Страница:
Послонявшись молча вокруг разных посетителей, топтавшихся в приемной в этот субботний нерабочий день, и, видимо, сориентировавшись в обстановке, Моргунов с решимостью литерного поезда попытался проскочить в кабинет «патрона», пристроившись в кильватер к приехавшему не знаю зачем Георгию Хиже. В результате неудавшейся попытки проникновения ему пришлось поведать мне о цели визита. Постоянно хватаясь за свои и так не собиравшиеся падать большие роговые очки, он рассказал, что какой-то предприимчивый человек, совладелец антикварного магазина или даже двух, собирается поделиться собственным коммерческим успехом и подарить Собчаку очень дорогую картину. Что касается самого Моргунова, то он хочет запечатлеть для сведения горожан сам этот «исторический» момент дарения.
Я расспросил Моргунова о дарителе, сильно усомнившись, что глава города захочет принять дорогой подарок, да еще публично, из неизвестно чьих рук. Моргунов на высказанное мною сомнение, имея ввиду «патрона», с подозрительной уверенностью заявил, что я плохо разбираюсь в людях. После чего стал настаивать на быстрейшем докладе об этом Собчаку, так как сам даритель картины с подрамником, оказывается, давно ждет своего часа у спуска к воде на Стрелке Васильевского острова — фоне, который, по мнению тележурналиста, будет очень выгодно оттенять на экране это событие. Таким образом, «невеста», выходит, была уже давно готова, оставалось только срочно и вне графика уговорить «графа Оболенского», как не совсем к месту пошутил Моргунов. Мое пояснение того, что у Собчака должна сейчас состояться очень важная встреча с главами районов, Толя слушать не стал и опять предпринял попытку ворваться в кабинет. Пришлось доложить об этом Собчаку, ничуть не сомневаясь в отказе. «Патрон», узнав про картину, к моему изумлению, сразу безоговорочно согласился принять дар в любом месте от кого угодно и даже вместо намеченной встречи, при этом очень заторопился, чтобы не упустить дарителя. Присутствующий здесь же мой коллега Павлов чуть не потерял дар речи от расторопной готовности Собчака стать публичным объектом для дарения неизвестно чего, от кого и за что.
К спуску мы подъехали на тогда еще неприметной белой «Волге» со специально не запоминающимися государственными номерами. Нева серебристой от ветра грудью, как и в старые времена, напирала на Стрелку острова, стремительно растекаясь на два рукава и наглядно доказывая, что в одну и ту же воду реки дважды вступить нельзя. Внизу у самой кромки диабазовой площадки стояла в подрамнике приличных размеров картина с изображением морской закатной глади на старинном фоне нашего города.
Я слабо разбираюсь в живописи и зачастую ориентируюсь простым визуальным восприятием, а тем более не знаю рыночной стоимости картин, поэтому с интересом выслушал встретившего Собчака дарителя, который Моргуновым был представлен как большой знаток цен всех без исключения произведений искусств. То, что это «спец» по антикварной части, вполне доказывалось его обликом — короткой борцовской стрижкой и роскошным, входящим в деловую моду двубортным костюмом с дорогими валютными туфлями. Сам его вид, как потом оказалось, произвел на «патрона» неприятное впечатление, полагаю, по причине отсутствия в ту пору у него самого подобного костюма и таких же штиблет, но картина привела его в трудно скрываемый восторг. Собчак тихонько, не для микрофона Моргунова, даже поинтересовался у дарителя, сколько она может стоить, если решить ее продать. Антиквар, потупив иглы пламенеющих глаз, объяснил «патрону», что сто тысяч ему не представляются большими деньгами (это была середина 1990 года), а потому дарит он ее «от чистого сердца». Говоря это, «даритель» больше смотрел в телекамеру, чем на Собчака. Сцена на Стрелке, в общем, получилась натянутой, даже с учетом радости немногочисленных зевак, случайно попавших в кулисы кадра. Картину в машину уложил сам «антиквар», но подрамник почему-то оставил себе.
Собчак сделал вид, что потерял интерес к происходящему. Когда мы прощались, счастливое лицо было только у Моргунова. По дороге «патрон» не проронил ни слова, сидел в машине нахохлившись, сбоку разглядывая подарок. Я попытался у него выяснить адрес стены, которую он собирается украсить. Видя его нерешительность высказать сокровенное, я стал мягко уверять в целесообразности — с учетом публичного принятия этого дара — повесить картину где-нибудь в Мариинском дворце. «Хотя бы на первое время», — пришлось уточнить мне, заметив, как он хмурится. Так и не выказав желания, «патрон» приказным тоном буркнул подобрать ей место в кабинете.
Тут уместно вспомнить, что над письменным столом, как уже описывалось, во всю кабинетную ширь, выше задрапированной золотистым штофом потайной двери, дающей возможность исчезнуть в любой момент не только из самого помещения, но и здания, висела огромная картина, изображавшая Ленина, шагавшего по набережной бурной Невы, на фоне Петропавловской крепости, по всей видимости, с точки зрения художника, олицетворявшей оплот царизма. Когда Собчак стал вдруг беспартийным, он велел эту картину немедленно убрать. Я пригласил в кабинет директора Русского музея Гусева, который долго ерошил свою бороду, соображая, чем из запасников вверенного ему музея он сможет ее заменить, чтобы закрыть большое, не выгоревшее пятно на стене. Кроме этого, над камином в приемной также висел в полный рост и, похоже, натуральный, портрет бывшего нашего вождя, который уже несколько раз вызывал раздражение порвавшего с прошлым перелицованного Собчака. Он потребовал заменить и его. Не знаю, по какой причине, но место от этого портрета так и осталось впоследствии пустым. Подаренную картину я решил водрузить над беломраморной плитой кабинетного камина, полагая, что там ее свободно смогут обнаружить все, кто заинтересуется продолжением виденной по телевидению трогательной сцены дарения. Изображенный на картине закат будет прекрасно, как мне казалось, сочетаться с обитой желтой тканью стеной. Кроме того, после привыкания к месту нахождения этой картины всех усомнившихся в порядочности «патрона», у него оставалась зарезервированной возможность, используя потайную дверь, найти подарку другое, более подходящее, на его взгляд, место. Это было сразу оценено Собчаком, когда на следующий день, войдя в кабинет, он скользнул глазами по стенам и, найдя картину для себя не потерянной, удовлетворенно улыбнулся, не заметив моего внимания... Теперь в его новой квартире подобных подлинников, надо полагать, множество.
