Сикибу Мурасаки. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 2)

   Пришел Новый год, а с ним новые заботы. Великий министр все силы свои отдавал приготовлениям к празднеству. Ему предстояло позаботиться об устройстве пиршества после торжественного молебна, подобрать музыкантов и танцоров. Госпожа занималась подготовкой сутр и утвари, нарядов для участников церемонии и вознаграждений для монахов.
   Ей помогала обитательница Восточной усадьбы. Общие заботы сблизили этих двух женщин, они получали истинное удовольствие, сообщаясь друг с другом.
   Слух о том, что готовится нечто исключительное по размаху, разнесся по миру и достиг ушей принца Сикибукё.
   До сих пор, расточая милости свои всему свету, Великий министр словно не замечал принца и по любому поводу выказывал ему нерасположение, пренебрегая не только им, но и его домочадцами. Разумеется, принца огорчала столь явная неприязнь, но, рассудив, очевидно, что министр имеет основания быть им недовольным, он не смел роптать. К тому же принц всегда чувствовал себя польщенным, зная, сколь исключительное положение занимает его дочь в доме министра. И хотя счастливая судьба, определившая ей быть опекаемой человеком столь выдающихся достоинств, не озарила своим сиянием его собственное семейство, принц все же считал, что удостоился великой чести, и не мог не испытывать признательность теперь, когда в мире только и говорили, что о готовящемся празднестве, призванном на склоне лет увенчать его неслыханными почестями.
   Только супруга его по-прежнему обижалась и сердилась, так и не простив Великому министру невнимание, с которым тот отнесся к ее дочери.
   На Восьмую луну было наконец завершено строительство дома на Шестой линии, и Великий министр готовился к переезду.
   Юго-западная часть нового дома предназначалась для Государыни-супруги, тем более что там находилось ее старое жилище.
   В юго-восточной части предполагал поселиться сам Великий министр.
   Северо-восточную решено было отдать особе, живущей сейчас в западных покоях Восточной усадьбы, а северо-западную - госпоже Акаси.
   В старом саду по распоряжению Великого министра произвели различные преобразования, отвечавшие вкусам и желаниям будущих обитательниц дома. Кое-что было убрано совсем, кое-где были изменены очертания ручьев, насыпаны новые холмы.
   В юго-восточной части сада, где холмы были самыми высокими, посадили разнообразные весенние цветы. Пруд здесь имел спокойные, плавные очертания, а в саду, примыкавшем к дому, были нарочно собраны деревья, которыми принято любоваться весной: пятиигольчатая сосна, слива, вишня, глициния, керрия, азалия и прочие. Между ними посадили некоторые осенние растения.
   Рядом с покоями Государыни, на оставшихся от прежних времен холмах, разместили деревья, славящиеся особенно глубокими оттенками осенней листвы, провели в сад прозрачные ручьи, расставили камни, через которые переливаясь вода журчала особенно сладостно, позаботились и о водопаде. Словом, здесь можно было в полной мере насладиться прелестью осеннего пейзажа, а как пора теперь стояла самая благоприятная, сад сверкал яркими красками, превосходя даже прославленные горы и луга в окрестностях реки Ои в Сага.
   В северо-восточной части сада били прохладные ключи, суля защиту от летнего зноя. Возле дома рос черный бамбук, под листьями которого словно притаился свежий ветерок. Рядом темнела роща - такая же тенистая и прекрасная, как где-нибудь в горной глуши; изгородь была поставлена будто нарочно для того, чтобы на ней цвели унохана27. Тут же росли напоминающие о былых днях померанцы (103), гвоздики, розы, горечавки, кое-где к ним были подсажены весенние и осенние цветы.
   На особо выделенном участке в восточной части сада был построен обнесенный частоколом павильон Для верховой езды, а поскольку предполагалось использовать его по преимуществу в дни Пятой луны28, возле пруда посадили аир, а на противоположном берегу устроили конюшню, где были собраны превосходные скакуны.
