Страница:
В бытность своей работы одним из руководителей Ленинградского областного и городского статуправления, я бывал в этом дворце почти ежедневно, поэтому прекрасно ориентировался не только в парадных, но и во внутренних, довольно запутанных деловых коридорах с многочисленными, достроенными уже в наше время, соединительными переходами к другим рядом стоящим зданиям, объединенным одним названием: «Ленгорсовет» или пресловутый «Ленгорисполком».
Зайдя через левый подъезд и раздевшись в небольшом гардеробчике, я прошел около уже не требовавшего никаких документов милицейского поста; мимо беломраморной лестницы, ведущей на второй этаж к кабинету, много лет занимаемому отцом моего друга Олега Филонова; миновал затертый гранитнопольный коридор первого этажа и поднялся хорошо знакомой узкой служебной лестницей прямо в приемную к тогдашнему главе Ленгорисполкома В. Ходыреву, под началом которого когда-то работал в Смольнинском РК КПСС. Я всегда питал уважение к этому малорослому, матерщинистому, с перманентной «плойкой» густых седоватых волос человеку.
Сразу после освобождения из тюрьмы мне домой вдруг позвонил его помощник Соловьев и передал, что «хозяин» желает встретиться в любое удобное время.
После безысходной тюремной тоски, всех мытарств, унижений, бесконечных обысков, решеток, карцеров, судов без суда, мерзких надзирателей, изъяснявшихся матерными воплями, даже отдаленно не напоминавшими слова, и обалдевшей от сознания собственного превосходства над любым зеком охраны черного небытия лагерей, а также, как правило, деградировавших офицеров и прокурорских работников, любой из которых запросто мог бы среди классических идиотов выглядеть коллекционным экземпляром, достойным включения в фонд роскошных маразмов апломба, приглашение к тогдашнему мэру города такого ничтожества, как я, только что снявшего зековскую фуфайку, с еще не оттаявшими чертами отверженного лица, выглядело достаточно неправдоподобно. Дотюремный костюм, а также рубашка с галстуком сделали свое дело, и в назначенное время я переступил порог огромного кабинета в правом крыле дворца, где до революции располагался Председатель Государственного Совета Российской Империи.
Из-за не по росту огромного письменного стола мне навстречу поднялся мой бывший начальник Ходырев и протянул руку. Не выпуская руки, он разглядывал мое лицо, вероятно, ища пороховые следы прошедших лет.
— Я хотел тебя увидеть, чтобы ты знал, — как и раньше, напористо сказал он, — я всегда верил в твою невиновность, восхищался твоим мужественным поведением на следствии и суде, но, даже будучи в то время вторым секретарем горкома партии, не мог тебе ничем помочь, так как команду расправиться с тобой, как ты знаешь, дал сам Романов. После ареста ты, Шутов, для всех как-то растворился, растаял. Сегодня же хочу доказать, что помнил о тебе всегда.
Не ожидая подобного приема и спича о моих достоинствах, которые оценивались мною весьма скромно, ибо, отказавшись давать показания на следствии и никого не оговорив, я вовсе не пытался этим демонстрировать мужество. Просто оставил за собой шанс вернуться к людям, понимая, что застенки — это не чистилище, а ад.
На прощание Ходырев сказал мне, что я могу рассчитывать на его помощь и поддержку. Впоследствии я этим никогда не злоупотреблял, верный своим понятиям о чести и долге, воспитанным за годы работы в аппарате.
В нынешний же мой приход в приемной никого, кроме двух помощников Ходырева, не было. Один из них, В. Кручинин, мне тут же рассказал, как они добились у жителей пригородного Павловска избрания Ходырева своим депутатом. При этом оба как-то подавленно и нервно посмеивались и переглядывались.
Так, болтая, стоя за конторкой дежурного помощника, мы не заметили, как в приемную вихрем ворвалась, судя по бровям, перекрашенная в противоположный цвет женщина осеннего возраста и почему-то, несмотря на раннюю весну, в сарафане, из которого всем демонстрировались голые плечи, защищенные своей непривлекательностью. Окинув нас презрительным взглядом трудолюбивой проститутки с притомившимися орудиями любви, она молча рванулась в кабинет к Ходыреву.
— Куда? Зачем? Позвольте узнать, — преградил ей путь Кручинин.
Тут она, ни с того, ни с сего, повела себя, как перегружаемый лопатами при факелах порох. По крайней мере, Кручинин с трудом понял из ее сбивчивого визга, когда и за что он будет уволен.
Видя, как от непонятного нам волнения при разнофазных движениях сарафан на ней начал проседать, я поспешил вмешаться, спросив, кто она будет и чем недовольна.
— Я народный избранник! — гордо взвизгнула она, нарекая себя еще только входившим обозначением депутата-"демократа".
— Правильнее, наверное, избранница, — поправил Кручинин, — но Ходырев, я думаю, сейчас занят. Он готовится к сессии.
— Если он меня немедленно не примет, мы его сразу переизберем, ( опять закричала депутатка.
На шум в приемную вышел сам Ходырев, кивнув мне, спросил, в чем дело.
— Вы, Ходырев, должны немедленно отправить правительственную телеграмму в Литву, в Вильнюс, с изъявлениями нашей поддержки литовского народа и «Саюдиса» в их справедливой борьбе за независимость, — выпалила одним духом сарафанная дама.
Даже привыкший ко всему Ходырев довольно обалдело воззрился на защитницу «Саюдиса»:
— Позвольте узнать. Независимость от кого?
— От русских!
— А вы, надо полагать, литовка?
— Нет! Я — «демократка»! И разделяю их борьбу!
— Ну, так сами и отправьте телеграмму, — закончил Ходырев, как-то несолидно юркнув в кабинет, заставив нас продолжить разговор лишь глазами.
