После той, памятной исповеди прошло всего два месяца.
   -Сгорела. Сгорела как свечка.
   Плакали старушки у гроба. Тетя Ира в черном траурном платье, с ввалившимися глазами, стояла на коленях перед иконами, в углу. Размашисто крестилась, билась лбом о пол. Не обращая внимания ни на кого. Иногда тихо, но страшно всхлипывала.
   -Ты поплачь, поплачь, голубушка.
   Уговаривали ее. Тетя Ира никого не слышала. Вставала, подходила к гробу. Расправить белый тюль, переложить цветы, прикоснуться к сложенным на груди бледным рукам дочери. И тут же отворачивалась. Маша долго смотрела на строгий профиль подруги. Крепко сжатые губы, делали лицо то ли обиженным, то ли сердитым. Темный ежик волос спрятали под гипюровой накидкой. В ней Валюха стала похожа на спящую красавицу. Атлетичная, совсем пацанка при жизни, уши не прокалывала, помадой не пользовалась, стриглась под американского сержанта, сейчас - выглядела женственно, нежно.
   Рядом подозрительно шмыгал носом красавчик Григорьев. Маша вспомнила, что он всегда обсуждал с Ковалевой упражнения, питание. Что они обменивались журналами для качков, мнениями о фильмах про спец войска. Быстрее, выше, сильнее - это как раз про Валюху, Марка и Вовочку сказано. Когда одноклассники молили физрука о пощаде, нагрузка для этой троицы казалась игрушечной. Бегали они, например, не абы как, а по десяточке. Отжимались запросто: прямые, упругие. Сто раз? Легко. Сто пятьдесят? Можно. (Вовка доходил до двухсот.) На зависть всей школе подтягивались - каждый - на одной руке. "В кино вам нужно, дети мои, командос каких-нибудь изображать, Голливуд по вам скучает", - приговаривал физрук. Стальным трио он так гордился, будто лично тренировал и воспитывал. Валюхе восторги Бонда немного льстили. Вовка их игнорировал. А Григорьев отчаянно задавался, задирал нос.
   Сейчас с Белокурой Бестии точно стерли привычное высокомерие и цинизм. На какой-то момент Марк вновь стал ребенком: великовозрастным, высоким, не стесняющимся слез.
   Класснуха принесла, собранные родителями деньги. Села чуть в стороне, шумно расплакалась. Косметика потекла. Глаза набрякли. Девчонки перешептывались, время от времени принимаясь рыдать. Маша отвернулась, встретилась взглядом с холодно-спокойным, отстраненным от всего Вовочкой. Марк поскуливал у него на плече.
   -Я выйду.
   Шепнула Маша. Вовочка коротко кивнул. Стягивая с головы черный платок, она протиснулась за спинами одноклассников и Валюхиных родных в коридор. Там какие-то дядьки спорили о количестве бутылок, которые необходимо взять на кладбище. На лестничной площадке курил молоденький священник, отчитавший положенную службу. Маша поймала его заинтересованный взгляд, скользнувший по тяжелой, переброшенной на грудь косе. Стало противно. Вышла, почти выбежала из подъезда. Перед входом собрались, обсуждая Ковалевское горе, соседи, знакомые. Немного поодаль непривычное для тихого двора скопление транспорта: десяток машин, автобус-катафалк, два маленьких автобуса. Прислоненные к лавочке венки.
   Ноги несли Полежаеву в сторону. Подальше от всех. Чтобы не слышать ни слова. Немножко, совсем немножко тишины. Хоть на минуточку. Прийти в себя, успокоиться. У нее получится. Обязательно. Шла по тропинке, смотрела под ноги. Требовательный окрик прибил к месту.
   -Девушка! Девушка! Один момент!
   Маша обернулась. Коса взлетела, как живая, золотой дугой ушла за спину.
   -Это двенадцатый дом?
   -Это двенадцать "А". Двенадцатый следующий.
   -Спасибо.
   Перед ней стоял не сказать, чтобы слишком высокий, чуть повыше Маши молодой человек. Тем не менее, он казался значительным. Таких не игнорируют. Широкоплечий, лицо милое, хотя и несколько свирепое. Дорогая куртка, распахнутая на мощной груди. Толстая золотая цепь в низком круглом вырезе свитера. Маша слышала про модные ошейники, но видеть не доводилось. Посчитав беседу законченной, она пошла дальше. Парень догнал уходящую в один прыжок, сцапал за плечо.
   -Стоять. Я еще не попрощался.
   Маша вздохнула. Посмотрела на него с грустной неприязнью, но молча. И рука, взявшая ее за куртку, упала. Что-то этот варвар понял. Наглость сменилась сочувствием.
   -Извини. Ты оттуда?
   Кивок подбородка на венки, машины, толпу.
   -Да.
   -Родня?
   -Подруга.
   Долгую, невыносимо растянувшуюся минуту, они мерялись взглядами. Машина боль и усталость против бесцеремонной звериной силы. Громила сдался неожиданно, проявил своеобразное сострадание, очевидно. Как умел. Прищурился, буркнул невыразительным голосом.
   -Извини. Бывай.
   Двигался он очень быстро. Мгновение назад еще стоял перед ней, а спустя секунду уже садился в поджидающую, с распахнутой дверцей машину. Она сорвалась с места с той же резкостью, полной ненужной агрессии. Странная колымага: непривычного силуэта, (иномарок в Заранске еще почти не водилось) ярко красная, режущего глаз оттенка.
   -Каков всадник, таков и конь.
   Высказалась оставленная в покое Маша. Вернулась обратно, ближе к подъезду. Через несколько минут вынесли гроб.
   Похороны - странное дело. Все устают, суетятся, бегают и немножко сердятся на покойника за доставленные хлопоты.
   Похороны - гадостная вещь. Слишком много показного, неискреннего рева. Слишком много плачущих зорких глаз.
   Похороны - страшная штука. Близкий, живой, нужный человек, вдруг становится холодным и неподвижным предметом. Не докричаться. Не разбудить. Не услышать родного голоса. Не посмеяться вдвоем над абсурдом происходящего.
   -Ой, да на кого же ты нас отставила, ласточка!
   -Куда поторопилась, ненаглядная? Зачем?
   С привычным надрывом голосили старушки. Маша тупо смотрела поверх всех лиц. На синеву, покрытую кудлатыми облаками. Ниже всего, почти над крышами повисли острые, тонкие перышки - точно белая бахрома у бесконечной скатерти небесного стола Всевышнего. Солнце спряталось за гору сахарной ваты, окруженной молочным пудингом. Обвело контур золотой переливчатой каймой. Далекая совершенная, изменчивая красота завораживала. Небо было искренним. Сильным. Чистым. Люди так не умеют.
   Точно Создатель подслушал ее мысли, вдруг потемнело, внезапно хлынул дождь.
   -Хорошую девочку хороним! Честную! Угодную Богу!
   Запричитали, закудахтали старухи.
   -Слезами провожает нашу Валечку! Плачет по ней! Ой, горе, горе, горе.
   Маша прикусила губу. Вспомнила (родственные чмоканья в щечку в зачет не пошли) единственный поцелуй в своей жизни, которым могла гордиться.
   -Прощай, Валюха. Валя. Валечка. Прощай.
   На кладбище не поехала. В автобус вслед за остальными не полез еще и Вовка Безус. Вдвоем остались перед домом номер двенадцать "А". Вдвоем пошли по улице, никуда. Просто так. Ни о чем не разговаривая. Вовкина физиономия, абсолютно спокойная, ни намека на горе: настоящее или липовое, плыла левее и выше Машиного плеча. Одноклассник вытянулся, дай Бог, под метр девяносто точно. Может и выше...
   -Проводить?
   Спросил спутник через час или больше бесцельного хождения по улицам.
   -А то мне пора. Или еще будешь гулять?
   -Проводи.
 

* * *

 
   -Новый хахаль? Или я от жизни отстал. Не видел, а он уже давно с тобой хороводится? Как звать?
   Маша шмыгнула в туалет. Отчим мстительно выключил свет. Потоптался, извергая разную гнусь, одно предположение пакостнее другого, потом убрался, наконец. Хлопнула дверь в зале. Сидя в темноте, нашаривая на стене рулон бумаги - ни в действиях, ни в помещении и намека на романтику - Маша шепотом изрекла сакраментальное: "Так жить нельзя!"
   На кухне было накурено, на столе хлебные крошки и грязная тарелка. Механически, в силу привычки, девочка стала прибираться. Отчим нарисовался в дверном проеме. Серая майка, старые тренировочные штаны. Пробурчал еще пару оскорбительных замечаний. Маша их проигнорировала. Вышел. Время медленно тянулось, текло подтаявшим пластилином, налипая на пальцы смельчака, дерзнувшего прикоснуться к часам, в глупой попытке подвести стрелки, чтобы поторопить грядущее.
   Близкий вечер дразнил подступающей темнотой. Маша съела тарелку супа, вымыла кастрюлю. Убрала ложки, бокалы. Заперлась в своей комнате. Разложила учебники, тетради. Скорее ритуала ради, чем с конкретной целью. В опустевшую голову ничего путного не лезло. Только холодные гадкие мысли, разной степени сволочизма. На кухне отчим опять принялся греметь посудой. Маша различила хлопанье пробки. Шампанское? С какой стати? Повода вроде нет. Календарная дата тоже не соответствует. Ладно. Пытаясь понять идиота, можно спятить самой. Лучше и не начинать. Встала. Не спеша, разделась. Достала из шкафа чистую рубашку. Длинную, почти до пола. Без рукавов, с дурацкими алыми рюшками на подоле, со скромным треугольным вырезом на груди. Тонкое полотно приятно касалось кожи. Больше Маше в рубашке не нравилось ничего. Но любимая синяя ночнушка висит постиранная. Придется ложиться спать в балахоне доисторического вида. Перебьется разочек, походит смешным чучелом. Именно так! Розовая рубашка эксплуатировалась раз в неделю, иногда реже. Всегда в качестве замены. Значит? Маша даже села в постели, пораженная глупой мыслью о том, что ей придется донашивать этот нелепый ночной наряд до конца жизни. Раньше он не потеряет товарный вид. У него просто нет ни одного шанса. Ничего, решила она через минуту. Можно пошить другую, более милую, или даже пижамку. И не грузиться по пустякам. Не нравится? Не зачем надевать. Вот и все. С этой мыслью она шлепнулась обратно в кровать, перевернулась на бок, натянула на голову одеяло и постаралась заснуть. Получилось не сразу, через час.