Главы же районных Советов в тот день Собчака прождали напрасно, немало, наверное, удивившись во время очередного просмотра «Телекурьера» его «выступлению» на Стрелке вместо обещанной встречи с ними.
Глава 4
Собчак, как уже говорилось, сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его безопасность, давших тем самым понять, что жизнь «патрона» они ценят гораздо дешевле. А после того, как однажды, прямо в своем подъезде, Собчак наткнулся на поджидавшего его для «откровенной» беседы с обрезком водопроводной трубы в руке какого-то, вероятно, наиболее дальновидного избирателя, «патрон» решил вооружаться сам.
Мне стоило труда убедить Собчака не носить с собой пистолет, доказывая, что применение оружия, да еще неумелое, все равно исключено по соображениям нежелательности случайного убийства очередного соискателя личной встречи. Однако жена «патрона» продолжала сильно и перманентно драматизировать обстановку, вдруг ни с того ни с сего уверовав, что и на нее все хотят напасть. Поэтому мне пришлось для временного успокоения обоих подарить им по газовому баллончику и предложить иногда использовать как личную охрану специально подобранных офицеров-десантников — мастеров своего дела из военного Института физкультуры. При этом я ломал голову, раздумывая, как же со стороны будет выглядеть в кругу внушительных телохранителей еще пока любимый всеми Собчак. Ибо мне казалось, что защищать его от избирателей еще рановато, хотя встречаться с ними, как я видел, он уже давно не желал.
Давление жены становилось все более истеричным, поэтому в один из вечеров «патрон» сам решил посмотреть на этих «профи» из институтского центра рукопашного боя, а заодно попариться в тамошней бане.
Сообщив руководителю центра время нашего приезда, я порекомендовал ему заодно подготовить небольшую программу, на жаргоне десантников — «показуху».
К слову сказать, Собчак последнее время повадился париться в разных, так сейчас называемых «эксклюзивных» банях, после того как его крепко напугал профессор Кулик, к которому мы с Павловым обратились, чтобы он, специалист в области болезней сердца, осмотрел «патрона».
Чуть отвлекаясь, замечу: этот эскулап сам появился в Мариинском дворце и решительно остановил шагавшего по коридору Собчака — тогда это было еще возможно, ибо все демонстрировали пламенный «демократизм», полагая, что только в подобной доступности он весь и должен заключаться.
Профессор-кардиолог на ходу, бегло представившись, пытался поведать «патрону» о своем знакомом, каком-то южнокорейце, «приятеле президента Ро Дэ У», по имени доктор Юнг, который «дает» 300 миллионов долларов на строительство «центра передовых медицинских технологий» при клинике самого Кулика на Северном проспекте, в районе Поклонной горы, где профессор уже подобрал площадку, понравившуюся его юго-восточному компаньону. Такая новомодная, как правило, не соответствующая основной профессии, но по-кавалерийски лихая бесшабашность громадья частных инициатив уже перестала кого-либо удивлять, поэтому Собчак до двери своего кабинета делал вид, что внимательно слушает настырного лекаря, а затем, нырнув в тамбур, мгновенно забыл об авторе проекта, спихнув его на произвол помощников. К чести изобретательного Кулика, такое «гостеприимство» Собчака его вовсе не обескуражило. Полагаю, это была домашняя заготовка, ибо он мне тут же заявил, что внешний вид «патрона» заставляет желать лучшего, и, по его мнению, как специалиста, требуется срочное, тщательное обследование собчачьего сердца, какое возможно лишь в руководимой им клинике. Сделав такое заявление и понагнав еще какой-то кардиологической жути, доктор, уверенный в продолжении встреч с Собчаком, с достоинством удалился, сунув мне на прощание в руки свою красивую визитную карточку.
В тот же вечер, мысленно аплодируя сообразительности профессора, я с улыбкой доложил о его «открытии» Собчаку. «Патрон» неожиданно переполошился не на шутку и сразу дал указание срочно договориться обследоваться у Кулика в любое удобное для врача время. На другой день, осматривая «патрона», Кулик не только втолковал ему идеи и пожелания доктора Юнга, но и насмерть перепугал высокопоставленного пациента вкрадчивым, а, учитывая сверхмнительность Собчака, потому очень доходчивым разъяснением результатов обследования, предопределившим необходимость их следующих постоянных встреч и даже возможность операции на сердце в дальнейшем. Несмотря на уверения в несложности, этакой «косметичности» хирургического вмешательства, Кулик, видя жажду «патрона» как можно дольше хорошо пожить именно теперь, рекомендовал сделать эту операцию за границей, где она, по его словам, будет стоить пустяки — около 30 тысяч долларов, и более недели в постели Собчака не задержит. Стало заметно: «патрон» растерялся не только от приговора врача, но и от суммы за спасение, которую тогда достать ему еще было трудновато, поэтому откровенные намеки хитрющего эскулапа о способности доктора Юнга все устроить бесплатно принял благосклонно, так как считал, что не возвращаются лишь самим истраченные деньги да сбежавшие от надоевших мужей жены. А всей своей собственностью Собчак очень дорожил.
После встречи с Куликом «патрон» байку доктора Юнга стал озвучивать со всех трибун, выдавая ее за свой личный вклад в заботу о здоровье населения. Этим завлекая все доверчивые развесистые уши возможностью уже в самое ближайшее время воспользоваться услугами новейшего, но, правда, еще не построенного центра «передовых медицинских технологий» — гордости своей «потемкинской деревни». Впоследствии, так как за границу его всегда тянуло неудержимо, словно заполярного гуся к осеннему перелету, он под эту сурдинку умудрился пару раз смотаться до Сеула и даже вернуться обратно, оправдывая в глазах общественного мнения свой очередной коммерческий тур необходимостью ускорения окончания строительства того, что строить еще не начинали.
Часто, особенно теперь, приходится слышать довольно злобные высказывания о том, что вся деятельность Собчака быстро привела наш город и его население к трагедии. Этот вывод неверен, ибо Собчак, насколько мне стало ясно после многомесячных наблюдений, кроме личной цели разбогатеть, а также реабилитировать свое достоинство от долговременного пресмыкательства и унижений прошлого побирушного бытия, да еще попросту желания отъесться и откормить своих близких родственников за счет завоеванного им в трудной предвыборной борьбе дармового кошта, никогда никаких других задач перед собой не ставил. Ибо, несмотря на публичные заявления, прекрасно сознавал свое неумение, беспомощность, а потому полную неспособность их решать. Отсюда обнищание населения и разруха в городе — это результаты не его деятельности, а, скорее, наоборот — бездеятельности. Своих же личных целей Собчак всегда решительно добивался, и поэтому, смею уверить, он сегодня не очень понимает, чего от него все хотят и ждут. Относительно обширности и разнообразия своекорыстных интересов и совершенных им воровских дел он уже стал догадываться: в любой другой стране за подобные «свершения» можно просто угодить на виселицу, что, на фоне содеянного, даже могли расценить как большую удачу и необычное везение повешенного. Но в нашей же стране, как он считал, ему ничего пока не угрожало.
В зале центра рукопашного боя полукругом вытянулся строй в разбойно-пятнистой униформе. Из полутемного коридорчика «патрон» своей излюбленной походкой развязной пожилой цапли влетел в ярко освещенное помещение и споткнулся, словно срезанный пулей, о дружный крик: «Здравия желаем!», после которого каждый стоящий в строю выхватил из-за спины пустую водочную бутылку и шандарахнул ею себя по башке. Помню, бутылки разлетелись вдребезги, усеяв весь пол битьем, а головы — нет. Собчак аж присел и замер, дико озираясь посреди зала, словно волк, случайно забравшийся вместо овчарни на колокольню сельской церкви в момент, когда грянул звон главного колокольного калибра, зовущий ко всенощной службе. Сперва он не знал, что и говорить, а затем попытался взять себя в руки и своим обычным суконно-пламенным языком решил поведать собравшимся, например, о «путях развития демократии в СССР в сравнении с другими развивающимися странами», но тут же сбился, ощутив нелепость темы и места, однако, быстро очухавшись, простецки попросил впредь беречь стеклотару, нехватку которой город уже ощущал. Офицеры, не обращая внимания на «патрона», принялись по команде крошить друг друга ногами и кулаками, вертясь вокруг него и демонстрируя такой неподдельный драчливый энтузиазм, что мне за Собчака стало неспокойно. Ему с лихвой хватило бы одного случайного удара любого из них, поэтому я решительно выхватил высокого гостя из этой, уже чуть окровавленной, круговерти. Наш уход никто из дерущихся, похоже, не заметил, что свидетельствовало о серьезности намерений участников схватки в этом междусобойчике.
Мы вышли во двор института и направились в противоположный угол обширной территории, к бане. Собчак продолжал сокрушаться по разбитым бутылкам, сожалея о крепости голов.
Ставшие в последнее время довольно частыми походы с «патроном» в баню я ценил и старался не пропускать. Собчак не пил, чтобы бывать пьяным, поэтому баня стала единственным местом его психического раскрепощения. Под ударами веников, в клубах пара, сильно ароматизированного припасенными мною разными травяными настоями, повседневная несменяемая маска «патрона» растворялась, словно болотная ряска, обнажая порой трясину собчачьего сердца. Отсюда ценность любого банного разговора в силу его почти искренности была несоизмеримо выше всей вместе взятой изрекаемой им постоянно и повсеместно лжи. Темы после распарки обсуждались всякие: от достоинств отдельных частей тела приглянувшейся ему официантки до эпохи явления «феномена Собчака» современникам и причин почему-то не очень сильно ощущаемой бурной радости человечества по поводу такого всевышнего благоволения. Откровенные и частые подозрения «патрона», что он принадлежит всему человечеству и что его возможная смерть от сердечного недуга, предсказанная хитрым Куликом, может стать катастрофой для населения планеты, Собчака сильно угнетали, а меня забавляли. Но тем не менее я решил для успокоения размагнитить «патрона» от куликовских чар при помощи заехавшего в Ленинград и подвернувшегося под руку известного оракула, «мага астрологии» Паши Глобы, которого как-то за ужином мне пришлось долго уговаривать заявить в очередных своих телепредсказаниях о будущих «долгих летах» «патрона», для убедительности сославшись, скажем, на «зашедшие друг за друга» близкрутящиеся планеты или еще какие-либо неприятности в созвездии, к примеру, Рака. На следующий день после вечернего телепрорицания Глобы радости Собчака не было предела. О моем же участии он не догадывался, поэтому, воодушевившись, вместо активизации в работе стал сильнее и чаще париться, уже невзирая на учащающийся при этом пульс.
Время, проводимое в банях, зачастую мною использовалось для доведения кругозора «патрона» до необходимого его должности радиуса. В этой связи приходилось, с учетом известного статистического материала, порой делать социально-экономические срезы исторически сложившегося городского потенциала. Надо отметить: Собчак первое время город не то чтобы не знал, он просто был в этом смысле абсолютно стерилен и воспринимал Ленинград только по адресам вузов, где подхалтуривал, да по маршрутам известного ему транспорта, и то в радиусе одной, максимум двух трамвайных остановок. Такая «осведомленность» «патрона» о субъекте своего управления меня сильно обескураживала. Почти ежедневно приходилось пожинать плоды этого незнания и общей его подавляющей некомпетентности. Дело в том, что есть такие показатели жизнедеятельности городского организма, которые у главы города должны быть постоянно просто на слуху. Например, если известно, что ежедневное хлебопотребление горожан составляет в среднем, скажем, 1000 тонн, то доклад о наличии в городе на складах в запасе 3000 тонн муки должен вызвать мгновенную тревогу, а не радость ее значительным в понимании простого обывателя количеством. Также сообщение о возрастании потребления того же хлеба, скажем, в два раза должно свидетельствовать об опасном нарушении продовольственного баланса и всех вытекающих производственных зависимостей с известными специалисту в обозримой перспективе последствиями. Все это было для «патрона» «темным лесом», где он порой даже ленился плутать. Отсюда непомерность его самодовольных телевосторгов по поводу, например, поставки в город к какому-нибудь празднику 100 тонн апельсинов. Об этом он с посрамляющей критиков гордостью заявлял как о блистательном личном вкладе в продовольственное обеспечение горожан, явно не отдавая себе отчет, что всего 100 тонн будут, скорее, свидетельствовать не о наличии в городе апельсинов, а просто о невозможности их купить. Ведь даже без учета населяющих область и приезжих один килограмм их будет приходиться на более чем 50 жителей, то есть человеку с грехом пополам может достаться по трети одной дольки. Поэтому подобное заявление вполне могло вызвать интервенцию магазинов и умерщвление людей при давке в очередях, а посему вместо восторгов и самовосхваления от таких публичных выступлений нужно бывало воздерживаться. Вот так примерно или похоже был инициирован в середине 90-го года известный ленинградцам табачный бунт, когда, благодаря постоянным неосмысленным публичным сообщениям о по чьей-либо вине не поставляемого в город табака до курильщиков наконец дошло, что в конечном счете команда, возглавляемая Собчаком, может их полностью оставить без курева. После чего все рванули по магазинам и в драку расхватали все попавшее под руку, превратив временный перебой с наличием табака в устойчивое его отсутствие, чем предопределили резкий скачок цен в следующий период, на котором кто-то заработал десятки миллионов долларов. Причем именно долларов, ибо массовое недовольство горожан, вылившееся в беспорядки даже на Невском, а также в ряде других мест вокруг табачных магазинов, враз сняло, ввиду срочности и важности проблемы, все разумные контрольные параметры и ограничения с закупочных цен при заключении контрактов на закупку сигарет за рубежом, чем тут же воспользовались проконсулы Собчака, которым он это поручил. В ту пору я был убежден, что этот табачный катаклизм возник в городе сам собой, ну уж во всяком случае без участия «патрона». Время указало на мою безграничную наивность и недооценку криминального дара Собчака вкупе с его почти что маниакальной страстью к получению любыми путями личных доходов, не облагаемых налогами по причине таинства их извлечения. Эта афера с табаком была организована и осуществлена безупречно. В анналах уголовных историй она сможет занять достойное место под кодовым названием "Операция «Дым», причем не только в связи с исчезновением курева в городе, но и с полной невидимостью следов организатора. После резкого повышения стоимости табака, связанного с его отсутствием (закон рынка), но спровоцированного самими же курящими, правда, управляемыми умелым и невидимым дирижером, можно лишь догадываться, кому утекла львиная доля денег от разницы цен, выуженной из карманов облапошенных курильщиков. Еще нужно добавить, что это дельце с «сигаретными долларами» могло не выгореть, если бы отечественная промышленность работала хотя бы в околоплановом режиме, поэтому деятельность ленинградской табачной фабрики имени Урицкого и других была в намеченное организатором время умело и полностью парализована.
Как-то в бане Собчак завел разговор о том, что следует ожидать жителям Ленинграда от их «демократизации». Продолжая тему статистического скальпирования социальной среды, я заметил «патрону»: наш город, в некотором смысле, — город ветеранов, это значительный и постоянно увеличивающийся социальный слой, пренебрегать заботой о котором, а, тем более, вообще не учитывать его было бы большой ошибкой дебютанта на должность главы Ленсовета. Сокрушаться по поводу преобладания в городе пенсионеров, на мой взгляд, не следует. Дай Бог нашим отцам и матерям долгих лет жизни, а нам самим дожить бы до их возраста. Возникновение этого социального слоя вполне естественно, а его рост объясняется, среди прочего, престижностью самого города и лучшими, в сравнении с другими, условиями доживания тут наших стариков. Именно поэтому их армия постоянно пополняется за счет оседания здесь военных и иных пенсионеров, которые были вправе выбирать место для житья после окончания службы. Самым же главным фактором устойчивой тенденции старения населения города явилось уменьшение среднестатистического числа рождаемых, по сравнению со снижающимся показателем смертности наших родителей. Последнее может не радовать лишь Собчака, прибывшего в Ленинград из «тьмутаракани» и, как «товарищ Бендер», — в одиночестве. Такое сравнение у «патрона» вызвало улыбку.
— Так вот, — подытожил я, — уменьшение рождаемости с одновременным возрастанием средней продолжительности жизни, а также понятной тягой ветеранов к оседлости именно в Ленинграде, который многие из них отстояли в годы войны, привело к увеличению среднего возраста его жителей. Поэтому, имея де-факто подобный социально-возрастной разрез числа жителей, разворачивать сколь-нибудь обширную программу предпринимательства и спекуляции всем и вся было бы просто неразумным и губительным для пенсионного большинства населения. Ведь тогда сперва обнищания, а дальше и вероятности массовой гибели этого слоя будет уже не избежать. Это, как только они сообразят, куда их волокут «реформаторы», бесспорно вызовет, возможно, даже открытый протест наших славных стариков-ветеранов войны и труда, блокадников и многих других людей, отдавших все силы стране, а теперь абсолютно беспомощных, но уверенных в незыблемости государственной опеки, коих уже не выучить новым приемам совершенно чуждого им капиталистического способа выживания. И нужно быть отпетым негодяем или ярким образцом полоумия, чтобы замахнуться на жизнь наших стариков, сделав помойки источником их пропитания.
Нелишне напомнить, что и сами мы когда-нибудь окажемся пенсионерами.
Я еще некоторое время доказывал разумность управления городом с учетом нужд большинства его жителей, но после того как распаренный Собчак назвал ветеранов войны «красными недобитками», резко прекратил разговор. Несовместимость наших полюсов и тут была очевидна.
Я расспросил Моргунова о дарителе, сильно усомнившись, что глава города захочет принять дорогой подарок, да еще публично, из неизвестно чьих рук. Моргунов на высказанное мною сомнение, имея ввиду «патрона», с подозрительной уверенностью заявил, что я плохо разбираюсь в людях. После чего стал настаивать на быстрейшем докладе об этом Собчаку, так как сам даритель картины с подрамником, оказывается, давно ждет своего часа у спуска к воде на Стрелке Васильевского острова — фоне, который, по мнению тележурналиста, будет очень выгодно оттенять на экране это событие. Таким образом, «невеста», выходит, была уже давно готова, оставалось только срочно и вне графика уговорить «графа Оболенского», как не совсем к месту пошутил Моргунов. Мое пояснение того, что у Собчака должна сейчас состояться очень важная встреча с главами районов, Толя слушать не стал и опять предпринял попытку ворваться в кабинет. Пришлось доложить об этом Собчаку, ничуть не сомневаясь в отказе. «Патрон», узнав про картину, к моему изумлению, сразу безоговорочно согласился принять дар в любом месте от кого угодно и даже вместо намеченной встречи, при этом очень заторопился, чтобы не упустить дарителя. Присутствующий здесь же мой коллега Павлов чуть не потерял дар речи от расторопной готовности Собчака стать публичным объектом для дарения неизвестно чего, от кого и за что.
К спуску мы подъехали на тогда еще неприметной белой «Волге» со специально не запоминающимися государственными номерами. Нева серебристой от ветра грудью, как и в старые времена, напирала на Стрелку острова, стремительно растекаясь на два рукава и наглядно доказывая, что в одну и ту же воду реки дважды вступить нельзя. Внизу у самой кромки диабазовой площадки стояла в подрамнике приличных размеров картина с изображением морской закатной глади на старинном фоне нашего города.
Я слабо разбираюсь в живописи и зачастую ориентируюсь простым визуальным восприятием, а тем более не знаю рыночной стоимости картин, поэтому с интересом выслушал встретившего Собчака дарителя, который Моргуновым был представлен как большой знаток цен всех без исключения произведений искусств. То, что это «спец» по антикварной части, вполне доказывалось его обликом — короткой борцовской стрижкой и роскошным, входящим в деловую моду двубортным костюмом с дорогими валютными туфлями. Сам его вид, как потом оказалось, произвел на «патрона» неприятное впечатление, полагаю, по причине отсутствия в ту пору у него самого подобного костюма и таких же штиблет, но картина привела его в трудно скрываемый восторг. Собчак тихонько, не для микрофона Моргунова, даже поинтересовался у дарителя, сколько она может стоить, если решить ее продать. Антиквар, потупив иглы пламенеющих глаз, объяснил «патрону», что сто тысяч ему не представляются большими деньгами (это была середина 1990 года), а потому дарит он ее «от чистого сердца». Говоря это, «даритель» больше смотрел в телекамеру, чем на Собчака. Сцена на Стрелке, в общем, получилась натянутой, даже с учетом радости немногочисленных зевак, случайно попавших в кулисы кадра. Картину в машину уложил сам «антиквар», но подрамник почему-то оставил себе.
Собчак сделал вид, что потерял интерес к происходящему. Когда мы прощались, счастливое лицо было только у Моргунова. По дороге «патрон» не проронил ни слова, сидел в машине нахохлившись, сбоку разглядывая подарок. Я попытался у него выяснить адрес стены, которую он собирается украсить. Видя его нерешительность высказать сокровенное, я стал мягко уверять в целесообразности — с учетом публичного принятия этого дара — повесить картину где-нибудь в Мариинском дворце. «Хотя бы на первое время», — пришлось уточнить мне, заметив, как он хмурится. Так и не выказав желания, «патрон» приказным тоном буркнул подобрать ей место в кабинете.
Тут уместно вспомнить, что над письменным столом, как уже описывалось, во всю кабинетную ширь, выше задрапированной золотистым штофом потайной двери, дающей возможность исчезнуть в любой момент не только из самого помещения, но и здания, висела огромная картина, изображавшая Ленина, шагавшего по набережной бурной Невы, на фоне Петропавловской крепости, по всей видимости, с точки зрения художника, олицетворявшей оплот царизма. Когда Собчак стал вдруг беспартийным, он велел эту картину немедленно убрать. Я пригласил в кабинет директора Русского музея Гусева, который долго ерошил свою бороду, соображая, чем из запасников вверенного ему музея он сможет ее заменить, чтобы закрыть большое, не выгоревшее пятно на стене. Кроме этого, над камином в приемной также висел в полный рост и, похоже, натуральный, портрет бывшего нашего вождя, который уже несколько раз вызывал раздражение порвавшего с прошлым перелицованного Собчака. Он потребовал заменить и его. Не знаю, по какой причине, но место от этого портрета так и осталось впоследствии пустым. Подаренную картину я решил водрузить над беломраморной плитой кабинетного камина, полагая, что там ее свободно смогут обнаружить все, кто заинтересуется продолжением виденной по телевидению трогательной сцены дарения. Изображенный на картине закат будет прекрасно, как мне казалось, сочетаться с обитой желтой тканью стеной. Кроме того, после привыкания к месту нахождения этой картины всех усомнившихся в порядочности «патрона», у него оставалась зарезервированной возможность, используя потайную дверь, найти подарку другое, более подходящее, на его взгляд, место. Это было сразу оценено Собчаком, когда на следующий день, войдя в кабинет, он скользнул глазами по стенам и, найдя картину для себя не потерянной, удовлетворенно улыбнулся, не заметив моего внимания... Теперь в его новой квартире подобных подлинников, надо полагать, множество.
Главы же районных Советов в тот день Собчака прождали напрасно, немало, наверное, удивившись во время очередного просмотра «Телекурьера» его «выступлению» на Стрелке вместо обещанной встречи с ними.
Глава 4
...И даже один порок у сидящего
на троне всегда гораздо опасней
всех пороков простых людей вместе
взятых...
Собчак, как уже говорилось, сильно разобиделся на депутатов, не захотевших заплатить даже 60 тысяч рублей из городской казны за его безопасность, давших тем самым понять, что жизнь «патрона» они ценят гораздо дешевле. А после того, как однажды, прямо в своем подъезде, Собчак наткнулся на поджидавшего его для «откровенной» беседы с обрезком водопроводной трубы в руке какого-то, вероятно, наиболее дальновидного избирателя, «патрон» решил вооружаться сам.
Мне стоило труда убедить Собчака не носить с собой пистолет, доказывая, что применение оружия, да еще неумелое, все равно исключено по соображениям нежелательности случайного убийства очередного соискателя личной встречи. Однако жена «патрона» продолжала сильно и перманентно драматизировать обстановку, вдруг ни с того ни с сего уверовав, что и на нее все хотят напасть. Поэтому мне пришлось для временного успокоения обоих подарить им по газовому баллончику и предложить иногда использовать как личную охрану специально подобранных офицеров-десантников — мастеров своего дела из военного Института физкультуры. При этом я ломал голову, раздумывая, как же со стороны будет выглядеть в кругу внушительных телохранителей еще пока любимый всеми Собчак. Ибо мне казалось, что защищать его от избирателей еще рановато, хотя встречаться с ними, как я видел, он уже давно не желал.
Давление жены становилось все более истеричным, поэтому в один из вечеров «патрон» сам решил посмотреть на этих «профи» из институтского центра рукопашного боя, а заодно попариться в тамошней бане.
Сообщив руководителю центра время нашего приезда, я порекомендовал ему заодно подготовить небольшую программу, на жаргоне десантников — «показуху».
К слову сказать, Собчак последнее время повадился париться в разных, так сейчас называемых «эксклюзивных» банях, после того как его крепко напугал профессор Кулик, к которому мы с Павловым обратились, чтобы он, специалист в области болезней сердца, осмотрел «патрона».
Чуть отвлекаясь, замечу: этот эскулап сам появился в Мариинском дворце и решительно остановил шагавшего по коридору Собчака — тогда это было еще возможно, ибо все демонстрировали пламенный «демократизм», полагая, что только в подобной доступности он весь и должен заключаться.
Профессор-кардиолог на ходу, бегло представившись, пытался поведать «патрону» о своем знакомом, каком-то южнокорейце, «приятеле президента Ро Дэ У», по имени доктор Юнг, который «дает» 300 миллионов долларов на строительство «центра передовых медицинских технологий» при клинике самого Кулика на Северном проспекте, в районе Поклонной горы, где профессор уже подобрал площадку, понравившуюся его юго-восточному компаньону. Такая новомодная, как правило, не соответствующая основной профессии, но по-кавалерийски лихая бесшабашность громадья частных инициатив уже перестала кого-либо удивлять, поэтому Собчак до двери своего кабинета делал вид, что внимательно слушает настырного лекаря, а затем, нырнув в тамбур, мгновенно забыл об авторе проекта, спихнув его на произвол помощников. К чести изобретательного Кулика, такое «гостеприимство» Собчака его вовсе не обескуражило. Полагаю, это была домашняя заготовка, ибо он мне тут же заявил, что внешний вид «патрона» заставляет желать лучшего, и, по его мнению, как специалиста, требуется срочное, тщательное обследование собчачьего сердца, какое возможно лишь в руководимой им клинике. Сделав такое заявление и понагнав еще какой-то кардиологической жути, доктор, уверенный в продолжении встреч с Собчаком, с достоинством удалился, сунув мне на прощание в руки свою красивую визитную карточку.
В тот же вечер, мысленно аплодируя сообразительности профессора, я с улыбкой доложил о его «открытии» Собчаку. «Патрон» неожиданно переполошился не на шутку и сразу дал указание срочно договориться обследоваться у Кулика в любое удобное для врача время. На другой день, осматривая «патрона», Кулик не только втолковал ему идеи и пожелания доктора Юнга, но и насмерть перепугал высокопоставленного пациента вкрадчивым, а, учитывая сверхмнительность Собчака, потому очень доходчивым разъяснением результатов обследования, предопределившим необходимость их следующих постоянных встреч и даже возможность операции на сердце в дальнейшем. Несмотря на уверения в несложности, этакой «косметичности» хирургического вмешательства, Кулик, видя жажду «патрона» как можно дольше хорошо пожить именно теперь, рекомендовал сделать эту операцию за границей, где она, по его словам, будет стоить пустяки — около 30 тысяч долларов, и более недели в постели Собчака не задержит. Стало заметно: «патрон» растерялся не только от приговора врача, но и от суммы за спасение, которую тогда достать ему еще было трудновато, поэтому откровенные намеки хитрющего эскулапа о способности доктора Юнга все устроить бесплатно принял благосклонно, так как считал, что не возвращаются лишь самим истраченные деньги да сбежавшие от надоевших мужей жены. А всей своей собственностью Собчак очень дорожил.
После встречи с Куликом «патрон» байку доктора Юнга стал озвучивать со всех трибун, выдавая ее за свой личный вклад в заботу о здоровье населения. Этим завлекая все доверчивые развесистые уши возможностью уже в самое ближайшее время воспользоваться услугами новейшего, но, правда, еще не построенного центра «передовых медицинских технологий» — гордости своей «потемкинской деревни». Впоследствии, так как за границу его всегда тянуло неудержимо, словно заполярного гуся к осеннему перелету, он под эту сурдинку умудрился пару раз смотаться до Сеула и даже вернуться обратно, оправдывая в глазах общественного мнения свой очередной коммерческий тур необходимостью ускорения окончания строительства того, что строить еще не начинали.
Часто, особенно теперь, приходится слышать довольно злобные высказывания о том, что вся деятельность Собчака быстро привела наш город и его население к трагедии. Этот вывод неверен, ибо Собчак, насколько мне стало ясно после многомесячных наблюдений, кроме личной цели разбогатеть, а также реабилитировать свое достоинство от долговременного пресмыкательства и унижений прошлого побирушного бытия, да еще попросту желания отъесться и откормить своих близких родственников за счет завоеванного им в трудной предвыборной борьбе дармового кошта, никогда никаких других задач перед собой не ставил. Ибо, несмотря на публичные заявления, прекрасно сознавал свое неумение, беспомощность, а потому полную неспособность их решать. Отсюда обнищание населения и разруха в городе — это результаты не его деятельности, а, скорее, наоборот — бездеятельности. Своих же личных целей Собчак всегда решительно добивался, и поэтому, смею уверить, он сегодня не очень понимает, чего от него все хотят и ждут. Относительно обширности и разнообразия своекорыстных интересов и совершенных им воровских дел он уже стал догадываться: в любой другой стране за подобные «свершения» можно просто угодить на виселицу, что, на фоне содеянного, даже могли расценить как большую удачу и необычное везение повешенного. Но в нашей же стране, как он считал, ему ничего пока не угрожало.
В зале центра рукопашного боя полукругом вытянулся строй в разбойно-пятнистой униформе. Из полутемного коридорчика «патрон» своей излюбленной походкой развязной пожилой цапли влетел в ярко освещенное помещение и споткнулся, словно срезанный пулей, о дружный крик: «Здравия желаем!», после которого каждый стоящий в строю выхватил из-за спины пустую водочную бутылку и шандарахнул ею себя по башке. Помню, бутылки разлетелись вдребезги, усеяв весь пол битьем, а головы — нет. Собчак аж присел и замер, дико озираясь посреди зала, словно волк, случайно забравшийся вместо овчарни на колокольню сельской церкви в момент, когда грянул звон главного колокольного калибра, зовущий ко всенощной службе. Сперва он не знал, что и говорить, а затем попытался взять себя в руки и своим обычным суконно-пламенным языком решил поведать собравшимся, например, о «путях развития демократии в СССР в сравнении с другими развивающимися странами», но тут же сбился, ощутив нелепость темы и места, однако, быстро очухавшись, простецки попросил впредь беречь стеклотару, нехватку которой город уже ощущал. Офицеры, не обращая внимания на «патрона», принялись по команде крошить друг друга ногами и кулаками, вертясь вокруг него и демонстрируя такой неподдельный драчливый энтузиазм, что мне за Собчака стало неспокойно. Ему с лихвой хватило бы одного случайного удара любого из них, поэтому я решительно выхватил высокого гостя из этой, уже чуть окровавленной, круговерти. Наш уход никто из дерущихся, похоже, не заметил, что свидетельствовало о серьезности намерений участников схватки в этом междусобойчике.
Мы вышли во двор института и направились в противоположный угол обширной территории, к бане. Собчак продолжал сокрушаться по разбитым бутылкам, сожалея о крепости голов.
Ставшие в последнее время довольно частыми походы с «патроном» в баню я ценил и старался не пропускать. Собчак не пил, чтобы бывать пьяным, поэтому баня стала единственным местом его психического раскрепощения. Под ударами веников, в клубах пара, сильно ароматизированного припасенными мною разными травяными настоями, повседневная несменяемая маска «патрона» растворялась, словно болотная ряска, обнажая порой трясину собчачьего сердца. Отсюда ценность любого банного разговора в силу его почти искренности была несоизмеримо выше всей вместе взятой изрекаемой им постоянно и повсеместно лжи. Темы после распарки обсуждались всякие: от достоинств отдельных частей тела приглянувшейся ему официантки до эпохи явления «феномена Собчака» современникам и причин почему-то не очень сильно ощущаемой бурной радости человечества по поводу такого всевышнего благоволения. Откровенные и частые подозрения «патрона», что он принадлежит всему человечеству и что его возможная смерть от сердечного недуга, предсказанная хитрым Куликом, может стать катастрофой для населения планеты, Собчака сильно угнетали, а меня забавляли. Но тем не менее я решил для успокоения размагнитить «патрона» от куликовских чар при помощи заехавшего в Ленинград и подвернувшегося под руку известного оракула, «мага астрологии» Паши Глобы, которого как-то за ужином мне пришлось долго уговаривать заявить в очередных своих телепредсказаниях о будущих «долгих летах» «патрона», для убедительности сославшись, скажем, на «зашедшие друг за друга» близкрутящиеся планеты или еще какие-либо неприятности в созвездии, к примеру, Рака. На следующий день после вечернего телепрорицания Глобы радости Собчака не было предела. О моем же участии он не догадывался, поэтому, воодушевившись, вместо активизации в работе стал сильнее и чаще париться, уже невзирая на учащающийся при этом пульс.
Время, проводимое в банях, зачастую мною использовалось для доведения кругозора «патрона» до необходимого его должности радиуса. В этой связи приходилось, с учетом известного статистического материала, порой делать социально-экономические срезы исторически сложившегося городского потенциала. Надо отметить: Собчак первое время город не то чтобы не знал, он просто был в этом смысле абсолютно стерилен и воспринимал Ленинград только по адресам вузов, где подхалтуривал, да по маршрутам известного ему транспорта, и то в радиусе одной, максимум двух трамвайных остановок. Такая «осведомленность» «патрона» о субъекте своего управления меня сильно обескураживала. Почти ежедневно приходилось пожинать плоды этого незнания и общей его подавляющей некомпетентности. Дело в том, что есть такие показатели жизнедеятельности городского организма, которые у главы города должны быть постоянно просто на слуху. Например, если известно, что ежедневное хлебопотребление горожан составляет в среднем, скажем, 1000 тонн, то доклад о наличии в городе на складах в запасе 3000 тонн муки должен вызвать мгновенную тревогу, а не радость ее значительным в понимании простого обывателя количеством. Также сообщение о возрастании потребления того же хлеба, скажем, в два раза должно свидетельствовать об опасном нарушении продовольственного баланса и всех вытекающих производственных зависимостей с известными специалисту в обозримой перспективе последствиями. Все это было для «патрона» «темным лесом», где он порой даже ленился плутать. Отсюда непомерность его самодовольных телевосторгов по поводу, например, поставки в город к какому-нибудь празднику 100 тонн апельсинов. Об этом он с посрамляющей критиков гордостью заявлял как о блистательном личном вкладе в продовольственное обеспечение горожан, явно не отдавая себе отчет, что всего 100 тонн будут, скорее, свидетельствовать не о наличии в городе апельсинов, а просто о невозможности их купить. Ведь даже без учета населяющих область и приезжих один килограмм их будет приходиться на более чем 50 жителей, то есть человеку с грехом пополам может достаться по трети одной дольки. Поэтому подобное заявление вполне могло вызвать интервенцию магазинов и умерщвление людей при давке в очередях, а посему вместо восторгов и самовосхваления от таких публичных выступлений нужно бывало воздерживаться. Вот так примерно или похоже был инициирован в середине 90-го года известный ленинградцам табачный бунт, когда, благодаря постоянным неосмысленным публичным сообщениям о по чьей-либо вине не поставляемого в город табака до курильщиков наконец дошло, что в конечном счете команда, возглавляемая Собчаком, может их полностью оставить без курева. После чего все рванули по магазинам и в драку расхватали все попавшее под руку, превратив временный перебой с наличием табака в устойчивое его отсутствие, чем предопределили резкий скачок цен в следующий период, на котором кто-то заработал десятки миллионов долларов. Причем именно долларов, ибо массовое недовольство горожан, вылившееся в беспорядки даже на Невском, а также в ряде других мест вокруг табачных магазинов, враз сняло, ввиду срочности и важности проблемы, все разумные контрольные параметры и ограничения с закупочных цен при заключении контрактов на закупку сигарет за рубежом, чем тут же воспользовались проконсулы Собчака, которым он это поручил. В ту пору я был убежден, что этот табачный катаклизм возник в городе сам собой, ну уж во всяком случае без участия «патрона». Время указало на мою безграничную наивность и недооценку криминального дара Собчака вкупе с его почти что маниакальной страстью к получению любыми путями личных доходов, не облагаемых налогами по причине таинства их извлечения. Эта афера с табаком была организована и осуществлена безупречно. В анналах уголовных историй она сможет занять достойное место под кодовым названием "Операция «Дым», причем не только в связи с исчезновением курева в городе, но и с полной невидимостью следов организатора. После резкого повышения стоимости табака, связанного с его отсутствием (закон рынка), но спровоцированного самими же курящими, правда, управляемыми умелым и невидимым дирижером, можно лишь догадываться, кому утекла львиная доля денег от разницы цен, выуженной из карманов облапошенных курильщиков. Еще нужно добавить, что это дельце с «сигаретными долларами» могло не выгореть, если бы отечественная промышленность работала хотя бы в околоплановом режиме, поэтому деятельность ленинградской табачной фабрики имени Урицкого и других была в намеченное организатором время умело и полностью парализована.
Как-то в бане Собчак завел разговор о том, что следует ожидать жителям Ленинграда от их «демократизации». Продолжая тему статистического скальпирования социальной среды, я заметил «патрону»: наш город, в некотором смысле, — город ветеранов, это значительный и постоянно увеличивающийся социальный слой, пренебрегать заботой о котором, а, тем более, вообще не учитывать его было бы большой ошибкой дебютанта на должность главы Ленсовета. Сокрушаться по поводу преобладания в городе пенсионеров, на мой взгляд, не следует. Дай Бог нашим отцам и матерям долгих лет жизни, а нам самим дожить бы до их возраста. Возникновение этого социального слоя вполне естественно, а его рост объясняется, среди прочего, престижностью самого города и лучшими, в сравнении с другими, условиями доживания тут наших стариков. Именно поэтому их армия постоянно пополняется за счет оседания здесь военных и иных пенсионеров, которые были вправе выбирать место для житья после окончания службы. Самым же главным фактором устойчивой тенденции старения населения города явилось уменьшение среднестатистического числа рождаемых, по сравнению со снижающимся показателем смертности наших родителей. Последнее может не радовать лишь Собчака, прибывшего в Ленинград из «тьмутаракани» и, как «товарищ Бендер», — в одиночестве. Такое сравнение у «патрона» вызвало улыбку.
— Так вот, — подытожил я, — уменьшение рождаемости с одновременным возрастанием средней продолжительности жизни, а также понятной тягой ветеранов к оседлости именно в Ленинграде, который многие из них отстояли в годы войны, привело к увеличению среднего возраста его жителей. Поэтому, имея де-факто подобный социально-возрастной разрез числа жителей, разворачивать сколь-нибудь обширную программу предпринимательства и спекуляции всем и вся было бы просто неразумным и губительным для пенсионного большинства населения. Ведь тогда сперва обнищания, а дальше и вероятности массовой гибели этого слоя будет уже не избежать. Это, как только они сообразят, куда их волокут «реформаторы», бесспорно вызовет, возможно, даже открытый протест наших славных стариков-ветеранов войны и труда, блокадников и многих других людей, отдавших все силы стране, а теперь абсолютно беспомощных, но уверенных в незыблемости государственной опеки, коих уже не выучить новым приемам совершенно чуждого им капиталистического способа выживания. И нужно быть отпетым негодяем или ярким образцом полоумия, чтобы замахнуться на жизнь наших стариков, сделав помойки источником их пропитания.
Нелишне напомнить, что и сами мы когда-нибудь окажемся пенсионерами.
Я еще некоторое время доказывал разумность управления городом с учетом нужд большинства его жителей, но после того как распаренный Собчак назвал ветеранов войны «красными недобитками», резко прекратил разговор. Несовместимость наших полюсов и тут была очевидна.