Тогда все только начиналось. Порой нелепо и смешно. В массовом порыве все кругом немедленно преобразовать на всеобщее благо никто еще не усматривал близкую трагедию каждого и страны в целом. Никому еще в голову не приходило, что, скажем, традиционные места отдыха на Черном и Балтийском морях вдруг окажутся за границей. Что «демократы» скоро разорвут тело великой страны и окрашенными в национальные цвета кровавыми кусками станут подбрасывать другим государствам, желающим их сожрать. Что будут вынуждены сниматься с родных, но, как внезапно окажется, не «исторически-национальных» мест целые деревни и станицы, простоявшие сотню и более лет, сыгравшие тысячи свадеб под кронами посаженных садов, родившие и схоронившие в этой земле несколько своих поколений.
Пройдет немного времени, и все будет безжалостно оторвано от корней и могил, а на границах, за сотни лет щедро усыпанных костьми русских пехотинцев, будут нести службу уже не наши пограничники, как и сами эти границы уже будут разделять чужие страны.
Первая сессия нового созыва должна была вот-вот начаться. Через приемную еще действующего секретаря Исполкома Шитикова я вышел в ротонду ( круглый зал, окаймленный прекрасной белой колоннадой и расписными стенами под стеклянным куполом крыши. Вход из этой ротонды вел в зал заседаний с великолепными потолочными фресками, детальным разглядыванием которых очень увлекался на совещаниях царского Кабинета Министров Великий Князь Константин Константинович, если, конечно, верить воспоминаниям очевидцев.
Ротонда гудела, как улей. Вокруг сновали и толкались почти поголовно небритые люди в странных для здешних мест одеяниях, с большими заплечными сумками наперевес, почему-то почти у всех одинакового черного цвета. Обладатели этих сумок, присланные сюда волей своих избирателей, бурно, с похлопыванием по разным частям тела и восклицаниями, знакомились друг с другом. Заметно было, что многие уже знакомы, судя по обрывкам их разговоров об участии в каких-то «фронтах». Некоторые непринужденно курили в кулак, поэтому дым шел через вязку растянутых на локтях, сильно заношенных пуловеров и свитеров. Казалось, не хватает только красных бантов, бескозырок, пулеметных лент, и можно немедленно начинать съемку небрежно одетой, без учета эпохи, массовки фильма о революции.
Выносного буфета, который обычно в период сессий работал возле зала заседаний, на этот раз не было, возможно, по причине бескомпромиссной борьбы с привилегиями, объявленной предвыборными программами. Поэтому депутаты пили воду из-под кранов в туалете, точнее ( лакали без стакана.
Я поднялся на балкон ротонды. Сверху этот растревоженный улей выглядел еще более живописно. Какой-то депутат в ермолке, не обращая ни на кого внимания, но, вероятно, от конкурентов, прикрывшись сумкой, пытался свернуть большой бронзовый набалдашник с великолепной антикварной дверной ручки. В этой толпе вместе с бородатым подручным Гдляна, зигзагами, интригуя на ходу, передвигалась владелица «Пятого колеса» в белой «обольстительной» кофточке с большим вырезом на не свежей, но сильно припудренной груди.
Работники Исполкома, хорошо заметные на этом фоне, пытались по старинке заниматься регистрацией прибывших. Надо сказать, что ко времени созыва первой сессии новых избранников среди штатных работников оставались лишь те, кто обладал повышенной выживаемостью, независимо от политического режима.
После нескольких звонков, затаптывая по ходу «хабарики» прямо на блестящих лаковых паркетах, толпа потянулась в зал заседаний для рассадки.
Место президиума, согласно традициям и протокола, занял еще не переизбранный Ходырев, чем сразу вызвал бурную реакцию зала, хором потребовавшего, чтобы он нашел себе стул в общих рядах партера. Председатель Исполкома затравленно, ни на кого не глядя, под одобрительный гул народных депутатов сошел вниз и сел в первых рядах. Вокруг него кресел на пять сразу образовалась пустота. Даже «надежные» подчиненные постарались смешаться с толпой. В глазах его осела усталость от разочарования в людях. Подле последнего советского мэра только один помощник лебезил из последних сил. Мне Ходырева стало немного жаль. С повышающимся интересом я продолжал следить за развитием событий.
Одним из первых на трибуну поднялся человек с хорошим лицом и пегой, стриженой под старорусского купца, хрестоматийно-лопатообразной бородой. Это был Петр Филиппов, избранный депутатом одновременно городского и республиканского советов. В тот период, кроме двух мандатов, он еще являлся владельцем довольно тускловатой биографии, что высоко ценилось его сподвижниками, а также имел какой-то кооператив типа «Металлофурнитуры» вкупе с личными парниками. Этот мандатовладелец был пытлив, умен и кое в чем сведущ.
Филиппов пописывал в журнале «Эко»; когда-то работал механиком в гараже и даже умудрился быть отчисленным из очной аспирантуры за профессиональную непригодность, что, бесспорно, свидетельствовало о его потрясающих способностях, ибо кто знает наши очные аспирантуры, да еще экономического профиля, тот поймет всю уникальность мотива подобного отчисления.
В дальнейшем Петр Филиппов стал в Верховном Совете одним из «выдающихся» теоретиков развала экономики страны на переходе к «рынку» и автором ряда программ экономических преобразований для ускорения крушения социализма. По пути он сделался совладельцем газеты типа «Невское время» и нескольких «приватизированных» им предприятий. Внешне, даже среди этой публики, он умудрялся выделяться всегда неглаженными брюками, потертым воротом рубашки и набухшим, под стать купеческой бороде, животом.
Филиппов у меня всегда чем-то неуловимым вызывал симпатию. Прекрасно видя поставленные им личные алчные цели по овладеванию чужой собственностью и неистребимое желание стать за счет обворовывания других очень богатым человеком, я всегда с искренним изумлением следил за его демагогическими парламентскими ходами, искусно камуфлирующими основную стратегическую линию захудалого хищника. Браво, Петр!
В первый раз выйдя на трибуну в Мариинском дворце, Филиппов поведал о больших заслугах Народного фронта, который он здесь собрался представлять. Своим заявление Петр тут же обнажил трещину в отношениях между собой и другим видным пожилым народнофронтовцем, Мариной Салье. Эта трещина затем превратилась в пропасть, что нами позднее было использовано для становления и укрепления Собчака. После своего сольного номера Петр Филиппов довольно толково повел эту «вольнодумную» сессию-слет.
Был избран президиум, разумеется, без окончательно подавленного Ходырева, и предложено немедленно создать много разных, но абсолютно «независимых» депутатских комиссий. Слово «независимость» в разных вариантах очень часто употреблялось в тот день. У меня создалось впечатление, что независимыми называют себя все те, кто не знает и не желает знать, от кого зависят.
После небольшого перерыва трибуна стала местом паломничества всех, кто хотел перед телекамерой посостязаться с другими в любви к народу. Словесная накипь бушевала много часов кряду. Все пускали радужные пузыри, уверяя о наконец наступившем с их приходом «светлом будущем». В общем, крутили одно и то же яйцо, демонстрируя его со всех сторон, но обещая, что обязательно найдут новую форму. Трибуна изнывала от неистовства обещавших. Были призывы одним махом покончить с «бесплатным» социализмом, так как бесплатной, как уверяли выступавшие, может быть только радость, и при том почему-то неискренняя.
Один депутат с неподдающейся классификации черной, смоляной, асимметричной бородой под роговыми очками предложил путь к полной независимости разбить на два последовательных этапа, с использованием первого как возможности обретения сначала всеобщей душевной независимости через исповедуемую им лично, а посему сугубо индивидуальную религию.
К пузырю микрофона прикладывались все новые и новые люди. Ходырев и подсевший к нему, вероятно, самый храбрый или просто отчаянно-порядочный заместитель дико озирались.
Молодые, но уже «гениальные» депутаты предлагали тут же начать творить новые законы, ибо старые обязаны, по их мнению, умереть вместе с прежними законодателями. При этом они уверяли, что всякое начало должно иметь скорое продолжение, иначе никто не заметит самого начала. Их всех мучала жажда силою новых законов сразу сделать народ счастливым.
Затем вырвался на трибуну Валера Добриков, которого я знал много лет как неплохого парня. Он был смел, дерзок, неопрятен в помыслах и любил играть с опасностью, что могло привести к естественному финалу. Смысл его выступления сводился только к стремлению быть замеченным. Это лишний раз убеждало: чем сильнее гласность, тем слабее слышимость.
Тридцатисемилетний очный аспирант Саша Беляев, избранный после Собчака председателем Ленсовета, как-то спокойно выступил и, в отличие от многих, без истерики дал всем понять: главное в идее ( ее провозгласить, а что же касается реализации, то это дело второстепенное. При этом Саша всем намекал на необходимость повышения собственного достоинства обязательно прямо пропорционально увеличению личной собственности. В заключение он заявил, что наша «демократия» самая «демократичная». И даже пытался прогнозировать, но как-то однообразно, типа «чем дольше падение, тем позднее будет удар, и поэтому разуму лучше уступить силе». Лишь тогда, по мнению Беляева, можно будет победить силу. О какой и чьей силе шла речь, я не понял. Вообще-то, в самом Беляеве просматривалась какая-то скрытая гипнотическая сила, замешанная на зачатках сумасшедшей мании величия. Выступая, он делал слишком длинные паузы, будучи уверен, что многоголовая аудитория безголовых чего-то хочет от него услышать. Но большинство собравшихся отрицало все, включая Президента.
В этой компании плебеем считался любой, кто признавал, что есть патриции. А врагом объявлялся каждый пользующийся закрытым буфетом. Наличие же общих врагов, как показал дальнейший опыт, сразу объединяло все депутатские фракции и группировки, а отсутствие противника сеяло между ними раздоры с неприязнью. Поэтому я понял: враг просто нужен. Без него им невыносимо жить.
К самому концу огласили призывы создавать кроме комиссий всяческие движения и печатные органы. Рекомендовалось также разрушать и искажать все, что может быть разрушено и искажено. Разные глупости тут же передавались по телевидению со скоростью света.
Под занавес этой сессии был определен «единственно верный курс» в абсолютно неизвестном направлении и, кажется, закончился этот шабаш избранием комиссии по приемке-передаче дел от старого состава Исполкома. Возглавил комиссию, по-моему, депутат Гапанович (Гапанович — это фамилия).
Подавленный «грандиозностью» виденного, я долго сидел в машине с работающим мотором около дворца, пока ко мне не подошел Саша Беспалов из организационного отдела Ленсовета и спросил, какие у меня проблемы. Проблема была одна: я не мог очухаться. Несчастная Родина-мать! Я сознаю свое ничтожество, но и мне ясно, что ты, похоже, тяжело заболела. Может, тебя поразила злокачественная любовь к «демократии»? Или у тебя шизофрения, раз ты хочешь свой народ пустить по миру? Ведь изменение образа его жизни — это, как замена религии, возможно лишь насилием. Мирный же путь исключен. Дальнейшее существование всего, что удалось создать за 70 с лишним советских лет, сохранить и приумножить было поставлено сегодня под угрозу и сомнение. Похоже, ты проиграла в умной борьбе с другими странами за обладание душой собственного народа. Чем я могу помочь тебе? Я не знаю.
Когда мне пришлось поделиться с Собчаком впечатлениями об этом слете и слетевшихся на него, он, к моему удивлению, долго и странно удовлетворенно смеялся.
Глава 4
В последнее время Собчак почти безвылазно находился в Москве, гарцуя на заседаниях Верховного Совета, но главное ( пробивая себе квартиру, при этом ссылаясь на то, что жить в гостинице вместе с постоянно пьяными коллегами-депутатами он, малопьющий, не в состоянии.
Тогда еще никто не интересовался «девичьей» фамилией лидера столичных «демократов», московского «грека» Гавриилы Попова.
Еще никто не обращал пристального внимания на изменившиеся повадки Горбачева, который вдруг перестал интересоваться ходом строительства своей летней резиденции на берегу живописной бухты в абхазской Пицунде. С окончанием этой стройки он все время лично торопил, и вдруг... Его также перестала интересовать внутрипалубная отделка черноморской яхты на манер императорской «Полярной звезды». Уже и Раиса Максимовна перестала выезжать для демонстрации своего шубного гардероба перед изумленно-восторженными обитателями нашей глубинки, еще сбегавшимися на этот праздник моды.
Эта чета, одна из немногих в Москве, была прекрасно осведомлена о скором наступлении развязки в этой, поставленной западными режиссерами, национально-государственной трагедии, где в качестве сцены использовали территорию нашей, тогда еще огромной страны с ее трехсотмиллионным населением. Горбачев и его малочисленная группа, в простонародии названная шайкой, обеспечила полный аншлаг, а доход от этого геополитического спектакля уже осел на личных счетах, открытых в зарубежных банках. «Заработанных» таким образом денег главному организатору теперь с лихвой хватит на покупку вместо Пицунды десятков резиденций на побережьях любых морей.
То было время, когда еще никто не сомневался в незыблемости нашей врожденной уверенности в своем завтрашнем дне, будущем своих детей и своей страны.
Еще не омывались окраины России приливами крови.
Еще никто не настаивал на переименовании наших городов. А Великую Державу не называли «бывшей страной СССР», лишив ее имени, гимна, флага и растоптав герб.
В ту пору еще все возмущались угрозой рыжковского кабинета Министров СССР поднять цены на 5-7%. И никому в голову не могла прийти мысль смиренно пережить скачок стоимости спичек в сотни раз, как и всего остального прочего.
Еще не расползлись по остаткам СССР Бог весть кем придуманные, но с сильным привкусом перевода с английского, так называемые «реформы», облепляя жиром и обволакивая взятками новую популяцию уже не советской бюрократии. И еще не начались широкомасштабные истребительные эксперименты над многонациональным народом, которые потом почему-то назовут «экономическими опытами молодого гайдаровского правительства», правда, опустят слова «над крысами», частенько употребляемые в слышанных разговорах между самими «экспериментаторами».
Еще никто не подозревал о существовании гениального плана, добротно сработанного на суперкомпьютерах Запада, по мгновенному и окончательному разгрому СССР с помощью имитации государственного переворота. Гениальность этого плана заключалась в том, что одновременно с уничтожением без единого выстрела огромного государства как мировой единицы в целом, внутри него одним махом полностью ликвидировалась оппозиция. Попутно подымался дух народа. Укреплялось собственное положение победителей, и остатки страны с разных сторон поджигались разноцветными огнями межнациональных конфликтов. Единственный риск заключался в том, чтобы эта имитация не переросла в подлинный переворот, потому что, «если бы путч закончился удачей, тогда б назвали все его иначе».
Нужна была драка на сцене, но не в зале. А для этого необходимо было ювелирно подобрать время, совместив его с периодом традиционных отпусков и невозможностью быстрого сбора союзного парламента. Но тогда еще никто не знал, что это будет именно август 91-го. А победителей, к сожалению, не судят.
В то время, о котором идет речь, КПСС еще опиралась на шестую статью Конституции и не подозревала о скорейшей своей ликвидации, как и ликвидации самой Конституции СССР в целом.
Еще не улюлюкали весело «демократы» при виде уползающего с исторической сцены своего классового врага ( рабочего, который ими будет растоптан, обворован, обманут и ввергнут в голод.
Тогда коммунисты еще только готовились к своему последнему съезду, и никто из них не подозревал, что он будет завершающим, а потому аккордным.
Судя по моему разговору с секретарем Ленинградского обкома КПСС Владимиром Золкиным, наши городские делегаты собирались вновь избрать Генсеком Горбачева, предварительно мягко, по-партийному пожурив его за «странный» ход этой «перестройки». Когда же я посоветовал Золкину выступить на съезде с предложением вообще исключить Горбачева из партии, он взглянул на меня уставшими глазами психиатра, уже закончившего прием больных.
Весь нейтральный мир поглядывал на нас с еще тщательно скрываемым гастрономическим интересом, и никто не пытался требовать пересмотра итогов минувшей войны или тихой сапой, по живому, отхватить от туши раненого гиганта какие-нибудь острова на Востоке, горы на юге либо обширные территории на Западе, где братские могилы наших русских солдат преобладают на кладбищах аборигенов.
Радость новизны телепарламентских шоу овладела массами. Собчак получил в Москве роскошную квартиру и, судя по редким визитам в Ленинград, занимался бурной столичной деятельностью, выстраивая определенную перспективу своего возможного переезда поближе к парламенту, где он тогда ваял свой политический образ, наполняя его не только внутренним, но и внешним содержанием, как, например, отработкой улыбок ( от льстивой и мстительной до физиологической, а также репетировал «демократические» жесты правой рукой. Для оживления этого образа и взлета своей политической карьеры он в качестве донорской использовал кровь, пролитую в Тбилиси в апреле 89-го. Когда же там позднее потекут кровавые реки, это уже вообще никого не будет интересовать.
Для демонстрации широты кругозора и экономической грамотности любовно сконструированного им самообраза, Собчак с трибуны Верховного Совета громил правительство Союза за мизерную по тем временам «эмиссию» денежной массы, используя это малопонятное людям слово чуть ли не как синоним обвинения в государственной измене и предательстве жизненно важных интересов народа. Тогда еще никто не догадывался, что скоро эта самая «эмиссия», то есть печатание самих денег, будет едва ли не единственной в стране сферой производства с растущим объемом выпуска. Все остальное, включая космическую отрасль, чем так всегда гордились, придет в неимоверный упадок. Слова Собчака растают в воздухе, а его обещания уйдут в песок.
Из обрывочных разговоров той поры я понял, что в своих мечтах ленинградский профессор в случае перебазировки в Москву видит себя в одном из трех кресел: председателя парламентского комитета; министра юстиции СССР либо, на худой конец, Генерального прокурора страны. Правда, в последнее кресло его почему-то не очень тянуло.
Для Минюста же тогдашнему спикеру парламента А. Лукьянову приглянулся Сергей Лущиков ( с хорошими озорными глазами, не заносчивый, по-человечески простой юрист из глубинных недр России. Что касалось парламентского кресла, то и тут что-то застопорилось, после чего Собчак потерял всякий интерес не только к самому Верховному Совету, но и сохранению СССР в целом.
Зайдя через левый подъезд и раздевшись в небольшом гардеробчике, я прошел около уже не требовавшего никаких документов милицейского поста; мимо беломраморной лестницы, ведущей на второй этаж к кабинету, много лет занимаемому отцом моего друга Олега Филонова; миновал затертый гранитнопольный коридор первого этажа и поднялся хорошо знакомой узкой служебной лестницей прямо в приемную к тогдашнему главе Ленгорисполкома В. Ходыреву, под началом которого когда-то работал в Смольнинском РК КПСС. Я всегда питал уважение к этому малорослому, матерщинистому, с перманентной «плойкой» густых седоватых волос человеку.
Сразу после освобождения из тюрьмы мне домой вдруг позвонил его помощник Соловьев и передал, что «хозяин» желает встретиться в любое удобное время.
После безысходной тюремной тоски, всех мытарств, унижений, бесконечных обысков, решеток, карцеров, судов без суда, мерзких надзирателей, изъяснявшихся матерными воплями, даже отдаленно не напоминавшими слова, и обалдевшей от сознания собственного превосходства над любым зеком охраны черного небытия лагерей, а также, как правило, деградировавших офицеров и прокурорских работников, любой из которых запросто мог бы среди классических идиотов выглядеть коллекционным экземпляром, достойным включения в фонд роскошных маразмов апломба, приглашение к тогдашнему мэру города такого ничтожества, как я, только что снявшего зековскую фуфайку, с еще не оттаявшими чертами отверженного лица, выглядело достаточно неправдоподобно. Дотюремный костюм, а также рубашка с галстуком сделали свое дело, и в назначенное время я переступил порог огромного кабинета в правом крыле дворца, где до революции располагался Председатель Государственного Совета Российской Империи.
Из-за не по росту огромного письменного стола мне навстречу поднялся мой бывший начальник Ходырев и протянул руку. Не выпуская руки, он разглядывал мое лицо, вероятно, ища пороховые следы прошедших лет.
— Я хотел тебя увидеть, чтобы ты знал, — как и раньше, напористо сказал он, — я всегда верил в твою невиновность, восхищался твоим мужественным поведением на следствии и суде, но, даже будучи в то время вторым секретарем горкома партии, не мог тебе ничем помочь, так как команду расправиться с тобой, как ты знаешь, дал сам Романов. После ареста ты, Шутов, для всех как-то растворился, растаял. Сегодня же хочу доказать, что помнил о тебе всегда.
Не ожидая подобного приема и спича о моих достоинствах, которые оценивались мною весьма скромно, ибо, отказавшись давать показания на следствии и никого не оговорив, я вовсе не пытался этим демонстрировать мужество. Просто оставил за собой шанс вернуться к людям, понимая, что застенки — это не чистилище, а ад.
На прощание Ходырев сказал мне, что я могу рассчитывать на его помощь и поддержку. Впоследствии я этим никогда не злоупотреблял, верный своим понятиям о чести и долге, воспитанным за годы работы в аппарате.
В нынешний же мой приход в приемной никого, кроме двух помощников Ходырева, не было. Один из них, В. Кручинин, мне тут же рассказал, как они добились у жителей пригородного Павловска избрания Ходырева своим депутатом. При этом оба как-то подавленно и нервно посмеивались и переглядывались.
Так, болтая, стоя за конторкой дежурного помощника, мы не заметили, как в приемную вихрем ворвалась, судя по бровям, перекрашенная в противоположный цвет женщина осеннего возраста и почему-то, несмотря на раннюю весну, в сарафане, из которого всем демонстрировались голые плечи, защищенные своей непривлекательностью. Окинув нас презрительным взглядом трудолюбивой проститутки с притомившимися орудиями любви, она молча рванулась в кабинет к Ходыреву.
— Куда? Зачем? Позвольте узнать, — преградил ей путь Кручинин.
Тут она, ни с того, ни с сего, повела себя, как перегружаемый лопатами при факелах порох. По крайней мере, Кручинин с трудом понял из ее сбивчивого визга, когда и за что он будет уволен.
Видя, как от непонятного нам волнения при разнофазных движениях сарафан на ней начал проседать, я поспешил вмешаться, спросив, кто она будет и чем недовольна.
— Я народный избранник! — гордо взвизгнула она, нарекая себя еще только входившим обозначением депутата-"демократа".
— Правильнее, наверное, избранница, — поправил Кручинин, — но Ходырев, я думаю, сейчас занят. Он готовится к сессии.
— Если он меня немедленно не примет, мы его сразу переизберем, ( опять закричала депутатка.
На шум в приемную вышел сам Ходырев, кивнув мне, спросил, в чем дело.
— Вы, Ходырев, должны немедленно отправить правительственную телеграмму в Литву, в Вильнюс, с изъявлениями нашей поддержки литовского народа и «Саюдиса» в их справедливой борьбе за независимость, — выпалила одним духом сарафанная дама.
Даже привыкший ко всему Ходырев довольно обалдело воззрился на защитницу «Саюдиса»:
— Позвольте узнать. Независимость от кого?
— От русских!
— А вы, надо полагать, литовка?
— Нет! Я — «демократка»! И разделяю их борьбу!
— Ну, так сами и отправьте телеграмму, — закончил Ходырев, как-то несолидно юркнув в кабинет, заставив нас продолжить разговор лишь глазами.
Тогда все только начиналось. Порой нелепо и смешно. В массовом порыве все кругом немедленно преобразовать на всеобщее благо никто еще не усматривал близкую трагедию каждого и страны в целом. Никому еще в голову не приходило, что, скажем, традиционные места отдыха на Черном и Балтийском морях вдруг окажутся за границей. Что «демократы» скоро разорвут тело великой страны и окрашенными в национальные цвета кровавыми кусками станут подбрасывать другим государствам, желающим их сожрать. Что будут вынуждены сниматься с родных, но, как внезапно окажется, не «исторически-национальных» мест целые деревни и станицы, простоявшие сотню и более лет, сыгравшие тысячи свадеб под кронами посаженных садов, родившие и схоронившие в этой земле несколько своих поколений.
Пройдет немного времени, и все будет безжалостно оторвано от корней и могил, а на границах, за сотни лет щедро усыпанных костьми русских пехотинцев, будут нести службу уже не наши пограничники, как и сами эти границы уже будут разделять чужие страны.
Первая сессия нового созыва должна была вот-вот начаться. Через приемную еще действующего секретаря Исполкома Шитикова я вышел в ротонду ( круглый зал, окаймленный прекрасной белой колоннадой и расписными стенами под стеклянным куполом крыши. Вход из этой ротонды вел в зал заседаний с великолепными потолочными фресками, детальным разглядыванием которых очень увлекался на совещаниях царского Кабинета Министров Великий Князь Константин Константинович, если, конечно, верить воспоминаниям очевидцев.
Ротонда гудела, как улей. Вокруг сновали и толкались почти поголовно небритые люди в странных для здешних мест одеяниях, с большими заплечными сумками наперевес, почему-то почти у всех одинакового черного цвета. Обладатели этих сумок, присланные сюда волей своих избирателей, бурно, с похлопыванием по разным частям тела и восклицаниями, знакомились друг с другом. Заметно было, что многие уже знакомы, судя по обрывкам их разговоров об участии в каких-то «фронтах». Некоторые непринужденно курили в кулак, поэтому дым шел через вязку растянутых на локтях, сильно заношенных пуловеров и свитеров. Казалось, не хватает только красных бантов, бескозырок, пулеметных лент, и можно немедленно начинать съемку небрежно одетой, без учета эпохи, массовки фильма о революции.
Выносного буфета, который обычно в период сессий работал возле зала заседаний, на этот раз не было, возможно, по причине бескомпромиссной борьбы с привилегиями, объявленной предвыборными программами. Поэтому депутаты пили воду из-под кранов в туалете, точнее ( лакали без стакана.
Я поднялся на балкон ротонды. Сверху этот растревоженный улей выглядел еще более живописно. Какой-то депутат в ермолке, не обращая ни на кого внимания, но, вероятно, от конкурентов, прикрывшись сумкой, пытался свернуть большой бронзовый набалдашник с великолепной антикварной дверной ручки. В этой толпе вместе с бородатым подручным Гдляна, зигзагами, интригуя на ходу, передвигалась владелица «Пятого колеса» в белой «обольстительной» кофточке с большим вырезом на не свежей, но сильно припудренной груди.
Работники Исполкома, хорошо заметные на этом фоне, пытались по старинке заниматься регистрацией прибывших. Надо сказать, что ко времени созыва первой сессии новых избранников среди штатных работников оставались лишь те, кто обладал повышенной выживаемостью, независимо от политического режима.
После нескольких звонков, затаптывая по ходу «хабарики» прямо на блестящих лаковых паркетах, толпа потянулась в зал заседаний для рассадки.
Место президиума, согласно традициям и протокола, занял еще не переизбранный Ходырев, чем сразу вызвал бурную реакцию зала, хором потребовавшего, чтобы он нашел себе стул в общих рядах партера. Председатель Исполкома затравленно, ни на кого не глядя, под одобрительный гул народных депутатов сошел вниз и сел в первых рядах. Вокруг него кресел на пять сразу образовалась пустота. Даже «надежные» подчиненные постарались смешаться с толпой. В глазах его осела усталость от разочарования в людях. Подле последнего советского мэра только один помощник лебезил из последних сил. Мне Ходырева стало немного жаль. С повышающимся интересом я продолжал следить за развитием событий.
Одним из первых на трибуну поднялся человек с хорошим лицом и пегой, стриженой под старорусского купца, хрестоматийно-лопатообразной бородой. Это был Петр Филиппов, избранный депутатом одновременно городского и республиканского советов. В тот период, кроме двух мандатов, он еще являлся владельцем довольно тускловатой биографии, что высоко ценилось его сподвижниками, а также имел какой-то кооператив типа «Металлофурнитуры» вкупе с личными парниками. Этот мандатовладелец был пытлив, умен и кое в чем сведущ.
Филиппов пописывал в журнале «Эко»; когда-то работал механиком в гараже и даже умудрился быть отчисленным из очной аспирантуры за профессиональную непригодность, что, бесспорно, свидетельствовало о его потрясающих способностях, ибо кто знает наши очные аспирантуры, да еще экономического профиля, тот поймет всю уникальность мотива подобного отчисления.
В дальнейшем Петр Филиппов стал в Верховном Совете одним из «выдающихся» теоретиков развала экономики страны на переходе к «рынку» и автором ряда программ экономических преобразований для ускорения крушения социализма. По пути он сделался совладельцем газеты типа «Невское время» и нескольких «приватизированных» им предприятий. Внешне, даже среди этой публики, он умудрялся выделяться всегда неглаженными брюками, потертым воротом рубашки и набухшим, под стать купеческой бороде, животом.
Филиппов у меня всегда чем-то неуловимым вызывал симпатию. Прекрасно видя поставленные им личные алчные цели по овладеванию чужой собственностью и неистребимое желание стать за счет обворовывания других очень богатым человеком, я всегда с искренним изумлением следил за его демагогическими парламентскими ходами, искусно камуфлирующими основную стратегическую линию захудалого хищника. Браво, Петр!
В первый раз выйдя на трибуну в Мариинском дворце, Филиппов поведал о больших заслугах Народного фронта, который он здесь собрался представлять. Своим заявление Петр тут же обнажил трещину в отношениях между собой и другим видным пожилым народнофронтовцем, Мариной Салье. Эта трещина затем превратилась в пропасть, что нами позднее было использовано для становления и укрепления Собчака. После своего сольного номера Петр Филиппов довольно толково повел эту «вольнодумную» сессию-слет.
Был избран президиум, разумеется, без окончательно подавленного Ходырева, и предложено немедленно создать много разных, но абсолютно «независимых» депутатских комиссий. Слово «независимость» в разных вариантах очень часто употреблялось в тот день. У меня создалось впечатление, что независимыми называют себя все те, кто не знает и не желает знать, от кого зависят.
После небольшого перерыва трибуна стала местом паломничества всех, кто хотел перед телекамерой посостязаться с другими в любви к народу. Словесная накипь бушевала много часов кряду. Все пускали радужные пузыри, уверяя о наконец наступившем с их приходом «светлом будущем». В общем, крутили одно и то же яйцо, демонстрируя его со всех сторон, но обещая, что обязательно найдут новую форму. Трибуна изнывала от неистовства обещавших. Были призывы одним махом покончить с «бесплатным» социализмом, так как бесплатной, как уверяли выступавшие, может быть только радость, и при том почему-то неискренняя.
Один депутат с неподдающейся классификации черной, смоляной, асимметричной бородой под роговыми очками предложил путь к полной независимости разбить на два последовательных этапа, с использованием первого как возможности обретения сначала всеобщей душевной независимости через исповедуемую им лично, а посему сугубо индивидуальную религию.
К пузырю микрофона прикладывались все новые и новые люди. Ходырев и подсевший к нему, вероятно, самый храбрый или просто отчаянно-порядочный заместитель дико озирались.
Молодые, но уже «гениальные» депутаты предлагали тут же начать творить новые законы, ибо старые обязаны, по их мнению, умереть вместе с прежними законодателями. При этом они уверяли, что всякое начало должно иметь скорое продолжение, иначе никто не заметит самого начала. Их всех мучала жажда силою новых законов сразу сделать народ счастливым.
Затем вырвался на трибуну Валера Добриков, которого я знал много лет как неплохого парня. Он был смел, дерзок, неопрятен в помыслах и любил играть с опасностью, что могло привести к естественному финалу. Смысл его выступления сводился только к стремлению быть замеченным. Это лишний раз убеждало: чем сильнее гласность, тем слабее слышимость.
Тридцатисемилетний очный аспирант Саша Беляев, избранный после Собчака председателем Ленсовета, как-то спокойно выступил и, в отличие от многих, без истерики дал всем понять: главное в идее ( ее провозгласить, а что же касается реализации, то это дело второстепенное. При этом Саша всем намекал на необходимость повышения собственного достоинства обязательно прямо пропорционально увеличению личной собственности. В заключение он заявил, что наша «демократия» самая «демократичная». И даже пытался прогнозировать, но как-то однообразно, типа «чем дольше падение, тем позднее будет удар, и поэтому разуму лучше уступить силе». Лишь тогда, по мнению Беляева, можно будет победить силу. О какой и чьей силе шла речь, я не понял. Вообще-то, в самом Беляеве просматривалась какая-то скрытая гипнотическая сила, замешанная на зачатках сумасшедшей мании величия. Выступая, он делал слишком длинные паузы, будучи уверен, что многоголовая аудитория безголовых чего-то хочет от него услышать. Но большинство собравшихся отрицало все, включая Президента.
В этой компании плебеем считался любой, кто признавал, что есть патриции. А врагом объявлялся каждый пользующийся закрытым буфетом. Наличие же общих врагов, как показал дальнейший опыт, сразу объединяло все депутатские фракции и группировки, а отсутствие противника сеяло между ними раздоры с неприязнью. Поэтому я понял: враг просто нужен. Без него им невыносимо жить.
К самому концу огласили призывы создавать кроме комиссий всяческие движения и печатные органы. Рекомендовалось также разрушать и искажать все, что может быть разрушено и искажено. Разные глупости тут же передавались по телевидению со скоростью света.
Под занавес этой сессии был определен «единственно верный курс» в абсолютно неизвестном направлении и, кажется, закончился этот шабаш избранием комиссии по приемке-передаче дел от старого состава Исполкома. Возглавил комиссию, по-моему, депутат Гапанович (Гапанович — это фамилия).
Подавленный «грандиозностью» виденного, я долго сидел в машине с работающим мотором около дворца, пока ко мне не подошел Саша Беспалов из организационного отдела Ленсовета и спросил, какие у меня проблемы. Проблема была одна: я не мог очухаться. Несчастная Родина-мать! Я сознаю свое ничтожество, но и мне ясно, что ты, похоже, тяжело заболела. Может, тебя поразила злокачественная любовь к «демократии»? Или у тебя шизофрения, раз ты хочешь свой народ пустить по миру? Ведь изменение образа его жизни — это, как замена религии, возможно лишь насилием. Мирный же путь исключен. Дальнейшее существование всего, что удалось создать за 70 с лишним советских лет, сохранить и приумножить было поставлено сегодня под угрозу и сомнение. Похоже, ты проиграла в умной борьбе с другими странами за обладание душой собственного народа. Чем я могу помочь тебе? Я не знаю.
Когда мне пришлось поделиться с Собчаком впечатлениями об этом слете и слетевшихся на него, он, к моему удивлению, долго и странно удовлетворенно смеялся.
Глава 4
Выбор идола
«Скажу всем как профессор права...»
А. Собчак (из выступления на Верховном Совете СССР)
В последнее время Собчак почти безвылазно находился в Москве, гарцуя на заседаниях Верховного Совета, но главное ( пробивая себе квартиру, при этом ссылаясь на то, что жить в гостинице вместе с постоянно пьяными коллегами-депутатами он, малопьющий, не в состоянии.
Если бы в то время кто-нибудь сказал, что скоро для гулянки по случаю еврейского национального праздника будет арендован Кремлевский Дворец Съездов, название которого даже в газетах писалось с больших букв, то, надо полагать, этот «предсказатель» мог бы получить по политическому сусалу за разжигание антисемитских настроений.
«Москва! Как много в этом слове для сердца...»
Тогда еще никто не интересовался «девичьей» фамилией лидера столичных «демократов», московского «грека» Гавриилы Попова.
Еще никто не обращал пристального внимания на изменившиеся повадки Горбачева, который вдруг перестал интересоваться ходом строительства своей летней резиденции на берегу живописной бухты в абхазской Пицунде. С окончанием этой стройки он все время лично торопил, и вдруг... Его также перестала интересовать внутрипалубная отделка черноморской яхты на манер императорской «Полярной звезды». Уже и Раиса Максимовна перестала выезжать для демонстрации своего шубного гардероба перед изумленно-восторженными обитателями нашей глубинки, еще сбегавшимися на этот праздник моды.
Эта чета, одна из немногих в Москве, была прекрасно осведомлена о скором наступлении развязки в этой, поставленной западными режиссерами, национально-государственной трагедии, где в качестве сцены использовали территорию нашей, тогда еще огромной страны с ее трехсотмиллионным населением. Горбачев и его малочисленная группа, в простонародии названная шайкой, обеспечила полный аншлаг, а доход от этого геополитического спектакля уже осел на личных счетах, открытых в зарубежных банках. «Заработанных» таким образом денег главному организатору теперь с лихвой хватит на покупку вместо Пицунды десятков резиденций на побережьях любых морей.
То было время, когда еще никто не сомневался в незыблемости нашей врожденной уверенности в своем завтрашнем дне, будущем своих детей и своей страны.
Еще не омывались окраины России приливами крови.
Еще никто не настаивал на переименовании наших городов. А Великую Державу не называли «бывшей страной СССР», лишив ее имени, гимна, флага и растоптав герб.
В ту пору еще все возмущались угрозой рыжковского кабинета Министров СССР поднять цены на 5-7%. И никому в голову не могла прийти мысль смиренно пережить скачок стоимости спичек в сотни раз, как и всего остального прочего.
Еще не расползлись по остаткам СССР Бог весть кем придуманные, но с сильным привкусом перевода с английского, так называемые «реформы», облепляя жиром и обволакивая взятками новую популяцию уже не советской бюрократии. И еще не начались широкомасштабные истребительные эксперименты над многонациональным народом, которые потом почему-то назовут «экономическими опытами молодого гайдаровского правительства», правда, опустят слова «над крысами», частенько употребляемые в слышанных разговорах между самими «экспериментаторами».
Еще никто не подозревал о существовании гениального плана, добротно сработанного на суперкомпьютерах Запада, по мгновенному и окончательному разгрому СССР с помощью имитации государственного переворота. Гениальность этого плана заключалась в том, что одновременно с уничтожением без единого выстрела огромного государства как мировой единицы в целом, внутри него одним махом полностью ликвидировалась оппозиция. Попутно подымался дух народа. Укреплялось собственное положение победителей, и остатки страны с разных сторон поджигались разноцветными огнями межнациональных конфликтов. Единственный риск заключался в том, чтобы эта имитация не переросла в подлинный переворот, потому что, «если бы путч закончился удачей, тогда б назвали все его иначе».
Нужна была драка на сцене, но не в зале. А для этого необходимо было ювелирно подобрать время, совместив его с периодом традиционных отпусков и невозможностью быстрого сбора союзного парламента. Но тогда еще никто не знал, что это будет именно август 91-го. А победителей, к сожалению, не судят.
В то время, о котором идет речь, КПСС еще опиралась на шестую статью Конституции и не подозревала о скорейшей своей ликвидации, как и ликвидации самой Конституции СССР в целом.
Еще не улюлюкали весело «демократы» при виде уползающего с исторической сцены своего классового врага ( рабочего, который ими будет растоптан, обворован, обманут и ввергнут в голод.
Тогда коммунисты еще только готовились к своему последнему съезду, и никто из них не подозревал, что он будет завершающим, а потому аккордным.
Судя по моему разговору с секретарем Ленинградского обкома КПСС Владимиром Золкиным, наши городские делегаты собирались вновь избрать Генсеком Горбачева, предварительно мягко, по-партийному пожурив его за «странный» ход этой «перестройки». Когда же я посоветовал Золкину выступить на съезде с предложением вообще исключить Горбачева из партии, он взглянул на меня уставшими глазами психиатра, уже закончившего прием больных.
Весь нейтральный мир поглядывал на нас с еще тщательно скрываемым гастрономическим интересом, и никто не пытался требовать пересмотра итогов минувшей войны или тихой сапой, по живому, отхватить от туши раненого гиганта какие-нибудь острова на Востоке, горы на юге либо обширные территории на Западе, где братские могилы наших русских солдат преобладают на кладбищах аборигенов.
Радость новизны телепарламентских шоу овладела массами. Собчак получил в Москве роскошную квартиру и, судя по редким визитам в Ленинград, занимался бурной столичной деятельностью, выстраивая определенную перспективу своего возможного переезда поближе к парламенту, где он тогда ваял свой политический образ, наполняя его не только внутренним, но и внешним содержанием, как, например, отработкой улыбок ( от льстивой и мстительной до физиологической, а также репетировал «демократические» жесты правой рукой. Для оживления этого образа и взлета своей политической карьеры он в качестве донорской использовал кровь, пролитую в Тбилиси в апреле 89-го. Когда же там позднее потекут кровавые реки, это уже вообще никого не будет интересовать.
Для демонстрации широты кругозора и экономической грамотности любовно сконструированного им самообраза, Собчак с трибуны Верховного Совета громил правительство Союза за мизерную по тем временам «эмиссию» денежной массы, используя это малопонятное людям слово чуть ли не как синоним обвинения в государственной измене и предательстве жизненно важных интересов народа. Тогда еще никто не догадывался, что скоро эта самая «эмиссия», то есть печатание самих денег, будет едва ли не единственной в стране сферой производства с растущим объемом выпуска. Все остальное, включая космическую отрасль, чем так всегда гордились, придет в неимоверный упадок. Слова Собчака растают в воздухе, а его обещания уйдут в песок.
Из обрывочных разговоров той поры я понял, что в своих мечтах ленинградский профессор в случае перебазировки в Москву видит себя в одном из трех кресел: председателя парламентского комитета; министра юстиции СССР либо, на худой конец, Генерального прокурора страны. Правда, в последнее кресло его почему-то не очень тянуло.
Для Минюста же тогдашнему спикеру парламента А. Лукьянову приглянулся Сергей Лущиков ( с хорошими озорными глазами, не заносчивый, по-человечески простой юрист из глубинных недр России. Что касалось парламентского кресла, то и тут что-то застопорилось, после чего Собчак потерял всякий интерес не только к самому Верховному Совету, но и сохранению СССР в целом.