Шуваев Александр. Книга Предтеч

   - Скажи, а они там, ну... там, где мы были, всегда так живут?
   - И еще как! Только держись... И все всегда по-настоящему.
   - А почему получается так, что куда бы мы ни попали, там либо совсем нет людей, либо их самая разве что малость?
   - Не знаю, - говорю, и сам правда не знал, не задумывался как-то, - наверное, - потому что, когда я с тобой, мне уже никто не нужен. Активно не нужен. Оттого так и получаются места хорошие, но безлюдные.
   - А этот страшный океан роз, он откуда?
   - Хороший вопрос. Место это называется Чиджинга-Гап на Земле Летнего Подворья, и в свое время мир этот считался преддверием рая, колонисты успешно укоренились тут, размножились, а потом вдруг чего-то не поделили, и порадели друг другу так талантливо, что кроме роз тут, почитай, и не осталось ничего, - и дураков этих в первую очередь. Когда Птицы подоспели, сделать уже ничего было нельзя... Сами-то они разобрались, как это было сделано, но никому не говорят.
   После этого она перевела разговор на Птиц, и видно было, что ее этот предмет по-настоящему увлекает. Я в меру отвечал, а потом и говорю:
   - А ты знаешь, что мне сказал Пьер Тэшик, когда ты общалась с одной из первых карт Основной Последовательности? Не зна-аешь... А он спросил меня, из какой семьи его рода ты происходишь, и как так могло получиться, что он тебя раньше не видел. Я ему сказал, как есть, что вообще ничего подобного, и ты вовсе не из этого рода, а он поморщился, и сказал, что это я так думаю, а на самом деле это совершенно невозможно, и ему знать лучше. И, знаешь ли, я вопреки всякой логике ему поверил... Вот так-то, золотоглазка.
   Там оставалось недалеко, и уже через пару десятков шагов мы мало-помалу оказались на поляне, охваченной газовым пламенем пролесок, пробившихся сквозь парящую палую листву. Я развернул портфель, развернул и достал оттуда нашу верхнюю одежку, подал ей пальто, а она, пристально глядя за моими действиями, вдруг потребовала сказать, как я это делаю.
   - Хороший вопрос, - говорю, - я умею это делать уже около полугода, но вот еще месяца полтора тому назад не сумел бы тебе ответить...
   - А теперь?
   - А теперь - могу...
   И очень просто все объяснил./Тут в тексте впервые приводится графилон весьма сходный с теми, которые используются сейчас, только менее стандартизованный и более адаптированный для непосредственного действия на конкретный психотип (ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ)/ До нее и впрямь все дошло, и по дороге она развлекалась тем, что сворачивала всякие так коряги, пеньки, кучи листьев, а потом вдруг остановилась и говорит, чуть снизу вверх заглядывая мне в глаза:
   - Не рой в другом яму, сам в нее попадешь. Вырыл? Значит, попадешь, дай срок, вот заживет только...
   - Право?
   - А как же? У меня столько вопросов возникло! Больше всего меня интересует, действительно ли меня не было, или, наоборот, было слишком много?
   - А-а-а, так ты желаешь исследовать этот вопрос поподробнее?
   - Обяз-зательно. Почему-то мне кажется, что я нашла свое истинное призвание и это, как его? А, вспомнила, - свое место в жизни. Я буду исследовать этот вопрос тщательно и по всем правилам, чтобы не осталось никаких неясностей. Но это, разумеется, зависит только от того, насколько ты сможешь помочь мне в этом многотрудном деле.
   - Как это говорится со всей возможной скромностью, - по мере сил...
   И тут она, не сводя с меня пристального взгляда своих кошачьих глаз, поцеловала меня в губы так, что я как-то сразу поверил в ее слова о призвании. Кристалл и я, я и кристалл зацепили ее, хотя я ничего такого и не собирался, теперь, с нашей помощью - быстрее, без нее - медленнее, но все равно неизбежно, она обучится, мало-помалу обретет Расширение, совершенно от нас не зависящее, и через миры протянется бесконечная и все более связанная цепь красавиц, не признающих резонов, неуязвимых в бесконечной череде совершенно невероятных приключений, оставляющих позади себя целый шлейф разбитых сердец. Она сделает своими игрушками целые миры, только не думаю, чтобы это было так уж страшно...
   Первое включение. Петр
   1.
   Вверх - вниз. Жадный старик пожалел дать лодку... как будто с ней вообще что-нибудь может произойти, а отнимать силой... Черт его знает, совесть - не совесть, а не захотелось как-то. Уже знакомая ему каменистая пустыня, уложенная на редкость аккуратными, гладкими каменными волнами. Идешь-идешь по борозде между двумя такими вот горбами красноватого камня, поднимаешь в воздух маленькие, аккуратные клубы здешней мельчайшей красноватой пыли, и сам не замечаешь, как борозда исподволь раздваивается, возвышается и сама переходит в округлый покатый горб. Потом опять вниз... На горизонте, в безмерной дали горит грандиозное, подпирающее небо подобие тускло-огненного цветка, неподвижный, причудливый зигзаг, - это здешнее странное, скучное солнце горит на склонах древнейшего, порядком разрушенного, но все-таки чудовищного, невообразимых размеров холодного вулкана. За десятки миллионов лет стены конуса потеряли правильную форму, и, изъеденные, рассеченные ущельями, превратились в целую горную страну в форме кольца. Чудовище, некогда почти вовсе загубившее мир, совсем потратившее всю подземную энергию планеты, уходит высочайшими своими вершинами чуть ли не в самый космос, там, во всяком случае, не продержаться и минуты, но ему не туда, ему, к счастью, отсюда, и предстоящее свидание должно послужить именно этой цели. На очередном, только чуть повыше всех предыдущих, каменном наплыве застыла, дожидаясь его, неподвижная фигура, закутанная в плащ с капюшоном, а когда он подошел поближе, то убедился, что это именно она и никто другой. Лицо Елены Тэшик было бесстрастно, а кроме лица ее можно было разглядеть только кисти рук, небрежно продетых через прорези у запаха, а все остальное скрывала глухая, серая одежда. Рядом с ней, резко диссонируя с ее плащом и унылой реальностью Скорбных Равнин переливалось нечто, напоминающее клубок перепутанных радуг или своего рода концентрат из полярного сияния. Контуров этой диковинной вещи разобрать было невозможно, как, впрочем, и точного местонахождения. Только что это средоточие чистейших тонов было здесь, - и вот оно уже рядом, хоть и недалеко, но все-таки не на прежнем месте, а там вьются только его бледные края.
   -Уцелел?
   Голос ее звучал как-то приглушенно, а он утвердительно кивнул:
   -Исключительно твоими молитвами.
   -О, злость?
   -Это от некоторой неуверенности в том, что окружающая декорация - реальна. Я тут, пока мы не виделись, видел так много того, чего нет, что все боюсь спутать... А ты, значит, подрядилась меня доставить?
   -Что-то вроде этого.
   -Оч-чень подходящий вид для перевозчика, зато лодка... Кстати, что это за машина?
   -А это, видишь ли, не очень машина. Пернатый Змей - это близко к чему-то живому.
   -Раньше ты обходилась без верховых животных.
   -А кто бы это мне его дал? Сбежала из дому, - это понятно, но уводить из дому нужную вещь, это, прости меняЕ Но я тебе уже говорила. А теперь папаша сменил гнев на милостьЕ
   Говорила она ровно, без выражения и казалась невеселой. Это путешествие здорово отличалось от ее прежних, - впрочем, мастерских, прыжков с кочки на кочку в трясине вселенной. Когда полосы радужного света паутиной опутали их, соискатель сразу же почувствовал, что тело его потеряло всякий вес, пейзаж Земли Юлинга виделся отсюда как будто бы и прежним, но словно бы сквозь струю разноцветного газа или сквозь гигантский, непрерывно меняющийся узор калейдоскопа. А потом вдруг послышался первый плеск далекого серебряного колокола: "Дон-н-н!" - и они мимолетно, вроде бы и не вполне мгновенно, без всякого толчка ушли в темноту космоса, и светило тут ртутно-серое солнце Земли Юлинга, и снова плеснуло звоном, отбросив их в мрачную пустоту, пронизанную огнями миллионов звезд и остывающих кострищ туманностей. "Дон-н-н!" и Пернатый Змей с той же текучей неуловимостью оказался у берегов пламенного океана гигантской золотисто-желтой звезды, и поспешно покинул ее, а потом растаял, враз оставив их на плоской вершине поросшего лесом холма. Стоял поздний вечер, а внизу, сквозь ветки густого кустарника с родной приветливостью подмигивали городские огни. Сердце его радостно стукнуло в трепете узнавания, и показалось ему на миг, что все эти месяцы и века приснились ему, что их не было вовсе, и совсем не было мысли о том, что он покинул свой мир, считая его проклятой юдолью горя и чудовищного своего, неизбывного страха. Места, где он не мог и не хотел жить настолько, что предпочитал даже умереть. Нет нужды, - это позабылось, и осталась только животная радость возвращения. И пахло тут так знакомо, знакомой травой и влажной листвой леса или хорошего загородного парка.
   -Земля?! Ты привезла меня на Землю?!
   -Земля, - безучастно кивнула Елена, - Земля Лагеря. Она же Земля Ушедших, Земля Исхода, Terra Nova - называй, как хочешь. Самая первая и самая до сих пор ни на что не похожая планета Поля Миров, - голос ее несколько потеплел, - и только здесь есть Гнезда рода Птиц, только здесь мы дома, хотя нам бывает хорошо во многих местах. И я родилась здесь. - Она замолчала, указывая рукой вниз. - А это Сулан, единственный город на Земле Лагеря, хотя на других Землях здешние уроженцы построили множество городов.
   Они обошли плотную шпалеру кустов, вышли на аллею и остановились в свете фонаря.
   -Все. Теперь по лестнице и вниз.
   -А ты?
   -А я домой.
   -И не проводишь?
   -Это ни к чему. Освоишься, тут все осваиваются, уж такой город...
   -Да, все хочу тебя спросить: чего это ты какая-то смурная сегодня? Не в себе вроде?
   Она невесело усмехнулась, и распахнула плащ, открыв обтянутый мешковатым платьем, заметно округлившийся живот.
   - Мое, что ли?
   - Еще чего! Это месяца три спустя, я после тебя словно с цепи сорвалась, пока не заметила вдруг, что попалась.
   -Так чего киснешь, дура?
   -А чего хорошего? Ра-ано еще, как ты не поймешь? Куда мне ребеночка воспитывать, саму бы, дуру, кто повоспитывал годика два...
   Вместо ответа он вытянул вперед руки и начал осторожно опускаться в Голубые Ходы, так, чтобы не застрять там всерьез, потихоньку заскулил и засвистал на три основных и один вспомогательный тон, в считанные секунды высветив и размыслив все, что творилось в ее сути, и обнаружил только одну темную нить среди сонмища живых и разноцветных. После двух осторожных попыток он сумел оживить и ее, восстановив правильное движение и в этой, не слишком-то существенной связи. Тут дело было несложное, и лежало на поверхности, тут вполне хватило его собственных возможностей. Елена с ужасом смотрела на замершего в полуприседе парня с мертвыми, закаченными под лоб глазами, но тот, кого он потом начал называть Верхним Сознанием, как раз начал выныривать, всплывать под перископ. Потом Безымянный вздохнул и зряче глянул на нее.
   - И чего ты, право, - сказал он, как ни в чем ни бывало, словно и не впадал в транс пару минут тому назад, - не пойму, у тебя отменно здоровый мальчишка, с объемом ветвления редкостной величины... Очевидно, ты не хотела бы видеть его отца - своим мужем, и в этом, похоже все и дело. А уж про твое собственное лошадиное здоровье даже говорить противно, так что, подводя итог, имею основания предположить, что уже завтра ты начнешь с нетерпением его ждать, и родишь его шутя, и будешь здоровенной молодой тигрой, мужичьей погибелью, когда он будет уже вполне взрослым человеком. Успеешь еще набеситься, с большим только соображением, тебе не повредит перерывчик в метаниях по мирам и воздушных боях.
   - Откуда ты все это знаешь?
   - Потом расскажу, - мстительно проговорил пока еще Безымянный, самый подходящий разговор для "потом".
   Но, по правде говоря, сколько-нибудь внятно он и не сумел бы рассказать. Даже весьма приблизительно передавая свои ощущения, он с мукой подыскивал мало-мальски подходящие слова, и все равно получалась чушь. Так или иначе он не стал объяснять, надменно поднял бровь, сделал ей на прощание ручкой и, тонкий, невесомый, почти невидимый в густых сумерках, спрыгнул на первую ступеньку лестницы, ведущей вниз. Спускаясь, он опасался, что на городских улицах будет привлекать к себе излишнее внимание, но, посмотрев на прохожих, успокоился: длинноволосый худой юнец в отвоеванной у Юлинга бурой хламиде до колен, он оказался просто еще одним из числа диковинно выглядевших пешеходов, хоть и было их, по вечернему времени, не так уж и много. Вообще это место мало походило на жилой квартал: очень чистая мостовая слабо светилась под ногами белым светом, отнимающим тени у идущих, по правую сторону тянулась темная полоса деревьев, а по левую располагалось что-то вроде темной площади, на которой виднелись ряды вертикальных каменных плит. Прямо навстречу ему попался глубоко задумавшийся о чем-то приземистый человек в узорчатом одеянии, подпоясанном лиловым кушаком и с широкими рукавами. Лоб незнакомца был высоко, до темени подбрит, а в уложенных замысловатой прической волосах сверкали фигурные шпильки. Тут оч-чень уместной была бы пара хороших мечей, но ничего подобного не наблюдалось, - только лишь квадратная сумка на длинном ремне, да толстая пачка желтой бумаги в руках. Рядом с ним ритмично, как машина, шагал огненно-рыжий субъект с невозмутимым бледным лицом в крупных веснушках, облаченный в полосатую рубаху до пят. Вдоль его туловища праздно болтались голые до плеч веснушчатые, жилистые руки. Рыжий неожиданно поднял на него глаза, и на миг их взгляды встретились. Никуда не торопясь, мимо прошли, взявшись за руки, две девушки: поразительной красоты снежноволоска с широко раскрытыми фиалковыми глазами и еще одна, с каким-то лиловатым оттенком кожи, странными чертами лица и наголо обритой головой, затянутая в штаны из черного блескучего материала, узкую куртку и высокие, до колен сапоги. Все-таки, видимо, слишком растерянный, чужацкий вид был у него, слишком упорно глазел он на прохожих и тем выделялся: они подошли к нему, и Снегурочка защебетала что-то английской скороговоркой, и он отрицательно помотал головой.
   -Не понимаю! И что дальше делать тоже в толк не возьму...
   Девица с напряженным видом выслушала его, а потом подняла брови домиком, протараторила что-то еще, и, взяв его за плечо тонкопалой цепкой ручкой, повернула его в сторону, туда, где за пурпурным валом кустарника виднелось какое-то массивное, темное сооружение. Пока продолжался этот оригинальный разговор, лиловоликая, не моргая, глядела на него желтыми ночными глазами и молчала. Идей у него не было, а оттого он решил послушаться. Вообще начало у него выходило многообещающее: здание, которое имело форму массивного куба со слегка прогнутыми ребрами, встало перед ним темной, безмолвной и неприютной громадой, и видно, с первого же взгляда видно было, что здесь ни его, ни кого бы то ни было еще не ждут. Пожав плечами, он взялся за ручку двери высотой в два его роста, и она неожиданно легко растворилась. Здесь было темно, словно в покинутых им пещерах в самом начале, но теперь, привычный, он увидел вторую дверь. И кто его знает, чего он ожидал увидеть там, но чувство обширного пустого пространства за дверью, огромного темного зала, почему-то поразило его, он даже вздохнул от неожиданности. Ему-то не нужно было видеть глазами, чтобы знать о сотнях квадратных метров гулкой пустоты впереди и по сторонам. И вдруг, заставив сердце пропустить свой собственный очередной удар, разнеслось: "Бум-м-м!!!" - глухой удар чудовищного барабана раздался в темноте, и вместе с ударом вспыхнул на миг, слепя глаза, огромный мрачно-сиреневый фонарь в виде низко висящего горизонтального цилиндра. Удар повторился, и, размеренно, словно биение исполинского сердца, будто гигантские стальные шары покатились по залу глухие удары. Потом ритм усложнился: "Ду-ду-ду-ду-ду бум-бу! Ду-ду-ду-ду-ду дум-бу!" - древней, какой-то дочеловеческой еще угрозой ревел барабан, сгибая душу и подавляя волю, и в такт каждому удару в темноте вспыхивал сиреневый фонарь. Свет его был неярким, но, в то же время, каким-то режущим. Он вспыхивал на миг, и в нем пролетала стремглав по полу, по далеким стенам тень музыканта с воздетой кверху массивной колотушкой. Путешественник лег на пол, и по прежней, пещерной привычке заструился вперед, подбираясь поближе к сцене. Вблизи мощь звука показалась ему и вообще устрашающей: звук с почти физической силой бил не по ушам даже, а как будто бы по всему телу, но лазутчик не обращал на это внимания, разглядывая одинокого музыканта. Перед чудовищной тушей наклонно расположенного барабана, чуть склонившись, стоял человек с двумя колотушками в руках, и с дикой энергией поочередно взметал их над головой. Насколько ему удавалось рассмотреть во время коротких вспышек, - у человека было худое, остроскулое лицо с впалыми щеками, а длинные волосы были скручены в тяжелый узел на темени, который и вздрагивал в такт каждому удару. И вот так, в одиночку, без слушателей, одинокий барабанщик играл с неистовой, дикой, мрачной страстью, словно стремился выплеснуть из своей души непомерный для смертного груз. "Дум! Дум! Б-бумм!!!" - разнеслись, редея, последние три удара, он инстинктивно сузил зрачки и угадал: после минутной паузы над сценой вспыхнул неяркий свет, осветив высокую худую девушку со змеино-гибкими движениями. Словно бы специально для того, чтобы подчеркнуть это, она и одета была в обтяжное черное трико с жемчужно-серебряным сетчатым узором. Был у барабанщицы крупный рот с чувственными и недобрыми глазами, изломанные брови, косо поднимающиеся к вискам и непроглядно-мрачные раскосые глаза, сверкавшие черным льдом. Увидав непрошеного свидетеля, она полоснула его злым взглядом и, презрительно фыркнув, исчезла за какой-то портьерой, не забыв прихватить за собой колотушки.
   XIX
   Вчера, часов в восемь вечера, я услыхал глухой шум во дворе, и меня как будто толкнул кто-то в бок: со мной и прежде случалось вот так, нипочему, вдруг почуять запах жареного. По глухой стене двухэтажного кирпичного здания Общества Охраны Природы, залезшего своим закопченным задом в наш двор, медленно ползла Танюша. Она сдвигала вверх по стене руку и подогнутую в колене ногу, и от них начинало тянуться кверху что-то вроде уродливой сиреневой паутины из неровных, изломанных дорожек, прилипших к стене. Она подтягивала тело, держась на этой паутине с уверенностью паука-крестовика, и все начиналось сначала. Позади нее сиреневая плесень на глазах темнела, трескалась и осыпалась вниз сотнями плоских сиреневых многоугольников (это я рассмотрел потом). Когда стена по своей высоте кончилась, Танюша продолжила свой подъем, и все как-то разом увидели продолжением почерневших кирпичей чуть наклонную скалу с косослойной ровной поверхностью. Кое-где по скале шли бурые полосы какой-то колючки, освещенной бог знает каким светилом, на которое даже и смотреть-то не хотелось, а чуть выше скала казалась призрачной, ирреальной, постепенно сходя на-нет. Неуклонно поднимаясь все в том же стиле, она, наконец, миновала границу между стеной и непостижимой скалой, поднялась на несколько метров и по ней, а потом и сама сделалась подобием миража. Затем по удивительному видению пошла какая-то рябь, и оно растаяло без следа, захватив с собой и Танюшу. Все, никаких следов, кроме мозаичной россыпи полупрозрачных лиловых камешков. Вообще все. Спрут закончил воспитание своего Маугли, воспитанница спрута ушла навстречу своей непостижимой судьбе. И какой бы ни оказалась ее судьба, это все равно лучше, чем десятки лет валяться неподвижным, безмозглым, злобным и грязным бревном. Странно, но я не могу плакать, не чувствую горя. Ужасно, да? Но это потому что мне кажется, будто ей так будет лучше... Хотя, с другой стороны, что такое "лучше" для существа, которым стала Танюша? Приложимы ли к ней человеческие мерки добра и зла, ВООБЩЕ любые человеческие мерки? Ведь она так и не стала человеком, хотя и уподобилась людям способностью ходить на двух ногах, произносить слова, - и даже как будто бы к месту! н да элементарно обслуживать себя. Я совершенно явственно видел, насколько все это имитация, камуфляж, подражание - как робот совершенно бессмысленно имитирует человеческие движения. Лишний раз довелось убедиться, что все в этом человеческом мире держится на людях, каковы бы они ни были. Я и раньше видел: умрет, к примеру, какой-нибудь старик, с которым вообще, казалось бы, одни только хлопоты, а жизнь вокруг него ломается: жена переезжает к взрослым детям, разменивается жилье, деточки грызутся между собой, кому жить с мамой. Вот так же и с Танюшей. Я не о родителях, они повели себя, в общем, как это и ожидалось: мама слегка поплакала, но, похоже, больше для порядка, а папа долго философствовал на тему устройства-неустройства поминок, а потом пришел к Соломонову решению поминок не устраивать но все-таки напиться. Все как-то сразу же поняли, что уход ее - с концами, что это - все. Совсем все. Вот и для меня - все. Когда она исчезла, я будто бы услышал глубокий мелодичный звук, как от лопнувшей басовой струны, и как-то сразу осознал, что с Танюшиным уходом оборвалась чуть ли не главная нить, привязывавшая меня к дому и прежнему существованию. До звонкости ясно стало, что я обманывал себя и рад был обманываться, когда сохранял привычный образ жизни, ходил в школу и в магазин, болтал (Как прежде, с удовольствием!) с друзьями, хотя, казалось бы, все это должно было потерять для меня всякий смысл. Мне хотелось, чтобы все осталось вроде бы как прежде, хотя как прежде УЖЕ не осталось, я прятал голову в песок... Да нет, это я сейчас ее прячу, потому что самообвинение в страусиной политике есть недопустимое упрощение и, значит, очередной самообман. Я говорил, что ДОЛЖНО было потерять значение, но не потеряло же! Да, многое делается по привычке, потерявшей смысл, но привычки эти - в значительной мере - Я САМ. Но все это рвется, тает, исчезает с пугающей стремительностью, и когда-то должен был наступить некий предел. Когда Танюша ушла, ее присутствие оказалось таким фактором, без которого все остальное предстало таким, как оно есть бессмысленной привычкой. Стал ловить себя на очень простой мысли: если бы я двигался по-другому маршруту Обходимых Дверей (а я все чаще и чаще пользуюсь ими, не замечая этого), то все, с кем я встречаюсь по эту их сторону, были бы другими и имели бы совершенно иную судьбу, а чуть подальше - не существовали бы вовсе. Тогда с какой стати переживать мне за самостоятельную судьбу тех, чья судьба в значительной мере создана мной? Выбрана - мной? Это похоже на беспокойство за судьбу отражения на воде, вырезанного из бумаги образа, плоского изображения объемной вещи, точнее /Здесь в тексте приведен графилон. Прим. ред./ Хэ... Вот еще одно знамение времен: владея надежным способом выражения мыслей, пользуюсь словами и фразами на языке ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ непригодном для выражения этих мыслей; желая сделать вид, будто ничего не произошло и не изменилось, пользоваться при необходимости методами, невозможными, а главное - НЕНУЖНЫМИ для меня прежнего. Вот она, матушка, - идеальная питательная среда для микробов шизофрении. Бесконечное расщепление надвое всего, что было целым - это она и есть. Нет, я внутри очень стесняюсь своих мыслей относительно теней, отражений и марионеток, очень сильно сам себя стыжу за них. Беда в том, что я, мягко говоря, вовсе не уверен в ошибочности этих мыслей. Я боюсь, откровенно боюсь, что, отказываясь шаг за шагом все более и более даже от мыслей на обычном языке, я очень быстро потеряю все признаки прежней своей личности, стану совершенно другим "Я", и, какими бы возможностями не обладала бы эта новая личность, не равносильно ли это, по сути, самоубийству и рождению своего рода наследника? Все равно-де помирать, а дети вроде бы как есть, - так, что ли? Я постараюсь, постараюсь еще побарахтаться, буду вести себя так, как вел бы себя в подобных ситуациях прежде... Вот только надолго ли хватит моего понимания, как бы я себя вел, если бы? А вот попробуйте мыслить, как новорожденный младенец или, хотя бы, как трехлетка, - в лучшем случае у вас выйдет скверная имитация. Я уже и сейчас с трудом вспоминаю, почему, как, на каких вздорных основаниях боялся заплывов во всякие-разные Мушкины гавани, почему мне казалось, что от такого рода воздержания кому-то будет лучше? Бояться, скорее, следовало другого, - ее, как она выразилась, "призвания". Страшно жалеет, что, несмотря на все старания, не получается, как в тот самый первый раз, то есть с полным взрывом человеческого существа, и освобождением духа, якобы достигающего при этом Горних Высей. Теперь, видите ли, у нее отчасти сохраняется контроль (кто бы видел, как выглядит осуществление этого контроля!) и память о происшедшем. Последнее и действительно неудобно, поскольку, желая повторения, она не может теперь сослаться на то, что "ничего не помнит". Благо еще, что я сговорчив. Ни в чем не могу ей отказать, а она пользуется. Когда мы, собравшись, организуем взаимодействие на стратегическом уровне, она, кажется, готова меня вообще не выпускать из себя. А когда засыпает все-таки, то, по крайней мере, не выпускает его из рук. Проснувшись, принимается за свое снова. Однако будем следовать установленному порядку. Очевидно, она и впрямь каким-то образом сродни Пьеру Тэшику, поскольку все, связанное с ним и его словами принимает что-то уж слишком близко к сердцу. Во время одной из наших встреч она по непонятной причине являла вид крайней задумчивости, а потом и говорит: