Страница:
Кандидатуру третьего зама, как уже говорилось, Собчак нашел сам, но перед этим мною «патрону» было замечено, что своими данными третий заместитель должен разбавлять академизм профессорской тройки на случай массированной нацеленной критики. Возможно, поэтому Кучеренко со своим разбитным мандатным набором и был приписан к этой малопьющей, но почтенной портретной галерее. Так вот, именно Кучеренко первым заговорил с Собчаком о доблестях своего милицейского предводителя Травникова, напрямую ляпнув, что получить согласие от председателя Исполкома Щелканова о назначении Травникова начальником ГУВД он, Кучеренко, берет на себя. Помню, Собчак с ехидцей поинтересовался, как ему удастся это сделать, если Щелканов узнает, что «патрон» тоже согласен. Подобное совпадение мнений может насторожить главу исполнительной власти города. Кучеренко, не понимая, к чему клонит «патрон», с жаром сознался, что с «Бродман он уже перетолковал, и она согласна», а раз так, то Щелканов возражать не станет. При упоминании фамилии Бродман «патрон» уставился на меня. Я, перехватив взгляд, стал изображать детальное рассматривание захватанной руками полировки стола. Как только бравый Кучеренко ушел, «патрон» потребовал объяснений. Мне было немного известно об этой пожилой даме без определенных занятий. Она, по-моему, даже не числилась официально в штате Щелканова, но исполняла задания по классу его наперсницы и психолога, беседуя и тестируя всех абитуриентов на разные вакансии, после чего выдавала свои заключения. Ввиду, как мне казалось, малозначимости этой дамы и ее постоянного шатания по коридорам я Бродман в расчет не принимал, а о степени безоговорочного влияния на Щелканова этой крашенной под вокзальную буфетчицу старушенции, как поведал Кучеренко, просто не подозревал.
— Плохо! — заметил мрачно «патрон». — Недорабатываете! Раз совершенно неизвестные люди делают кадровую политику в городе!
После этого замечания мне стало ясно, что сообщению Кучеренко «патрон» поверил больше, чем моему мнению, и поэтому станет категорически против кандидатуры Травникова, раз он так приглянулся какой-то Бродман. Это создавало проблему в будущих отношениях с Кучеренко, который мог меня заподозрить в причине провала своего протеже. Надо отметить, я не ошибся. Игорь действительно стал ко мне относиться за глаза злобно, с милицейским остервенением, но без агрессивности и даже с матерыми доброжелательными рукопожатиями при каждой нашей встрече. А когда я ушел от Собчака, он, невзирая на свою неприязнь, почему-то обратился именно ко мне с просьбой найти способ доплачивать водителям его служебной машины, дабы исключить возможное возмездие с их стороны за всякие его сторонние поездки. Между тем и Травников не очень настаивал на своем назначении, давая Собчаку всевозможные поводы для самоотвода. Так, Первого мая на Дворцовой площади его «веселое» состояние вызвало сильное опасение «патрона» реальной возможностью кандидата в начальники ГУВД свалиться в ликующую людскую сутолоку с импровизированной и неогражденной трибуны. Старую капитальную трибуну ликвидировали вместе со встроенным буфетом и более чем семидесятилетними демонстрациями, поэтому весь традиционный, памятный с детства праздник вылился в какой-то полустихийный, разляпанный вдоль фасада Зимнего дворца митинг с репертуаром лондонского Гайд-парка.
Слух о скорой замене начальника стал раздирать руководящие этажи ГУВД лавиной «страстей служивых». Кое-кто ликовал от грядущих кадровых пертурбаций, а кто-то с усилием космонавта, борющегося с многократной перегрузкой, предпринимал всевозможные и отчаянные попытки удержать равновесие. Было заметно: милиция вот-вот могла сорваться, как и все, в митинговую пропасть. Брала разбег ситуация, обещающая в скором будущем стать неуправляемой, что на общем фоне начавшегося развала допустить было никак нельзя, поэтому я несколько раз пытался уговорить «патрона», несмотря на всю его антипатию к Вощинину, не менять «коней на переправе», пока не доберемся до тверди. Собчак внимал моим увещеваниям рассеянно, но соглашался и даже принял спешно по этой причине вышедшего из госпиталя Вощинина для доброжелательной беседы. Со стороны же депутатов и Щелканова ситуацию с перетряхиванием руководства ГУВД обостряли с каждым днем.
Следующим за Травниковым шла кандидатура полковника Робозерова — преподавателя и соискателя ученой степени доктора юридических наук. Робозеров, бесспорно, обладал кроме опыта и нормальных понятий о чести светлым, трезвым, расчетливым умом, но превосходная степень его осторожности, то ли врожденная, то ли благоприобретенная, была сравнима разве что с неутомимым, прекрасно ориентирующимся только в подземелье кротом. Стоило ему, влекомому землеройным энтузиазмом, вылезти на солнечный свет, как он тут же терялся, становясь слепым и беспомощным. К сожалению, в оценке Робозерова я не ошибся. В конечном счете так и вышло. На поставленное заинтересованными сторонами условие выйти из кулуарных протискиваний на открытый ринг для депутатского голосования Робозеров сам вдруг снял свою кандидатуру с пробега к очень близкой победе и удалился из Мариинского дворца, сжимая в кулаке неразлучную пустую авоську, изготовленную из давно осыпавшегося дерматина.
В самый разгар этой кампании по поиску замены Вощинину меня во дворце нашел мой давний знакомый, с которым мы когда-то работали в Смольнинском районе, и, почему-то заведя в непросматривающийся тупичок коридора, тихим голосом сообщил, что со мной хотел бы переговорить по совершенно неотложному делу его товарищ — руководитель УБХСС города Евгений Олейник. Не услышав темы предстоящего разговора, я, в связи с полным отсутствием времени, посчитал эту встречу для себя излишней и вежливо отказался. Однако через пару дней мне позвонил сам Олейник. Не принимая во внимание мое удивление, мы договорились встретиться на задворках одного кафе в центре города, которое, вероятно, использовалось для оперативных, неофициальных контактов, если судить по наглухо закрытому уютному помещению, ненавязчивому, но качественному обслуживанию и еде. Прежде я с полковником Олейником знаком не был, никогда его не видел, но слышал, что он долгое время служил вместе с А. Курковым в УКГБ и был почти одновременно с ним переведен в МВД, когда в ЦК было решено укрепить наиболее коррумпированные милицейские подразделения деятельными и чистыми на руку сотрудниками КГБ СССР.
Олейник пришел на встречу в цивильном. Характер сообщенных им, не спеша, за обедом, плавно перешедшим в ужин, сведений о преступлениях, совершенных под руководством третьего кандидата в кресло начальника ГУВД А. Крамарева и его подручного Н. Горбачевского, воспетого Невзоровым полуспившегося оперативника, свидетельствовал прежде всего о безысходности положения самого Олейника. Если его рассказ со ссылкой на имевшиеся при нем документы был правдой, то обладатель такой информации мог свободно получить пулю в затылок, к примеру, у дверей своего дома. Это я не преминул подчеркнуть, глядя прямо ему в глаза, и спросил, какую цель ставит он, передавая мне эти опасные сведения, чем впрягает меня, мягко говоря, в сильно двусмысленное положение, даже с точки зрения закона. Ведь речь шла не только о злоупотреблениях своим служебным положением указанной парочки, но и о сокрытии за взятки преступлений, совершенных другими, а также прямом участии в подготовке и осуществлении разбоев, грабежей, вымогательств, крупномасштабном рэкете и даже ликвидации неугодных лиц и опасных свидетелей, не говоря уже об организации нанесения несговорчивым «предупредительных» увечий. Из услышанного выходило, что под крышей ГУВД в части, подчиненной Крамареву и Горбачевскому, создана и давно успешно действует хорошо законспирированная, дерзкая, а потому крайне опасная, прекрасно вооруженная и прикрытая законом банда. Мне стало не по себе. Однако я поинтересовался, сможет ли Олейник все это доказать в случае моего пересказа услышанного Собчаку, чего он или стоящие за ним, судя по всему, и хотели добиться нашей встречей. Не моргнув, Олейник с уверенностью и, как мне показалось, облегчением утвердительно закивал. Во время всего этого «банкета» я больше слушал, помалкивая, лишь изредка уточняя непонятное, так как не исключал наличия студии звукозаписи в этом маленьком, обитом фанерованными панелями кабинете с неплохо отделанными вишневым кожзаменителем стенами, поэтому предпочел, кроме чавканья, не оставлять других дискредитирующих звуковых слепков своего голоса неизвестно кому и для каких целей. За десертом я витиевато пытался узнать, почему Олейник не использует для передачи Собчаку этих сведений А. Куркова, тогда еще начальника УКГБ, то есть своего шефа. Жуя половинку яблока, мой собеседник пытливо посмотрел на меня. Ответа я не получил, но мы поняли друг друга. Ошейник прекрасно сознавал, что рискует жизнью. Это было заметно.
В течение следующей пары дней, среди обычной сутолоки, я выбрал момент и все дословно, не исключая, что это просто проверка меня, передал Собчаку. «Патрон» в течение всего моего рассказа не проронил ни слова, внимательно разглядывая подставочку для шариковых ручек, и только в конце, задав несколько равнодушных вопросов, аккуратно своим размашистым почерком записал фамилию Олейника на фирменном председательском «бегунке-бланке», который спрятал во внутренний карман пиджака.
Вскоре поведанная мне Олейником характеристика Крамарева неожиданно получила еще одно косвенное подтверждение на встрече с его непосредственным подчиненным Е. Никитиным из следственной части ГУВД. Эта встреча по просьбе Никитина состоялась в кабинете Ю. Бастрыкина — директора филиала Всесоюзного института усовершенствования следственных работников, расположенного на Литейном проспекте. Хочу особо подчеркнуть: доктор юридических наук Бастрыкин, которого я знал еще по его работе в партийном аппарате, человек честный, был порой до гротеска наивен. Он свел нас безо всякой задней мысли, ибо вряд ли даже подозревал, зачем Никитину эта встреча и кто за ним стоит, а также, я думаю, мало что понял из всей нашей беседы. Никитин, о существовании которого до телефонного звонка Бастрыкина я даже не подозревал, изредка поправляя очки на своих, вероятно от усталости, тусклых, красноватых глазах, порой озарявшихся светом, словно кладбище вышедшей из-за туч луной, долго ткал вокруг не означенной им четко темы паутину пустых фраз, пытаясь «прокачать» мое мнение о Крамареве и Горбачевском и что мне известно об их «теневой деятельности». Я попивал бастрыкинский чаек вприкуску с печеньем и больше слушал, встревая лишь для поощрения говорящего. Наконец Никитин повел довольно странный для данного места и участников разговор о целесообразности и необходимости применительно к нынешним условиям «коммерческо-воровской» жизни создания под крышей ГУВД нового подразделения, но не для борьбы с быстро совершенствующимся и набирающим силу, уже неплохо организованным уголовным миром, а во имя слияния с ним, чтобы взять под свой «милицейский» контроль не только саму организованную преступность, но и криминогенную обстановку города в целом(?!). Это, по мнению Никитина, кроме регулирования роста самой преступности дало бы возможность созданному милицейскому подразделению зарабатывать на жизнь сколь угодно, чем обеспечивать привлечение в свои ряды лучших сил.
«Зарабатывать за счет чего? Рэкета? Вымогательства? У кого? У тех же преступников? Значит, банда, так сказать, „в законе“ над всеми группировками?» — вертелись у меня вопросы, но я молчал, боясь перебить, находя излагаемую точку зрения весьма любопытной для человека, носящего большие погоны милицейского следователя. Насколько можно было понять из дальнейшего повествования Никитина, речь шла об уже функционирующей структуре ГУВД с неофициальным пока названием: «оперативно-розыскное бюро» и задачах, очень схожих с пожеланиями Собчака, высказанными мне недавно в бане Военного института физкультуры. Выходило, прав был Олейник. Под конец разговора я спросил у Никитина, разделяют ли эти планы его начальники Крамарев с Горбачевским. Он прямо ничего не сказал, но ответ был и так ясен.
После его ухода мы с Бастрыкиным обменялись мнениями. Доктор наук был обескуражен полным отсутствием, как он считал, смысла этой встречи и испытывал угрызения совести, оторвав меня от дел. Мне пришлось его успокоить, признав полезность знакомства с Никитиным. Больше я ничего не сказал Бастрыкину, хотя великолепно сознавал, что, не дав Никитину первоначально никакой интересовавшей его информации, бесспорно усилил недоверие к себе, вполне возможно вызванное имевшимися у него оперативными данными о моей встрече с Олейником. Этим я сам свел к бессмыслице наш диалог, закончившийся с его стороны безрезультатным прощупыванием. Мне же удалось получить крайне важные при сопоставлении с другими источниками сведения. Мозаичный портрет одних из самых главных, истинных главарей организованной преступности города обретал уже конкретные очертания. Именно истинных, а не тех мнимых, кого периодически, для успокоения населения, подсовывают под гильотину правосудия.
Собчаку сперва я не хотел говорить о полученных от Никитина сведениях. Они лежали, скорее, в области анализа, чем факта, но, памятуя о нашем уговоре ничего не скрывать, дабы не «затоваривались камни за пазухой», как-то между делом, по пути, в общих чертах обрисовал эту встречу. Собчак, не дослушав до конца, запальчиво возразил:
— По этому Олейнику выходит, что Крамарев сотоварищи руководит ими же созданной самой сильной бандой в городе, а вот адвокат Шмидт, который недавно был у меня, очень Крамарева расхваливал. А уж Шмидт-то должен знать, кто в городе бандит, а кто нет.
У меня тоже не вызывала сомнений осведомленность адвоката Шмидта в этом вопросе, но про себя я отметил, что фамилию Олейника, не упоминавшуюся мною в разговоре, Собчак назвал по памяти правильно и без малейшего затруднения.
Больше «патрон» к разговору на эту тему со мной никогда не возвращался но, как я заметил, утверждение Крамарева в должности начальника ГУВД пошло быстрым темпом.
Кто знает, может, именно так и срослась банная идея Собчака, пожелавшего иметь собственную террогруппу, с ее реальным воплощением в жизни.
Собчак себя старался никогда не обманывать, поэтому, отдавая отчет в нестойкости политической симпатии народа, пусть сперва даже самой жаркой, но имеющей обыкновение меняться весьма причудливо, убеждал всех, что пока он у власти, социальная справедливость и основные задачи правоохранительных органов должны заключаться лишь в охране его имущества, его прав и всех его сбережений Иуды, понимая под свободой совести свободу быть бессовестным. Вот почему, выяснив, что собой представляет Крамарев, Он приложил максимум усилий, как и его московский коллега Попов с Мурашевым, чтобы протащить в кресло начальника ГУВД обладателя именно тех личных качеств, которые позарез были нужны Собчаку. Так был сделан первый шаг к рождению в городе собчачьей Фемиды, повенчанной с цербером, но разведенной с законом, оголтело мстительной и глухой.
Теперь на повестку дня вставала задача безоговорочного подчинения горсуда, УКГБ и горпрокуратуры во главе с трусоватым но не поддающимся давлению Собчака, принципиальным и честным Д. Веревкиным, которого «патрон» уже начал обкладывать нужными людьми. Помню, как-то возвратившись из очередной поездки в Москву, Собчак по дороге из аэропорта рассказал мне, что Комитет госбезопасности представил в прокуратуру СССР обширный материал о взяточничестве заместителя прокурора города Е. Шарыгина, в связи с чем собираются из столицы прислать комиссию. Однако, выяснив, что эта проверка при любом ее исходе не пошатнет положения самого Веревкина, «патрон» пообещал сделать все возможное, чтобы укрыть Шарыгина от возмездия закона, о чем тот должен будет всегда помнить.
Весь дальнейший ход событий показал: подручные, похожие на Шарыгина, «патрону» были крайне нужны, а вместе с рекрутируемым им на пост прокурора города Большаковым вполне могли в перспективе справиться с задачами, поставленными Собчаком перед этой организацией.
— Неплохой будет тандем! — Порой удовлетворенно-злорадно похмыкивал, прикидывая будущее, «патрон».
Некоторое время спустя стало известно, что в чекиста Олейника всадили несколько пуль прямо перед дверью квартиры, где он жил. Функционирующему оперативно-розыскному бюро (ОРБ ГУВД) совместно с горпрокуратурой было поручено найти убийц, обнаружить которых они, разумеется, не смогли...
Глава 6
— Плохо! — заметил мрачно «патрон». — Недорабатываете! Раз совершенно неизвестные люди делают кадровую политику в городе!
После этого замечания мне стало ясно, что сообщению Кучеренко «патрон» поверил больше, чем моему мнению, и поэтому станет категорически против кандидатуры Травникова, раз он так приглянулся какой-то Бродман. Это создавало проблему в будущих отношениях с Кучеренко, который мог меня заподозрить в причине провала своего протеже. Надо отметить, я не ошибся. Игорь действительно стал ко мне относиться за глаза злобно, с милицейским остервенением, но без агрессивности и даже с матерыми доброжелательными рукопожатиями при каждой нашей встрече. А когда я ушел от Собчака, он, невзирая на свою неприязнь, почему-то обратился именно ко мне с просьбой найти способ доплачивать водителям его служебной машины, дабы исключить возможное возмездие с их стороны за всякие его сторонние поездки. Между тем и Травников не очень настаивал на своем назначении, давая Собчаку всевозможные поводы для самоотвода. Так, Первого мая на Дворцовой площади его «веселое» состояние вызвало сильное опасение «патрона» реальной возможностью кандидата в начальники ГУВД свалиться в ликующую людскую сутолоку с импровизированной и неогражденной трибуны. Старую капитальную трибуну ликвидировали вместе со встроенным буфетом и более чем семидесятилетними демонстрациями, поэтому весь традиционный, памятный с детства праздник вылился в какой-то полустихийный, разляпанный вдоль фасада Зимнего дворца митинг с репертуаром лондонского Гайд-парка.
Слух о скорой замене начальника стал раздирать руководящие этажи ГУВД лавиной «страстей служивых». Кое-кто ликовал от грядущих кадровых пертурбаций, а кто-то с усилием космонавта, борющегося с многократной перегрузкой, предпринимал всевозможные и отчаянные попытки удержать равновесие. Было заметно: милиция вот-вот могла сорваться, как и все, в митинговую пропасть. Брала разбег ситуация, обещающая в скором будущем стать неуправляемой, что на общем фоне начавшегося развала допустить было никак нельзя, поэтому я несколько раз пытался уговорить «патрона», несмотря на всю его антипатию к Вощинину, не менять «коней на переправе», пока не доберемся до тверди. Собчак внимал моим увещеваниям рассеянно, но соглашался и даже принял спешно по этой причине вышедшего из госпиталя Вощинина для доброжелательной беседы. Со стороны же депутатов и Щелканова ситуацию с перетряхиванием руководства ГУВД обостряли с каждым днем.
Следующим за Травниковым шла кандидатура полковника Робозерова — преподавателя и соискателя ученой степени доктора юридических наук. Робозеров, бесспорно, обладал кроме опыта и нормальных понятий о чести светлым, трезвым, расчетливым умом, но превосходная степень его осторожности, то ли врожденная, то ли благоприобретенная, была сравнима разве что с неутомимым, прекрасно ориентирующимся только в подземелье кротом. Стоило ему, влекомому землеройным энтузиазмом, вылезти на солнечный свет, как он тут же терялся, становясь слепым и беспомощным. К сожалению, в оценке Робозерова я не ошибся. В конечном счете так и вышло. На поставленное заинтересованными сторонами условие выйти из кулуарных протискиваний на открытый ринг для депутатского голосования Робозеров сам вдруг снял свою кандидатуру с пробега к очень близкой победе и удалился из Мариинского дворца, сжимая в кулаке неразлучную пустую авоську, изготовленную из давно осыпавшегося дерматина.
В самый разгар этой кампании по поиску замены Вощинину меня во дворце нашел мой давний знакомый, с которым мы когда-то работали в Смольнинском районе, и, почему-то заведя в непросматривающийся тупичок коридора, тихим голосом сообщил, что со мной хотел бы переговорить по совершенно неотложному делу его товарищ — руководитель УБХСС города Евгений Олейник. Не услышав темы предстоящего разговора, я, в связи с полным отсутствием времени, посчитал эту встречу для себя излишней и вежливо отказался. Однако через пару дней мне позвонил сам Олейник. Не принимая во внимание мое удивление, мы договорились встретиться на задворках одного кафе в центре города, которое, вероятно, использовалось для оперативных, неофициальных контактов, если судить по наглухо закрытому уютному помещению, ненавязчивому, но качественному обслуживанию и еде. Прежде я с полковником Олейником знаком не был, никогда его не видел, но слышал, что он долгое время служил вместе с А. Курковым в УКГБ и был почти одновременно с ним переведен в МВД, когда в ЦК было решено укрепить наиболее коррумпированные милицейские подразделения деятельными и чистыми на руку сотрудниками КГБ СССР.
Олейник пришел на встречу в цивильном. Характер сообщенных им, не спеша, за обедом, плавно перешедшим в ужин, сведений о преступлениях, совершенных под руководством третьего кандидата в кресло начальника ГУВД А. Крамарева и его подручного Н. Горбачевского, воспетого Невзоровым полуспившегося оперативника, свидетельствовал прежде всего о безысходности положения самого Олейника. Если его рассказ со ссылкой на имевшиеся при нем документы был правдой, то обладатель такой информации мог свободно получить пулю в затылок, к примеру, у дверей своего дома. Это я не преминул подчеркнуть, глядя прямо ему в глаза, и спросил, какую цель ставит он, передавая мне эти опасные сведения, чем впрягает меня, мягко говоря, в сильно двусмысленное положение, даже с точки зрения закона. Ведь речь шла не только о злоупотреблениях своим служебным положением указанной парочки, но и о сокрытии за взятки преступлений, совершенных другими, а также прямом участии в подготовке и осуществлении разбоев, грабежей, вымогательств, крупномасштабном рэкете и даже ликвидации неугодных лиц и опасных свидетелей, не говоря уже об организации нанесения несговорчивым «предупредительных» увечий. Из услышанного выходило, что под крышей ГУВД в части, подчиненной Крамареву и Горбачевскому, создана и давно успешно действует хорошо законспирированная, дерзкая, а потому крайне опасная, прекрасно вооруженная и прикрытая законом банда. Мне стало не по себе. Однако я поинтересовался, сможет ли Олейник все это доказать в случае моего пересказа услышанного Собчаку, чего он или стоящие за ним, судя по всему, и хотели добиться нашей встречей. Не моргнув, Олейник с уверенностью и, как мне показалось, облегчением утвердительно закивал. Во время всего этого «банкета» я больше слушал, помалкивая, лишь изредка уточняя непонятное, так как не исключал наличия студии звукозаписи в этом маленьком, обитом фанерованными панелями кабинете с неплохо отделанными вишневым кожзаменителем стенами, поэтому предпочел, кроме чавканья, не оставлять других дискредитирующих звуковых слепков своего голоса неизвестно кому и для каких целей. За десертом я витиевато пытался узнать, почему Олейник не использует для передачи Собчаку этих сведений А. Куркова, тогда еще начальника УКГБ, то есть своего шефа. Жуя половинку яблока, мой собеседник пытливо посмотрел на меня. Ответа я не получил, но мы поняли друг друга. Ошейник прекрасно сознавал, что рискует жизнью. Это было заметно.
В течение следующей пары дней, среди обычной сутолоки, я выбрал момент и все дословно, не исключая, что это просто проверка меня, передал Собчаку. «Патрон» в течение всего моего рассказа не проронил ни слова, внимательно разглядывая подставочку для шариковых ручек, и только в конце, задав несколько равнодушных вопросов, аккуратно своим размашистым почерком записал фамилию Олейника на фирменном председательском «бегунке-бланке», который спрятал во внутренний карман пиджака.
Вскоре поведанная мне Олейником характеристика Крамарева неожиданно получила еще одно косвенное подтверждение на встрече с его непосредственным подчиненным Е. Никитиным из следственной части ГУВД. Эта встреча по просьбе Никитина состоялась в кабинете Ю. Бастрыкина — директора филиала Всесоюзного института усовершенствования следственных работников, расположенного на Литейном проспекте. Хочу особо подчеркнуть: доктор юридических наук Бастрыкин, которого я знал еще по его работе в партийном аппарате, человек честный, был порой до гротеска наивен. Он свел нас безо всякой задней мысли, ибо вряд ли даже подозревал, зачем Никитину эта встреча и кто за ним стоит, а также, я думаю, мало что понял из всей нашей беседы. Никитин, о существовании которого до телефонного звонка Бастрыкина я даже не подозревал, изредка поправляя очки на своих, вероятно от усталости, тусклых, красноватых глазах, порой озарявшихся светом, словно кладбище вышедшей из-за туч луной, долго ткал вокруг не означенной им четко темы паутину пустых фраз, пытаясь «прокачать» мое мнение о Крамареве и Горбачевском и что мне известно об их «теневой деятельности». Я попивал бастрыкинский чаек вприкуску с печеньем и больше слушал, встревая лишь для поощрения говорящего. Наконец Никитин повел довольно странный для данного места и участников разговор о целесообразности и необходимости применительно к нынешним условиям «коммерческо-воровской» жизни создания под крышей ГУВД нового подразделения, но не для борьбы с быстро совершенствующимся и набирающим силу, уже неплохо организованным уголовным миром, а во имя слияния с ним, чтобы взять под свой «милицейский» контроль не только саму организованную преступность, но и криминогенную обстановку города в целом(?!). Это, по мнению Никитина, кроме регулирования роста самой преступности дало бы возможность созданному милицейскому подразделению зарабатывать на жизнь сколь угодно, чем обеспечивать привлечение в свои ряды лучших сил.
«Зарабатывать за счет чего? Рэкета? Вымогательства? У кого? У тех же преступников? Значит, банда, так сказать, „в законе“ над всеми группировками?» — вертелись у меня вопросы, но я молчал, боясь перебить, находя излагаемую точку зрения весьма любопытной для человека, носящего большие погоны милицейского следователя. Насколько можно было понять из дальнейшего повествования Никитина, речь шла об уже функционирующей структуре ГУВД с неофициальным пока названием: «оперативно-розыскное бюро» и задачах, очень схожих с пожеланиями Собчака, высказанными мне недавно в бане Военного института физкультуры. Выходило, прав был Олейник. Под конец разговора я спросил у Никитина, разделяют ли эти планы его начальники Крамарев с Горбачевским. Он прямо ничего не сказал, но ответ был и так ясен.
После его ухода мы с Бастрыкиным обменялись мнениями. Доктор наук был обескуражен полным отсутствием, как он считал, смысла этой встречи и испытывал угрызения совести, оторвав меня от дел. Мне пришлось его успокоить, признав полезность знакомства с Никитиным. Больше я ничего не сказал Бастрыкину, хотя великолепно сознавал, что, не дав Никитину первоначально никакой интересовавшей его информации, бесспорно усилил недоверие к себе, вполне возможно вызванное имевшимися у него оперативными данными о моей встрече с Олейником. Этим я сам свел к бессмыслице наш диалог, закончившийся с его стороны безрезультатным прощупыванием. Мне же удалось получить крайне важные при сопоставлении с другими источниками сведения. Мозаичный портрет одних из самых главных, истинных главарей организованной преступности города обретал уже конкретные очертания. Именно истинных, а не тех мнимых, кого периодически, для успокоения населения, подсовывают под гильотину правосудия.
Собчаку сперва я не хотел говорить о полученных от Никитина сведениях. Они лежали, скорее, в области анализа, чем факта, но, памятуя о нашем уговоре ничего не скрывать, дабы не «затоваривались камни за пазухой», как-то между делом, по пути, в общих чертах обрисовал эту встречу. Собчак, не дослушав до конца, запальчиво возразил:
— По этому Олейнику выходит, что Крамарев сотоварищи руководит ими же созданной самой сильной бандой в городе, а вот адвокат Шмидт, который недавно был у меня, очень Крамарева расхваливал. А уж Шмидт-то должен знать, кто в городе бандит, а кто нет.
У меня тоже не вызывала сомнений осведомленность адвоката Шмидта в этом вопросе, но про себя я отметил, что фамилию Олейника, не упоминавшуюся мною в разговоре, Собчак назвал по памяти правильно и без малейшего затруднения.
Больше «патрон» к разговору на эту тему со мной никогда не возвращался но, как я заметил, утверждение Крамарева в должности начальника ГУВД пошло быстрым темпом.
Кто знает, может, именно так и срослась банная идея Собчака, пожелавшего иметь собственную террогруппу, с ее реальным воплощением в жизни.
Собчак себя старался никогда не обманывать, поэтому, отдавая отчет в нестойкости политической симпатии народа, пусть сперва даже самой жаркой, но имеющей обыкновение меняться весьма причудливо, убеждал всех, что пока он у власти, социальная справедливость и основные задачи правоохранительных органов должны заключаться лишь в охране его имущества, его прав и всех его сбережений Иуды, понимая под свободой совести свободу быть бессовестным. Вот почему, выяснив, что собой представляет Крамарев, Он приложил максимум усилий, как и его московский коллега Попов с Мурашевым, чтобы протащить в кресло начальника ГУВД обладателя именно тех личных качеств, которые позарез были нужны Собчаку. Так был сделан первый шаг к рождению в городе собчачьей Фемиды, повенчанной с цербером, но разведенной с законом, оголтело мстительной и глухой.
Теперь на повестку дня вставала задача безоговорочного подчинения горсуда, УКГБ и горпрокуратуры во главе с трусоватым но не поддающимся давлению Собчака, принципиальным и честным Д. Веревкиным, которого «патрон» уже начал обкладывать нужными людьми. Помню, как-то возвратившись из очередной поездки в Москву, Собчак по дороге из аэропорта рассказал мне, что Комитет госбезопасности представил в прокуратуру СССР обширный материал о взяточничестве заместителя прокурора города Е. Шарыгина, в связи с чем собираются из столицы прислать комиссию. Однако, выяснив, что эта проверка при любом ее исходе не пошатнет положения самого Веревкина, «патрон» пообещал сделать все возможное, чтобы укрыть Шарыгина от возмездия закона, о чем тот должен будет всегда помнить.
Весь дальнейший ход событий показал: подручные, похожие на Шарыгина, «патрону» были крайне нужны, а вместе с рекрутируемым им на пост прокурора города Большаковым вполне могли в перспективе справиться с задачами, поставленными Собчаком перед этой организацией.
— Неплохой будет тандем! — Порой удовлетворенно-злорадно похмыкивал, прикидывая будущее, «патрон».
Некоторое время спустя стало известно, что в чекиста Олейника всадили несколько пуль прямо перед дверью квартиры, где он жил. Функционирующему оперативно-розыскному бюро (ОРБ ГУВД) совместно с горпрокуратурой было поручено найти убийц, обнаружить которых они, разумеется, не смогли...
Глава 6
Свет не убедит слепых, как слова глухих...
К нам приезжает чета Рейганов. То есть вовсе не к нам. Просто Рональд, перестав быть президентом Америки, слоняется по белу свету, хозяйски приглядывая и оглядывая города с туземцами бывшего соцлагеря — плод разрушительных трудов своих, ведая при этом о заокеанских планах, а поэтому зная, что всех нас ждет впереди. Его всюду принимают, как раньше Горбачева. Радости при встречах с ним у представителей фланирующих «демократизаторов» нет предела.
С утра в день объявленного прилета экс-президента в Мариинском дворце царило необычайное оживление. На случай, если Рейган захочет заглянуть к «патрону», в чем все были уверены, даже на каминной полке в приемной поставили вазу, очень напоминавшую по форме берцовую кость взрослого человека с тремя еле втиснутыми в нее гвоздиками. Из голубой гостиной кем-то впопыхах был выставлен старинный, вероятно, еще николаевских времен, диван «мечта клопа» со множеством очень удобных щелей и всяких выступов. Чуть раньше оттуда же пропала сиротливо стоявшая много лет в углу, неизвестно как, когда и зачем оказавшаяся в этом архаическом зале роскошная козетка. Эта антикварная вещь, не стул, не качалка и не диванчик старинного типа, непостижимым образом уцелевшая после всех войн, погромов и революций, была враз унесена в неведомое свежим ветром, гонимым «перестройщиками». Подобный предмет мебельных гарнитуров давно минувших дней спроектировали, вероятно, по специальному заказу, как необходимый атрибут для стремительной реализации сюжетов пылких великосветских романов, ибо поза, принимаемая решившими этой козеткой воспользоваться, вне сексуальной жизни и в быту не применяется.
Собчак находился в приподнятом настроении и душном новом пиджаке цвета передельного чугуна вкупе с мрачными, точно канализационные трубы, брюками фасона, укоренившегося при принце Уэльском. Сам принц, сделавшись королем, давно помер, а установленная им мода усилиями разнонациональных закройщиков обессмертила его имя, родив искусство одевать официальную публику в обезличенные штаны, поблескивавшие на «патроне» стрелками, словно они были только что из швальни. Венчали этот праздничный наряд для свидания с Рейганом пестрый галстук — верный эталон цыганских товаров универсального базара, который «патрон» попросил меня перевязать по причине собственного неумения, да длинные, почти до колен, новые, голубоватого отлива носки в полоску расцветки, именовавшейся в старину «сон разбойника»; их он охотно демонстрировал, сидя заложив ногу за ногу, в штиблетах коксо-торфяного оттенка.
Следует отметить: к обновам одежи и желанию принарядиться Собчак тянулся не по возрасту пылко. Однако даже после того, как его скрытый доход достиг возможности покупать суперкаталожные вещи, он все равно первое время умудрялся создавать такие «изысканные» по вкусу ансамбли, что невольно возникало впечатление о прошлых материальных проблемах, заставивших проходить всю жизнь в единственном костюме без выбора, с несменяемым галстуком либо вообще безо всего, в одной лишь традиционной академической шапочке с вручную пришитым профессорским козырьком от солнца.
Несколько часов кряду в кабинете «патрона» бушевал прямой телефон. Звонила жена и советовалась с ним, как, что и куда надеть. По долетавшим обрывкам фраз и репликам, а также частоте звонков можно было смело предположить: оценке его вкуса предлагалось все, начиная с исподнего. Было ясно: радость от предвкушения эпохальной встречи (наконец-то дожили!) бурлила и клокотала на другом конце провода. После каждого очередного звонка Собчак мускулами лица и характерным вздохом-выдохом показывал, что в этой порядочной кутерьме ему не до капризов утончающейся с каждым днем художественной натуры спутницы жизни.
Меня обуревали сомнения, которыми я не преминул поделиться с «патроном». Дело в том, что Собчака ни лично, ни как председателя Ленсовета никто встречать Рейгана не приглашал и не предлагал. Раньше такие визиты плавно спускаемой заблаговременно серией директив обставлялись частоколом регламента, этикета и процедур, не пресекаемым произвольно, как Великая Китайская Стена. Теперь же даже никто не удосужился позвонить.
Время приезда нам стало известно чуть ли не из газет да сообщения авиаторов о заявленном прилете. Судя по всему, разряд делегации обещал быть правительственным, поэтому сопровождение и обеспечение предполагались соответствующие. Речь шла не только о протоколе самой встречи, но и чисто технических многочисленных вопросах, как то: заказ транспорта, питание, предполагаемые посещения мест в городе и прочее. То было время, когда еще функционировал обком КПСС, и я по старой привычке справился по телефону отдела зарубежных связей, а также у управделами А.Крутихина. В обкоме тоже ничего конкретного не знали. Тогда меня осенила мысль позвонить по традиционным для осмотра подобными делегациями музеям. Мне там ответили, что принять Рейгана со свитой заказали прямо из Москвы. Это была неслыханная новость. Похоже, и в этом деле перешли на, так сказать, «прямые хозяйственные связи», минуя централизацию, что делало даже само присутствие Собчака при встрече не совсем обязательным. Досаду также вызывала полная недееспособность и странные ухватки набираемого «патроном», в основном по рекомендациям жены, нового штата, который этими качествами мог поспорить с кем угодно, ибо быстро довел их до такой степени совершенства, что, например, о факте заезда в город бывшего президента США Собчак впервые узнавал от случайно встреченного дворника. На мое брюзжание по этому поводу «патрон» посоветовал за стародавние аппаратные традиции не цепляться с упорством английского парламента и, очень веселый, отправился в аэропорт, куда жену доставляли из дома отдельным автолитером. По его вопросу, как лучше подъехать к залу «VIP» в Пулково, я понял, что он в нем никогда не был.
В обширном помещении левого крыла аэровокзала с ковровым выходом на летное поле уже болтались какие-то незнакомые люди, среди которых был американский генконсул со свитой и командир известной охранной «девятки», сменивший на этом посту много лет проработавшего представителя девятого управления КГБ СССР Ф. Приставакина. Мы были с ним знакомы и поздоровались, после чего я поинтересовался, ради кого все тут оказались. Он со смущением, не свойственным его профессии, признался, что тоже не знает и не имеет каких-либо указаний отсортировать собравшихся на случай, если у кого-то из них возникнет вдруг желание грохнуть Рейгана прямо тут же, не выходя из помещения. «Надо надеяться, не возникнет. Судя по всему, здесь собрались его друзья и почитатели», — успокоил я чекиста.
Народ прибывал большей частью неопознанный. Было много нигде не аккредитованных фотокиновидеожурналистов, скорее, надомников, чем «профи». Почти посреди зала за журнальным столиком сидел Собчак, держа в руках развернутую газету на английском языке, хорошо, что не перевернутую вверх ногами, и, высоко подтянув брюки, демонстрировал всем свои новые носки.
Управительница зала, ошалевшая от такого невиданного стечения разношерстной, не известной никому публики, поинтересовалась, что ей делать. Собчак тоже не знал. Я же предложил ей, пока никто не прилетел, напоить «патрона» чаем и увел его в специальное, предназначенное для этих целей, небольшое помещение.
С утра в день объявленного прилета экс-президента в Мариинском дворце царило необычайное оживление. На случай, если Рейган захочет заглянуть к «патрону», в чем все были уверены, даже на каминной полке в приемной поставили вазу, очень напоминавшую по форме берцовую кость взрослого человека с тремя еле втиснутыми в нее гвоздиками. Из голубой гостиной кем-то впопыхах был выставлен старинный, вероятно, еще николаевских времен, диван «мечта клопа» со множеством очень удобных щелей и всяких выступов. Чуть раньше оттуда же пропала сиротливо стоявшая много лет в углу, неизвестно как, когда и зачем оказавшаяся в этом архаическом зале роскошная козетка. Эта антикварная вещь, не стул, не качалка и не диванчик старинного типа, непостижимым образом уцелевшая после всех войн, погромов и революций, была враз унесена в неведомое свежим ветром, гонимым «перестройщиками». Подобный предмет мебельных гарнитуров давно минувших дней спроектировали, вероятно, по специальному заказу, как необходимый атрибут для стремительной реализации сюжетов пылких великосветских романов, ибо поза, принимаемая решившими этой козеткой воспользоваться, вне сексуальной жизни и в быту не применяется.
Собчак находился в приподнятом настроении и душном новом пиджаке цвета передельного чугуна вкупе с мрачными, точно канализационные трубы, брюками фасона, укоренившегося при принце Уэльском. Сам принц, сделавшись королем, давно помер, а установленная им мода усилиями разнонациональных закройщиков обессмертила его имя, родив искусство одевать официальную публику в обезличенные штаны, поблескивавшие на «патроне» стрелками, словно они были только что из швальни. Венчали этот праздничный наряд для свидания с Рейганом пестрый галстук — верный эталон цыганских товаров универсального базара, который «патрон» попросил меня перевязать по причине собственного неумения, да длинные, почти до колен, новые, голубоватого отлива носки в полоску расцветки, именовавшейся в старину «сон разбойника»; их он охотно демонстрировал, сидя заложив ногу за ногу, в штиблетах коксо-торфяного оттенка.
Следует отметить: к обновам одежи и желанию принарядиться Собчак тянулся не по возрасту пылко. Однако даже после того, как его скрытый доход достиг возможности покупать суперкаталожные вещи, он все равно первое время умудрялся создавать такие «изысканные» по вкусу ансамбли, что невольно возникало впечатление о прошлых материальных проблемах, заставивших проходить всю жизнь в единственном костюме без выбора, с несменяемым галстуком либо вообще безо всего, в одной лишь традиционной академической шапочке с вручную пришитым профессорским козырьком от солнца.
Несколько часов кряду в кабинете «патрона» бушевал прямой телефон. Звонила жена и советовалась с ним, как, что и куда надеть. По долетавшим обрывкам фраз и репликам, а также частоте звонков можно было смело предположить: оценке его вкуса предлагалось все, начиная с исподнего. Было ясно: радость от предвкушения эпохальной встречи (наконец-то дожили!) бурлила и клокотала на другом конце провода. После каждого очередного звонка Собчак мускулами лица и характерным вздохом-выдохом показывал, что в этой порядочной кутерьме ему не до капризов утончающейся с каждым днем художественной натуры спутницы жизни.
Меня обуревали сомнения, которыми я не преминул поделиться с «патроном». Дело в том, что Собчака ни лично, ни как председателя Ленсовета никто встречать Рейгана не приглашал и не предлагал. Раньше такие визиты плавно спускаемой заблаговременно серией директив обставлялись частоколом регламента, этикета и процедур, не пресекаемым произвольно, как Великая Китайская Стена. Теперь же даже никто не удосужился позвонить.
Время приезда нам стало известно чуть ли не из газет да сообщения авиаторов о заявленном прилете. Судя по всему, разряд делегации обещал быть правительственным, поэтому сопровождение и обеспечение предполагались соответствующие. Речь шла не только о протоколе самой встречи, но и чисто технических многочисленных вопросах, как то: заказ транспорта, питание, предполагаемые посещения мест в городе и прочее. То было время, когда еще функционировал обком КПСС, и я по старой привычке справился по телефону отдела зарубежных связей, а также у управделами А.Крутихина. В обкоме тоже ничего конкретного не знали. Тогда меня осенила мысль позвонить по традиционным для осмотра подобными делегациями музеям. Мне там ответили, что принять Рейгана со свитой заказали прямо из Москвы. Это была неслыханная новость. Похоже, и в этом деле перешли на, так сказать, «прямые хозяйственные связи», минуя централизацию, что делало даже само присутствие Собчака при встрече не совсем обязательным. Досаду также вызывала полная недееспособность и странные ухватки набираемого «патроном», в основном по рекомендациям жены, нового штата, который этими качествами мог поспорить с кем угодно, ибо быстро довел их до такой степени совершенства, что, например, о факте заезда в город бывшего президента США Собчак впервые узнавал от случайно встреченного дворника. На мое брюзжание по этому поводу «патрон» посоветовал за стародавние аппаратные традиции не цепляться с упорством английского парламента и, очень веселый, отправился в аэропорт, куда жену доставляли из дома отдельным автолитером. По его вопросу, как лучше подъехать к залу «VIP» в Пулково, я понял, что он в нем никогда не был.
В обширном помещении левого крыла аэровокзала с ковровым выходом на летное поле уже болтались какие-то незнакомые люди, среди которых был американский генконсул со свитой и командир известной охранной «девятки», сменивший на этом посту много лет проработавшего представителя девятого управления КГБ СССР Ф. Приставакина. Мы были с ним знакомы и поздоровались, после чего я поинтересовался, ради кого все тут оказались. Он со смущением, не свойственным его профессии, признался, что тоже не знает и не имеет каких-либо указаний отсортировать собравшихся на случай, если у кого-то из них возникнет вдруг желание грохнуть Рейгана прямо тут же, не выходя из помещения. «Надо надеяться, не возникнет. Судя по всему, здесь собрались его друзья и почитатели», — успокоил я чекиста.
Народ прибывал большей частью неопознанный. Было много нигде не аккредитованных фотокиновидеожурналистов, скорее, надомников, чем «профи». Почти посреди зала за журнальным столиком сидел Собчак, держа в руках развернутую газету на английском языке, хорошо, что не перевернутую вверх ногами, и, высоко подтянув брюки, демонстрировал всем свои новые носки.
Управительница зала, ошалевшая от такого невиданного стечения разношерстной, не известной никому публики, поинтересовалась, что ей делать. Собчак тоже не знал. Я же предложил ей, пока никто не прилетел, напоить «патрона» чаем и увел его в специальное, предназначенное для этих целей, небольшое помещение.