   В западной части сада, с северной стороны, за глинобитной стеной разместились хранилища. Их отгородили китайским бамбуком и соснами, рассчитывая зимой любоваться здесь снегом. Рядом виднелась изгородь из хризантем, чтобы было на что ложиться утреннему инею в первые зимние дни, а чуть подальше высились надменные "материнские" дубы29 и еще какие-то раскидистые горные деревья, названий которых никто и не знает.
   Переезд был приурочен к празднику Другого берега30. Предполагалось, что все переедут разом, но Государыня: "Стоит ли поднимать такой шум?" подумав, предпочла задержаться на некоторое время. Госпожу Мурасаки сопровождала лишь кроткая, старающаяся держаться в тени Ханатирусато.
   Осень - не самое благоприятное время для весеннего сада, но и он был прекрасен.
   Дамы госпожи Мурасаки разместились в пятнадцати каретах, путь перед которыми расчищали передовые Четвертого и Пятого рангов. Из приближенных Шестого ранга были выбраны лишь достойнейшие из достойных. Вместе с тем свита не казалась чересчур пышной. Опасаясь нежелательных толков, Великий министр постарался ограничиться самым необходимым.
   Свита обитательницы Восточной усадьбы была почти столь же многочисленной. К тому же ее сопровождал чрезвычайно предупредительный молодой Дзидзю - честь, которую все сочли вполне заслуженной.
   Для прислужниц были выделены особые покои, убранные куда изящнее обыкновенного.
   По прошествии пяти или шести дней переехала Государыня-супруга. Несмотря на более чем скромные приготовления, свита ее производила весьма внушительное впечатление. И немудрено: отмеченная счастливой судьбой, Государыня отличалась спокойным нравом и обладала на редкость чувствительной душой - достоинства, благодаря которым ей удалось снискать всеобщее уважение.
   Внутренние перегородки в доме на Шестой линии, изгороди и галереи были сделаны так, чтобы не затруднять перехода из одного помещения в другое, и ничто не мешало дамам свободно общаться друг с другом.
   Когда настала Девятая луна и деревья расцветились яркими красками, казалось, что нет на свете ничего прекраснее сада перед покоями Государыни-супруги.
   Однажды вечером, когда дул сильный ветер, она, разложив на крышке от шкатулки разнообразные осенние цветы и алые листья, отослала их госпоже Весенних покоев.
   Ее посланницей была рослая девочка-служанка, облаченная в темное нижнее одеяние, несколько вышитых платьев цвета "астра-сион" и кадзами цвета багряных листьев. Ловко, проворно прошла она по галереям, переходам и дугообразным мостикам.
   Разумеется, она не совсем подходила для столь ответственного поручения, но, очевидно, Государыня не смогла пренебречь ее миловидностью. Судя по всему, эта девочка привыкла служить в самых знатных семействах. Она была гораздо красивее других, а манеры ее отличались особым изяществом.
   Вот что написала Государыня:
   "Ветру вручив
   Горстку листьев багряных,
   Пошлю его в сад,
   Который глядит уныло,
   О далекой весне тоскуя..."
   Забавно было смотреть, как молодые прислужницы наперебой расхваливали внешность посланницы Государыни.
   Покрыв крышку шкатулки мхом и положив сверху несколько небольших камешков, которые должны были изображать дикие скалы, госпожа привязала ответное письмо к ветке пятиигольчатой сосны:
   "Твои листья легки,
   Миг - и ветер их свеет с веток.
   Отраднее взору
   Весенняя яркость сосен,
   Растущих среди камней..." (196)
   Внимательно рассмотрев эту "сосну среди камней", дамы Государыни обнаружили, что она не настоящая, а рукотворная, но сделанная с величайшим мастерством. Любуясь ею, Государыня восхищалась тонким вкусом госпожи Мурасаки, сумевшей ответить так быстро и так изящно.
   Прислуживающие ей дамы тоже были вне себя от восторга.
   - Мне кажется, что в послании Государыни содержится явный вызов,заметил Великий министр- Вам следует достойно ответить ей, когда придет пора весеннего цветения. Теперь же не стоит принижать красоту этих алых листьев, рискуя навлечь на себя гнев Тацута-химэ31. Отступив сейчас, вы перейдете в наступление позже, когда весенние цветы будут вам надежной защитой.
   Великий министр казался совсем молодым, его красота ничуть не поблекла с годами. Какое же счастье выпало на долю всем этим женщинам - жить рядом с ним, да еще в таком прекрасном доме, о каком только мечтать можно!
   Так и жили они, в тихих удовольствиях коротая дни и по разным поводам обмениваясь посланиями.
   Женщина из горной усадьбы решила подождать, пока остальные обитательницы дома на Шестой линии не займут приготовленных для лих покоев, а затем переехала с подобающей столь ничтожной особе скромностью. Произошло это в дни Десятой луны.
   Убранство предназначенной ей части дома оказалось не менее роскошным, чем у остальных дам. Свита же - не менее пышной. Министр сам позаботился обо всем, думая в первую очередь о будущем дочери.
   Драгоценная нить
   Основные персонажи
   Великий министр (Гэндзи), 34-35 лет
   Вечерний лик (Югао) - умершая возлюбленная Гэндзи (см. гл. "Вечерний лик")
   Укон - прислужница Югао, затем Гэндзи
   Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26-27 лет, - супруга Гэндзи
   Маленькая госпожа, юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура) дочь Югао и То-но тюдзё
   Дама из Восточной усадьбы, обитательница Летних покоев (Ханатирусато), - возлюбленная Гэндзи
   Господин Тюдзё (Югири), 13-14 лет, - сын Гэндзи и Аои
   Суэцумухана - дочь принца Хитати (см. кн. 1, гл. "Шафран", "В зарослях полыни")
   Уцусэми - вдова правителя Хитати (Иё-но сукэ - см. кн. 1, гл. "Пустая скорлупка цикады", кн. 2, гл. "У заставы")
   Луны и годы сменяли друг друга, но Гэндзи никогда не забывал о том, как, на миг блеснув, растаяла роса на лепестках "вечернего лика". Немало разных по своим душевным качествам женщин встречал он с тех пор, но все сильнее становилась тоска, и дыхание стеснялось в груди при мысли: "Ах, если б она теперь оказалась с нами!" (197).
   Несмотря на более чем ничтожное положение Укон, Великий министр неизменно благоволил к ней, ибо она напоминала ему об ушедшей. Укон была одной из старейших его прислужниц. Уезжая в Сума, Гэндзи передал своих дам госпоже из Западного флигеля, и Укон осталась у нее. Госпожа полюбила прислужницу за добрый, кроткий нрав, но та до сих пор оплакивала ушедшую. "Когда б моя госпожа была жива, - думала Укон, - она удостоилась бы не меньшей чести, чем, скажем, особа из Акаси. Наш господин так великодушен, что не оставляет своими заботами даже тех женщин, с которыми его никогда не связывали глубокие чувства. А ведь моя госпожа... Возможно, высокого положения в доме она бы и не заняла, но одной из его обитательниц стала бы непременно".
   О девочке, когда-то оставленной в Западном городе, Укон ничего не знала и не пыталась узнать. Никому никогда не открывала она своей тайны, тем более что и министр не раз призывал ее к молчанию. "Имени не открывай..." (68). Да и что толку было теперь о том говорить?..
   Между тем муж кормилицы ее покойной госпожи, получив звание дадзай-но сёни, покинул столицу, и кормилица последовала за ним. Так вот и случилось, что девочка, едва ей исполнилось четыре года, была увезена на Цукуси.
   Кормилица денно и нощно тосковала и плакала, беспрестанно взывала к богам и буддам в надежде, что откроется ей, куда исчезла госпожа, разыскивала ее повсюду, но, увы, безуспешно. "Видно, так суждено, - решила она, - пусть хотя бы дитя останется мне на память. Жаль только, что девочке приходится пускаться в столь дальний путь, да еще с такой ничтожной особой, как я. Не обратиться ли к ее отцу?" - подумала она, но случая все не представлялось.
   - Нам ничего не известно о ее матери. Он, наверное, станет расспрашивать, и что тогда?
   - Юная госпожа совсем мала, отца же она не знает. Даже если он согласится взять ее к себе, можем ли мы уехать спокойно?
   - Но ведь, узнав, что она его дочь, он вряд ли разрешит нам увезти ее... - переговаривались домочадцы кормилицы, не зная, на что решиться, и в конце концов, посадив маленькую госпожу в ладью, вместе с ней покинули столицу.
   Девочка была прелестна, и черты особого благородства уже теперь проступали в ее облике. Тем более печально было видеть ее в бедной, лишенной всяких украшений ладье. Милое дитя, до сих пор не забывшее матери, то и дело спрашивало:
   - Мы ведь к матушке едем, да?
   У кормилицы не высыхали на глазах слезы, дочери ее тоже плакали, и Дадзай-но сёни все время приходилось напоминать им о том, что слезы на море не сулят ничего доброго.
   Даже любуясь окрестными видами, женщины не переставали кручиниться.
   - Госпожа обладала столь восприимчивой душой! О, если бы она это видела!
   - Да, будь она жива...
   - И мы бы тогда никуда не уезжали...
   Уносясь мыслями в столицу, они печалились, завидуя бегущим вспять волнам (112). А тут еще и гребцы запели грубыми, громкими голосами:
   - Достигли мы печальной бухты,
   Вот и конец столь долгого пути...
   Дочери кормилицы, обнявшись, заплакали:
   Видно, в лодках гребцы
   Тоже о ком-то тоскуют:
   Слышишь - вдали
   Над бухтой Осима1 разносится
   Заунывное пение их...
   Затерявшись средь волн,
   Забыли, откуда плывем мы,
   Куда держим путь?
   И где, в какой стороне
   Тебя нам искать теперь?
   Увы, "мог ли я думать..." (126)
   Так, каждая излила в песне свою печаль. Когда проплывали они мимо мыса Колокол2, уста их шептали невольно: "... не забуду никогда..." (198). А когда прибыли на место, заплакали от ужаса, представив себе, как далеко они теперь от столицы. Тоскуя и плача, они коротали дни и ночи, и лишь заботы о девочке скрашивали их существование.
   Иногда кому-то являлась во сне госпожа, которой неизменно сопутствовала какая-то женщина, казавшаяся истинным ее подобием. Увидевшая такой сон просыпалась с тяжестью на сердце, а иногда и заболевала. Все это привело их к мысли, что госпожи нет больше в этом горестном мире.
   Между тем вышел срок пребывания3 Дадзай-но сёни в провинции, и собрался он возвращаться в столицу, но, поскольку расстояние до нее было неблизкое, а человек он был не очень влиятельный и небогатый, переезд все откладывался да откладывался, а тем временем овладел им тяжкий недуг, и скоро почувствовал он, что дни его сочтены.
   Юной госпоже уже исполнилось десять, и была она так хороша, что у всякого, кто глядел на нее, невольно сжималось сердце: "Что ждет ее впереди?"
   "После того как уйду я из этого мира, госпожа останется без всякой поддержки, - тревожился Дадзай-но сёни. - Что будет с нею? Разумеется, ей не подобало расти в такой глуши, но у меня была надежда со временем перевезти ее в столицу и сообщить о ней лицу, принимающему участие в ее судьбе. Затем я предоставил бы ее предопределению, а сам бы наблюдал за ней со стороны. Мне казалось, что столица достаточно велика и, попав туда, нам не нужно будет беспокоиться за ее будущее. Потому я и готовился к отъезду, но, видно, придется мне окончить свою жизнь здесь".
   У Дадзай-но сёни было трое сыновей. И вот что он им сказал:
   - Позаботьтесь прежде всего о том, чтобы поскорее перевезти юную госпожу в столицу, не думайте об оказании мне посмертных почестей.
   Никому, даже домочадцам, не открывал он тайны ее происхождения и, выдавая девочку за свою внучку, которая по каким-то причинам сделалась предметом его особых забот, воспитывал ее с возможным рачением, скрывая от посторонних взглядов. Внезапная кончина Дадзай-но сёни повергла его близких в тоску и отчаяние. Они постарались ускорить отъезд в столицу, но обстоятельства препятствовали тому. У покойного нашлось в этой стране немало недоброжелателей, и невзгоды одна за другой обрушивались на его семейство.
   Шли годы, и девочка становилась все прекраснее. Она выросла очень похожей на мать, но в ее красоте было что-то благородное и величавое - как видно, сказывалась отцовская кровь. Пленительная наружность сочеталась в ней с нежным, кротким нравом - словом, она была средоточием всех мыслимых совершенств.
   Слух о красоте внучки Дадзай-но сёни разнесся повсюду, и местные любезники принялись осыпать ее письмами, но обеспокоенная кормилица была неумолима.
   - Лицом-то она не хуже других, но есть у нее один изъян, столь значительный, что я решила никому ее не показывать, а постричь в монахини и до конца дней своих держать при себе.
   Однако люди тут же начали судачить:
   - Оказывается, внучка покойного Дадзай-но сёни - урод! Вот жалость-то!
   И кормилица встревожилась не на шутку:
   - Как же все-таки перевезти юную госпожу в столицу и сообщить о ней ее отцу? Когда она была совсем маленькой, он ласкал ее, может быть, он и теперь ее не оставит?
   Постоянно взывая к богам и буддам, она молила их о помощи.
   Между тем дочери и сыновья кормилицы, связав себя новыми узами, осели на этой земле, и, как ни мечтала она о возвращении, столица с каждым днем представлялась ей все более далекой и недоступной.
   Постепенно проникая в душу вещей, девушка сетовала на судьбу и усердно соблюдала большие посты4, уповая на будущее. К двадцати годам красота ее достигла полного расцвета, и нельзя было не пожалеть, что она пропадает в такой глуши.
   Жили же они в провинции, которая называлась Хидзэн5. Юноши хоть сколько-нибудь родовитые, прослышав о красоте внучки покойного Дадзай-но сёни, устремляли к ней свои помышления, изрядно докучая кормилице нежными посланиями. Был среди них человек по прозванию Таю-но гэн. Он принадлежал к могущественному роду из Хиго6 и пользовался в местных пределах большим влиянием; во всяком случае, многое было ему подвластно. При всей своей грубости Таю-но гэн слыл большим ценителем прекрасного и давно лелеял мечту собрать в своем доме прославленных красавиц. Поэтому, услыхав о девушке, он поспешил обратиться к кормилице:
   - Каким бы уродом она ни была, я готов закрыть на это глаза и взять ее в жены.
   Его настойчивость встревожила ее чрезвычайно.
   - Нет, нет, это совершенно невозможно! - ответила кормилица. - Она должна принять постриг.
   Подобное объяснение не удовлетворило Таю-но гэна, и он поторопился самолично приехать в Хидзэн. Вызвав к себе сыновей покойного Дадзай-но сёни, он принялся уговаривать их:
   - Я обещаю вам свою дружбу и содействие, если вы поможете мне, соблазнял он их и двое не устояли перед искушением.
   - Мы не хотели отдавать ее человеку низкого происхождения, но господин Таю-но гэн кажется нам вполне достойным... Во всяком случае, более надежного покровителя мы вряд ли сумеем найти. Если же он обратит на нас свой гнев, где нам искать защиты?
   - Пусть в жилах госпожи течет благородная кровь, но ведь отец не признаёт ее. Никто даже не подозревает о ее существовании, так чем же ее нынешнее положение лучше? По-моему, она должна почитать за честь, что столь влиятельная особа...
   - Как знать, может быть, таково ее предопределение и только поэтому она попала в эти края? Возможно, нам удастся ее спрятать, но подумайте о последствиях!
   - Таю-но гэн не привык к поражениям и, разгневавшись, ни перед чем не остановится, - говорили юноши, пытаясь напугать остальных.
   Кормилица была в отчаянии, а старший из ее сыновей, занимавший должность сукэ в провинции Буго7, заявил:
   - Этот союз нелеп, о нем не может быть и речи. Нельзя забывать о наказе отца. Мы должны срочно что-то придумать и отправить юную госпожу в столицу.
   Дочери же кормилицы плакали:
   - Ее несчастная мать скитается где-то, и нам ничего о ней не известно. Мы надеялись, что хотя бы дочери удастся занять достойное место в мире, но, попав в подобное окружение, она совсем пропадет.
   Тем временем Таю-но гэн, не подозревая об их сомнениях и упиваясь сознанием собственного могущества, продолжал осыпать юную госпожу письмами. Почерк его был вовсе не так дурен, писал же он на превосходной цветной китайской бумаге, густо пропитанной благовониями. Похоже, что он был весьма высокого мнения о своих письмах, но трудно себе представить что-нибудь более провинциальное.
   Скоро Таю-но гэн явился и сам, заручившись поддержкой второго брата. Нельзя сказать, чтобы этот тридцатилетний мужчина высокого роста и весьма внушительного телосложения был так уж безобразен, но что-то чрезвычайно неприятное проглядывало в его чертах. Хотя, возможно, будь кормилица менее пристрастна... Впрочем, грубость его манер и в самом деле внушала отвращение. У Таю-но гэна был здоровый цвет лица и резкий, хрипловатый голос, которым он произносил нечто в высшей степени несвязное.
   Обычно человека, который под покровом темноты отправляется на свидание с предметом своих помышлений, называют "крадущимся в ночи", но вряд ли это имя подходило к Таю-но гэну, ибо он пришел в их дом в весенних сумерках, охваченный тем волнением, которое было бы куда уместнее в осеннюю ночь (177).
   Не желая обижать его, так называемая бабушка решила принять его сама.
   - Я слышал, что ваш покойный супруг был прекрасным, тонкой души человеком, - сказал Таю-но гэн. - Мне всегда хотелось познакомиться с ним, но, к несчастью, он покинул нас прежде, чем я успел осуществить свое намерение. Тогда, преисполненный решимости посвятить себя служению той, что осталась после него, я дерзнул прийти сюда. Ваша внучка выше меня по рождению, и я хорошо понимаю, что это слишком большая честь для меня... Но я готов предоставить ей самое высокое положение в своем доме, она станет полновластной его хозяйкой. Ваше нежелание пойти мне навстречу объясняется скорее всего тем, что до вас дошли неблагоприятные слухи о моих связях со множеством не очень достойных особ. Но неужели вы думаете, что я стану обращаться с ней так же, как с ними? Смею вас заверить, она будет окружена заботами не меньшими, чем супруга самого Государя...
   Он, как мог, пытался расположить к себе кормилицу, но она ответила:
   - О, разумеется, я понимаю, какое счастье для нас ваше милостивое предложение, и все же... Видите ли, существует одно обстоятельство, которое не может не смущать меня. Да, видно, проклятие прошлого рождения тяготеет над ней, бедняжкой! О, если бы вы знали, как часто плачет она тайком, трепеща от одной мысли, что кто-нибудь может увидеть... Право, сердце разрывается от боли...
   - Пусть это вас не беспокоит. Даже если она слепа или хрома, мои заботы исцелят ее. Боги и будды этой страны и те мне подвластны! - хвастливо заявил Таю-но гэн и потребовал назначить день, но кормилице удалось уклониться от определенного ответа, причем также в весьма провинциальном духе: она объяснила, что конец весны не самое благоприятное время для начала совместной жизни8.
   Перед уходом Таю-но гэн счел необходимым сложить песню, и вот что он придумал после долгих размышлений:
   В верности вечной
   Готов клясться я снова и снова,
   Клятве моей
   Ты свидетелем будь - бог Зерцала
   Из Мацура, залива Сосен...(199)9.
   Произнеся эти слова, он расплылся в улыбке, весьма довольный собой. Судя по всему, это были его первые шаги на поэтическом поприще.
   От волнения кормилица лишилась дара речи и попросила ответить своих дочерей, но те, заявив: "А мы и подавно ничего не можем придумать!", не тронулись с места. Понимая, что медлить с ответом нельзя, кормилица дрожащим голосом произнесла первое, что пришло ей в голову:
   - Неужели к богам
   Я все эти долгие годы
   Взывала напрасно?
   О, зачем так жесток бог Зерцала
   Из Мацура, залива Сосен?
   - Что вы имеете в виду? - спросил Таю-но гэн, быстро придвинувшись к занавесям. Кормилица, совсем растерявшись, побледнела. Дочери же, превозмогая страх, засмеялись.
   - Она хочет сказать, что внучка ее не такая, как все, поэтому ей будет крайне обидно, ежели вы передумаете. А богов она приплела по старческой рассеянности... - объяснили они.
   - Ах, вот оно что... В самом деле... - закивал Таю-но гэн. -Прекрасно сказано! Все говорят "провинциалы...", а что такого особенного в столичных жителях? Мы тоже понимаем, что к чему... Так что вам не стоит пренебрегать мной, - сказал он и хотел было сложить еще одну песню, но это, видно, оказалось ему не под силу, и он поспешил откланяться.
   Видя, что средний ее сын поддался на уговоры Таю-но гэна, кормилица, не помня себя от страха, в полном отчаянии стала требовать решительных действий от Буго-но сукэ.
   - Как же переправить госпожу в столицу? Мне даже посоветоваться не с кем. Братьев у меня немного, но и с теми я разошелся из-за того, что посмел воспротивиться желаниям Таю-но гэна. Если Таю-но гэн разгневается на нас, мы не сможем и шагу ступить. Боюсь, как бы не вышло хуже, - говорил тот, не зная, на что решиться.
   Однако нельзя было не сочувствовать юной госпоже, которая молча страдала, приходя в отчаяние от одной мысли о союзе с Таю-но гэном. Она была уверена, что не переживет этой ужасной беды. Поэтому Буго-но сукэ постарался сделать все, даже самое невозможное, и скоро они отправились в путь.
   Младшие дочери кормилицы решились последовать за своей госпожой, покинув тех, кто поддерживал их все эти долгие годы. Бывшая Атэки, которую называли теперь госпожой Хёбу, под покровом ночи украдкой выскользнула из дома и, присоединившись к госпоже, вместе с ней села в ладью.
   Да, как раз тогда, когда вернувшийся в Хиго Таю-но гэн, выбрав благоприятный день в конце Четвертой луны, готовился ехать за ней, юная госпожа бежала из Хидзэн.
   Старшая дочь кормилицы, которая за годы жизни в провинции обзавелась изрядным семейством, вынуждена была остаться, и все грустили о разлуке с ней, понимая, что вряд ли им удастся увидеться снова. И все же беглецы без особого сожаления расставались с местами, где прожили столько лет. Только прекрасный берег перед святилищем Мацура да остающаяся здесь старшая сестра заставляли их оглядываться и вздыхать печально: