Шварц Евгений Львович. Обыкновенное чудо. Дракон.

   Черт. Это еще не все.] Вам не хотелось, чтобы присутствующие тут писатели говорили речи?
   Толстой. Да.
   Черт. Вызовите любого из них на эстраду и дайте ему слово.
   Толстой. Что из этого будет?
   Черт. Увидите.
   Толстой. А вдруг заговорят?
   Черт. У меня ни один не заговорит.
   Толстой.Чтобы ни один зря не брехал.
   Черт. Будьте покойны.
   Толстой. Кого бы вызвать? Тихонов пьет водку. Федин тоже пьет водку. Козаков тоже пьет водку. Давай вызовем Козакова. Совершенно безумный риск, но попробую. Козаков, милый, пойди сюда. Послушай, вонючий черт, Козаков не идет.
   Черт. Это ему только кажется. Дайте ему слово.
   Толстой. Слово предоставляется Козакову.
   За сценой трели, которые явно берет каскадная певица.
   Это что же?
   Черт. Он.
   Толстой. Бессмысленная ложь.
   Черт. Факт!
   На сцену врываетсяКозаковв юбочке. Танцует.
   Толстой. Это что же такое?
   Черт. Это заместо речи. Выступление.
   Козаков(поет).

 
Чтоб голос мой звонкий
В вас чувства будил,
Я буду девчонкой,
Хоть я Михаил.
Я мудрой считаю
Задачу мою.
Я птичкой летаю,
Порхаю, пою.
Смотрите здесь, смотрите там,
Нравится ли это вам?
 

   (Козаковтанцует.)
   Толстой. Я считаю, что это с твоей стороны безумное нахальство. Во что ты его обратил? Он человек серьезный, красноречивый, похож на француза. Между прочим, редактирует газету.
   Черт. Это нам для ужина не подходит. Нам давай чего-нибудь соответствующего.
   Толстой. Это ему безумно не соответствует.
   Черт. Какое мое дело. Обстановке соответствует.
   Козаков.

 
Ведь чтобы удачным
Считался наш клуб,
Не надо быть мрачным
И твердым как дуб.
Застенчивость бросим,
Уныние прочь.
Мы очень вас просим:
Шалите всю ночь.
Смотрите здесь, смотрите там,
Нравится ли это вам?
 

   Толстой. Совершенно непохоже.
   Черт. Ведь если его похоже выпустить, обидится. А под Новый год людей обижать не хочется.
   Гитович(выскакивает из-под земли).Козаков...
   Толстойи Черт(бросаются на него).Ничего подобного... Не ври. Не преувеличивай... (выгоняют его.)
   Толстой. Гони его ко всем чертям.
   Черт(укоризненно).А еще командир запаса.
   Толстой. Слово предоставляется председателю нашего Союза, товарищу Тихонову.
   Восточная музыка. Звон бубенчиков. /Появляется восточная танцовщица. Танцует.
   Толстой. Что это за безумная фифишка?
   Черт. Тише, Алексей Николаевич. Это восточная поэзия, за ней наш председатель того-с. Тише, услышит.../
   Толстой. Это почему?
   Черт. Много путешествовал. Чисто восточный выход.
   Медленно выезжаетТихоновна верблюде, [которого ведут под уздцы], /за ним/Слонимский и Федин.
   Черт. Перед вами наши классики в классическом /классицком/ репертуаре.
   Тихонов.

 
Достиг я высшей власти!
Который день я царствую спокойно.
Но счастья нет в моей душе. Обидно.
(Плачет, обнимая верблюда.)
 

   Слонимский.

 
Я отворил им житницы. Я злато
Рассыпал им, я им сыскал работу.
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня, беснуясь, проклинали.
 

   Федин.

 
Я с давних лет в правленьи искушенный,
Мог удержать смятенье и мятеж.
Но ты, младой, неопытный властитель,
Как управлять ты будешь?
 

   Тихонов.

 
Что же... Возьму уеду
В горы на верблюде.
А иногда и гриппом заболею.
 

   Федин,Слонимский и Тихоновмедленно удаляются.
   Черт. Ну, что?
   Толстой. Безумно – величественно.
   Черт. А как же! Ведущие! У нас они только для самых главных грешников употребляются. Возьмешь какого-нибудь нераскаянного... дашь ему тома три...
   Толстой. Ладно... Давай следующих... Есть хочется...
   [ Гитович (выскакивает из-под земли).Козаков...
   Толстой и Чертбросаются на него с криками: «не ври, ничего подобного, он не такой». Прогоняют его.
   Черт. А еще командир запаса.]
   Толстой. Ну, что же... Маршаку и Чуковскому что ли слово дать? Я, откровенно говоря, детскую литературу не...
   Маршак и Чуковскийвыходят с корзиной, полной детей. [Жонглируя ими, разговаривают]
   Маршак. Алексей Николаевич. Это хамство. Вы не знаете детской литературы. У нас сейчас делаются изумительные вещи.
   Чуковский. Да, прекрасные. Дети их так любят. Как учебники или как рыбий жир.
   Маршак.Корней Иванович, я нездоров и у меня нет времени. Я бы доказал вам, что я прав.
   Чуковский. /Да, да, да, Самуил Яковлевич./Никто вас так не любит, как я. Я иногда ночи не сплю, думаю, что же это он делает./
   Маршак. А я две ночи не спал.
   Чуковский.А я три.
   Маршак. А я четыре.
   Чуковский. /Да, да, да. Вы правы, вы больше не спали. Вы так заработались, вы так утомлены, все вам дается с таким трудом./ Дети, любите ли вы Маршака?
   Дети. Любим!
   Чуковский. /Ну, конечно, я не детский писатель./ Вы ведь не знаете Чуковского?
   Дети. Знаем.
   Чуковский. /Как это странно. Меня так редко печатают, что я совсем забыл, что я детский писатель./ Кого вы больше любите – меня или Маршака?
   Дети. Нат Пинкертона.
   Маршак и Чуковский[с трепетом исчезают] /выбрасывают детей и танцуют./
   / Толстой. Давай Лавренева.
   Черт. Это вполне безобидный номер. Борис Лавренев в своем репертуаре./
   Толстой. Слушай, проклятый бес. Слово предоставляется всему Союзу. Зови всех по очереди. Давай хором петь. Я повеселел.
   Черт. Пожалуйста. Слово предоставляется Корнилову.
   Тихая музыка. Из-под земли подымаетсяКорнилов. Мелодекламирует под нежные мелодии.
   Корнилов. Ах, как хорошо, что меня позвали сюда. Там на столах стоит водка. А она такая вредная, нехорошая. Ах, как я ее ненавижу. Здесь можно не пить. Ай, ай, ай. Как приятно.
   Черт.Слово предоставляется Прокофьеву.
   Прокофьев. Боря. (Целуются.)
   Корнилов. Саша. (Целуются.)
   Прокофьев. Как приятно мне видеть лучшего нашего поэта.
   Корнилов. Нет, нет, нет. Лучший наш поэт – это ты.
   [ Гитович (выскакивает).Козаков...
   Все бросаются на него.Гитовичубегает.
   (на бегу.)Дайте сказать. Козаков лучший наш писатель...
   Н. Чуковский, Берзин, Толстой(выгоняют его. Все хором).А еще командир запаса.
   Черт. Держи писателей!..
   Толстой. А что случилось? Водку что ли несут?
   Черт. Нет, критик идет.
   Толстой. Держи меня за руки.
   ВходитКамегулов. Писатели...
   Камегулов. Не трогайте нас. Пожалейте нас. Критики тоже люди.
   Толстой(бросается на него).Совершенно обидные заявления.
   Черт. Товарищи, успокойтесь.
   Камегулов. Я...
   Берзин. Вы слышите, как он меня травит.
   Камегулов. Он...
   Н. Чуковский. Простите, вы слышите, как он меня заушает.
   Камегулов. Но...
   Корнилов. Вы слышите, как он мне заезжает.
   Камегуловплачет.
   Черт. Эх вы, расстроили человека. Сейчас я его утешу. Формалист идет.
   Камегулов. Где? Где?
   ВходитТынянов.
   (плачет.)Он теперь романы пишет. (Падает ему в ноги.)Будь отцом родным. Напиши что-нибудь этакое. Дай душу отвести. Сделай вылазку.
   Тынянов(ехидно).Нако-ся выкуси.]
   Черт. Ольга Дмитриевна Форш.
   Форш. Ну, что же, хором споем. Этак стройно. Алешка-то, Алешка Толстой за дирижера. Ха-а. А Тынянов-то. Тынянов сердитый какой. Ха-а. А Мишка-то, Мишка все из Бориса Годунова...
   [ Толстой. Ольга Дмитриевна, начинаем.
   Черт. Начинай, Алексей Николаевич.]
   Толстой. Слово предоставляется всему Союзу.
   Выходят все писатели, которые имеются в наличности.Толстойберет гитару. Общий хор на мотив «Луизианы», под аккомпанемент джаза:

 
Все вы пишете давно,
С Новым годом!
Все вы пишете умно,
С Новым годом!
 

Стихи

Спор

   ПЕРВЫЙ

 
День отнимается за днем,
Но я горю былым огнем,
Еще я полон ожиданья.
 

   ВТОРОЙ

 
Ты лучше постигай законы мирозданья.
 

   ПЕРВЫЙ

 
Когда я деву обнимаю,
То все законы понимаю!
 

   ВТОРОЙ

 
Ты лучше их попробуй изложить.
 

   ПЕРВЫЙ

 
Попробую, хотя предпочитаю жить.
Здесь девушки стояли,
Я около стоял.
И медленно вздыхали,
Когда я предлагал.
Потом они дышали,
И я дрожал, дышал.
И понимал едва ли,
Что с ними совершал.
Их маленькие ручки...
 

   ВТОРОЙ

 
А я утверждаю, что они сучки.
Эти низшие созданья,
Лишены высшего сознанья,
Их непонятное устройство
Источник темный беспокойства.
Задача каждого творца
Источник этот до конца
Перекопать. До основанья
Очистить силою сознанья.
 

   ПЕРВЫЙ

 
Я наслаждаюсь девушки природою...
 

   ВТОРОЙ

 
Давай ее сюда, я сейчас ее изуродую.
Смотри!
Я для начала и пока
Ее лишаю языка.
Всегда она заговорит.
Я недоволен и сердит.
Она юлит и так и сяк,
Но вот ее язык иссяк,
А мой несвойствен ей никак.
Смотри!
Она стоит без языка,
В ней стыд, покорность и тоска.
Потом она стесняться будет
Простых движений живота.
Свои желания забудет,
И просияет чистота.
И вот прозрачная девица
На шкафчике сидит, как птица.
Склонив безумные глазища,
Она чирикает со мной.
Из рук моих вкушает пищу,
Смешит гостей и влагой прыщет
Как бы снарядик костяной.
 

   ПЕРВЫЙ

 
Но ведь это против законов природы.
Женщины – существа интересной породы.
Когда они так преобразовываются,
Страшные катастрофы образовываются!
Ведь эта дева – ваша муза,
А муза все же, как-никак,
Жива, тепла и голопуза,
Сама вступает с вами в брак.
Поводит теплыми руками,
Подходит теплыми боками,
Простую жажду вызывает,
Тоску, в которой счастье бродит,
Как бродит в зернах теплота,
Когда росток из них выходит,
Наверх...
 

   ВТОРОЙ

 
Какая простота!
Дурак играл на балалайке
И вдруг, как зернышко, расцвел.
О несознательной хозяйке
О музе разговор завел...
Сейчас я спички достаю
И поджигаю жизнь твою.
 

   ПЕРВЫЙ

 
Я не знал ни дня, ни часа,
У окошка я сидел,
Балалайку скромно дергал, —
Потихоньку песни пел.
О великий литератор,
Замечательный оратор.
Извините, я горю
И нескладно говорю.
Тлеет бедный мой живот,
В бороде сгорают крошки,
Из моей несчастной ножки
Бесполезный дым идет.
Смотрит заяц из куста,
Шерсть прекрасна и густа.
Извините, я горю,
Я нескладно говорю,
Но однако же, товарищ,
Посмотри-ка, дорогой,
Я встаю в дыму пожарищ
Победитель и герой.
В результате столкновенья
Просвещенный великан
Через копоть и туман
Я восстал венцом творенья.
Добродушные вулканы
И глубокие моря
Окружают великана,
Оживленно говоря.
Посмотрите, он горит
И свободно говорит.
Все понятно, все приятно,
Все доступно, все мое,
Не хочу идти обратно
В неопрятное жилье.
Пусть летит огонь по жилам,
Служит он великим силам.
 

   [Начало 20-х годов]

Идиот

   Додя. Лида, Лидочка. Чего мы тут сидим, разговариваем. Лидочка, Лида!
   Лидия Сергеевна. Не знаю.
   Додя. Мы их боимся? Вы боитесь идиотов?
   Лидочка. Идиоты! Шепчутся. Нет, вы послушайте, почему я к ним хорошо отношусь. Осторожно отношусь. (Читает.)

 
Смотрю я и вижу —
Идет идиот.
Все ближе и ближе.
Сейчас подойдет.
Знакомая рожа —
И прыщик, и цвет,
И мышцы, и кожа,
И просто одет.
Согласно законам
Сгибает бедро,
В бедре электроны,
Их держит ядро.
Миры вереницей
По телу летят,
Огромны границы
От тела до пят.
По мерам и числам
Он гладит, он бьет,
Он гадит, он чистит,
Он песни поет.
Подобно погоде,
Подобно грозе,
Ко мне он подходит
По точной стезе.
Приятны и гнезда,
И птицы, и лес,
Понятные звезды
Сияют с небес.
Но эта конечность,
И ноздри, и зад,
Где сила и вечность
Клокочут, блестят!
Что делать? Подходит,
Серьезно глядит,
Руками поводит
И тихо гудит.
Какая-то сила
Его завела,
Волос накрутила,
Ушей наплела.
Хвалить, восхищаться?
Но он не поймет —
Ругать, защищаться?
Но он идиот.
И я притворяюсь,
Что мне ничего,
Смиренно стараюсь
Не трогать его.
 

   [Начало 20-х годов]

Эпиграмма на Шкловского

 
Уставший и остывший,
С постылою судьбой,
Незнавший и забывший,
Как быть ему с собой.
За ним несется ветер,
Трава скользит у ног,
Сверчок свистит на вечер,
Встревоженный сверчок.
Вода журчит в канаве
Далеким ручейком,
А свет скользит в канаву
И пляшет кувырком.
А он идет унылый,
Усталый, постылый,
Сутулый и пустой,
С карманною могилой,
С фарфором за спиной
И с гамбургской луной.
 

   [1924 – 1926]

* * *

 
Я не пишу больших полотен —
Для этого я слишком плотен,
Я не пишу больших поэм,
Когда я выпью и поем.
 

   [20-е годы]

Стихи о Серапионовых братьях, сочиненные в 1924 году

 
Серапионовы братья —
Непорочного зачатья.
Родил их «Дом искусств»
От эстетических чувств.
Михаил Слонимский:
Рост исполинский, —
Одна нога в Госиздате
И не знает, с какой стати,
А другая в «Ленинграде»
И не знает, чего ради.
Голова на том свете,
На дальней планете,
На чужой звезде.
Прочие части неизвестно где.
Константин Федин
Красив и бледен.
Пишет всерьез
Задом наперед
Целуется взасос.
И баритоном поет.
Зощенко Михаил
Всех дам покорил —
Скажет слово сказом,
И готово разом.
Любит радио,
Пишет в «Ленинграде» о
Разных предметах
Полонская Елизавета.
Вениамин Каверин
Был строг и неумерен.
Вне себя от гнева
Так и гнул налево.
Бил быт,
Был бит.
А теперь Вениамин
Образцовый семьянин,
Вся семья Серапионова
Ныне служит у Ионова.
 

   15/III.1928

Случай

 
Был случай ужасный – запомни его:
По городу шел гражданин Дурнаво.
Он всех презирал, никого не любил.
Старуху он встретил и тростью побил.
Ребенка увидел – толкнул, обругал.
Котенка заметил – лягнул, напугал.
За бабочкой бегал, грозя кулаком,
Потом воробья обозвал дураком.
Он шествовал долго, ругаясь и злясь,
Но вдруг поскользнулся и шлепнулся в грязь.
Он хочет подняться – и слышит: «постой,
Позволь мне, товарищ, обняться с тобой,
Из ила ты вышел когда-то —
Вернись же в объятия брата.
Тебе, Дурнаво, приключился конец.
Ты был Дурнаво, а теперь ты мертвец.
Лежи, Дурнаво, не ругайся,
Лежи на земле – разлагайся».
Тут всех полюбил Дурнаво – но увы!
Крыжовник растет из его головы,
Тюльпаны растут из его языка,
Орешник растет из его кулака.
Все это прекрасно, но страшно молчать,
Когда от любви ты желаешь кричать.
Не вымолвить доброго слова
Из вечного сна гробового!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Явление это ужасно, друзья:
Ругаться опасно, ругаться нельзя!
 

   [Начало 30-х годов]

Страшный суд

 
Поднимается в гору
Крошечный филистимлянин
В сандалиях,
Парусиновых брючках,
Рубашке без воротничка.
Через плечо пиджачок,
А в карманах пиджачка газеты
И журнал «Новое время».
Щурится крошка через очки
Рассеянно и высокомерно
На бабочек, на траву,
На березу, на встречных
И никого не замечает.
Мыслит,
Щупая небритые щечки.
Обсуждает он судьбу народов?
Создает общую теорию поля?
Вспоминает расписание поездов?
Все равно – рассеянный,
Высокомерный взгляд его
При небритых щечках,
Подростковых брючках,
Порождает во встречных
Глубокий гнев.
А рядом жена,
Волоокая с негритянскими,
Дыбом стоящими волосами.
Кричит нескромно:
– Аня! Саня!
У всех народностей
Дети отстают по пути
От моря до дачи:
У финнов, эстонцев,
Латышей, ойротов,
Но никто не орет
Столь бесстыдно:
– Аня! Саня!
Саня с длинной шейкой,
Кудрявый, хрупкий,
Уставил печальные очи свои
На жука с бронзовыми крылышками.
Аня, стриженая,
Квадратная,
Как акушерка,
Перегородила путь жуку
Листиком,
Чтобы убрать с шоссе неосторожного.
– Аня! Саня! Скорее. Вам пора
Пить кефир.
С горы спускается
Клавдия Гавриловна,
По отцу Петрова,
По мужу Сидорова,
Мать пятерых ребят.
Вдова трех мужей,
Работающая маляром
В строй-ремонт-конторе.
Кассир звонил из банка,
Что зарплаты сегодня не привезут.
И вот – хлеб не куплен.
Или, как некий пленник, не выкуплен.
Так говорит Клавдия Гавриловна:
Хлеб не выкуплен,
Мясо не выкуплено,
Жиры не выкуплены.
Выкуплена только картошка,
Не молодая, но старая,
Проросшая, прошлогодняя,
Пять кило древней картошки
Глядят сквозь петли авоськи.
Встретив филистимлян,
Света не взвидела
Клавдия Гавриловна.
Мрак овладел ее душой.
Она взглянула на них,
Сынов божьих, пасынков человеческих,
И не было любви в ее взоре.
А когда она шла
Мимо Сани и Ани,
Худенький мальчик услышал тихую брань.
Но не поверил своим ушам.
Саня веровал: так
Женщины не ругаются.
И только в очереди
На страшном суде,
Стоя, как современники,
рядышком,
Они узнали друг друга
И подружились.
Рай возвышался справа,
И Клавдия Гавриловна клялась,
Что кто-то уже въехал туда:
Дымки вились над райскими кущами.
Ад зиял слева,
С колючей проволокой
Вокруг ржавых огородов,
С будками, где на стенах
Белели кости и черепа,
И слова «не трогать, смертельно!»
С лужами,
Со стенами без крыш,
С оконными рамами без стекол,
С машинами без колес,
С уличными часами без стрелок,
Ибо времени не было.
Словно ветер по траве
Пронесся по очереди слух:
«В рай пускают только детей».
«Не плачьте, Клавдия Гавриловна, —
Сказал маленький филистимлянин, улыбаясь, —
Они будут посылать нам оттуда посылки».
Словно вихрь по океану,
Промчался по очереди слух:
«Ад только для ответственных».
«Не радуйтесь, Клавдия Гавриловна, —
Сказал маленький филистимлянин,
улыбаясь, —
Кто знает, может быть, и мы с вами
За что-нибудь отвечаем!»
«Нет, вы просто богатырь, Семен Семенович, —
Воскликнула Клавдия Гавриловна, —
Шутите на страшном суде!»
 

   [1946 – 47] 

Письма жене

Из писем жене E.И. Зильбер (Шварц)

25.

   (Ленинград) (1928)
   Милый мой Катарин Иванович, мой песик, мой курносенький. Мне больше всего на свете хочется, чтобы ты была счастливой. Очень счастливой. Хорошо?
   Я всю жизнь плыл по течению. Меня тащило от худого к хорошему, от несчастья к счастью. Я уже думал, что больше ничего интересного мне на этом свете не увидеть. И вот я встретился с тобой. Это очень хорошо.
   Что будет дальше – не знаю и знать не хочу. До самой смерти мне будет тепло, когда я вспомню, что ты мне говоришь, твою рубашечку, тебя в рубашечке. Я тебя буду любить всегда. Я всегда буду с тобой.
   Когда я на тебя смотрю, ты начинаешь жмуриться, прятаться, сгонять мой взгляд глазами, губами. Ты у меня чудак.
   Е.Ш.

26.

   Екатерина Ивановна!
   Из девяти писем одно было сердитое. И сейчас тоже одно письмо я напишу тебе сердитое.
   Во-первых – ты не обедаешь! Это безобразие! Если я еще раз услышу, что ты не обедала – я тебя ударю по руке!
   Во-вторых – не смей мне изменять.
   В-третьих – запомни. Мрачные мысли запрещены. Запрещены навсегда и на всю жизнь. Если ты вздумаешь хоть что-нибудь, так я тебе... Я в следующую же секунду. Понимаешь?
   В-четвертых – зачем ты ешь спички?
   В-пятых – я тебя люблю.
   Е.Ш.

27.

   4 января 1929 года

I

 
Служу я в Госиздате,
А думаю я о Кате.
Думаю целый день —
И как это мне не лень?
Обдумаю каждое слово,
Отдохну – и думаю снова.
 

II

 
Барышне нашей Кате
Идет ее новое платье.
Барышне нашей хорошей
Хорошо бы купить калоши.
Надо бы бедному Котику
На каждую ножку по ботику.
И надо бы теплые... Эти... —
Ведь холодно нынче на свете!
На свете зима-зимище,
Ветер на улице свищет.
 

III

 
Холодно нынче на свете,
Но тепло и светло в буфете.
Люди сидят и едят
Шницель, филе и салат.
Лакеи, вьются, стараются,
Между столиками пробираются.
А я говорю: «Катюша,
Послушай меня, послушай.
Послушай меня, родимая,
Родимая, необходимая!»
Катюша и слышит и нет,
Шумит, мешает Буфет.
Лотерея кружит, как волчок,
Скрипач подымает смычок —
И ах! – музыканты в слезы,
Приняв музыкальные позы.
 

IV

 
Извозчик бежит домой,
А моя Катюша со мной.
А на улице ночь и зима,
И пьяные сходят с ума,
И сердито свистят мильтоны,
И несутся пустые вагоны.
И вдруг, далеко, на Садовой —
Трамвай появляется новый.
На нем футляр из огня,
Просверкал он гремя и звеня.
А я говорю: «Катюша,
Послушай меня, послушай.
Не ссорься со мной, говорю,
Ты мой родной, говорю».
 

V

 
Я прощаюсь – потише, потише,
Чтобы не было слышно Ирише.
Я шагаю один, одинокий
Дворник дремлет овчинный, широкий.
Посмотрел Катюше в окно —
А Катюше-то скучно одной.
Занавески, радио, свет —
А Катюша-то – смотрит вслед!
 

VI

 
До свидания, маленький мой.
Когда мы пойдем домой?
На улице ветер, ветер,
Холодно нынче на свете.
 
 
А дома тепло, темно,
Соседи уснули давно,
А я с тобою, курносый,
Даю тебе папиросы,
Пою вишневой водой,
Удивляюсь, что ты не худой.
 
 
Я тебя укрываю любя,
Я любя обнимаю тебя.
Катюша, Катюша, Катюша,
Послушай меня, послушай!
 

28.

   10 января 1929 года
   Пожалуйста, не сердись на меня, Катюша. Я сегодня целый день один, а я от этого отвык. Поэтому я и пишу.
   Отчего у тебя по телефону такой сердитый голос? Отчего ты обо мне не вспоминала ни разу за весь день? Отчего я дурак?
   Я ездил сегодня в Детское Село. Это, Катюша, отвратительно. В вагоне пахло карболкой, молочницы ругали евреев, за окошками снег. Думал я все время о тебе. Обдумал тебя до последней пуговицы. Меня теперь ничем не удивить. Я мог бы написать пятьсот вариаций на тему – Екатерина Ивановна.
   Я тебя люблю.
   В Детском Селе все знакомо и враждебно с давних пор. А теперь враждебно особенно.
   Катюша, по телефону ты меня всегда ненавидишь. Почему так трудно говорить по телефону? Я тоже не умею.
   Маршак живет в голубом доме на Московском шоссе. Во всех детскосельских квартирах ужасно тонкие стены. Кажется, что обои наклеены на картон или на фанеру. Живут люди там временно, кровати какие-то детские, столы какие-то кухонные.
   Разговоры у нас были деловые и до крайности утомительные. Маршак очень живой и энергичный человек. Но, по непонятным причинам, живость его действует на меня усыпляюще. Его стремление расшевелить меня, заставить меня работать вызывает во мне бессознательный протест. Воображение начинает цепляться за что угодно: за фотографию на столе, за пятно на стене, за шум во дворе. Он говорит, а я пропускаю мимо ушей. Наконец он кричит:
   – Женя! Женя!
   Как будто будит меня. (Он знает мою способность засыпать во время дел.) Я отрываюсь от мыслей о том, как выпилена ножка стола, или о том, как хорошо на юге. И мы работаем.
   Катюша, мне надоело делать не то, что хочется! Мне хочется с тобой поговорить. Писать. Пойти к Аничке. Поцеловать тебя. А беспокоиться о «Еже» я не хочу! Но Маршак будит, окликает, толкает, и я с трудом переключаюсь на «Еж».
   Так проходит день.
   Маршак провожает меня на вокзал. По бокам шоссе в тоненьких домах живут люди. У одних стирка – на кухне висит белье. У других еще не убрана елка. У третьих на стене картины Штука. А мы с Маршаком идем, а ветер дует, а собаки обижаются. Маршак дает мне последние наставления, а я думаю – вот если бы я в этом доме жил, что бы было, или в этом, или в том. Я слышу Маршака, как ветер или шум автомобиля, но он в темноте не замечает и не будит меня.
   На поезд я едва успел. В вагонах пахнет карболкой. Молочниц нет. За окном чернота, снегу не видно. Я сажусь у окна – и начинаю обдумывать тебя, Катюша. Я тебя люблю.
   Прости, что я все это пишу тебе. Но от того, что я сегодня один, меня преследуют мрачные мысли. Если нельзя поговорить с тобой, я хоть напишу. Если день пропал – то пусть хоть здесь останется от него что-то.